Детективная осень Устинова Татьяна

Ей показалось, что глаза Генриетты Дормидонтовны странно блеснули. Или это был отблеск от пламени свечей.

Старая женщина чуть помедлила с ответом.

– Конечно, мне же об этом рассказывала мама. Никаких сомнений нет. Потом, как я уже сказала, портрет восстановили. Он странный. Очень странный, – покачала головой Генриетта. – Гуми с бритой головой, как жрец, с книгой в руке… Знаете, есть люди, которые видят нечто большее, чем простые смертные. Можно спорить – всем ли дается этот дар и можно ли его развить. Точного ответа нет, но, несомненно, здесь замешана тонкая наука – генетика. Мы не знаем своих корней, своих предков… Не каждой так повезло, как… Как ее зовут? – обратилась она к дочери. – Актрису, о которой ты мне недавно рассказывала?

– Тильда Суинтон, – вставила Ида. – Она знает свою родословную на протяжении тысячи лет.

Анна вспомнила холодно-мраморную злую колдунью из «Хроник Нарнии» и издала возглас удивления.

– Именно так, – подтвердила Ида.

– Так и должно быть, – заметила Генриетта. – Знание своего рода открывает тайны, спрятанные в прошлом. Ты делаешься сильнее, когда можешь рассказать о своих корнях. Но мы отвлеклись… Я просто хотела сказать, что вы, видимо, принадлежите к тем людям, у которых есть глаза, – обратилась она к Анне.

Та поблагодарила полумрак, потому что иначе всем было бы видно, как она покраснела.

– Вернемся к портрету Гумилева, – продолжила Генриетта. – А ты знаешь, милая, – обратилась она к дочери, – мне хочется еще шампанского. Да что же это за удивительная ночь, – покачала она головой. – Давно у меня не было такой…

Даже в неверном свете колеблющегося пламени свечей было видно, как заблестели глаза старой женщины. У нее выпрямилась спина, и теперь своей осанкой она напоминала королев, какими их обычно рисовали придворные живописцы.

Анне показалось, что комната превратилась в раковину, в которой звучали голоса минувшего. Здесь, в этом странно искривленном пространстве, не было мертвых. Все были живы – давно угасшие тени затрепетали и обрели плоть.

– Гуми на этом портрете как жрец. Книга в руке. И слева от него – Вавилонская башня… К чему это? О чем возвещает этот портрет? – задумчиво спросила Генриетта.

– Гумилев был человеком, который мог заглядывать в иные миры…

Пожилая дама удовлетворенно кивнула и продолжила:

– Он как бы хотел сказать нам о цикличности истории. О том, что все повторяется. Ничто не ново под луной, как поведал нам другой мудрец – царь Соломон. После революции был провозглашен новый строй и иное объединение людей – советский народ… Советский человек – как другой генотип. Здесь можно проследить сходство с историей Вавилонской башни. Смешение языков и народностей при строительстве башни, попытки дотянуться до неба, бросить вызов Богу. Все это присутствовало и при Советах. Но этот строй ждал неминуемый крах, как и строителей Вавилонской башни… Вот что хотел нам сказать несчастный Гуми, который тогда уже все предвидел: и тщетность попыток, и крушение надежд.

– А книжечка красного цвета, очевидно, давала отсылку к коммунизму, – вставила Анна. – Она напоминает паспорт.

– Да… Похоже на то… – Тут Генриетта будто потеряла к ней интерес, погрузившись в воспоминания. – Интересно, что портрет написан Надей Шведе, впоследствии Радловой. Радловы очень любопытная семья. Они были связаны с научными и придворными кругами. Настоящая элита того времени. Надежда Шведе – урожденная Плансон, ее отец был вице-адмиралом и членом Императорского географического общества.

– Да, африканские путешествия Гумилева прикрывались научными изысканиями. Его последние посещения Африки – в глубь Абиссинии. Гумилев собрал богатый этнографический материал, который можно видеть и сейчас. Здесь придраться совершенно не к чему, и для всех Гумилев был этнографом-путешественником, обогатившим отечественную науку. Получается, что Шведе и Радлов знали об истинной цели африканских путешествий Гумилева? – после недолгой паузы спросила Анна.

– С высокой степенью вероятности можно утверждать, что это так, – несколько сухо сказала Генриетта Дормидонтовна. – Такое изображение Гумилева свидетельствует о том, что они были посвящены в его тайную жизнь.

– Кстати, стихотворение Гумилева «Заблудившийся трамвай» было опубликовано в сборнике «Огненный столп». Стихотворение написано в 1919 году в декабре, перед Новым годом, поэт как бы предчувствовал будущее, – задумчиво произнесла Анна. – Портрет Шведе создан в 1920 году, а в 1921-м поэта расстреляли. Все складывается в единую цепь. Красная книжечка может быть отсылкой к «Огненному столпу». Скажите, – решилась Анна. – Известно, что Гумилев отправился в Африку, имеется в виду поездка в Абиссинию по заданию и под покровительством Музея антропологии и этнографии Императорской академии наук. Директор музея, академик Василий Васильевич Радлов, настоящее имя которого Фридрих Вильгельм Радлов… Я хотела найти связь с родом Николая Радлова, мужем Надежды Шведе. Его отец был философом, тайным советником, работал в императорской публичной библиотеке, а после революции возглавил ее. А дед – Леопольд Федорович – был директором одной санкт-петербургской гимназии, а впоследствии – заведующим этнографическим музеем Императорской академии наук. Есть ли связь между этими двумя Радловыми? Василием Васильевичем и отцом Николая Радлова?

По губам Генриетты скользнула едва заметная улыбка.

– Разве такие связи афишируются? Вы не найдете достоверных данных об этом даже в Интернете, где, казалось бы, можно найти все. Я так думаю, что Всемирная сеть тоже проходит жесткую цензуру, просто этого почти никто не замечает. О, этот тонкий немецкий след… в России, в истории русской науки и культуры, искусства… О, эти саксонские и остзейские бароны… – И она замолчала. А потом резко встрепенулась. – Помните у Булгакова в «Мастере и Маргарите» барона Майгеля, чья кровь наполнила чашу на балу Воланда?

– Конечно, помню…

И здесь пожилая дама засмеялась звонким молодым смехом.

– Правда, это уже, как говорят сегодня, совсем другая история… «Есть нечто, что не пропадает в веках и передается из рук в руки»…

И без всякого перехода:

– Хотите посмотреть наш семейный альбом?

– Конечно, – откликнулась Анна.

А профессор, как ей показалось, издал какой-то неопределенный звук.

Они перелистывали альбом – большой, с бархатным переплетом, с фотографиями, переложенными прозрачной вощеной бумагой. Чтобы увидеть каждую фотографию, нужно было эту бумагу отогнуть, как будто бы снять с дамы вуаль.

На одном из снимков Анна увидела профессора: совсем юного – смешного и долговязого. Он стоял рядом с молоденькой Идой с сачком в руке.

– Александр тогда увлекался бабочками. Помнишь? – спросила Ида, глядя на профессора в упор.

– Да, помню, – пробормотал он скороговоркой. – Правда, ловцом я был никудышным.

– Важен пример, – с ехидцей откликнулась Ида. – Подражание Набокову. Ты же его так любил. Читал в самиздате.

– Любил, – эхом откликнулся профессор.

Но Анне показалось, что он о чем-то своем…

– Это наша дача, – пояснила Ида, когда на фотографии на заднем фоне выплыло деревянное строение с островерхой башенкой. – Старая дача, построенная еще в начале прошлого века. Тогда был моден такой псевдоготический стиль.

Анна посмотрела на Генриетту. Та дремала в кресле, закрыв глаза, старые руки лежали на подлокотниках, несмотря на возраст – изящные, с красивым маникюром.

– Здесь стояла бочка. Помнишь? – азартно продолжала Ида. – Ты однажды разыграл меня, сказал, что в ней на дне живет какая-то тварь. Я посмотрела туда и испугалась: действительно в глубине что-то темнело и шевелилось. А ты на самом деле сунул туда корягу, и она шевелилась от взбаламученной воды, как ящерица или змея… А вот еще снимки дачи. Старые фотографии. Смотри, Геня… Несколько снимков. Молодая с каким-то пакетом. Есть фото, которые снимал наш сосед по даче, влюбленный в Геню. Она даже не знала об этом, он потом незадолго до своей смерти отдал нам эти снимки.

Анна вгляделась в фотографию: вид у молодой Генриетты был испуганным и напряженным.

– Хорошее было время, – с грустью сказала Ида. – И уже ничего не возвратится. Ты был таким юным и трогательным. Ты и сейчас красавец.

– Все мы стареем, – философски заметил профессор. – Время уходит безвозвратно. Ничего тут не поделаешь.

Легкий вздох вылетел из Идиной груди.

Они вели себя так, словно Анны рядом не было…

– Хочешь еще чаю?

– Я уже сыт… Кажется, нашей девушке требуется отдых.

– Но я не хочу спать! – вырвалось у Анны.

– Я о Гене, – сказал профессор.

– Мы не мешаем маме, – прошептала Ида. – Когда я тебя еще увижу?

Профессор смотрел прямо перед собой. Пауза длилась и длилась…

– Завтра рано вставать. Деловые и научные встречи. Ида, даст бог, мы еще свидимся.

– Когда? Жизнь такая короткая… – Анне показалось, что женщина сейчас заплачет.

Профессор резким рывком поднялся с дивана.

– Анна! Как вы? Завтра у вас напряженный день…

Анна поняла, что ее призывают в союзники. Уже во второй раз за последние дни.

– Да, столько всего надо успеть! – с фальшивым энтузиазмом воскликнула Анна. – Уже с утра придется ехать по делам.

– Тогда нам пора. Откланиваемся и уходим.

– Я разбужу маму.

– Ни в коем случае. В таком возрасте сон – и лекарство, и блаженство.

Медведев наклонился и едва коснулся губами руки хозяйки дома, но та не проснулась.

– Мама обидится…

– Скажи ей, что я не хотел вырывать ее из объятий Морфея. Она, как вакханка, легла на зеленые травы Эллады и впала в легкую летаргию от зноя и чувств.

– Ты неисправим. И в самые трудные моменты – шутишь.

– А что еще остается делать, Идочка?

Еще несколько минут они о чем-то тихо переговаривались, Анна же в это время вновь внимательно просмотрела снимки из семейного альбома.

Они вышли в коридор, длинный и бесконечный. Анне казалось, что шаги Александра Николаевича отпечатываются в тишине четко и гулко, как поступь командора из пушкинского «Каменного гостя».

На прощание Ида с приглушенным всхлипом поцеловала профессора в щеку. Он ответил дружеским похлопыванием по плечу.

– Все хорошо, Ида, все хорошо, – повторял он как заклинание.

На улице было светло.

– Я предлагаю немного пройтись.

Какое-то время они шли в молчании, но затем профессор заговорил:

– Бедная Ида! Как вы поняли, у нас был в молодости роман, который закончился ничем. Я уехал в Италию – думал, на год-два, но предложили постоянную работу, я остался, потом встретил русскую студентку – женился. У нас двое детей, и я счастлив. Почему-то считается, что люди должны тосковать по первой любви и думать, что там было великое счастье, мимо которого они прошли. Уверяю вас, это не так. Я вполне счастлив и о другой жизни не помышляю. И честно – не могу себе ее даже представить. Ну какая могла бы получиться из сумасбродной Иды жена и мать? Все в доме было бы вверх дном, кутерьма, беготня… разве это жизнь?

– А может, это и есть настоящая жизнь? – негромко сказала Анна. – Не все можно втиснуть в размеренное существование, иначе жизнь станет похожей на пребывание в концлагере. Иногда хорошо, когда вверх дном, в этом есть что-то живое и честное.

Профессор неловко дернулся, но ничего не сказал.

– Вы – странная, – пробормотал он. – Но спасибо за вечер.

Лицо профессора было печальным и помолодевшим. Раздался звонок, он отошел в сторону и стал тихо говорить по-итальянски. Анне показалось, что по долетевшим до нее словам и интонациям она узнает голос аспирантки Флоры. Как все банально, мелькнуло в голове. И какие мужчины трусы. Им важен покой, все яркое и оригинальное их пугает. Брак – для людей, молодая любовница – для себя. И все втиснуто в жесткие рамки. А Ида, видите ли, была для него слишком сумасбродной. И куда пропал тот мальчик с сачком?