Полынь скитаний Рожнёва Ольга

Барга

Григорий рассказывал, и перед глазами у Верочки как живая вставала бескрайняя Барга, что лежит в северо-западной части Маньчжурии. Огромный горный хребет Хинган, покрытый дремучими лесами, отделяет эти места от остальной части края.

Барга – бескрайняя степь. Только она не такая ровная, как русская степь, китайская отличается множеством пологих сопок, покрытых цветочным ковром, и горок разной высоты и формы, а также падей, перевалов и речных долин, соленых и пресных озер. Среди них Большое Священное озеро Далайнор, огромное, очень древнее, полное самой разнообразной рыбы.

По берегам рек и озер растут заросли тальника, сладкая дикая малина, нежная жимолость, сочная красная смородина. Ранней весной в степи расцветают оранжевые лилии-саранки, синие колокольчики, разноцветные тюльпаны и огромные кусты диких пурпурных и белых пионов, серебрятся шары перекати-поля.

Течет здесь главная река этих мест – Хайлар, которая впадает в великую Аргунь, разделяющую с семнадцатого века две страны: по правому берегу Аргуни – Китай, по левому – Россия. Три притока Аргуни дали название своему бассейну, одному из районов огромной Барги, кличут который Трехречье. Забайкальские казаки, селившиеся в здешних приграничных местах, говорили об этих землях: «Посади оглоблю – телега вырастет».

Маленький Гриша ехал с родителями по железной дороге до небольшого разъезда, потом по проселочной дороге до казачьей станицы, а там – по лесной дорожке на заимку к деду и бабке. Добравшись до заимки, горожане чувствовали себя в сказочной стране. Дед много лет работал на лесных концессиях, потом держал пасеку, охотился. У него жили пять умнейших собак лаек, или, как их называли в те годы, остроушек, – отличных охранников и азартных охотников и на мелкую дичь, и на крупного зверя.

С этими собаками можно было чувствовать себя в относительной безопасности даже на отдаленной заимке: они отпугивали дикое зверье и охраняли дом. Самым умным был белый, с кремовым оттенком, вожак Буран, – он понимал деда без слов, просчитывал ситуацию на несколько шагов вперед, предугадывал желания человека. В лесу дед часто посматривал на любимого пса, словно спрашивал совета, – Буран знал об этом и всеми своими собачьими силами помогал хозяину. Он разве только не разговаривал по-человечески, а так понимал все, необыкновенно умная собака, такие, может, раз в сто лет рождаются.

Как-то Буран даже спас Гришу от щитомордника – бурой с темно-коричневыми пятнами здоровенной змеи, оттащив беспечного ребенка за одежду от опасного места. Для взрослых щитомордник умеренно опасен – обычно от его крайне болезненного укуса оправляются через неделю. Но для ребенка этот укус может стать смертельным, и верный пес бдительно присматривал за непоседливым внуком любимого хозяина.

У деда были собаки, а у бабушки – Рыжий: старый, но еще сильный кот с бесстрашным характером. Он был уже взрослым, когда на заимке появился неуклюжий белый щенок, и Рыжий не обижал Бурана, оказывал ему покровительство. Они стали друзьями, и теперь Рыжий, благодаря любви вожака, пользовался неограниченной свободой среди всей стаи. Он мог спокойно разгуливать среди собак, мог прилечь, грея косточки, прямо под белое брюхо старого друга – все это сходило ему с рук, точнее, с лап.

Вокруг заимки все тоже было чудесным: вековые лиственницы и высоченные березы, что росли на склонах Хингана. В таинственных дебрях пряталось множество зверей и птиц. Дед, высокий, худой, с густыми седыми бровями, нависающими над проницательными голубыми глазами, слыл отличным охотником и рыболовом.

Охотники в тайге

Гриша любил гулять с дедом по тайге, особенно в конце лета, когда лес становился тихим и солнечным, когда слабо качались легкие паутинки на подлеске, а среди темной хвои сосен и кедров мелькали яркие пятна деревьев, уже примерявших осенний наряд: желтый у берез и лиственниц, красный у осин.

Прозрачный, удивительно сладкий воздух дышал пряным ароматом увядающих трав и прелой листвы, а вокруг царила звенящая тишина дикой тайги, когда громом гремит выстрел далекого охотника и за много километров слышен гудок паровоза на железной дороге. А какая вкусная вода в лесном ручье, как тихо звенит над ухом комар и гулко падает в воду камушек, сбитый ногой! Тайга – первая любовь и долгая, таинственная память всех, кому судил Господь побывать в твоих дебрях в детстве и юности!

Об этой замечательной тайге лучше всех писала жившая здесь в те годы Виктория Янковская[20]:

Дикие обитатели этих мест почти не знали охотников и доверчиво следили за двумя фигурами: высокой, с ружьем и вещевым мешком за плечами, и маленькой, с котелком в руках. Рябчики посвистывали беспечно на ветках, смотрели с любопытством, тетерки спокойно клевали бруснику на прогалине, почти не обращая внимания на деда и внука. Пара косуль прошла бесстрашно мимо, пошевеливая большими ушами. Дед сделал Грише знак рукой: «Тихо!» И мальчик затаив дыхание любовался бархатными глазами мирных животных.

Дождливым вечером трещали дрова в печи, маленький, слабый огонек теплой человеческой избы одиноко мерцал среди холодных и темных таежных просторов, бабушка замешивала тесто на пироги, дед рассказывал мальчишке о диком мире Барги, и маленький Гриша внимательно слушал его.

Вот прячется от мошкары под пологом листьев и веток, в самой гуще зелени, кабан – любитель желудей и кедровых орешков, ценный промысловый зверь. Особенно высоко ценят его мясо китайцы. По долинам далеко разносится поросячий визг и хрюканье кабанов, привлекая других любителей кабаньего мясца – маньчжурских тигров.

Необыкновенно крупные, они не прочь полакомиться диким кабанчиком, но в голодные времена не брезгуют охотиться даже за птицами, ловят рыбу во время нереста. Среди маньчжурских тигров, в отличие от индийских, практически не встречаются людоеды, и китайцы верят, что при встрече нужно просто пятиться назад, приговаривая: «Я тебя не трону, а ты меня не трогай». Они зовут тигра «Ван» – господин, почитая его как хозяина гор и лесов. Правда, для человека бывает опасна тигрица с котятами. Врагов у взрослых тигров в Барге вообще нет: никто не осмелится напасть на Вана – охотника-профессионала.

Охота на медведя

В тайге водятся также хищные пестрые лесные кошки, любимое место обитания которых – скалы и каменистые россыпи. А вот кровожадные рыси – великие мастерицы выслеживать косуль. Вот харза[22], ловкая, быстрая охотница за кабаргой[23], косулей и даже детенышем оленя. Если харзы много, соболя в тайге не будет, сожрет, как пить дать сожрет.

– Дедушка, как же она так – детеныша оленя ест? Нехорошо это!

– Она, детка, не разбирает: хорошо, нехорошо… Зверь и есть зверь… Недавно видел: журавли по болоту гуляют – ах, красавцы! И с ними журавленок – единственный птенец. Бегает уже быстро, быстрее человека, но еще не летает. Так харза окаянная убила маленького! Так мне жаль было его и родителей – как же они плакали… Птицы глупые, а горевали как люди… Сердце рвалось… «Курлы, курлы!» Журавль по-монгольски курлык зовется…

– Деда, а ты не выстрелил в эту злую харзу?

– Не успел, она журавленка мгновенно сцапала, а потом уже смысла не было стрелять… К тому же от нее самой – толку чуть, мех-то у нее худой. Непромысловая она, харза эта. Зато вот енотовидная собака – зверь промысловый, для охоты очень подходящий. Пышная, длинноволосая…

– Деда, а собачки помогают в охоте?

– Хм… Еще как помогают! На кабанчика и даже на медведя не боятся напасть! Собаки, они, конечно, разные бывают… Раньше двух лет нельзя брать щенка на зверя – стало быть, надо ждать, пока окрепнет, пока силу свою почует. Остроушки почти все идут на медведя, но далеко не сразу и не поодиночке.

– А твои собачки?

– Мои – все идут! Кусают зверя за задние лапы, а сами при этом уворачиваются – чудо какие увертливые! Лося преследуют молча, обгоняют спереди и отвлекают, не дают сойти с места… Остроушки, стало быть, – собаки хорошие…

– А Буран?

– Буран? Хм… Да он вроде и не совсем пес. Он – друг мой. Он меня от медведя-шатуна спас. Жизнь за меня отдаст – ни секунды не промедлит!

– Буран хороший, я его люблю! А на волков остроушки идут?

– Не, редко идут. У них самих много крови волчьей, потому, стало быть, к этому зверю они враждебности часто не чувствуют. Буран – пойдет, он – друг. Но там, где водятся тигры, не бывает волков: тигрица их, как кошка мышей, всех выловит.

– А тигра собаки боятся?

– Да, тигра боятся… Остроушки могут спасти хозяина от медведя: нападают на него со всех сторон, и он перестает обращать внимание на охотника – весь переключается на собак. А схватить медведю их трудно: они по сравнению с ним ловкие очень. Тигр – другое дело. Если тигр на человека пойдет – никакая собака его не остановит. От медвежьих когтей собачки уворачиваются, а от тигриных, стало быть, ни одна собака не увернется. Опытные остроушки ближе чем на пятьдесят шагов к тигру не подойдут. Видел, у нас под избой лазы узкие?

– Видел, а для чего?

– Если вдруг тигр заявится – такого, слава Богу, не бывало пока, но на всякий случай остроушкам моим убежище… Тигр – он собак убивать очень любит…

– А почему?

– Кто его знает… Питает он, стало быть, какую-то необъяснимую склонность к домашним собачкам: может часами сопровождать охотника с псом. Лакомство это для него, что ли. Кто знает? Я вот размышлял над этим раньше: собаки, они кошек не любят, гоняют. А тигр – как большая кошка. Может, он мстит собачкам за меньших братьев? А может, досадно ему, что собака человеку служит? Только Ван всегда выбирает момент, когда пес отойдет от хозяина, – и мгновенно убивает.

– А если пес не отходит?

– Хм… Ну, тогда тигр может идти за собакой и охотником даже до жилья – и тогда не только собачка обречена, но и для хозяина опасность смертельная. Видишь, тигр, если он возбужденный, то уж не обращает внимания на человека, бросается на пса прямо на глазах у хозяина. А если заберет собаку – оставляет, стало быть, человека в покое.

– Деда, а ты тоже тигра боишься?

– Как не опасаться – опасаюсь, знамо дело. Он зверь особенный… Вот смотри. Дикий кабан идет – за километр слышно. Олень шуршит – слышно. Даже змея – и та травой шелестит, когда ползет. А тигр подкрадется – ничего не услышишь: ни шороха листьев, ни хруста ветвей, ни шелеста травы – ни-че-го! Как привидение появляется ни-от-ку-да! Может стоять за твоей спиной – и ты узнаешь, что он там, только, стало быть, когда его усы пощекочут тебе затылок. Можешь ты себе такое представить?!

Гриша надолго замолкал, втягивал голову в плечи, смотрел то на огонь в печи, то на темные проемы окон, озирался боязливо по сторонам, засматривался на тени, пляшущие в углах. Тайга за избушкой казалась бесконечной, дремучей, страшной, легкий сквозняк от входной двери дышал холодной сыростью.

– Деда, а сюда тигр не придет?

– Как же он придет, когда он огня боится?! И ружье у меня, стало быть, метко стреляет, будь уверен! Да и в наши места он еще ни разу не забредал: разъезд недалеко, а Ван умный! Стало быть, не придет, спи спокойно!

Внук спокойно засыпал на печи, а за окнами шумела таинственная ночная тайга, и огромный царственный зверь бесшумно обходил свои владения, и чутко дремали остроушки, охраняя сон хозяев, и ярко светили в ночном небе звезды – единственные светильники в бескрайней таежной тьме.

Еще дед любил рыбалку, ловил тайменя и форель. В этих краях таймени вырастали огромными, их называли речными тиграми за острые зубы и хищный нрав. Как-то двухметровый таймень, весом килограммов девяносто, утащил деда в реку, и рыбак лихо прокатился по мелководью верхом на черной, с зеленоватым отливом спине речного тигра.

Рыбалка

Дед любил рассказывать Грише и рыбацкие байки:

– Ох и сильная рыба таймень – как торпеда мчится. Лоб широкий, пасть большая… Любит омуты и ямы.

– А что кушает?

– Так ведь не зря речным тигром зовут – все, стало быть, лопает. Хищник, одним словом… Хариуса любит, утку или кулика может съесть, если крыса у воды – крысу поймает. Мыша очень любит, на мыша хорошо тайменя ловить… Ондатру даже может утащить.

Тут в разговор вступала бабушка:

– Ты, старый, чего там сказки сочиняешь? Утку и крысу таймень утащит, знамо дело. Ондатру не сможет – велика слишком! Да и когти с зубами у ондатры большие…

Дед сердился:

– Какие сказки?! Ондатра – что? Тьфу! Крыса, она и есть крыса, только речная! Чуть побольше обыкновенного серого пасюка! Я вам вот какую историю расскажу… Пару лет назад мы с Демидом Прокофьичем на охоту ходили, а у него собачка была молоденькая, глупая еще. Вечером к реке спустились, воды котелок набрали, решили отужинать, чем Бог послал. Собака в реку зашла – таймень огромаднейший из воды выскочил, только Прокофьич свою псину и видел!

– Мели, мели, старый, не утащит таймень собаку!

Дед хмурил седые брови, но с бабушкой особенно не спорил, уважал.

Бабушка, невысокая, ладная казачка, была строгая, хваткая, крепкая, держала большой огород, скотину: коров, баранов, кур, гусей, уток. Не боялась одна ходить в лес, набирала множество ягод, грибов. Разбиралась в лекарственных травах. Умело управлялась с ружьем, хоть и не охотилась никогда: тайга с ее дикими обитателями вплотную подходила к избе, и обращаться с ружьем было жизненно необходимо.

Как-то в отсутствие деда, уехавшего продавать мед, на заимку заявился тигр, и маленький Гриша страшно испугался, что заберет Ван милых его сердечку остроушек. Но Буран загодя учуял хищника, завыл и увел собак в лаз, сам спустился последним, а бесстрашная бабушка, по поведению собак смекнув, что дело неладно, приготовилась и прогнала тигра без всякого оружия, просто во всю мочь колотя черпаком по жестяному подойнику.

До глубины души пораженный умом Бурана, Гриша по возвращении деда задал ему мучивший его вопрос:

– Деда, а вот у Бурана есть душа?

Дед крякнул, поднял седые брови, подумал немного, ответил тихо и не сразу:

– Ты, внучок, прямо мои мысли читаешь… Я сам над этим думал… Полагаю, есть! Что же он – камень бездушный, что ли?! Вот живут люди – и Богу молятся, стараются душу свою Духом Святым наполнить. Одухотвориться. И один на миллион – Серафим Саровский… А животные, что рядом с человеком живут, они стараются человека понять, одушевиться. И среди тысяч собак один – Буран!

– Деда, а он в рай может попасть?

Дед снова крякнул:

– Я и сам туда, может, не попаду, а ты про собаку спрашиваешь!

– А если попадешь – как Буран без тебя?!

Дед оживился:

– Да я, детка, и сам так думал: как же он без меня?! А знаешь, ведь в раю животные жили! Даже змеюка – и тот жил! Почему бы и Бурану там не оказаться?! Он меня как-то за сто километров нашел! Да он и за тысячу найдет! Думаю, он – и там, понимаешь, там, где я буду потом, он тоже сможет меня найти!

Они замолчали, надолго задумавшись: найдет ли верный Буран деда в иной жизни? А сам остроухий Буран не ломал свою большую умную голову – он-то нисколько не сомневался в том, что всегда будет там, где его хозяин, а если их разлучат, станет искать его в вечности хоть миллион собачьих жизней, искать до тех пор, пока не найдет.

По бескрайним просторам Барги кочевало множество монголов со своими пестрыми войлочными юртами, стадами верблюдов, отарами овец и табунами выносливых монгольских лошадок с подстриженной гривой, короткими ногами и крупной головой. Много было в Барге и дацанов – монастырей с большим количеством лам: одного сына из семьи монголы обычно отдавали в монахи. В дацанах изучали тибетскую медицину.

Монгольская юрта

Дед дружил с необыкновенно гостеприимными жителями степей, которые встречали гостя, как посланника небес, и несколько раз брал Гришу с собой к давним друзьям. Мальчик навсегда запомнил чудесную, пропитанную дымком юрту – уютную, надежно защищавшую ее обитателей от бурь и непогоды. Сами монголы называли юрту «гэр». Все в ней было продумано веками: обтекаемая форма защищала от сильного ветра, вход всегда был на юг, пропорции юрты напоминали модель солнечных часов, причем по месту падения солнечного луча в юрте монголы определяли точное время дня.

Гэр делился на три части: справа от входа – женская половина, слева – мужская, напротив входа – гостевая. Ставили и разбирали гэр женщины, а мужчины занимались более трудной работой – стадами. Обычные табуны составляли пятьдесят лошадей, отары – двести-триста овец, да еще двадцать верблюдов, а всех животных нужно было перегнать так, чтобы они не разбежались.

Гриша навсегда запомнил сутэй цай[24] в пиалах. Иногда в этот чай добавляли муку, тогда он получался еще более сытным. Дед говорил, что порой сутэй цай служил монголам единственной пищей на протяжении многодневных переходов. Очень вкусными были печенье борцог[25], хальмаг[26], нежные куски баранины, сваренные в большом котле, и спинка молодого барашка, поджаренная на решетке на открытом огне.

Про гостеприимных монголов и верного белого Бурана, про хищного тайменя и царственного маньчжурского тигра, про любимых деда с бабкой, про родной Харбин и незабываемую Баргу Григорий рассказывал долгими вечерами молодой жене.

Время тогда шло обычным чередом, не как в суетливом и заполошном двадцать первом веке: вечер длился по-настоящему долго, неспешно тикали ходики, костром пылал вечерний закат, ночная свежесть окутывала землю зябкой прохладой, и загоралась первая бледно-голубая вечерняя звезда. Как же хорошо молодоженам было вместе мечтать о путешествиях и дальних землях!

И не ведали они, что не суждено сбыться их мечтам: ни прокатиться на санях по зимней Сунгари, ни вдохнуть свежего морозного воздуха Харбина, ни аплодировать цирковым артистам, ни собирать спелой малины в лесах Барги, ни растить детишек, ни увидеть внуков – ждет молодых супругов разлука, тюрьма и пытки, издевательства и расстрел. Оба погибнут, не дожив до тридцати лет, оставив сиротами двух малолетних дочек. Россия, Россия, как безрассудно безжалостна ты бываешь к своим детям!

Конец «руссейшего» Харбина

Не знали Григорий и Верочка и того, что неумолимое время отсчитывает последние месяцы существования островка былой России в Харбине.

Харбинский поэт Арсений Несмелов[27] пророчески писал:

В 1932 году японцы оккупируют Маньчжурию и создадут здесь марионеточное государство Маньчжоу-Го. Его император Генри Пу И разместит в Харбине свою столицу. Японцы начнут вытеснять русских из города и даже занимать их дома.

В 1932 году, в двадцати километрах южнее Харбина, японцы построят секретный комплекс «Отряд 731», где займутся исследованиями в области биологического оружия. Опыты будут ставить на живых людях и называть этих людей «марута»[28]. «Опытные образцы» – китайцы, русские, монголы, ни один из «образцов» не выйдет из лаборатории живым.

Им будут прививать бубонную чуму, холеру и тиф, вырезать без анестезии органы и наблюдать, сколько времени они проживут без печени, почек, головного мозга. Будут отмораживать конечности, в том числе детям, и подвергать длительному рентгеновскому облучению, следить за протеканием гангрены и смертью в барокамере. Если родственники попытаются узнать о судьбе пропавшего человека – они сами окажутся в «Отряде 731».

Моримура Сэйити[29] описывал вопросы, которые интересовали японцев «Отряда 731»: «Какие процессы произойдут в организме человека, если ввести ему в вены воздух? То, что это влечет за собой смерть, было известно. Но сотрудников отряда интересовали процессы, происходящие до наступления конвульсий. Через какое время наступит смерть, если “бревно” подвесить вниз головой? Какие изменения происходят при этом в различных частях тела? Как отреагирует человеческий организм, если в почки ввести мочу или кровь лошади? Что будет, если легкие человека заполнить большим количеством дыма? Что будет, если дым заменить ядовитым газом? Какие изменения произойдут, если ввести в желудок живого человека ядовитый газ или гниющую ткань?»

В «Отряде 731» в течение многих лет будут ставить опыты над людьми, в том числе опыты, совершенно бессмысленные с точки зрения медицины.

В 1933 году Советский Союз начнет переговоры с японцами о продаже им КВЖД. Через пару лет сделка состоится, и все, чего достигли русские при царе, будет потеряно. В 1935 году начнется великий исход русских из любимого Харбина. Кто-то решится поехать в Советскую Россию, кто-то отправится искать счастья в Шанхай, а потом уедет в Австралию, Америку, Парагвай, чтобы стать частью великого русского рассеяния и пережить все скорби изгнанников с родной земли.

Родители Григория приняли решение вернуться на Родину: мысль о чужих краях их не прельщала. С харбинского вокзала шли в Советскую Россию эшелоны из прекрасных пассажирских вагонов, украшенные красными транспарантами и надписями: «Родина, встречай своих сыновей!»

Перед отъездом многие харбинцы молились перед установленной на вокзале особо чтимой в городе иконой святителя Николая Чудотворца, покровителя путешествующих и странствующих. Эту икону также почитали и китайцы и уважительно называли ее «Николай-вокзайла-помогайла». Родители Григория тоже усердно помолились перед иконой Николая Чудотворца – святитель смотрел печально.

– Может, вернемся домой, Мишенька? И духовник наш против…

– Что же делать, Аннушка, ведь все уже решили… Неужели ты хочешь по заморским странам мыкаться? Нет уж, пусть наши косточки будут в родной земле лежать…

Ошибка Анны Евдокимовны и Михаила Потаповича стала им понятна уже в пути: все изменилось почти сразу после отъезда из города. На пограничной станции Отпор харбинцев высадили из хороших вагонов и загнали в теплушки для скота, где вместо мягких спальных полок были деревянные нары. Туалетов в теплушках, естественно, не было, и по нужде ходили на ведро, отгороженное занавеской. Пассажиры, не привыкшие справлять естественные надобности прилюдно, сильно страдали от таких «туалетов». Следующим ударом стала конфискация книг, фотографий, даже патефонных пластинок, которые в те годы многие семьи очень ценили и везли с собой.

Но главный удар ждал впереди, и был он такой силы, что потеря пластинок и ведро-туалет за занавеской казались теперь забавным приключением: большинство харбинцев сразу или позже арестовали по обвинениям в шпионаже и контрреволюционной деятельности. Их ожидали исправительно-трудовые лагеря, из которых мало кто выйдет живым.

Все старые служащие КВЖД, приехавшие сюда до 1917 года, не были эмигрантами или беженцами: они жили в полосе отчуждения – на территории Российской империи, однако их тоже ждали сталинские лагеря.

Сталин в сопровождении сотрудника ОГПУ

В Советском Союзе харбинцев поразило обилие пьяных на каждом перроне, нецензурная брань, к которой они не привыкли, разрушенные или превращенные в клубы церкви. КВЖД находилась в идеальном порядке, поддерживалась в чистоте, везде лежал желтый песочек, а здесь железнодорожные пути были черные, в масле.

Харбинские девушки и их матери, воспитывавшие дочерей в дореволюционных традициях, были неприятно удивлены поведением советских девушек, их бесцеремонностью в манерах, точнее полным их отсутствием. Анна Евдокимовна, проработав много лет акушеркой, повидала всякое, но даже она была поражена неопрятностью местных женщин, грубостью речи, панибратством в обращении с противоположным полом. Она старалась всячески оправдать их: тяжелый физический труд, бедность.

Это было правдой, как было правдой и то, что в Советской России хорошие манеры считались пережитком гнилой интеллигенции, к женщине полагалось относиться как к товарищу, а идеалом для подражания были революционерки-террористки: небрежная одежда, бесконечное курение папирос в мундштуке, неприятие домашнего уюта, непримиримость по отношению к врагам революции.

Тех, кто не уехал в Советский Союз и не эмигрировал в Австралию, США и Южную Америку, а принял решение остаться в Харбине, тоже ждали тяжелые времена. Случится с ними следующее. В середине августа 1945 года русские харбинцы встретят советские войска хлебом-солью. Все выйдут на улицы, радостно будут кричать «Ура!», даже китайцы на улицах тоже поддержат приветствие и закричат вслед за русскими: «Уля! Уля!»

В Харбине на два месяца установится советская власть, в православном храме разместится отделение Главного управления контрразведки Смерша, и каждую ночь в городе будут производиться массовые расстрелы. Тогда будут убиты и высланы в сталинские лагеря десятки тысяч ни в чем не повинных русских людей.

Те, кто останутся в живых, надолго запомнят большой советский прием в честь победы над Японией. Второго сентября 1945 года советские власти разошлют приглашения лучшим людям Харбина: ученым, преподавателям, музыкантам, инженерам. Радостные приглашенные наденут лучшие костюмы и отправятся на свой последний в жизни банкет. Присутствующий на торжестве советский генерал скажет тост: «За прекрасных русских людей, живущих здесь, в Китае, которые оказали неоценимую помощь Советской армии в победе над японцами. За цвет мужского населения Харбина! За вас, герои! Ура!»

Харбинцы будут радостно аплодировать генералу. После торжественного застолья советские солдаты с автоматами возьмут их, ничего не понимающих, не успевших проститься с родными, под конвой, отправят кого в советское консульство, кого в тюрьму, а затем отвезут на вокзал. Их родственники так и не узнают о дальнейшей судьбе арестованных.

Чудом оставшиеся в живых будут вспоминать, как везли их этапом вглубь России: в Сибирь или на Урал. В холодных вагонах нары были устроены в два ряда, так что заключенным приходилось спать, тесно прижавшись друг к другу, и одновременно переворачиваться. В туалет почти не выводили, и вокруг стояло зловоние. На остановках в буржуйки подкидывали каменный уголь, и какое-то время люди изнемогали от духоты, чтобы потом опять лязгать зубами от холода.

Время от времени выдавали мерзлый хлеб и уж совсем редко горячее жидкое варево – жалкое подобие похлебки. Катастрофически не хватало питьевой воды, и заключенные лизали испарения со стен вагона. Бедолаг сильно мучили вши, и они расчесывали свои тела в кровь. Постепенно люди стали умирать: от кровавого поноса, от сердечно-сосудистой недостаточности, крупозной пневмонии, отказа почек…

Железнодорожный вокзал в Харбине

Трупы подолгу не забирали из вагонов, они примерзали к ледяному полу, и живые спотыкались о мертвых. На каких-то станциях умерших выносили, где-то прикапывали – впоследствии родные никогда не могли найти их могилы. Уцелевшим после такого этапа лагеря казались раем, но из этих лагерей почти никто не вышел живым.

В 1952 году Советский Союз безвозмездно передаст права на управление КВЖД правительству КНР. К этому времени почти все русские покинут город. Так печально закончится существование «руссейшего» Харбина.

Что же останется россиянам? Память да пронзительные строки харбинского поэта Григория Сатовского-Ржевского, умершего в сорок шесть лет от туберкулеза:

«В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань…»

Но вернемся из Харбина в Синьцзян, отгороженный пустыней от остальной территории Китая.

В 1931 году, когда Вера Константиновна и Григорий Михайлович строили планы на счастливую жизнь в Харбине, восстали дунгане – мусульмане Синьцзяна, и теперь жизнь каждого из мирных жителей этих мест висела на волоске. Восстание началось в Хами и перекинулось на юг до Кашгара и на северо-запад до Кульджи. Общая численность конных дунганских повстанцев составила около десяти тысяч человек. Они были вооружены тесаками, а не саблями, как принято в кавалерии, и сопровождали свое наступление страшным кровопролитием и резней «неверных».

«Неверными», или «нечистыми», дунгане считали как китайцев, так и русских – всех, кто ел свинину. Убийство «неверных», как исполнение священного завета, не считалось у них грехом. Издеваясь над попавшими в плен, дунгане сдирали с живых людей кожу, вытягивали внутренности, развешивали их по кустарникам и заборам для устрашения врагов.

Китай помнил подобное в 1862–1869 годах: тогда дунгане тоже вырезали «неверных», не щадя ни женщин, ни детей, поднимая на копья даже грудных младенцев. Погибли по разным оценкам от десяти до пятнадцати миллионов человек. Нынешнее восстание также грозило стать катастрофой для Синьцзяна.

Вот тогда-то и пригодились здесь белые, которые были храбрыми, умелыми воинами. В отличие от белых офицеров, в большинстве своем людей чести, китайские офицеры часто оказывались нечисты на руку, любили торговать и даже во время военных действий искали для себя источники выгоды. Солдаты-китайцы – бывшие мирные земледельцы – были плохо организованы, не имели ни выучки, ни хорошего оружия.

В китайской армии обычным делом считалось наказание палками для всех чинов, а пайки были настолько маленькими, что голодали и солдаты, и офицеры. В таких условиях процветало дезертирство, и даже ворота китайских воинских частей закрывались на ночь не из опасения противника, а дабы часовые не разбежались по домам.

Генерал-губернатор Синьцзяна Шэн Шицай, именуемый королем Синьцзяна, объявил себя другом советской власти и поборником марксизма, вступил в ВКП(б) и управлял округом вполне в русле традиций советских чекистов: в годы его правления самым любимым инвентарем местных судей и начальников полиции были плетки для битья по щекам, палки для битья по бедрам, колотушки для битья по щиколоткам, колодки для зажима ног, станки для зажатия голеней и инструменты для прибивания за ухо к стене.

Начальник одного из уездов Синьцзяна даже аккуратно развесил все эти орудия на стене под портретами Шэн Шицая и Сталина, прокомментировав свою наглядную агитацию: «С этим народом без палки никак нельзя».

В итоге в Синьцзяне говорили, что пятьдесят русских казаков, бывших защитников царя и Отечества, воюют лучше, чем пятьсот китайских солдат. Хорошо знали об этом хунхузы – китайские разбойники, которые, завидев папахи казаков, дружно разбегались с истошным криком: «Ламоза!»[30]

Оренбургские казаки на верблюдах

За свое согласие принять участие в подавлении восстания белые потребовали у китайцев официально выделить им земельные наделы, а также открыть начальные русские школы и гимназию в Урумчи. Китайцы очень быстро согласились на все требования, и белые молниеносно собрали четыре конных полка численностью от пятисот до тысячи бойцов каждый.

Москва также не сидела без дела: советская власть не стала ждать, пока пожар войны перекинется через границу, и ввела в провинцию части регулярной Красной армии. Тогда произошло невозможное: в горах и пустынях Синьцзяна красные и белые сражались на одной стороне.

Вера Константиновна ждала ребенка, но ее супруг, Григорий Михайлович Иванов, не мог остаться в стороне от военных действий. Он возглавил один из полков, сформированный в Чугучаке, всего в двадцати километрах от советской границы. Первенец Григория и Верочки, дочка Маргарита, родилась, когда ее отец воевал с дунганами.

Кадровый офицер, Григорий Михайлович, как и другие белые офицеры, прекрасно знал устав царской армии. Строжайшая дисциплина в их полках строилась на основе этого устава. За дисциплинарные нарушения и преступления полагались строгие наказания: за грабеж – расстрел, за мелкие нарушения – порка плетями. На вооружении, кроме обычных сабель, белые имели десятизарядные английские или пятизарядные японские винтовки. Пуля из японской винтовки пробивала стекло навылет, не раскалывая его.

Выучка и храбрость белых офицеров, оренбургских и семиреченских казаков, прошедших через горнило двух войн, не шла ни в какое сравнение с подготовкой повстанцев и мародеров. К 1934 году в результате боев с русскими полками мятежные дунгане были разбиты и оттеснены на юг, за Урумчи, предводитель восставших бежал.

Погибших русских было немного. Среди них, к несчастью, оказался юный Сергей Дубровин, сражавшийся вместе с Григорием Михайловичем. Его героическая гибель стала страшным ударом для всех Дубровиных.

О подобных Сергею русских воинах писал горькие строки Николай Туроверов:

Китайские власти определили русским участникам войны паек: полтора пуда муки на каждого члена семьи. Это стало огромным подспорьем. Также китайцы приняли решение выделить русским воинам земельные наделы. Это было неслыханно: беженцы из Советской России обзаводились собственной землей в Китае. Однако оказалось, что сделать это не так просто: земли находились в собственности монгольских князей и прочей знати.

В 1934 году в Кульджу приехали правительственные чиновники, которые вежливо, в соответствии со всеми правилами китайской дипломатии, обратились к князьям с просьбой поделиться землей. Князья поделились, причем довольно щедро – десять гектаров на каждого русского участника Дунганской войны.

Русские очень быстро стали поднимать хозяйства, где в конюшнях красовались гладкими боками несколько лошадок, а в коровниках мычали больше десятка удоистых коров! Впервые появились бесплатные русские двухклассные школы.

Казаки

Григорию и Верочке было даровано короткое семейное счастье. Они все еще мечтали о Харбине, но как пускаться в такую дальнюю дорогу с крошкой-Риточкой? К тому же Вера Константиновна опять носила под сердцем дитя и не хотела никуда уезжать от отца, Константина Петровича, опытного доктора.

В 1935 году у молодых родилась вторая дочка – Лидочка. Вера после первого трагического брака вернула свою девичью фамилию, а когда вышла замуж за Григория Михайловича, то оба решили, что не только она сама останется Дубровиной, но и их дети будут Дубровины: фамилия известного в Синьцзяне врача обещала больше безопасности ее обладателям, чем фамилия боевого белого офицера. Таким образом, и Ритка, и Лидочка стали Дубровиными, но самим малышкам пока это было абсолютно безразлично, лишь бы расти рядом с любящими их людьми.

Мирная семейная жизнь рядом с родными, что еще нужно человеку?! Но не все шло гладко, рано было радоваться белым офицерам и казакам: после победы дружба между красными и белыми быстро закончилась – «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань…»

Советы начали все больше вторгаться в жизнь Синьцзяна: здесь было очень много полезных ископаемых и богатейшие земли. ОГПУ и Коминтерн раскинули в провинции свои страшные сети. В 1937 году начались аресты лидеров белой эмиграции: красные решили покончить с недавними союзниками и уничтожить белых в Синьцзяне навсегда.

Год Большого террора

В далекой, но родной России 1937 год стал годом Большого террора. В стране началась массовая истерия и шпиономания, отчаянный поиск и уничтожение «врагов народа и вредителей». Начальники УНКВД получали разверстки на тысячи человек и, чтобы выполнить план, выдумывали несуществующие шпионские, диверсионные и вредительские группы. Арестованных без всякой вины людей подвергали пыткам, конвейерному допросу, не давали спать и есть, а выбив признание, расстреливали.

Расстреляны были почти полмиллиона «кулаков». Одних священников было арестовано сто тридцать семь тысяч, большая часть расстреляны. Нарком внутренних дел Николай Ежов возмущался тем, что по стране до сих пор ходят живые монахи и архимандриты: «Я не помню, кто это мне из товарищей докладывал, когда они начали новый учет проводить, то у него, оказывается, живыми еще ходят семь или восемь архимандритов, работают на работе двадцать или двадцать пять архимандритов, потом всяких монахов до чертика. Все это что показывает? Почему этих людей не перестреляли давно? Это же все-таки не что-нибудь такое, как говорится, а архимандрит все-таки. Это же организаторы, завтра же он начнет что-нибудь затевать…»

Командиры и бойцы РККА в 1930-е годы

Знаменитую КВЖД продали, и в Советский Союз вернулись несколько десятков тысяч русских, работавших ранее на этой дороге. Все они проходили под кодовым названием «харбинцы». Из харбинцев арестованы были тридцать тысяч человек, к расстрелу приговорены около двадцати тысяч.

Тройки по Москве и Московской области быстро и успешно пересматривали дела инвалидов, осужденных по разным статьям на восемь – десять лет лагерей. Всех их приговаривали к высшей мере наказания по одной простой, но весомой причине: инвалидов нельзя было использовать как рабочую силу.

Всего только за 1937–1938 годы были репрессированы около полутора миллионов человек, больше половины расстреляны.

Любопытно, что НКВД помимо истребления собственного народа вполне успешно занимался самоистреблением: из тридцати семи комиссаров госбезопасности к концу Большого террора в живых осталось только двое. Прекрасным стимулом к самоистреблению НКВД стала возможность для чекистов сделать карьеру, уничтожив собственных начальников.

Один из главных организаторов Большого террора Ежов, требовавший применять пытки к арестованным, сам был обвинен в подготовке государственного переворота и расстрелян в 1940 году. В последнем слове на суде он жаловался: «На предварительном следствии я говорил, что я не шпион, я не террорист, но мне не верили и применили ко мне сильнейшие избиения».

Еще 1937 год стал годом успешного завершения второй пятилетки: Советский Союз обогнал Великобританию и Францию по уровню производства чугуна, стали и электроэнергии. На очередном съезде партии Сталин гордо заявил: «По темпам роста наша социалистическая промышленность стоит на первом месте в мире». Страна рукоплескала вождю: чугун и сталь были гораздо важнее человеческих жизней.

В этом же году на Всемирной выставке в Париже успехи СССР демонстрировал русский павильон, расположенный аккурат напротив германского. Советскую мощь и динамику олицетворяла скульптура Веры Мухиной «Рабочий и колхозница» из нержавеющей стали. Сталь вообще очень нравилась коммунистам: «Как закалялась сталь», «стальные» нервы, Сталин, железный Феликс… Сталь была гораздо надежнее слабой человеческой плоти…

Скульптура «Рабочий и колхозница» на всемирной выставке в Париже. 1937 год

Архитектор Альберт Шпеер, будущий министр вооружений воинственной Германии и личный архитектор Гитлера, вызнав хранившийся в тайне эскиз советского павильона, спроектировал немецкий павильон в пику русским. Шпеер вспоминал впоследствии: «Скульптурная пара высотой в десять метров победоносно двигалась по направлению к германскому павильону. Поэтому я создал эскиз кубической массы, которая была поднята на мощные опоры. Казалось, что эта масса останавливает наступление фигур. В то же время на карнизе башни я поставил орла, который держал в когтях свастику. Орел сверху вниз смотрел на русскую скульптуру. Я получил золотую медаль выставки за павильон». Правда, он признавал: «Такой же награды удостоились и советские коллеги».

Ровно через восемь лет Альберт Шпеер станет одним из немногих военных преступников, полностью признавших свою вину на Нюрнбергском процессе. Его приговорят к двадцати годам тюремного заключения, и в последнем слове он скажет: «Диктатура Гитлера была первой диктатурой индустриального государства в век современной технологии… С помощью таких технических средств, как радио и громкоговорители, у восьмидесяти миллионов людей было отнято самостоятельное мышление».

Гитлер в Японии. 1937 год

Но до этого момента было долгих восемь лет, а пока немецкий орел свысока смотрел на «Рабочего и колхозницу», и безмолвная конфронтация двух держав на Всемирной выставке мистически предвещала грозные грядущие события.

Зачем эту белобандитку спасать?!

А в далеком Синьцзяне всем Дубровиным тоже грозила страшная опасность.

Незадолго до ареста в 1937 году Константин Петрович, постаревший, седой, осунувшийся, навестил любимую дочь Верочку. У Веры Константиновны и Григория Михайловича росли две дочери: пятилетняя Рита и двухлетняя Лида. Дед подошел к кроваткам спящих внучек, внимательно вгляделся в детские личики, встал на колени перед кроваткой младшей и долго молился, а затем подошел к кроватке старшей. Девочка проснулась, словно почувствовала присутствие любимого дедушки, потянулась к нему, и довольный дед взял ребенка на руки.

Смерть стояла у Константина Петровича за спиной – жить ему оставалось всего несколько суток, и душа его уже чувствовала и понимала больше, чем требуется для земной жизни. С прозорливостью стоящего на краю двух миров, Дубровин, старый врач, спасший из лап смерти множество детей и принявший бесчисленное количество родов, тихо сказал дочери:

– Верочка, я последний раз держу этого ребенка на руках. Мне очень мало остается жить, красные уже здесь. Много будет слез, многие дети останутся сиротами. Но я тебе единственное скажу: береги эту девочку – она особенная. Она сохранит и спасет все, что останется от нашей семьи.

Вера Константиновна расстроилась от непонятных слов, мурашки побежали по коже от их странной силы:

– Папа, что за странные предсказания? Чем эта малышка такая особенная? Самая обычная девочка… И почему ты такую тяжесть предрекаешь моему ребенку?

– Ей хватит силы духа.

И дед обнял Ритку, подошел к святым иконам и горячо попросил:

– Святителю отче Николае, сохрани мою внучку! Ей суждено пройти трудный путь… Не дерзаю просить тебя, чтобы ты избавил ее от испытаний и скорбей, что выпадут на ее долю, но молю: будь рядом с ней! Не допусти преждевременной гибели, буди защитником! Не позволь сломать ее силам зла, но да закалится и окрепнет она во всех скорбях! Приведи в ее жизнь добрых и сильных людей и наставь на путь спасения!

Это был последний раз, когда Ритка видела дедушку.

Через три дня начались страшные аресты. Люди исчезали по ночам: к дому подъезжал «черный ворон», врывались чекисты, шел обыск с конфискацией имущества, затем арест. Когда чекисты обыскивали дома русских – первым делом снимали иконы, топтали их, хохотали.

Дедушка Риты и ее отец, бывший командир полка, были арестованы в числе первых. Их обвинили в том, что они вывезли золото из России, и в каких-то других немыслимых преступлениях, держали в тюрьме, при допросах подвергали пыткам, мучили, избивали. Свидания и переписка с арестованными запрещались, хотя передачи принимали: их принимали, даже когда те, кому эти передачи предназначались, были давно расстреляны.

Расстреляли дедушку и отца Ритки быстро – без суда. У обоих в деле было помечено: ВМН – высшая мера наказания. Расстрелы проводили тайно, и родные долгое время ничего не знали об участи жертв чекистов.

С семьями арестованных боялись общаться, и женская половина семьи Дубровиных быстро почувствовала страшную пропасть между собой и окружающими. Впрочем, недолго им пришлось переживать эту скорбь: очень скоро, глухой ночью, к ним снова ворвались чекисты. Бабушку с Риткой и Лидочкой заперли в одной из комнат, начались обыск и конфискация.

Веру Константиновну жестоко избили, причем эту хрупкую молодую женщину били здоровенные мужчины, били не спеша, деловито, словно занимались привычной работой. Впрочем, так оно и было. Затем один из чекистов полоснул Верочку ножом по ее тонкой и нежной шее и бросил у дома, думая, что она мертва.

Под утро садовник-китаец выпустил из запертой чекистами комнаты перепуганную до смерти бабушку с детьми. Он же нашел Веру Константиновну лежащей в луже крови, но еще живой. Ритка успела увидеть мамочку и громко кричала от ужаса, Елизавета Павловна еле смогла успокоить ее.

Садовник спрятал страдалицу в церкви, затем привез к хирургу. Хирург был евреем, его звали Давид. Верочка слышала, как он сказал медсестре:

– Да зачем эту белобандитку спасать?! Ее все равно расстреляют!

Сестра милосердия ответила:

– Вы врач. Спасите ее! Не наше дело, что с ней будет потом.

Вера Константиновна выжила. У нее было чудесное сопрано, но после этого она могла только хрипеть. Как только она немного оправилась от страшной раны и потери крови – ее арестовали снова, а вместе с ней и бабушку, Елизавету Павловну, и Риту с сестренкой. Какое-то время они находились в тюрьме в Куре.

Елизавета Павловна крепилась и поддерживала дочь, но эти страшные события были для нее тяжелым ударом. Любимая Родина, посланниками которой они были долгие годы на чужбине, каким-то ужасным образом на ее глазах превратилась в нечто непонятное и враждебное и принялась уничтожать собственных детей, причем самых лучших, самых достойных из них.

Китайцы говорят: «Обзавестись домом так же трудно, как иглой ковырять землю; разорить дом так же легко, как воде унести песок». Вот и нет больше милого дома у Дубровиных, нет ни защитников, ни прибежища.