Бледный всадник, Черный Валет Дашков Андрей
Он достал из кармана связку отмычек, не уступавших в возрасте самому замку. Долго ковыряться не пришлось — у Пряхина был некоторый опыт по этой части. Люк, сделанный еще до его рождения, поддался с ржавым скрипом. В петлях трещал песок. Пряхин предусмотрительно положил замок в карман, чтобы не оказаться запертым в ловушке. Потом осторожно заглянул в погреб.
Никаких предположений относительно того, что он может там увидеть, у него не возникало. Мажор-лейтенант предпочитал факты, а не догадки.
Сперва он не увидел ничего — в погребе было слишком темно. Оттуда донесся еле слышный звук, похожий на комариный зуд, и дохнуло прохладой… Пряхин начал спускаться вниз по деревянной лестнице, проверяя на прочность каждую ступеньку.
По мере спуска прохлада становилась все более ощутимой. Доставать свой пистолетик мажор-лейтенант не спешил. Тот ему и не понадобился — разве что Пряхину захотелось бы пострелять по мухам.
Здесь было полно мух. Сотни, если не тысячи насекомых. Множество мух в холодном погребе! И вылететь через открытый люк к теплу и свету они что-то не стремились. Наоборот, отлетели подальше, продолжая роиться в темноте.
Черные точки мелькали на размытой границе тусклого света, падавшего сверху, и густой тени, затопившей погреб. (Слишком большой погреб. Целый подвал, смахивающий на бункер. Такой же обнаружился под развалинами сгоревшей церкви и под домом легендарного Начальника Заблуды-младшего.) Тихое жужжание доносилось со всех сторон, исключая квадратную дыру в перекрытии.
Увиденное поразило Пряхина не сразу. Он и в молодости-то был не очень впечатлительным, а с возрастом острота восприятия значительно притупилась. Происходящее показалось ему странным — но не более. Он сопоставил это с дохлыми насекомыми, валявшимися под иконами в хате. Делать выводы было рановато…
Подошва правого ботинка как раз коснулась цементного пола. Мажор-лейтенант услышал неприятный хруст, который издают раздавленные панцири. Пол кишел жуками и муравьями.
— Какого хрена?.. — растерянно спросил Пряхин у самого себя.
Ответа у него не было. Его зрачки адаптировались к полумраку, и он разглядел еще кое-что. Ему вдруг стало очень холодно.
На стене, расположенной сразу за лестницей, висел портрет в застекленной раме, весьма похожей на оклад. Это уже пахло крамолой, но Пряхин почему-то не обрадовался. Портрет оказался древней выцветшей фотографией седовласого усатого мужика во френче и с курительной трубкой в корявой ручке. Мужик смотрел на Пряхина маленькими и неласковыми глазками. Это был взгляд медведя, разбуженного посреди зимы…
Мажор-лейтенант отвел взгляд от портрета и медленно обернулся. Гул, издаваемый тысячами крылышек, нарастал — или ему показалось? В любом случае ощущение было таким, словно гусиные перья щекочут уши. Мерзкое ощущение…
Пряхин поочередно поковырял в ушах мизинцами. Это не помогало, но отвлекало. Только сейчас до него дошло, что в видимой части подвала нет никакой жратвы. Человеческой. Жратвы для жаб было сколько угодно…
Пряхину стало настолько неуютно, что он полез в задний карман брюк за своей погремушкой. Сделал три шага в темноту. Пятно света осталось позади. Мухи мелькали перед самой физиономией. Пряхин кожей осязал легчайшие движения воздуха и случайные прикосновения крылышек. Под ногами весело похрустывали панцири — как снег в морозный день. Дыхание наверняка образовывало облачка пара. Пряхину казалось, что в его собственном погребе все-таки намного теплее. А тут — настоящий февральский мороз!.. Абсурд, нелепость, почти сон из тех, что снятся на полный желудок, но мажор-лейтенант никогда не был склонен к истерике, фантазированию или галлюцинациям.
Впереди появился белесый силуэт. Пряхин крепко сжал рукоятку пушки, держа ее у пояса. «Во что это ты решил поиграть со мной, гаденыш?» — мажор-лейтенант мысленно обратился к Леме Кураеву, который сейчас, весьма вероятно, истово стучал лбом об пол церкви, демонстрируя глубину и силу своих религиозных чувств. Очень скоро Пряхин узнал ответ на свой вопрос. Игра ему не понравилась, но было поздно.
От напряженного всматривания в темноту начали слезиться глаза. Пряхин вытер их тыльной стороной ладони. Когда он опустил руку, бледное пятно не исчезло, а превратилось в нечто узнаваемое. Мажор-лейтенант облегченно перевел дух, хотя картинка была мрачноватая.
Из тьмы на него тупо пялились полуголые детишки Лемы, сидевшие прямо на цементном полу. Впрочем, один лежал — тот, которому еще не исполнилось и года, — и сосал соску. Он был совершенно ГОЛЫЙ.
Карцер, сообразил Пряхин. Провинились и наказаны. Правильно, так и надо. А то распустили сопляков!.. Ну а этот, с соской? Он-то в чем виноват? Не орет. Может, уже замерз? Нет, вроде еще чмокает… И откуда взялись эти чертовы муравьи и прочая гадость?
Пряхина охватила легкая оторопь. Он начал считать детишек и попутно заметил, что с лицами у тех не все в порядке. Он не успел сообразить, что именно, — до четырех считать недолго. Гений сыска, мажор-лейтенант Пряхин вычел восемь из тринадцати и задумался…
В этот момент ледяное щупальце коснулось его шеи.
45. УЧАСТОК
Очень скоро дикарь понял, что те сведения о порядках в городе, которыми снабдил его незабвенный папаша, безнадежно устарели и стали бесполезными. Хуже того — они ему навредили. В результате он вляпался в нехорошую историю. Дикарю представлялось, что он быстро приобретет авторитет — как всякий матерый волк среди раскормленных и обленившихся домашних шавок, а если что — за его кандидатуру проголосуют огнестрельные игрушки. Вышло наоборот; он оказался глупым волчонком, пойманным и посаженным в клетку взрослыми опытными дядями.
Когда его вытащили из экипажа, он впервые в жизни увидел двух- и трехэтажные дома. Они показались ему сказочными дворцами, хотя, по мнению любого горожанина, были довольно-таки обшарпанными. На домах висели выцветшие флаги, похожие в безветрие на шкурки убитых животных. Эта ассоциация подвела дикаря к безрадостным мыслям.
Он всерьез решил, что вскоре его принесут в жертву. А мрачноватое здание из кроваво-красного кирпича было, конечно, святилищем. Оказавшись внутри, дикарь сразу же наткнулся взглядом на изображение идола — поясной портрет в роскошной резной раме. Судя по всему, портрет был старым, и некачественные краски успели поблекнуть. Из-за этого местный божок имел бледный вид, а ряса, в которую он был облачен, — застиранной. Скошенный подбородок и невыразительные глазки усугубляли первое неблагоприятное впечатление — и это при том, что художник наверняка хотел польстить оригиналу.
Позади тощей фигуры в черном виднелось какое-то сильно поврежденное сооружение с куполами. Купола напоминали разбитые яйца, из которых вытекли желтки. В уцелевшую скорлупу были воткнуты покосившиеся кресты. На крестах лежали отблески закатного солнца, что придавало картине тревожно-героическое настроение. Хотелось расправить плечи и двигаться навстречу опасности…
Тут дикаря осенило. Среди исторических событий в папашином изложении имел место взрыв церкви маньяком-самоубийцей по фамилии Чреватый. Погибло человек двадцать, но этот печальный инцидент не остановил победную поступь революции. Значит, задохлик на портрете — сам Великий Реаниматор, Отец-основатель, Суперстрелок, Каратель Божьей Милостью?!.
Дикарь был ошеломлен. Он получил очередной урок: видимость и сущность часто разительно отличаются друг от друга, и под невзрачной оболочкой может скрываться адская сила.
Все эти возвышенные размышления заняли чуть больше секунды, а затем дикаря снова ткнули мордой в грубую реальность. Место, куда его доставили, называлось «участок». Прямо под портретом находилась длинная стойка, похожая, по папашиному описанию, на стойку бара — заведения, где положено оттягиваться на всю катушку, — только вот напитков, клиентов и девочек что-то было не видать. Предполагаемый «бармен», торчавший по ту сторону стойки, оказался длинным детиной с лошадиным лицом, изъеденным оспой.
С таким дефектом (или визуальным эффектом?) дикарь столкнулся впервые.
Он подумал, что изверги-родители, должно быть, частенько засовывали голову бедняги в клетку с птичками, а птичек, наверное, держали на голодном пайке… Рябой тоже был в форме, однако кресты на его погонах отличались куда большими размерами, чем у «девственников».
Комнату освещали две чадящие лампы. Три стены из четырех были голыми, со следами копоти. Дощатый пол выскоблен до желтизны. Окна забраны решетками. Узкий коридор уводил куда-то в глубину здания. Настоящая нора…
Вместо приветствия рябой достал наручники, сделанные из старых лошадиных подков. Красивый «девственник» пнул дикаря под колено, а любитель молока прошелся дубинкой по его ребрам — видимо, для профилактики. В итоге наивный юноша оказался стоящим в унизительной позе. Ему развязали руки, но тут же надели наручники. После этого красавчик потянул его вверх за волосы. Дикарю ничего не оставалось, как положить подбородок на стойку, едва приподнявшись с колен. В такой позиции — довольно смешной, если смотреть со стороны, — он был не опаснее суслика с перебитыми задними лапками.
— Теперь побеседуем по душам, — сказал рябой замогильным голосом, но радостно, и достал из-под стойки лист серой бумаги, гусиное перо и чернильницу. Бумага была очень старая, мятая; с обратной стороны листа имелась удивительно ровная надпись печатными буквами «таможенная декларация». От чернильницы ощутимо несло клопами. Впрочем, у этого запаха было множество тошнотворных оттенков. А радовался рябой, очевидно, тому, что скучать сегодня ему больше не придется…
Прикусив язык, он старательно вывел в верхней части листа: «Протокол задержания».
— Фамилие твое как? — спросил он, приготовившись записывать.
Дикарь промолчал — не из вредности, а по недомыслию. Он ждал, когда же эта дурацкая игра закончится. Но все только начиналось.
Он получил прямой удар в нос. У него не было ни малейшей возможности уклониться — сзади его держали двое.
Хрустнул хрящ. Две обильные теплые струйки оросили стойку. Боль была сильная, почти нестерпимая, но дикарь стерпел. До него стало доходить, что дальше игра будет развиваться по лесным правилам. То есть — без всяких правил. Но это было именно то, что он умел делать лучше всего!
Однако насчет отсутствия правил он ошибся. Их оказалось даже слишком много. Его знакомили с ними постепенно, по мере того как он их нарушал.
— Правило первое, — сказал рябой, подняв кривой и очень длинный палец. — Я задаю вопрос — ты отвечаешь. Не отвечаешь — получаешь в рыло. Отвечаешь неправду — в рыло. Отвечаешь медленно — в рыло. Отвечаешь так тихо, что я не расслышу, — в рыло!..
Последнее «в рыло!» прозвучало хором. «Девственники» с удовольствием поддержали своего начальника. Тот кивнул:
— Продолжим. Итак, твое фамилие?
Дикарь промолчал и еще раз получил «в рыло». Потом еще. Его избили до полусмерти. Он не издал ни звука, за исключением тех, которые вырывались из глотки, когда сапог смачно врезался в ребра…
Вскоре истязатели слегка подустали.
— Он дебил, лейтенант, — резюмировал один из «девственников», чьи белые одежды теперь были запятнаны кровью.
— Дебилы с пушками не ходят, — отрезал тот, кого назвали лейтенантом. — Кстати, где они?
Красавчик с видимым сожалением достал из-за пояса пистолеты, конфискованные у дикаря «сестрами», и положил на стойку. Рябой уставился на них с восхищением.
Пушки старой работы были узнаваемы с первого взгляда и поражали своим совершенством. А эти еще и прекрасно сохранились. Лейтенанта охватил благоговейный трепет, и он ощутил не очень приятный холодок в желудке. Смерть навсегда приросла к этим пушкам.
Но они нравились ему не только как реликвии. Нельзя было и представить себе лучшего подарка обер-прокурору по случаю юбилея. Подарка, который откроет засидевшемуся в лейтенантах служаке дорогу к должности группенкомиссара…
Дикарь валялся на полу и смотрел на металлических близнецов снизу, сквозь туман кровавого цвета, застилавший глаза. Пистолеты находились в трех шагах от него. Они отбрасывали какой-то мертвящий блеск. Бесполезные игрушки. Они оживали только тогда, когда соприкасались с его руками. Пробуждались от спячки, согретые теплом кожи и крови. Заколдованные предметы… Души убийц, заточенные в кристаллическую решетку…
Глядя на портрет Реаниматора, дикарь чувствовал некое притяжение, но не мог понять причину этого. У него было много общего с Карателем. Может быть, предназначение, о котором он еще не подозревал? В таком случае он опозорился и упустил свой шанс. Ему казалось, что бывший священник взирает на него с презрением.
— Этого куда? — Далекий голос молочного толстяка прорезался сквозь гул в ушах.
— Запри на ночь в предвариловке. Утром отвезешь его на Дачу. — Лейтенант зевнул и достал колоду карт. Развлечься как следует не удалось. К тому же у пойманного сопляка не было ни копейки денег. — Скажешь коменданту, чтоб оформил его бессрочно…
Дикарь не знал, что означает «бессрочно». Но от самого слова веяло безнадежностью, как от загубленной жизни.
46. АНГЕЛИНА
Ангелина Сочная не оправдывала ни своего имени, ни своей фамилии. Характер у нее был далеко не ангельский; сок в ней если и остался, то ниже пояса, а так — сплошной яд. Яд наполнял все ее существо и временами брызгал изо рта в виде слов и выражений. Женственности и мягкости в ней было не больше, чем в тонком соломенном матрасе вроде тех, на которых спят в сырых карцерах провинившиеся члены ХСМ.
Вряд ли она была виновата в этом — скорее уж родители, отдавшие ее в ясли Союза в самом нежном возрасте (обычная практика, если прокормить ребенка нет никакой возможности). Фамилию она получила именно в яслях — тогда она действительно была пухленькой, слабенькой и пускала слюни по любому поводу.
Но все очень быстро изменилось. Строгое воспитание принесло свои плоды. Первым словом, которое произнесла Ангелина, было «аминь» — по причине его частой употребляемости. Через несколько лет от мягкости не осталось и следа. Девочка, росшая без материнской ласки и в условиях жесткого режима, превратилась в замкнутое существо с саркастическим умом. В восемь лет она уже была жилистой, тощей и сильной, как двенадцатилетний подросток.
Из всех школьных предметов она достигла наибольших успехов в военной подготовке и (неожиданно) в изучении Святого Писания. Первое кровотечение нанесло ей незаметную внешне, но очень значительную психологическую травму. Она восприняла его как доказательство своей изначальной нечистоты, пожизненное проклятие, несмываемую грязь, клеймо неполноценности на всем женском роде…
Ощущение собственной греховности долго не оставляло ее. Чуть позже выяснилось, что другие юные кандидатки в члены Союза были не столь впечатлительны и легко справлялись с возрастными проблемами. Тем более что имелся весьма простой способ «очиститься».
Воспитатель четвертого блока, в котором жила Сочная, творчески подошел к обязательной процедуре исповедания. Специально оборудованная комнатка была обставлена весьма уютно и разделена надвое декоративной решеткой. Наличествовало интимное освещение, располагающее к откровенности, и гравюры, благотворно воздействующие на фантазию. Воспитатель выслушивал исповедь очередной грешницы, горестно кивая, после чего просовывал сквозь решетку свой вялый стручок, который полагалось обслужить, не теряя драгоценной девственности. И обслуживали, получая взамен полное отпущение грехов и, следовательно, разрешение грешить по новой.
Это устраивало всех, пока очередь не дошла до Сочной. Не дожидаясь часа, назначенного для исповеди, она отправилась в гражданскую приемную Синода и подала соответствующую жалобу. В тот же день воспитатель исчез. По слухам, теперь он изучал практическую мелиорацию на западных болотах вместе с другими преступниками. И скорее всего грехи отпускали уже ему — прежним способом…
За проявленную бдительность и сознательность Сочную сделали командиром отряда. Из нее получился прекрасный командир — строгий, справедливый и во всем являющий собой пример для подчиненных. Единственное, в чем она отставала, это в сексуальном развитии. В шестнадцать с небольшим она впервые услыхала отдаленный зов пола. К семнадцати зов стал вполне внятным и настолько сильным, что Ангелина не смогла ему противиться.
Поскольку обучение в школе Союза было раздельным, первый опыт Сочная приобрела в бане с одной из своих девушек. Та доказала ей, что вовсе не обязательно иметь шомпол между ног, чтобы прочистить ствол и доставить себе удовольствие… Ангелина не видела в этих забавах ничего предосудительного. С точки зрения нравственности взаимоотношений они были невинны, бескорыстны и не грозили несанкционированным деторождением.
Сильных привязанностей Сочная не приобрела, и это к лучшему. Пока девушки оставались всего лишь инструментами, они не могли столкнуть ее с пути истинного. А истинный путь она нашла очень рано — исчерпывающая информация о нем содержалась в хрониках, повествующих о приключениях Иисуса Христа, который был настолько крут, что обходился вообще без пистолетов.
Хроники были изданы под редакцией обер-прокурора совместно с его же цитатником, дополненным автобиографией, рукописным тиражом триста экземпляров. Экземпляр под номером пятьдесят девять с автографом самого Отца-основателя Ангелина получила в подарок, когда возглавляемый ею отряд победил в ежегодной военизированной игре «Пэйнтбол-зарница» с абсолютно лучшим результатом: отряд захватил цитадель условного противника, не потеряв ни единого человека и перекрасив в красный цвет всех обороняющихся.
У Сочной появились перспективы сделать блестящую карьеру в полиции. Кто знает — может быть, когда-нибудь ей суждено стать первой женщиной-полицмейстером и удостоиться чести носить уцелевшее оружие Карателя? Но до того времени она втайне мечтала совершить паломничество в загадочный болотный храм, где поп, страдавший от несправедливостей мира и переполненный глубокой жалостью к угнетенным соплеменникам (так, во всяком случае, было написано в автобиографии), чудесным образом получил все: разрешение совершить Божью Кару, орудие Возмездия, непоколебимую уверенность в его необходимости и (авансом) прощение. Он прошел свой путь до конца и — Ангелина не сомневалась в этом — в Судный день вспорхнет из своего кресла мученика прямиком в рай, где его будут катать вечно юные ангелочки, ублажая нежной музыкой и нектаром…
Ну а пока… Пока Сочная патрулировала улицы города Ина и хранила девственность, которая могла пригодиться ей, как никому другому, — ведь неизвестно, чего потребует от нее властелин Болотного Храма…
Вернувшись в казарму после окончания дежурства, Ангелина приняла холодный душ из бочки с дождевой водой. Это помогло ей немного остыть. Но в паху продолжался скрытый пожар. Пылали торфяники либидо.
Сочная испытывала странное возбуждение. Лежа на жестком матрасе и глядя в потолок, серый, как ее жизнь, она вдруг осознала причину своего волнения. Тот парень, задержанный сегодня… Он не на шутку заинтриговал ее. Откуда он взялся? Наверняка не местный. Значит, он, такой молодой, уже познал и преодолел ужас открытых пространств? Пересек беспредельность леса? Выжил в дикой зоне? Немыслимо… Его появление было неким знамением для тех, кто еще мог различать знамения. И дело даже не в его одежде из плохо выделанной кожи и не в пистолетах (ох эти пистолеты! — она успела проникнуться уважением к ним, хотя держала в руках всего пару секунд). Нет, тут что-то иное. Это «иное» разрушало придуманные правила и рамки, в которые каждый заключает себя сам. «Иное» пахло дикостью и свободой, роковой ошибкой и наказанием за эту ошибку — вечным проклятием души. Ошибиться легко. Иначе откуда берутся падшие ангелы — да еще в таком количестве?..
Этот парень — посланник дьявола. Точно. Сто процентов. Но Ангелина думала так недолго. Ее тело знало правду, неподвластную доводам рассудка. Душа тоже истомилась в ожидании. Интуиция обещала пугающие и рискованные перемены в жизни. Встреча с чужаком подталкивала Сочную к краю пропасти. Пропасть называлась бунт и анархия. Пока — только в мыслях и ниже пояса…
Она не могла забыть его взгляд — жадный и откровенный. Никто никогда еще не смотрел на нее так. Любого человека окутывала невидимая пелена фальши. Фальшь была неизбежна среди чужих. Пелена искажала посыл и восприятие. Поэтому чистые по сути желания приобретали греховный вид, а глаза мужчин — мутное бесцветие трясины. Затем включались мозги, окончательно разбивая иллюзии своими ядовитыми комментариями. Становилось смешно. Почему нет? Если все вокруг — жалкие клоуны и сам ты — тоже один из них, остается только смеяться…
А этот… недоумок… смотрел на нее, словно зверь на самку. От него исходило ощущение животной силы и животного бесстыдства… Ангелина вспоминала его загорелые руки, жилистое тело, узкие бедра, щетину на подбородке; представила себе, как эта щетина щекочет ее грудь.
«Неужели ты так податлива, грязная сучка?» — удивлялась она себе. И тут она впервые почувствовала, что одних женских ласк ей недостаточно. Сочная обнаружила, что забавлялась раньше с жалкими калеками, у которых было ампутировано все самое важное и вкусное…
Она вытянула руку вдоль тела и провела средним пальцем по своей увлажнившейся щели. Остальные пальцы мягко нажимали на шелковистый лобок…
Все-таки в ней был сок. Она облизала палец и некоторое время посасывала его. Соски затвердели…
Ангелина снова вернула самый длинный палец туда, где он был просто необходим, и держала там до тех пор, пока ее таз не начал вибрировать.
Игла вонзилась в основание позвоночного столба, и сладостная боль от укола подбросила бедра вверх. Ангелине пришлось прикусить губу, чтобы не закричать… Призрак того парня парил где-то рядом — мучительно бесплотный и дразнящий своим присутствием. Она уже не пыталась обманывать себя. Инкуб орудовал в ней своим неощутимым органом; слизывал пот искусным языком; гладил кожу, царапал спину ногтями, заточенными до исчезающей толщины, и затем приложил невидимое тавро…
Тавро ужалило ее. Это был всего лишь слабый укус оргазма, однако его хватило, чтобы Сочная застонала. Двусмысленный получился стон — такой мог быть вызван дурным сном…
Она сдерживалась изо всех сил, но ее услышали. Девушка, лежавшая на соседних нарах, скользнула в темноте, будто бледное видение, и прильнула к ней.
Несмотря на истому, растекавшуюся по телу, Ангелина приняла девушку в объятия, раздвинула языком ее губы и начала целовать. Девушка была юная, но спелая и умелая…
Спустя десять минут Сочная разочарованно оттолкнула подругу и заснула беспокойным сном.
47. РОЙ
Пряхин чуть не взвился до потолка. Желудок сжался и затрепыхался, как рыба на крючке. А кто-то тянул леску… Сердце ушло в пятки; до сих пор мажор-лейтенант думал, что это — фигуральное выражение. Каким-то чудом он не выпалил из пистолета, проявив чудеса выдержки.
Он обернулся. Сердце вернулось на место. Но и содержимое желудка подпрыгнуло вверх.
Перед ним стояла одна из дочерей Лемы — та, которой было около двенадцати. Босая, в ночной рубашке. Подол запачкан — менструация. Черные, смазанные жиром волосы распущены и подернуты сединой. Или инеем. Взгляд бессмысленный. Под мышкой зажата ободранная кукла. У куклы выколоты глаза… Но к черту куклу! Сама девка пострашнее будет… Все лицо покрыто родинками. Ползающими.
Через секунду Пряхин перестал себя обманывать относительно родинок. Дочка Лемы была облеплена муравьями и прочей многоногой гадостью, как свеженький труп. Однако трупы не ходят, не протягивают рук, не играют с куклами и не разговаривают — в этом Пряхин был убежден, несмотря ни на что. («А как насчет напарника Карателя?» — задал вопрос неуловимый мерзавец, избравший местом своего обитания те же мозги.)
— Дядя, а где мама? — спросила девочка писклявым голосом, ковыряя пальцем в ноздре. Из другой ноздри в это время выползали мухи. Или нечто, ПОХОЖЕЕ на мух.
Пряхин нервно захихикал, глядя на них и на руку не такого уж маленького чудовища. Эта рука отличалась от его собственной не только размерами и пропорциями. Отросток возле запястья сильно напоминал грубую заготовку большого пальца. ШЕСТОГО пальца.
— Мама? — переспросил мажор-лейтенант, усиленно соображая («Что бы ни случилось дальше, не оставаться же здесь?!»). — Сейчас я всех вас отведу к мамочке. Мамочка ждет нас наверху. Мамочка соскучилась. И папочка тоже…
С детьми Пряхин обращаться не умел — по понятным причинам. Он отчаянно фальшивил, пытаясь сюсюкать и втереться в доверие. Но вряд ли это имело такое уж важное значение.
Девочка насупилась и, по всей видимости, приготовилась зареветь.
— Не хочу наверх!.. — заблеяла она. — Там жарко… — Мухи ползли из ее ноздрей сплошным потоком, как черные сопли.
Пряхин был крепким мужчиной, но тут его снова передернуло. И одновременно осенило. Он понял, что необходимо сделать. Надо во что бы то ни стало унести с собой вещественное доказательство. Иначе ему никто не поверит, а спустя пару часов он и сам начнет сомневаться в своем психическом здоровье.
На самом же деле шансов уйти отсюда прежним человеком у него не было — он увидел слишком много. И о психическом здоровье он мог не беспокоиться. Так что от его решения уже ничего не зависело. Пряхин об этом не знал и честно попытался добыть вещдок.
Задача казалась ему простой — даже на морозе и при обилии мух. Он двинул ходячий труп рукояткой пистолета между глаз, раздавив при этом парочку дрозофил, услышал звук падающего тела и направился к голому сосунку. Самое смешное, что у того была эрекция. Утренняя. Краник торчал, будто морковка, только из отверстия выползали маленькие рыжие муравьи. Совсем малюсенькие. Пряхину пришлось напрячь зрение, чтобы их разглядеть. Внутри соски тоже что-то шевелилось.
Мажор-лейтенант посчитал, что с муравьями он справится — так же, как и с остальными тремя недоносками.
Вот тут-то все и началось. Едва он схватил на руки заледеневшего сосунка и разогнулся, в глазах у него померкло. Причина была не в тонких сосудиках, находящихся в голове, и не в перепаде давления, а в РОЕ. Рой уплотнился до полной непрозрачности и скрыл от Пряхина светлый четырехугольник открытого люка с приставленной лестницей.
Ну что ж — ему было не привыкать ко всякой мерзости. Направление он помнил. Убежище не настолько большое, чтобы заблудиться. Узкое, как гроб, помещение размерами три шага на двенадцать. При других обстоятельствах Пряхин выскочил бы отсюда за пару секунд. Но сегодня обстоятельства ему не благоприятствовали.
Он закрыл глаза, зажал ладонью нос и рот, затем бросился головой вперед в гудящее черное облако.
Мажор-лейтенант, конечно, понимал, что оказаться внутри роя не очень приятно (в детстве его до полусмерти искусали осы, которых было в тысячу раз меньше), однако действительность превзошла все ожидания. На этот раз живая масса не раздвинулась, чтобы пропустить его, а, наоборот, сомкнулась вокруг, словно кокон. Пряхин угодил в стремительный вихрь, несущий иголки; и в первое же мгновение его кисти превратились в подушечки для них. Он заорал от боли и на долю секунды оторвал ладонь от лица.
Он совершил последнюю ошибку. Крик захлебнулся; Пряхину казалось, что, вдыхая, он пытается проглотить ежика. Ему уже было не до сосунка. Выронив и пушку, и «вещественное доказательство», он снова закрылся руками, размазывая по лицу зловонную слизь с вкраплениями хрустящих крылышек. Это не решило его проблему — дышать-то было нечем. Адская боль терзала глотку; в ней трепыхались мухи. Хотелось разодрать ее ногтями, чтобы образовалось отверстие, сквозь которое можно было бы просунуть пальцы… А ведь были еще полчища клещей и муравьев, которые взбирались по ногам, покрывая укусами каждый квадратный сантиметр тела. Пряхин завертелся на месте, но миниатюрные ползающие кусачки неотвратимо подбирались к его паху…
Тогда он заплясал, давя насекомых сотнями, но потоки не убывали, и очень скоро мажор-лейтенант ощутил, что муравьи уже не только снаружи, но и ВНУТРИ. Боль стала невыносимой, словно кто-то всадил в него три шомпола и медленно вдвигал их глубже и глубже.
Пряхин забился в судорогах. Все его отверстия оказались запечатаны шевелящимися пробками; толстый «шнур» из сцепившихся мушек был продернут сквозь ноздри; в уши ввинчивались зазубренные буравчики и очень скоро добрались до мозга.
Тонкие веки не защитили глаз, и если бы Пряхин еще мог соображать, он наверняка решил бы, что его глазные яблоки лопнули. А так он просто принял это как свершившийся факт и подыхал, раздираемый на части ударами тока — короткое замыкание случилось в пыточном инструменте, в который превратилась его собственная нервная система…
И вдруг ему стало хорошо. Совсем хорошо. Боль исчезла; исчезла и неудовлетворенность собой. Вернулся слух. Пряхин снова мог осязать. Более того: он начал видеть силуэты других теплокровных существ. Трое по-прежнему сидели у стены. Девочка с куклой заняла место справа от лестницы. Шестипалый сосунок пополз к ней вперед ногами…
Рой превратился в «бублик», вертящийся под потолком, и стал «дружелюбным». Во всяком случае, у мажор-лейтенанта появилась некая неосознанная способность управлять им. Жаль только, что область применения этого «оружия» не простиралась дальше убежища. Ну ничего — всему свое время! Для Пряхина время вдруг потекло чрезычайно медленно. Впереди была целая жизнь — и он даже знал, что с нею делать!
Мажор-лейтенант поднял пушку, отряхнулся и поправил костюм. Никто не должен был ничего заподозрить. Никто, кроме… других носителей. Теперь у него появилась новая цель, обещавшая чуть ли не вечное существование (оказалось, что и такое возможно. Термин «дробление» засел в его изрядно обновленных мозгах). Эта цель оправдывала любые средства.
В погребе Пряхин чувствовал себя очень комфортно. Оптимальная температура, оптимальная влажность. Но пришлось вылезать — в отличие от собратьев, занятых вынашиванием, у него были срочные дела «наверху».
Жара обрушилась на него, как кулак на комара, однако не расплющила, а выдавила влагу на поверхность кожи. Отныне мажор-лейтенант потел обильно.
Пот оставлял безобразные пятна на одежде. Да и запах оказался специфическим.
Это была единственная заметная странность.
Тем не менее Пряхин начал действовать, пока кто-нибудь не разоблачил его.
48. ИМПУЛЬСЫ
Следователь Глухов тщательно утрамбовал земляной пол в подвале, пока не исчезли последние признаки свежего захоронения. Он даже надел для этого тяжеленные сапоги, которые использовал исключительно для работы в саду, когда выращивал розы. Розами Глухов занимался в свое удовольствие, но теперь об удовольствии можно было забыть надолго.
По зрелом размышлении следователь решил не прибегать к посторонней помощи или услугам гробовщиков. Никаких чувств, кроме страха перед собственной медленной трасформацией, он не испытывал. Поэтому вполне равнодушно упаковал останки своей освежеванной супруги в мешок из-под картофеля и уложил его в яму глубиной не больше полуметра. Туда же отправились ржавые наручники. Бочки с квашеной капустой заменили надгробный памятник.
Покончив с проблемой жены, Аркадий с облегчением констатировал, что развязал себе руки — на некоторое время. Потом неизбежно поползут слухи об ее исчезновении, однако разоблачить его вряд ли успеют — все самое важное произойдет раньше…
После этого он поднялся наверх, развел во дворе костер и сжег окровавленную одежду и простыни. Убедившись в том, что все улики профессионально уничтожены, он расположился на веранде, закурил и попытался расслабиться. А также подумать, что делать дальше.
Не получилось. Почти сразу же обнаружилось, что курение причиняет массу неудобств. Дым вызывал неприятное жжение в глотке и навевал депрессию. Вскоре дело дошло до галлюцинаций. Глухов начал видеть то, чего на самом деле быть не могло.
За ним шла скрытая охота, больше похожая на жутковатую немую игру в прятки. Аркадий понял, что никакое оружие ему не поможет. Он заметил преследователей, похожих на колеблющиеся тени. Тени отделялись от предметов и сливались с ними в тот миг, когда человек фокусировал на них взгляд.
Это действовало на нервы самым разрушительным образом. И возникала непоколебимая уверенность в неблагоприятном исходе: если он будет продолжать сидеть и курить, то тени превратятся в нечто более страшное. Депрессия перерастала в панику. Хотелось бежать без оглядки, но не куда попало, а туда, куда вытесняло Глухова загаженное тенями пространство…
Таким образом, об отдыхе и покое тоже можно было забыть. Глухов поспешно выбросил окурок и стал собираться. С какой целью? Он не знал. Его сподвигли на это не интуиция, не рассудок и не чувство долга, а сигналы нового хозяина, которые дошли до следователя в виде психопатических импульсов. Этот же хозяин решил за него, что делать дальше.
Папироса оказалась ни при чем. Источники страха были разбросаны повсюду. Одеваясь, Глухов пытался спрятаться в комнатах, но в замкнутом объеме стало еще хуже. Сигналы беспрепятственно проникали сквозь стены. Святые подмигивали с икон и корчили страшные рожицы; тараканы вырастали до размеров дворовой собаки; из пепла и сажи, скопившихся возле печи, сами собой складывались черные фигурки, похожие на обгоревшие трупики; медвежий капкан неведомо как выбрался из чулана и теперь зловеще клацал челюстями, прыгая по комнатам; в довершение всего Аркадий услышал чавканье — глянул вниз и обнаружил у себя на ладонях жадно жующие ротики…
Загонщики брали следователя в полукольцо. Довольно скоро Глухов выяснил: если идти в нужном ИМ направлении с надетой на лицо маской невозмутимости, то панический страх ослабляется до терпимого уровня.
И он пошел. По дороге ему попались навстречу четыре патруля и множество прохожих. Никто не заметил в его поведении или внешности ни малейших отклонений от нормы.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ЛИМБ
49. «ПАПОЧКА» ВЕРНУЛСЯ!
Луна в последней четверти посылала на землю тусклое голубоватое сияние. Сова, охотившаяся в сумраке ночного леса, приготовилась взлететь с ветки. Внизу, у корней соседнего дерева, копошилось что-то съедобное.
Внезапно птица сложила крылья. Ее насторожил странный звук, донесшийся с темной стороны — оттуда, куда никогда не закатывались ни луна, ни солнце; оттуда же дули холодные ветры. За всю свою жизнь сова не слышала ничего подобного; она застыла, слившись с тенью кроны, и покорно ожидала смерти.
Звук приближался — то понижавшийся, то повышавшийся механический гул, одновременно пугающий и парализующий. На его фоне был различим частый стук, который распространял вибрацию ужаса… Между стволами замелькал слепящий глаз — источник неестественного света, бросавший перед собой концентрированный узконаправленный луч.
Сова лишь на мгновение попала в этот конус, но ослепла на несколько долгих секунд. Гудящая смерть лишь отметила ее и на этот раз миновала. Тьма сразу же стала еще плотнее, чем раньше. Гул удалялся; ужас отпускал… Вскоре сова увидела ЕГО.
ОНО пересекало поляну, залитую нежным лунным сиянием. ОНО легко ломало сухие сучья и высоко подпрыгивало на буграх. ОНО представляло собой непостижимый симбиоз живого и неживого.
Верхней «частью» составного существа, несомненно, был человек. Жуткая фигура скрючилась над механическим чудовищем, у которого не было ни лап, ни копыт. Только сверкающие диски, гипнотизировавшие глупую крылатую тварь. И еще рога, в которые двуногий вцепился руками. Плащ всадника облепили мухи — жирным копошащимся слоем. А вслед за ним двигалась колеблющаяся рваная тень, слегка размытая по краям.
Тень летела в двух метрах над землей и была не чем иным, как компактным роем.
Шестипалый возвращался в город Ин, чтобы помочь «птенцам» с обустройством нового гнездышка. Его дела шли неплохо. Настолько неплохо, что он давно сменил тихоходных копытных животных, нуждавшихся в регулярном кормлении, уходе и частом отдыхе, а также имевших плохую привычку подыхать в самый неподходящий момент, на кроссовый мотоцикл с керамическим двигателем, работавшим на обыкновенной воде. С некоторых пор подобными средствами передвижения, изготовленными в Сердце Республики Припять, снабжались все яйцекладущие первопроходцы.
Шестипалый почти не изменился внешне — во всяком случае, не обнаруживал признаков старения. До трансформации ему оставалось еще не менее пятидесяти циклов. Однако он не терял времени зря. За минувшие сорок пять лет он заложил основу двенадцати «гнезд», сплел двадцать два «кокона», создал восемь «ульев», взрастил четыре «роя» и дважды размножался клонированием. Строго говоря, его нынешняя личность составляла треть от той, старой, побывавшей в человеческом городе пару поколений назад, и тем не менее вобрала в себя опыт всех разделившихся элементов.
Ни один пятипалый не был в состоянии понять это до конца. Мутант и не пытался объяснять. Он просто делал свою работу, не улавливая разницы между грязной и чистой. Пятипалые почему-то считали «грязной» именно работу по очистке и подготовке гнезда. Шестипалому было плевать на их мнение. Он вел трудную, но в целом победоносную борьбу за существование своего вида.
…С трудом продравшись сквозь чащу, мутант наконец обнаружил северный тракт, вернее, то, что от него осталось. Бетон давно превратился в серое крошево. Столбики указателя сожрала ржавчина.
На пригорке, поросшем редким молодняком, шестипалый остановил мотоцикл, заглушил двигатель и окинул ничего не выражающим взглядом открывшуюся перед ним картину.
Его своеобразный мозг отметил незначительные изменения. Это гнездо было одним из самых больших и перспективных. Нельзя упустить такой шанс. Судя по сигналам, которые получал шестипалый, «птенцы» начинали проявлять активность. Но «птенцы» глупы и еще не умеют себя защищать. Самое время вмешаться.
Мутант откликнулся на зов, который был пока бессмысленным лепетом. Испытываемые им чувства не имели ничего общего с родительской любовью. Любовь — для тех, кто живет недолго и обречен умереть. Привязанности — это следствие взаимной жалости и отражение тоски смертного организма. Куда важнее любви была причастность к вечному и неуничтожимому образованию, нашедшему выход из тупика индивидуального существования.
Так что возрадуйтесь, птенчики, — «папочка» вернулся!
Чем ближе он подъезжал к человеческому поселению, тем большее удовлетворение доставляло ему сравнение прошлого с настоящим. Налицо были явные признаки развития цивилизации и урбанизации, а значит — стадной психологии, для которой характерны индивидуальная деградация и мягкотелость. Цивилизация развращает; так называемый «прогресс» — бомба замедленного действия. Это были истины, проверенные шестипалым неоднократно и в различных местах.
Что ж, тем лучше. Здесь проблем не будет. Вероятно, операция завершится быстро и безболезненно. Во времена Валета, Ферзя и Заблуды-младшего довести задуманное до конца было бы не в пример труднее, если вообще возможно. А сейчас шестипалый почти не сомневался в успехе. Почти. Как всегда, на четкой карте будущего оставалось белое пятно — непредвиденный фактор.
Кто преподнесет неприятный сюрприз на этот раз?
50. БОГАДЕЛЬНЯ
Богадельня размещалась в красивом старинном двухэтажном здании (по мнению некоторых, даже слишком красивом) с остатками лепных украшений на фасаде. Украшения предположительно изображали голубей, голых карапузиков, вооруженных луками, и некие сельскохозяйственно-производственные орудия. Во времена Заблуды-младшего это был лучший в городе публичный дом — самых чистых и упитанных девочек держали именно здесь. После Великого Переворота священник прикрыл гнездо порока, и дом превратился в последний приют для одиноких пенсионеров. Позже, когда построили Дачу, выяснилось, что и этот приют — не последний.
Справа от парадной двери висела стальная доска с написью «Дом культуры генетика». Доску не убирали по специальному указанию обер-прокурора — тот всегда выступал за сохранение культуры. С тыла к зданию примыкал заброшенный парк, обнесенный глухим забором пятиметровой высоты. Круглое углубление посреди парка обозначало бассейн. Бассейн был засыпан черноземом и превращен в огородик, на котором завхоз богадельни выращивал коноплю. Вдоль дорожек, посыпанных гравием, торчали каменные тумбы с фрагментами ног. С горизонтальной ветки старейшего дуба свисала веревка — все, что осталось от качелей. Веревка долго гнила под дождями, но, как показал недавний опыт, одного сухонького старичка она все же выдержала. Сунув голову в петлю, тот провисел до утра — и это в ветреную погоду.
Ныне здравствующих пациентов было всего пятеро. Остальные перебрались либо на Дачу, либо на тот свет. Самый «молодой» из пятерых ветеранов находился в богадельне не меньше десяти лет. Численность персонала даже в пору процветания заведения не превышала трех человек, а постоянной охраны не было вообще. Хватало уличных патрулей. Покинув здание, старички вряд ли успели бы доковылять незамеченными до ближайшего перекрестка. Никто ни разу и не пытался. Даже Полина Активная. После смерти Большой Мамы для ведьмы все потеряло смысл.
Ни один из постоянных обитателей богадельни не посещал церковь даже по воскресеньям. «Обойдутся без этого — слишком старые, чтобы грешить», — шутил обер-прокурор и был в общем-то прав. Какой-нибудь попик появлялся здесь крайне редко — исповедать, причастить или пожаловаться ведьме на геморрой.
Но Полина отказывалась лечить. Все думали — принципиально; на самом же деле она просто теряла силу. Это была наиболее неприятная и болезненная из ее многочисленных тайн. Она окончательно превращалась в никчемный реликт.
Полина сидела в уголке отдыха, доедала тыквенную кашу — свой традиционный завтрак — и с тоской думала: «Вот и сегодня не отравили». Эта мысль тоже стала привычной. В самом начале заточения ведьма со дня на день ожидала, что обер-прокурор отдаст приказ о ее ликвидации. Не дождалась. Бывший протеже Активной либо сохранил остатки совести, либо растратил зачатки мужества.
Для города Ина и то, и другое было плохо. Где взять твердую руку, чтобы защитить город, когда опасность так велика? Негде. Если червяк выпрямился, это еще не значит, что у него появился позвоночник.
Теперь, каждый раз просыпаясь утром, Полина просто тихо удивлялась тому, что до сих пор жива. Ее удивление было безрадостным. Ведьма давно потеряла интерес к соревнованию со временем. Скучно брести по кругу, когда ты одна на дистанции, а финиш не обозначен. Многократное повторение кому угодно покажется утомительным.
Заканчивался очередной полувековой цикл. Зло снова вылезало из невидимого подполья, где оно отсиживалось, ожидая, пока вылупятся птенцы. И вот птенцы вылупились. Ведьма знала об этом, чувствовала легчайшие искажения даже в изоляции.
Никаких вещих снов. Никакой тайной переписки. Всего лишь гул, доносящийся из темноты. Содрогания почвы, движения воздуха… Похоже на приближение черного поезда с погашенными огнями в темном туннеле… Спереди? Сзади? Какая разница?.. Некуда бежать. Туннель слишком узок и не имеет ответвлений. Черный поезд раздавит всех… Подумать только — она до сих пор помнила о туннелях и поездах!..
Итак, новое противостояние. Фигуры уже сдвинуты с мест; первые пешки принесены в жертву. До боли знакомый дебют.
Ведьма пережила четыре цикла, которые всегда начинались одинаково и заканчивались кровопролитием. Но на этот раз, похоже, будет хуже. Намного хуже. А что может быть хуже? Полное уничтожение. Или полное изменение сущности. Какой бы мерзкой эта сущность ни казалась, она была человеческой…
Что же делать ведьме? Полина не пыталась сбежать из психушки («Не психушка, а богадельня! Лучшим людям — почетную старость!» — самодовольно поправил бы ее обер-прокурор) — бежать было некуда, а от себя не скроешься даже в самой глубокой норе…
Шарканье шлепанцев прервало ее унылые размышления. Санитарка, одетая в синий халат с заплатами, забрала у нее пустую миску и сунула в руки кружку с каким-то пойлом.
— Это еще что такое? — спросила ведьма, дергая носом.
— Вино, — буркнула грудастая и задастая девка, хмурая по причине болезненных месячных. — Велели раздать. Праздник сегодня. Отцу-основателю восемьдесят годочков стукнуло, дай ему бог здоровья!..
Действительно. Как она могла забыть? Выходит, не напрасно лечила слабенькое сердечко старого ублюдка — вон сколько протянул!..
Полина отхлебнула из кружки. Вино было кислым. Пришлось выплеснуть его в кадушку с пальмой.
— Какого хрена? — брызнула слюной санитарка, которой осточертели капризные пациенты — в основном те, кого обер-прокурор лично отправил на «заслуженный отдых». Санитарка не понимала, чем они недовольны, — неужто на Даче лучше?
— Проваливай! — сказала ведьма и швырнула кружку в дверь. — Еще раз принесешь это дерьмо — так закупорю твою дырку, что трахаться не сможешь! В сортире взорвешься!..
Как ни смешно, но ее угрозы еще действовали. Она сохраняла остатки былого авторитета — как легендарная соратница Великого Реаниматора, страдающая старческим слабоумием и потому непредсказуемая. В результате девка подняла кружку и направилась к выходу, пережевывая проклятия лошадиными зубами.
— Стой! — рявкнула ведьма — теперь уже исключительно из бабьей вредности. — Поди сюда, мурло! Слушай программу на сегодня. После завтрака отвезешь меня в парк. Желаю видеть золотую осень!..
— Тю! — сказала санитарка, выпячивая толстые губы. — Ну вы даете! Все еще зеленое, как… как…
— Как твоя моча! — закончила ведьма. — Много болтаешь. Тащи кресло, едем кататься.
Девка фыркнула и с достоинством удалилась, виляя литым задом. Через пять минут от достоинства ничего не осталось, а до ушей ведьмы донесся визг из женской уборной:
— Зеленая! Зеленая!.. Ой, мамочки! Ай, помогите! Изведет меня старуха!..
Полина посмеивалась, обрывая листья с пальмы — с той ветки, до которой могла дотянуться. Она была удивлена не меньше санитарки, но не подавала виду. Неужели сила возвращается? Не к добру это, ох не к добру…
Девка пронеслась по коридору, будто взбесившаяся ломовая лошадь, и бухнулась ведьме в ноги. Подол ее халата был задран до груди вместе с нижней юбкой, и обнажились мощные ляжки.
— Не губи, матушка! — завыла девка. — Прости меня, глупую! Я ж тебя люблю, как родненькую!..
— Цыц, дура! Не ори — Матвеича разбудишь. — (Матвеич был когда-то Председателем управы, смещенным со своего поста за попытку создать муниципальную милицию, которая подчинялась бы лично ему. На старости лет бывший Председатель стал страшным матерщинником). — Поняла теперь, кто тут главный?
— Поняла, поняла! Я для вас… в лепешку расшибусь! Все что угодно сделаю!..
— Тогда кресло тащи, сколько раз повторять! Быстрее. И достань-ка мне махорочки…
— Сию секунду, матушка!.. А как насчет… ну… того?..
— Да успокойся, корова ты эдакая! Пожелтеет. И подол опусти, нечего Матвеича дразнить. Он еще мужик крепкий. Увидит тебя в исподнем — и в бане прижмет. Вот тогда и верещать будешь!
У ведьмы резко улучшилось настроение. Она подмигнула санитарке, но той было не до шуток. Девке и в голову не могло прийти, что у нее проблемы не с нижней частью организма, а с цветовосприятием. Она даже слов таких не знала. Обещание Полины успокоило ее, но лишь отчасти. Во всяком случае, на здоровье санитарка до сих пор не жаловалась. Переместить тощенькую старушку в кресло на колесиках не составило для нее ни малейшего труда. Затем она тщательно укутала ноги ведьмы собственным рваным пледом, чего раньше никогда не делала.
Спустя всего пару минут Полина получила полстакана хорошего самогона, кисет с махоркой и впервые за десять лет скрутила себе папироску. Она решила напоследок хотя бы пожить в свое удовольствие и ничего умнее придумать не сумела, несмотря на громадный жизненный опыт. И, наверное, никто на ее месте не придумал бы…
Кресло прогрохотало по коридорам боевой колесницей, в которую была впряжена одна двуногая лошадь. По пути были разбужены немногочисленные обитатели психушки («Богадельни, курица ты склеротичная!»). Матвеич спросонья протрубил, чего с ним не случалось даже от страха в те времена, когда он находился под следствием. Полина наплевала на запреты и дымила папироской, чувствуя себя так, словно сбросила лет сто — в натуре, а не по видимости. Проносясь мимо висевшего на почетном месте и обязательного для всех городских учреждений портрета Отца-основателя, она метко плюнула в ненавистное изображение. Заднюю дверь она открыла правой ногой.
Выкатив кресло на крыльцо, санитарка остолбенела. Парк утопал в желтизне, будто дело происходило в конце октября. Вверху преобладали светлые оттенки, внизу — багряно-коричневые. Дорожки были сплошь усыпаны опавшими листьями. А по другую сторону забора торчали зеленые верхушки.
— Чего стала? Вперед! — скомандовала Полина.
Пока очумевшая от удивления девка катала ее по парку, ведьма курила папиросу за папиросой и потирала под пледом сухие ладошки. На ее мордочке застыла улыбка, которая вряд ли понравилась бы обер-прокурору.
51. СОКАМЕРНИК
«Предвариловка» оказалась полутемной камерой размерами восемь шагов на десять, сырой и холодной даже сейчас, в самом начале осени. Вечерний свет просачивался через окно, которое было не больше детской головы. При желании в камере поместились бы человек тридцать, но это странное желание возникло пока только у одного.
Тот скрючился на деревянных нарах — такой неприметный и маленький, что его кто угодно мог принять за ворох одежды — кто угодно, кроме человека из леса. Даже в очень плохом состоянии дикарь сразу улавливал разницу между тем, кто дышит, и тем, что не дышит. Тому, кто дышит, полагалось уделять повышенное внимание.
Дикарь, которого красавчик и его молочный брат швырнули в камеру, как мешок с дерьмом, приземлился не очень удачно. Вдобавок ко всем своим бедам он чуть было не раскроил себе череп. Кряхтя, он вполз на ближайшие нары и уже через минуту понял, что насекомые сделают его пребывание здесь поистине незабываемым. Укусы клопов, набросившихся на новую жертву, иголками прокалывали панцирь ноющей боли, сковавший все тело.
— Не ложись возле параши, — заговорила куча тряпья совсем даже не сонным голосом. Голос оказался дребезжащим и похожим на детский. Но, судя по интонации, это был добрый совет. Скоро дикарь догадался, в чем дело. Из ближайшего угла несло продуктами жизнедеятельности. Впрочем, миска с похлебкой, стоявшая рядом с говорящей тряпичной куклой, пахла немногим лучше.
Было невероятно трудно заставить себя встать, но он совершил этот подвиг и доковылял до противоположной стены. Из окошка тянуло холодом, зато с данной позиции виднелся кусочек неба цвета свежего синяка.
Устроившись на новом месте, дикарь принялся на ощупь исследовать свой организм, пытаяь определить, насколько сильны повреждения. Так как он никогда ничем не болел и ни разу не был серьезно ранен, то сделать это оказалось довольно трудно. Не с чем сравнивать. Возможно, ребра были сломаны, а возможно, и нет. Насчет способности иметь в будущем потомство тоже возникали некоторые сомнения. После удара патрульной жабы в паху образовалось что-то вроде круто сбитого омлета, и до сих пор каждое движение ногами причиняло дополнительную боль…
Внезапно дикаря свернул в клубок приступ рвоты. Он свалился с нар на четвереньки, но не успел доползти до параши. Потом отлежался на боку, глотая желчь, и увидел разлитую воду в трех шагах от себя. В лесу он нередко пил из луж, когда поблизости не было ручья. Эта лужа выглядела и пахла значительно хуже, чем лесные, но дикарь не страдал излишней брезгливостью.
Он уже мог рассмотреть отражение своей распухшей рожи в воде, когда куча тряпья снова ожила:
— Не пей из лужи, козленочком станешь, — произнесла она голосом скверного мальчишки и захихикала.
На этот раз дикарь собирался проигнорировать совет, но куча умела не только разговаривать. Она зашевелилась и приняла человекообразные очертания. В вертикальном положении фигура выглядела более определенно и принадлежала маленькому и на редкость уродливому мужичку, распространявшему страшную вонь — что-то среднее между запахом козла и бродяги, не мывшегося несколько месяцев.
Проковыляв пару метров на полусогнутых и склонившись над дикарем, мужичок сочувственно поцокал языком. Дикарь, в свою очередь, разглядывал того, кто впервые проявил желание пообщаться по-хорошему.
Он увидел существо, во-первых, счастливое до идиотизма, а во-вторых, без царя в голове. И то, и другое было для дикаря внове, и он решил сначала, что перед ним какое-то говорящее животное, которое держат здесь для увеселения.
Читать бесплатно другие книги:
