Другая школа 2. Образование – не система, а люди Мурашев Александр

© Мурашев А., текст, 2021

© ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Эта книга похожа на триллер: у героев есть всего один день на то, чтобы спасти мир. Сделать это, конечно, можно только в школе. Это вовремя: образование – самая инерционная, сопротивляющаяся изменениям, трудно обучаемая часть жизни, все знают, что это надо менять, но никто не знает, какими должны быть изменения. Все ищут идеальное будущее школы, но обнаруживают под грузом прежних решений.

Эта книга рассказывает о том, как это будущее может случиться: история разыгрывается по минутам, она увидена разными глазами, в ней сотни персонажей, она полна страсти и жизни. Постепенно ты понимаешь, что все участники этой истории – и ученики, и учителя, и причастные – все они супергерои. Но природу их суперспособностей определить трудно. Они не летают, не проходят сквозь стены. Они умеют что-то другое, знают что-то более важное.

Я уверен, что будущее образования – это люди, которые показывают друг другу: мир полон невероятных возможностей, ты не одинок, жизнь начинается каждую минуту. Книга, ее герои говорят: это будущее и мечты уже здесь. Следя за этим «триллером», ты сам становишься супергероем, способным смотреть на мир с открытыми глазами, постоянно совершая открытия. И теперь осталось самое главное – чтобы этот походный набор с советами по эксплуатации мечт очутился у всех. Эта книга о школе? Скорее, о том, что счастье – это прямо сейчас. Потому что история, рассказанная здесь, помогает увидеть: суперспособности есть у каждого. И все только начинается.

Филипп Дзядко, главный редактор Arzamas

Кому-то может показаться, что эта книга – фэнтези. Не про реальную школу, а про Хогвартс. Но только не мне. Потому что в свое время я прошел Хогвартс. Я думал, что больше не встречу таких учителей-кентавров: наполовину людей, наполовину волшебников. И вдруг целая книжка про них. Я получил огромное удовольствие – удовольствие от узнавания, удовольствие от воспоминаний – и завидую тем, кто никогда не испытывал ничего подобного. Потому что с этой книжкой вы испытаете.

Олег Батлук, писатель

У нас не много книг о школе, тем более – о школе изнутри, с изнанки и под лупой. «Другая школа». Почему «другая»? В этом и пытается разобраться Александр Мурашев. Автор пишет только о том, что чувствует он, что нравится ему, что удивляет его. И это создает эффект живого рассказа, сопричастности, включенности даже тогда, когда сам видишь ситуацию иначе. Думаю, книга будет интересна всем, кому интересна современная школа.

Марьяна Безруких, психолог

Предисловие

Прямо сейчас вы перевернете страницу и станете участником эксперимента, который продолжался девять месяцев.

Я называю его «Путешествие внутрь школы».

Ругать учебные заведения стало уже хорошим тоном. За оторванность школьных предметов от реальной жизни, передозировку домашней работой, за архаичность школы в целом… Причин столько, что из них давно можно было составить отдельную энциклопедию. Но один из героев этой книги очень точно подметил: «Современная школа – это несколько сломавшихся механизмов, которые пора отремонтировать».

Книга, которую вы держите в руках, – набор инструментов для того, чтобы это сделать.

Директор небольшой датской гимназии подарил мне прекрасную метафору: образование – это треугольник, где стороны – это дети, школа и родители. Вот почему мне хотелось построить эту книгу так, словно вы провели один день в школе, в которой хотели бы учиться сами. С преподавателями, на чьих уроках интересно даже взрослым. С родителями, которые ищут баланс между знаниями и счастьем своего ребенка. Наконец, с самими детьми, которые открыто говорят о том, чего хотят от школы, учителей, родителей, жизни. Десятки голосов, которые отвечают на самые острые вопросы о современном образовании, подхватывают друг друга, ведут вас по виртуальным коридорам и откровенно рассказывают о своих личных находках.

«Голоса» – это не метафора. На страницах книги вы найдете QR-коды. Наведите камеру смартфона на любой из них, и герои книги с вами заговорят. Помните, как в детстве мы раскрывали книжки с объемными картинками и начиналось волшебство?

Для того чтобы рассказать эту историю, я девять месяцев прожил в «Новой школе» – пространстве, объединившем педагогов из районных и региональных учебных заведений, методистов программы «Учитель для России» и выпускников школы Тубельского. Я оставлял пометки, сидел на уроках, запоминал мелкие детали и часами общался с учителями, родителями и детьми. А дальше литрами пил кофе и судорожно пытался понять, как мне теперь сделать самое важное. Как бережно передать на бумаге сотни гигабайт аудиозаписей и личный опыт совершенно разных людей. Педагогический стаж которых в некоторых случаях насчитывал десятки лет.

Мне хотелось собрать ящик с инструментами, с которым можно будет отправиться в любую школу в любом регионе России. Тот, что не потребует от преподавателей и родителей никаких особенных ресурсов. Кроме одного – желания пробовать что-то новое в общении с детьми.

Писатель Уилл Уайз однажды сказал: «Вместо передачи информации ты можешь создать для людей опыт. И, проживая его, они поймут, на что способны сами».

Для меня это не просто книга, это – целый опыт. Проживая его вместе с героями рассказанной истории, вы поймете: каждый из нас может создать для своего ребенка среду, в которой ему будет интересно учиться, познавать мир и себя.

P.S.

Все иллюстрации выполнены детьми.

С некоторыми из них вы встретитесь на страницах книги.

08:00

Первый звонок

Все, что нужно знать о современной школе, я понял в день, когда учителям пришло письмо о заложенной в здании бомбе.

На первый урок у младших классов я пришел, вооружившись ноутбуком и пачкой листков для записей. На втором – в кабинет бесшумно вошел завуч, что-то прошептал на ухо учителю, а затем попросил всех выйти в коридор. С вещами.

Несколько минут спустя четыреста человек заполнили площадку у школы. По неуверенным переглядываниям и нервному смеху было понятно: еще никто не понимает, что же действительно произошло.

Где-то внутри себя я готовился к ощущению неуправляемого хаоса, которым всегда сопровождалась внезапная эвакуация в моей школе. Я уже знал, как это будет выглядеть: учителя попытаются выстроить детей группами, повышая голос и путаясь в своих же собственных действиях. А информацию о происходящем придется узнавать не от преподавателей, а от своих же одноклассников. Словно в стерильный школьный мир внезапно врывалось что-то настоящее. И к этому никто оказывался не готов.

За следующие несколько минут выяснилось, что в школе, как в бункере на случай апокалипсиса, есть все необходимое. Февральским утром дети вышли одетыми и не мерзли, а пледов и воды хватило на всех. Не было и следа паники. Школьники вовремя узнавали информацию и стояли организованными группами, как будто ожидая начала концерта. Преподаватели даже не прерывали уроков, просто сменили кабинеты на уличную площадку.

Рядом со мной запускались прямые трансляции в соцсетях. Те, кто жил поблизости, предлагали другим остаться переждать у них дома. И еще до новостей о том, что тревога оказалась ложной, стало понятно, что в этом и есть суть школы как таковой. Быть местом, которое действительно готовит к взрослой жизни. К реальным ситуациям с реальными условиями – как обещали каждому из нас первого сентября, когда мы стояли с букетами для учителей и еще не знали, что именно нас ждет в следующие одиннадцать лет. 

Преподаватели в Скандинавии говорят, что прежде всего школа должна научить одному – умению быстро адаптироваться к окружающему миру. 

Потому что этот мир стремительно меняется, а школа – нет. Знания повсюду, на расстоянии вытянутой руки и двух кликов. От информации тяжелее защититься, чем ее получить. Ученики больше не уважают учителя только за то, что он знает теорему Пифагора или помнит, в каком году было Ледовое побоище. А школа – больше не место, где мы получаем сакральные знания, которые нельзя найти где-то еще. И если у преподавателя отобрали возможность передавать информацию, то какие инструменты у него остаются? Как сказал бы писатель Дэвид Фостер Уоллес: «Те, благодаря которым мы в конце концов становимся собой».

 «Лучшее, что могут сделать родители, – научить детей обходиться без них».

Юлия Вешникова

 Школьная стена

 Как будто подтверждая эту мысль, я упираюсь взглядом в надпись, оставленную на расписанной мелками стене, которая в школе призвана утолить неизбежную детскую жажду вандализма. Напоминания о днях рождения, цитаты и рисунки – все это уже давно превратило стену в самостоятельный арт-объект. «Лучшее, что могут сделать родители, – научить детей обходиться без них», – написано чуть выше остальных фраз. Сразу за стеной – место, которое ты на инстинктивном уровне боишься больше всего.

Но вход выглядит совсем не так, как ты этого ожидаешь.

08:15

Кабинет директора «Счастье или ЕГЭ?»

На двери – почти граффити: трафаретный портрет человека в очках и с бородой. Несколько секунд я размышляю, каким может быть директор школы, который изображен на этом рисунке. Встречая Кирилла Медведева впервые, ты действительно оказываешься в плотном кольце из собственных стереотипов: на инстинктивном уровне перед директором хочется извиниться даже за то, чего еще не совершал. Пару лет назад мне уже приходилось ощущать нечто подобное, когда в датской школе я спросил у модно одетого хипстера, не видел ли он директора Стеффана. Оказалось, что видел – хотя бы потому, что Стеффаном оказался он сам. «Разрыв шаблона» выглядит примерно так: когда самые интересные и глубокие разговоры случаются с людьми, которые выглядят совсем не так, как ты этого ожидаешь.

В первый момент сбивает с толку, что Кирилл достаточно молод – гораздо моложе многих своих коллег. То немногое, что я о нем знаю, похоже на бриф из папки для журналистов, которую пресс-атташе раздают журналистам перед началом интервью со знаменитостью. В прошлом – завуч одной из сильнейших математических школ России, преподаватель математики, методист программы «Учитель для России». При этом ни педагогом, ни тем более директором Кирилл становиться не собирался. 

 «Есть уверенные в себе люди, которые приходят в образование, не задавая себе вопрос: «Могу ли я чем-то навредить детям?» – говорит мне Кирилл. – Но вот меня этот вопрос волновал очень сильно. На первых курсах механико-математического факультета мне казалось, что шестиклассники подготовлены лучше меня – ведь я в их возрасте не решал таких же задач. Но во время аспирантуры у студентов было принято вести уроки в школах, и мне это понравилось – хотя свой самый первый урок я помню до сих пор. Поначалу школьники еще вели себя нормально, а потом начали мяукать и мычать, пускать мне в спину бумажные самолетики и отказываться делать задания. И я подумал, что для меня все происходящее будет вызовом. Мне было интересно решить этот вопрос как математическую задачку. Придумать, как с ней разобраться».

Когда на следующий день у школьников нашлись «экзотические причины» не сделать домашнее задание, Кирилл объявил о появлении системы «жесткая жесть». «В семестр или полугодие у меня можно было допустить не больше двух официальных «забываний» домашней работы. В остальных случаях я сразу ставил «два», – рассказывает Кирилл. – При этом чем хуже была оценка, тем шире открывались возможности. У тебя всегда были легальные способы решить проблему, а не уклониться от нее. Сдав контрольную на «два», ты мог сделать работу над ошибками и получить оценку лучше. Более того, «двойку» нужно было переделать. Не сделаешь работу над ошибками – получишь еще одну «двойку». Это была геометрическая прогрессия, как будто включался счетчик. Можно было «подписать контракт» на средний балл, обещая, что получишь определенную отметку. Или кому-то помочь и получить за это бонус. На отметки я смотрел статистически.

Всем родителям объяснял, что нужно обращать внимание не на конкретную двойку, а на то, где она находится на кривой, в динамике.

Потому что даже худшая оценка будет воспринята нормально, если это не инструмент учительского давления и не факт моей психологической разгрузки. «Двойка» – это всего лишь фиксация определенного объема труда».

По этой же причине у Кирилла нельзя было списывать: обнаружив одинаковые работы, он мог, например, порвать у школьника тетрадку. «Вся моя система была настроена на помощь, – говорит Кирилл. – Списывая, ребенок не помогает себе. Он нарушает механику взаимодействия со мной на уровне доверительных отношений. Я не хотел, чтобы от меня пытались укрыться, как от «карательной системы». На моих уроках с учителем можно было проговорить все, что с тобой происходит, но это не отменит обязательного задания».

Став директором, Кирилл Медведев все чаще начал слышать от родителей вопрос: «Вы про счастье или про ЕГЭ?» «Как будто всегда есть либо одно, либо другое – причем подготовка к ЕГЭ заведомо снижает уровень счастья, – говорит Кирилл. – Но в том-то и дело, чтобы работать на стыке. Проще всего построить школу, где в течение десяти лет детей натаскивают на определенный результат. Но нужно ли это ребенку? Лично я считаю, что делать целью обучения сдачу экзаменов – это ошибка».

Десять лет назад преподавателя Кирилла Медведева удивило неосознанное стремление детей нарушать границы. «Парни постарше часто хотели пожать мне руку, – вспоминает Кирилл. – И сразу же возникала мысль: что ты должен сделать в ответ? Никто ведь не учит, как поступать, если девятиклассник хлопает тебя по плечу со словами: «Кирилл Владимирович, проверите работу?» И ты сразу же думаешь: это провокация? Он поспорил со своими друзьями и в следующий раз уже хлопнет тебя по голове? Или наоборот: он так сильно тебе доверяет, что может позволить себе общаться подобным образом? Вдруг он только нащупал контакт, а ты его отстранил».

В нескольких тысячах интервью на школьную тему мои собеседники из раза в раз подтверждали простую мысль: мы всегда запоминаем не знания, а людей.

 Вовремя сказанное слово, важный для нас совет, тот самый «нащупанный контакт». Правда, остается скучный и рациональный здравый смысл – и он напоминает, что есть грань, которую лучше всего описала преподавательница МГУ Татьяна Краснова. Тонкую линию между «счастьем и ЕГЭ» она сравнила со сжатием шланга в тот момент, когда ты хочешь полить сад. Если просто держать водопроводный шланг в руке, то вода будет стекать на цветы, которые растут прямо перед тобой. Но стоит немножко сжать ладонь – и появится мощная струя воды, которая доберется даже до растений вдалеке. Почти как в математической задаче, в конце появляется вопрос: в какой момент нужно сжимать шланг? И насколько сильно?

«Я считаю, что в отношениях с детьми нет единой границы, – говорит мне Кирилл. – Есть шкала, по которой ты все время двигаешься: от большей демократии к большей авторитарности. В зависимости от того, что требуется сейчас. Как учитель, ты всегда находишься в неравной позиции по отношению к ученику. Например, нарушение физической границы может происходить только в определенном возрасте и определенных условиях. Например, маленький ребенок сильно расстроен, и педагог придержал его за плечо. Это очень деликатный момент: если малыш бежит к вам с распростертыми объятиями и обнимает за ногу, то отталкивать его нельзя хотя бы потому, что он не поймет такого поступка со стороны взрослого». 

«Невозможно добиться дисциплины без попыток разобраться в себе».

Кирилл Медведев

У самих школьников вопрос границ решается куда проще: любой старшеклассник за первые минуты общения безошибочно считывает, как будет себя вести с учителем. Вчерашний выпускник педагогических вузов традиционно пользуется куда меньшим пиететом по сравнению с аксакалом педагогики. Тем, кто своими молчаливыми размышлениями над вопросом «кого вызвать к доске» может довести до исступления целый класс.

Из любопытства я часто спрашивал людей об уважении к преподавателю, и в половине случаев выяснялось, что признание люди путали со страхом. Поэтому в каждом разговоре с учителями я решил спрашивать, из чего складывается уважение к учителю сейчас, когда функция «педагога как передатчика знаний» устарела. «Работая в школе, я сталкивался не только с проблемой неадекватного отношения учителя к ученику, но и неадекватного отношения преподавателя к себе, – говорит в ответ Кирилл. – В этой профессии твое личное состояние не только быстро отражается на окружающих, оно еще и «зеркалится» тебе детьми. Для меня синдром нездоровой ситуации – когда преподаватель начинает фразу со слов: «Эти дети невыносимы! Что с ними можно сделать?» Потому что это – вынесение диагноза самому себе. Ожидаешь хамства и неуважения? Воспринимаешь любую конфликтную ситуацию как личное оскорбление? Дети проявят ровно то, чего ты от них ждешь.

Большая часть проблем с дисциплиной в классе – сигнал внутренних сложностей учителя.

Не получится добиться дисциплины без попыток разобраться в себе, не проработав собственные нерешенные вопросы».

На пути в учительскую Кирилл вспоминает недавний уход одного из преподавателей «из-за неуважения школьников». «История звучала так: «Я вышла из кабинета, а ребенок взял ручку из лежавшего на моем столе пенала», – рассказывает Кирилл. – «Это был особенный ребенок, ему все пытались помочь, и он просто мог не понять, что перед ним был пенал преподавателя – дети иногда не ценят чужую собственность. Может быть, он искал ручку, чтобы что-то записать». В ответ я спросил: «А что вы как учитель с этим сделали? Как проработали ситуацию? С кем поделились?» – «Я ни во что не включалась. Но так я работать не могу». Мне кажется, что это вообще типично для нашей сферы образования: не разбираться в сути проблемы, не рефлексировать на тему своих отношений с другими».

Лучшие из встреченных мной директоров знали о каждом своем ученике хотя бы одну маленькую деталь. Не нужно много усилий, чтобы задать школьнику вопрос наподобие «Как поживает твоя сестра?». Но этот нехитрый прием дает детям ощущение, что каждый из них значим сам по себе. Как там звучало? Люди могут забыть, что ты говорил или делал, но они никогда не забудут, как ты заставил их себя чувствовать. Многие выпускники рассказывали мне, насколько сильно они ценили то, что директор даже просто знал их имена. 

 При появлении Кирилла хохот детей в коридорах школы не сменяется отрепетированным виноватым видом, и с каждым встречным Медведев перекидывается несколькими фразами. «Когда я был методистом в «Учителе для России», мы работали с детьми, травмированными другими педагогами, – Кирилл открывает передо мной дверь в еще один кабинет, который у большинства из нас ассоциируется с наказанием. – Эти школьники начинали урок с фраз «Мы этого не поймем», «Нам уже это объясняли» и «Что вы от нас хотите?». У них не было других средств общения, с помощью которых они могли бы объяснить свою боль, страдания и сложности. Это все падало грузом на учителя. На моих глазах молодые ребята выходили работать учителями в сентябре, а уже в ноябре заболевали – кто гриппом, у кого обострялись хронические заболевания. Потому что дети всегда тебе очень быстро возвращают твое же состояние в самых разных вариантах, да еще и в стократном размере. К этому нужно быть готовым».

За время короткого перерыва между уроками я успеваю поговорить с учителями о том, как победить в себе «внутреннюю Марьиванну», которой им быть не хочется. «Матвей, ты когда-нибудь общался с преподавателем на «ты»?» – спрашивает проходящего мимо старшеклассника учитель математики Юрий Подкопаев. «Общался, и мне это очень не понравилось», – отвечает школьник. Я чувствую, как мои глаза округляются: разве не о таком преподавателе-друге мечтает большинство детей? Заметив мой невысказанный вопрос, Матвей объясняет: вместе с переходом на «ты» преподаватель дал ему надежду, что теперь отношения будут другими – ровно до следующего отчитывания за ошибки. Одним неформальным общением не добьешься доверия. Для этого понадобятся другие инструменты, многие из которых я увижу уже на следующем уроке.

Изучая расписание, я наткнусь на уроки литературы у старшеклассников, где они должны проходить «Войну и мир» сразу у двух разных преподавателей. В предвкушении того, как можно подать эпопею Толстого в век, когда текст больше одной страницы – уже лонгрид, я отправляюсь на урок к Сергею Волкову. Там я получу ответы сразу на два вопроса: «Почему им не интересна классика?» и «Почему они ничего не читают?».

08:30

Урок литературы «Представьте, что за вас гибнут люди»

Длинными штрихами преподаватель Сергей Волков делит школьную доску на три части. «У нас есть три сюжетные линии и шестьсот героев, – поясняет Волков. – «Война и мир» – это Большой адронный коллайдер. Огромное пространство, где сталкивается множество частиц и людей. И за кем-то автор следит с особенным интересом».

По напряженным лицам и сбивчивым вопросам понятно, что книгу никто из учеников не прочел. На эпопею Толстого дети реагируют вяло: отношения Николая Ростова и Пьера Безухова для них безнадежно далеки. Ровно до определенного момента. «Ростов говорит Пьеру: «Государство – это хорошо. Вы с этим не согласны? Что ж, получите пулю». Как поступить, если помощь другим обязывает тебя выстраивать отношения с государством?» Внезапно Сергей Волков возвращает весь класс к реальности, рассказывая о благотворителе Нюте Федермессер, которая ради помощи пациентам хосписов баллотировалась в Мосгордуму. «Кто-нибудь из вас знает, что такое хоспис?» – спрашивает Волков, рисуя школьникам картину мест, в которых люди проводят последние месяцы своей жизни. Может быть, это искреннее подростковое желание изменить мир, а может, Сергею Волкову удалось разбудить что-то в детях. Но в ответ на вопросы о проявлениях несправедливости и пределах компромисса школьники начинают отзываться. 

Чем дальше, тем больше происходящее становится похоже на спектакль. Старшеклассники сидят затаив дыхание. Волков возвращается к Толстому. «Чем роман-эпопея отличается от простого романа? – продолжает он закидывать сидящих в классе вопросами. – Обычно в произведении есть фрагмент реальности, и автор хочет, чтобы мы судили по нему о жизни. Есть начало – пролог, есть конец – эпилог. Выстроенная линия и ведущие к ней обстоятельства. Но это же не работает! Почему?» Класс все еще настороженно молчит. «Потому что у жизни нет начала и конца. Нет главного и второстепенного. Нет движения от одного к другому.

Жизнь – это очень сложное, разветвленное и непонятно к чему ведущее нечто.

Толстой начинает ткать этот ковер на наших глазах: если заканчивается произведение, заканчивается и кусок жизни». 

Урок Сергея Волкова

 Волков рассказывает школьникам о том, что Кутузов посылает четыре тысячи солдат перекрыть дорогу Наполеону. Сутки эти люди должны будут сдерживать французскую армию, чтобы русские смогли отступить. И Кутузов, отправляя своих солдат на бой, понимает, что подавляющее большинство из них погибнет. Каково это – принять такое решение? «Представьте, что за вас гибнут люди, – обращается к старшеклассникам преподаватель, и в классе повисает тишина. – Четыре тысячи человек. Сколько пространства они занимают? Встаньте и посмотрите из окна на футбольное поле. Посчитайте, поместится ли там четыре тысячи человек?» Ученики подходят к окну и, перебивая друг друга, начинают спорить и производить математические расчеты. В этот самый момент описанная Толстым история становится ближе.

«Не могу понять, хороший сейчас был урок или нет, – говорит мне Сергей Волков, закрывая дверь опустевшего после занятия кабинета. – Я часто задавал себе этот вопрос раньше. И пришел к выводу, что хороший урок – это когда мне, ученику, хочется вернуться и договорить. Я сам не понял, что произошло в эти сорок минут, но я бы хотел продолжить. Если урок прошел так – значит, все получилось».

Возможно, одна из причин вернуться – то, что Волков сознательно уделяет внимание незначительным (на первый взгляд) деталям. «Я помню свои личные обиды на учителей. В старших классах у меня была серьезная любовь. А преподаватель нес что-то в духе «вы еще дети и ничего не понимаете», – вспоминает Сергей. – Я был тогда в ужасе: как этот человек может с нами работать, если мои чувства для него – ерунда? Мне очень важно, что ощущает человек, с которым я нахожусь во взаимодействии. И это внимание проявляется задолго до урока. Я люблю приходить пораньше, чтобы увидеть, с каким настроением они входят в класс. Обязательно замечу: «Отличная прическа» или «Что-то ты невесел». Мне нужно завести со школьниками разговор до того, как у нас начнется урок.

Большая часть моих преподавательских усилий уходит именно на поддержку контакта с учениками.

На внимательное слушание, заинтересованный разговор. Потому что, если происходящее не цепляет их эмоционально, если они никак не включены, я сам перестаю понимать, зачем я все это делаю. Вот сейчас я попросил детей посчитать, влезут ли четыре тысячи человек на футбольное поле, просто для того, чтобы они встали и начали спорить. Когда примеряешь на себя, услышанное перестает быть чем-то абстрактным. И «держать» школьников нужно не дисциплиной, а разговором, который цепляет их внутренние крючки».  

«Мне очень важно, что ощущает человек, с которым я нахожусь во взаимодействии».

Сергей Волков

«Я как-то был на открытом уроке в сельской школе, куда приехала группа педагогов из 50 человек, – продолжает Волков, пока мы идем по коридору. – Бедная учительница на глазах полусотни проверяющих вела занятие. А потом комиссия приступила к оценке. Оказалось, что существует целых 25 пунктов, по которым определяется хороший урок. Например, включил проектор – получил определенное количество баллов. И в конце занятия по цифрам все было прекрасно, а по ощущениям урок не получился. Внутри себя я понял почему: это был симулякр, хорошо сделанная пустая оболочка. У преподавателя был шок, когда на уроке ученица не поняла вопроса. «Ты что, с ума сошла?» – сказала она в ответ с яростью. А для меня такие ситуации – как раз начало хорошего урока. Ты не понимаешь, я сам не понимаю – отлично, будем вместе разбираться. Значит, тебя что-то зацепило, нам есть о чем поговорить».

В 1976 году молодой Дастин Хоффман готовился к роли в легендарном «Марафонце», где его герой мучается от бессонницы трое суток. Хоффман подошел к съемкам со всей серьезностью: не спал три дня, не принимал душ и не чистил зубы. Когда на съемках изможденный актер встретился с экранным партнером Лоуренсом Оливье, тот с удивлением и по-отечески спросил: «Мой дорогой мальчик, а вы не пробовали просто играть?» Когда-то от одного преподавателя я услышал, что учитель должен быть актером, включая в нужный момент ради ученика «горящий взгляд». И, наблюдая за Волковым, я думаю: неужели ему всегда интересны дети, даже если они говорят что-то откровенно глупое? Или он просто хороший актер? «Я спрашиваю у детей только то, что мне искренне интересно самому, – говорит Сергей. – Задаю вопрос, на который не знаю ответа, и пытаюсь вместе с ними размышлять.

Мне кажется, что урок не должен быть «другой реальностью», где люди сорок минут говорят специальными голосами не о том, о чем они разговаривают обычно. Урок – это продолжение жизни.

Вот почему я люблю беседу, из которой вынимаются важные точки и связываются между собой. Тогда у детей пропадает ощущение, что урок – это понарошку. Общаясь с классом, мне важно показать, что у тебя есть отдельные ниточки своих разговоров с каждым. Это как лунная дорожка: все стоят на берегу, но ощущение, что свет на поверхности воды идет только к тебе».

09:20

«Гуглим, пока не найдем правильный источник»

«Я считаю, что «Война и мир» – это скучнейший роман, который нужно убрать из школьной программы», – начинает следующий урок литературы Анастасия Серазетдинова.

В ответ повисает тишина, и удивление школьников становится почти осязаемым. Одна из учениц выходит из ступора первой: «В смысле? Это не так». Ее фраза оборачивается стартовой точкой для дискуссии «Что хотел сказать автор?». Причем ученики во многом попытаются переубедить учителя в том, что Толстой школьной программе все-таки необходим.

Перед началом урока литературы я испытаю жгучий укол ревности – причем к преподавателю. Собрав вокруг себя компанию старшеклассников, я, с интонациями автора социологического исследования, начну выяснять их честное мнение о школе и уроках. Умение разговорить даже дружелюбно настроенных подростков требует максимальной уязвимости и искренности. Ты всегда либо свой, либо чужой, неизбежно проходя стадию оценивания: можно ли тебе доверять? Чего ты действительно хочешь? Стоило мне доказать, что я «свой» (или самонадеянно решить, что у меня это получилось), как в кабинет зашла Анастасия Серазетдинова, и дети мгновенно переключили внимание на нее. Пройдет немного времени, и я оставлю себе новую заметку на полях. Кое-что важное, к чему буду возвращаться снова и снова: хороший учитель – это человек, которому доверяешь. 

 Бывший журналист, рассказывавший телезрителям о запуске ракет на Чукотке, Серазетдинова – подтверждение идеи, что интерес к детям важнее диплома и десятилетий преподавательского стажа. Когда-то Настю выгнали с последнего курса педагогического университета с формулировкой «с такими взглядами в школе преподавать нельзя». В первом же выпуске у Серазетдиновой были 100-балльники по ЕГЭ и участники региональной олимпиады по литературе, поступившие в Британскую школу дизайна и переехавшие учиться в Милан. «Я пришла в школу, когда мне было 23, и сразу взяла девятый класс, увидев перед собой не детей, а огромных мужиков, – говорит Серазетдинова. – И тогда я научилась показывать, что я опытнее. На замечания школьников: «Вы же молодая», я отвечала: «Да, но смотри – я умею вот это и это. Ты хочешь у меня учиться или будешь со мной соревноваться?» При этом у меня никогда в жизни не было ощущения, что меня не уважают. Скорее дети прощупывали мои границы».

Как и Сергей Волков, Серазетдинова старается замечать детей. «Чем старше ребенок, тем меньше ему говорят о том, что он прекрасен. Поэтому перед уроком в классе я всегда подмечаю: «Слушай, ты так здорово сегодня выглядишь», «У тебя такая красивая юбка» или «Ты такой красавчик», – рассказывает Анастасия. – При этом за восемь лет преподавания я сделала вывод, что по отношению к детям всегда нужно быть открытым, но не нужно раскрываться им так же, как они это делают с тобой». Минуту спустя я понимаю, о чем идет речь. Когда-то старшеклассницы приходили к Серазетдиновой рассказать про самые личные подробности своей жизни. «Девочки понимали, что им безопасно об этом говорить, потому что точно знали: я сохраню все услышанное в секрете, – говорит Настя. – Они доверяли мне вещи, с которыми потом было тяжело уже мне. Ведь не бывает тех, кто держит все в себе, – даже Толстой писал дневники. А дети приходят рассказать, потому что иначе они лопнут. Я спрашивала: «Чего ты сейчас от меня хочешь? Что я должна сделать в ответ?» Как правило, школьники отвечали: «Просто послушать».  

«Умение разговорить даже дружелюбно настроенных подростков требует максимальной уязвимости и искренности».

Анастасия Серазетдинова

Несколько раз я проводил на радио эксперимент: приглашал подростков в студию, где в прямом эфире они давали советы родителям о том, как общаться с детьми. Дело даже не только в том, что после каждой программы на детей по-новому смотрели и их родители, и слушатели. После каждого выпуска подростки расцветали как цветок, который давно требовал полива. «Как здорово, когда тебя впервые в жизни слушают», – призналась одна из школьниц после программы.

«Все педагогические приемы мне показала моя учительница химии, – рассказывает после урока Настя. – Она всегда говорила: «Первое, что ты должен сделать, – удивить детей. Вызвать у них любопытство. Не сможешь этого сделать – будешь мучиться целый урок, все усилия будут впустую». Одна из преподавательниц филологического факультета МГУ рассказывала мне, как заходила в аудиторию с громким возгласом: «А Цветаева – лесбиянка!» В ответ студенты удивленно затихали, и тогда она быстро накидывала все, что хотела сказать, а дальше начинался живой разговор с учениками. Важен эффект неожиданности: как ты зайдешь в кабинет, так урок и проведешь. Поэтому я прихожу к десятому классу со словами: «Птички мои!», и они сразу реагируют: «Кто?!» Или иногда, еще из коридора, я начинаю громко говорить, растягивая слова: «Итак, я проверила работы…»

Нужно разорвать шаблон, совершить то, что преподаватель «не должен делать». После такого начала дети в классе всегда будут «твоими».

Фильмы в жанре «мокьюментари» часто используют такой прием: имитируя репортерскую камеру, мы наблюдаем за происходящим глазами оператора. До тех пор, пока не увлекаемся историей и не замечаем, что дрожащей камеры больше нет: мы давно смотрим традиционно снятый художественный фильм. Еще только зайдя в класс, Серазетдинова рассаживает школьников вокруг себя, создавая скорее атмосферу задушевного разговора у костра, а не классического кабинета. В какой-то момент Настя отходит и наблюдает, как дети обсуждают между собой произведение сами. Я пытаюсь выцепить фразы – ведь не может быть, чтобы абсолютно все были включены в процесс, когда у тебя есть легальная возможность поговорить под общий шум обо всем, что угодно.

Все-таки может.

Школьники действительно с жаром спорят о том, что только что прочли. Правда, в какой-то момент я слышу от Насти: «Не говори ничего от себя, иди по тексту», и это выводит меня из состояния задумчивости. Как это увязывается с идеей критического осмысления произведения? «Очень тяжело увязывается, – соглашается после урока Серазетдинова. – Потому что есть тонкая грань: размышлять, но не вычитывать того, чего в книге нет. Одна из моих учениц часто начинает с фраз в духе: «А если бы Раскольников не убил старуху, то…» И мне сразу приходится ее прерывать: «Он точно убил, это факт». Мне очень нравится метафора, что литература – это танго. Один – ведущий, другой – ведомый. И когда оба партнера танцуют, они должны сопротивляться друг другу. Даже если ты ведомый, ты должен хотя бы чуть-чуть сопротивляться ведущему – иначе с тобой будет неинтересно танцевать. Я все время напоминаю детям: ведущий – это текст. Но вы должны ему сопротивляться».

Совсем недавно таких бурных обсуждений не было. Еще в начале года в ответ на призыв порассуждать дети просто молчали. Один из учеников в классе так не хотел делиться с Настей своим мнением о русской литературе, что его нельзя было загнать в класс. «То, что они сейчас рассуждают без меня, – это большая победа, – говорит Настя. – Поначалу они всего боялись. Как я их раскрыла? Ждала и не мешала им говорить. Задавала наводящие вопросы вроде «Как считаете, где происходит действие?» и затем просто слушала. Я всегда повторяю детям: говорите все, что приходит на ум, – сначала выйдет шлак, а там разберемся. Теперь они говорят сразу все, а потом мы вместе начинаем отметать: это не то, а вот это уже близко».

Практически ни на один вопрос школьников Серазетдинова не отвечает сама. Если кто-то в классе спрашивает, нужна ли в тексте запятая, Настя будничным голосом произносит: «Гуглим». Весь класс начинает копаться в телефонах, как будто соревнуясь в скорости поиска информации.

«Все говорят, что телефоны в школах необходимо запретить, а я считаю, что они нужны – просто важно научить ими пользоваться, – объясняет мне Серазетдинова. – Дети ведь не умеют гуглить. Первое время на предложение найти информацию я слышала от учеников: «Тут ничего не понятно» или «На этом сайте написано так, а на этом по-другому». Тогда я отвечала: «Супер. Гуглим до тех пор, пока не найдем правильный источник».  

Разговор с Анастасией Серазетдиновой

  Напоследок я подмечаю еще один инструмент удержания внимания: юмор. «Я забыла сегодня книгу, но я сильная и независимая женщина, так что обойдусь без текста», – говорит Настя своим ученикам под их одобрительный хохот. «Юмор мне кажется самым важным инструментом учителя, – подтверждает после урока Серазетдинова. – По-моему, с детьми без него нельзя. У меня на юморе строится очень многое: пока я не пошучу, не подколю, урок не получится. Меня однажды попросили прочитать лекцию про искусство перед аудиторией, состоявшей из 150 математиков. И я придумала тему: «Как обокрасть музей». Каким образом своровать картину, что с ней потом делать, кто в истории уже совершал такое преступление. Первым, что я сказала собравшимся, было: «Вы думаете, что я буду вам про искусство рассказывать? Мы сейчас с вами будем планировать ограбление музея». И один мальчик на первом ряду тут же отреагировал: «А вот это уже интересно».

Класс наполняется новыми старшеклассниками, заходящими в кабинет с таким видом, словно они ошиблись дверью. «Ну что? Идите сюда, мои маленькие друзья», – призывает Настя, и за секунду до закрытия двери я слышу в ответ смех.

Да. Это действительно работает.

10:00

Столовая

За столом сидят десять старшеклассников и преподаватель математики Юрий Подкопаев. Клетчатая рубашка с закатанными рукавами, брюки, трехдневная небритость: Подкопаев выглядит как друг родителей, которому ты скорее расскажешь о своих проблемах, чем собственным маме и папе. Ведь даже если он назовет тебя бестолочью, ты получишь от него совет, а не осуждение. Некоторое время я наблюдаю за учителем и учениками, пытаясь что-то прочесть по языку жестов. Можно долго рассуждать про границы дружбы и преподавания, но когда старшеклассники общаются с преподавателем не вынужденно, а искренне – это признак здоровой атмосферы в школе.

До начала следующего урока остается несколько минут, и у меня внезапно появляется желание отомстить за все муки, которым подвергали меня учителя математики. Мне хотелось сделать это еще в день получения аттестата: объяснить преподавателям математики, что их предмет далеко не всем пригодится в жизни. «Я с этим согласен, – внезапно ставит меня в тупик Подкопаев. – И родителям я говорю то же самое: без алгебры с геометрией можно стать умным, хорошим и образованным человеком. Просто для меня математика – это один из способов развития определенных навыков мышления. В жизни всегда будут ситуации, когда нужно будет классифицировать объекты. В любом новом городе у нас есть стабильные и переменные: Центральный вокзал, аптека, знак «Аварийный выход» с зеленой фигурой бегущего человека. И математика очень четко учит их различать». 

 Через десять минут Подкопаев на моих глазах превращается в философа Декарта, который сначала убеждал оппонентов согласиться с ним, а потом сам же объяснял им, почему был не прав. «Математика все упорядочивает, поэтому она полезна тем, кто не выносит хаоса, – говорит Подкопаев. – Алгебра и геометрия позволяют человеческому мозгу сыграть в игру. По сути, ты строишь мир по определенным законам, а потом в этом же мире начинаешь действовать. Например, учитель показывает, как одно и то же число можно представить в различных системах счисления. И вдруг в классе находятся два человека, которые начинают с удовольствием переводить в различные системы номера кабинетов или автобусов, в которых они ездят до школы. Задача учителя – сделать так, чтобы ученики получили удовольствие от этой неочевидной игры. Например, я сохраняю любознательность ребенка, когда рассказываю ему, что в шестнадцатеричной системе счисления появляются буквы, а 1FC – это тоже число. Или на геометрии мы строим четырехугольную пирамиду, тетраэдр, и вдруг начинаем сечь ее плоскость, получая различные фигуры. Для всех это может быть ерундой, но для двух человек в классе я словно показал шедевр Рафаэля». 

Разговор с Юрием Подкопаевым

«Вот чем уникальна теорема Пифагора? – задает мне вопрос Подкопаев, прежде чем сам же на него отвечает: – У нее больше ста видов доказательств.

И ты на одном примере можешь показать ребенку, сколько в мире существует разных возможностей.

Сейчас пятиклассники в восторге от идеи координатной плоскости. Ставишь точки по координатам, последовательно их соединяешь – и получается зайчик. Как?! Безжизненные цифры, которые мы привыкли использовать для умножения или сложения, вдруг превращаются на экране компьютера в зверька. Или мы можем перенести задачу на скорость, время и расстояние в интернет. Я читаю им условия: сколько секунд будет скачиваться приложение в зависимости от скорости интернет-соединения и размера файла? В такие моменты детям становится очевидна связь предмета с их собственной жизнью». 

 Для меня в этом ответ на вопрос, как строится хороший урок. В разговорах с преподавателями часто можно услышать фразу: «Неужели мы должны все время развлекать школьников, придумывая, как их заинтересовать?» Но понятие «интерес» – куда шире. Когда ты объясняешь ребенку, как он сможет использовать полученные им знания, или когда он понимает, зачем должен выучить ненавистную ему математику (например, для поступления на выбранную им специальность), именно в этот момент у него появляется желание что-то изучить. Когда легендарного основателя «Класс-центра» Сергея Казарновского учителя спрашивают: «Я что, должен быть все время интересен своим ученикам?», он дает им книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве». Со словами: «А как же? Быть интересным – это форма уважения к другому человеку».

На примере математики Юрий Подкопаев объясняет детям, что такое отрицание. В качестве противопоставления фразе «Все кошки черные» школьники отвечают: «Все кошки – не черные». В ответ Подкопаев приводит пятиклассников в восторг объяснением, что для отрицания будет достаточно одного контрприема: «Но есть одна рыжая». «Мы все пользуемся логикой, но детей поражает, когда ты показываешь ее в виде законов, которыми можно осмысленно пользоваться, – объясняет Юрий. – Мне кажется, в этом суть математики – подкреплять твои догадки и ощущения. У меня есть для школьников такой пример: текстовое описание, как проехать от одной станции метро до другой с тремя пересадками. Абзац текста: выйти, перейти на другую платформу, зайти в последний вагон из центра… А затем я показываю им схему метро. Дети на нее смотрят и мгновенно понимают: важно, в какой последовательности соединяются объекты, но не важно, на каком расстоянии они находятся друг от друга – ведь в тоннеле метро ты не выйдешь. Задача математики – научить выделять такие существенные и несущественные факторы».

Лучше всего важность существенных и несущественных факторов показал один подающий надежды отличник, пытавшийся на глазах у Подкопаева решить математическую задачу. «У него все никак не получалось, хотя задание было простым, – вспоминает Подкопаев. – И вдруг стало понятно, что парень не знает, как употребить число 1974. В задаче было написано: «В 1974 году…», и ученик использовал все числа, кроме этого. Он не смог выделить важную информацию и искренне не понимал, зачем авторы задачи включили это число в условие. Представляете, как сильно кипел его мозг? Для того чтобы такого не случалось, я в свои задачи намеренно добавляю «ненужные» условия. «Оранжевый трамвай следует по маршруту 11, со станции «Первомайская» в сторону «Партизанской». Трамвай движется со скоростью 30 км/ч. В этот момент по пешеходному переходу идет мужчина в черных очках и жилетке. В его мобильном телефоне Nokia играет мелодия…» И даже для пятиклассника бывает трудно вычеркнуть лишние условия». 

«Суть математики – подкреплять твои догадки и ощущения».

Юрий Подкопаев

Пару лет назад Подкопаев проводил тестирование в одной из московских школ и намеренно дал детям уравнение, в котором ответ мог быть любым: истина при любом значении переменных. Восьмиклассники, как один, зашли в тупик – это выходило за привычные им алгоритмы решения задач. Ученики, а еще больше учителя, обвинили Юрия в том, что он дал задание, которого «нет в бланках ЕГЭ». «Я спросил: «Стойте, вы ради ЕГЭ детей учите? Вы хотите научить их только действовать по алгоритму? Потому что моя задача как учителя точно выходит за рамки стандартных тестов». Последняя фраза убеждает меня сходить на урок математики, любой из которых я хотел забыть с момента школьного выпускного.

По пути в кабинет мы проходим мимо детских цитат, развешанных на дверях в классы.

«Ошибайся снова, ошибайся лучше», – написано на входе в кабинет.

«Я считаю, что в школах такое большое количество предметов, потому что каждый преподаватель хочет с помощью своего урока развить у ребенка определенные навыки, – говорит мне Подкопаев. – Я как математик добиваюсь этого своими методами. Уверен, что историк может точно так же с помощью графиков научить работать со шкалой и координатной осью. То, чему учу я, можно узнать и на физике: задача про массовые доли – это ведь не что иное, как система уравнений. При этом на математике ученик ноет и ничего не понимает, а через кабинет на уроке физики уже понимает все. Как?

Наша преподавательская задача – перебрать максимальное количество ключей.

И когда учителя говорят: «Он необучаем», это означает, что мы не нашли ключик к этому ребенку. Может быть, попробовали пять вариантов, а шестой – нет. И замок не щелкнул».

10:10

Математика «Усатая часть урока»

За минуту до начала занятия Юрий Подкопаев включает проектор, и на интерактивной доске появляется надпись: «Уважаемая часть урока». После пары смешков в классе возникает тишина. Перед учениками и мной – математическая задача. Но никто из класса не хватается за ручки.

Первое, что меня интересует: почему «уважаемая»? И второе – почему никто не приступает к решению, а учителя это явно устраивает? «Начало каждого урока у нас предсказуемо и разнообразно одновременно, – объясняет мне позже Подкопаев. – Мы всегда стартуем с «демонстрационных» заданий на экране, которые нужно решить в уме. Такой ритуал учит сразу трем вещам: считать устно, внимательно слушать другого человека и сконцентрированно смотреть на экран. А заодно тренирует память и скорость решения математических задач». Хорошо, но почему «уважаемая»? «Эта игра появилась случайно: один из школьников по ошибке прочитал не «устная», а «усатая», – говорит Юрий. – С тех пор каждый раз я использую новое слово, которое становится сюрпризом для детей: «углекислая», «узкая» и прочие «укомплектованные» части урока». 

 Таким способом Подкопаев объясняет школьникам простую мысль: математические задачи гораздо легче решить, если их для начала внимательно рассмотреть. Потому что в любой из них всегда можно что-то вынести за скобки, что-то представить в уме, а от какой-то части задания вообще избавиться. «Самый простой вариант «увлеченной» части урока – я зачитываю по очереди три задания, каждое из которых можно решить устно, – рассказывает Подкопаев. – Во время чтения соблюдается абсолютная тишина, формулировка каждой задачи звучит ровно два раза, и никаких ответов после этого школьники не получают. Для решения в уме каждого из трех заданий дается по сорок секунд. После этого мы обсуждаем абсолютно все ответы, отмечаем удачные решения, пробуем оценить логику и красоту идей, приводящих к решению».

Красоту идей? Мы точно говорим о математике?

Другой вариант «управляющей» части урока как раз начинается с проектора: перед школьниками на экране по очереди появляются три задания. Каждый слайд замирает ровно на минуту, и прикасаться к пишущим принадлежностям нельзя. Потом ровно на десять секунд возникает заставка, и за это время школьникам нужно успеть записать ответ. «После третьей задачи мы пробуем вспомнить, какими именно были задания, сравниваем решения и получившиеся ответы, – говорит Подкопаев. – Если приходим к нескольким результатам, обсуждаем каждый. Для этой «установочной» части урока у нас есть специальная «полутетрадка»: разрезанная пополам тетрадь в клетку. В нее можно записывать решения как в черновик – в свободном виде. А еще можно отдавать эту «полутетрадь» на проверку соседу».

Подкопаев выходит с листком к доске и, с интонацией конферансье, дважды читает задание: «Если из половины числа вычесть его треть, мы получим две пятых. Каково это число?» В тот же момент на слайде появляется координатная линия с десятью точками и дробями. И надпись: «Запомните координаты точек A, C, M и H». «Для многих детей запомнить такие вещи за минуту, а потом схватить ручку и быстро записать – просто невыполнимое задание», – говорит мне Подкопаев.

Во время урока я замечаю еще одну странную вещь: пока ученик выходит к доске, преподаватель садится на его место и начинает что-то рисовать в тетрадке школьника. «Ученик решает задачу у доски, а я оформляю решение у него в тетради, – объясняет Юрий. – С одной стороны, школьникам радостно, что преподаватель все рисует сам: я действительно пишу красивым почерком, играю шрифтами, оформляю схему решения. Если в задаче два мотоциклиста едут навстречу друг другу, то я рисую две фигуры в шлемах. Человек возвращается за свой стол, и у него в тетради есть и схема, и решение: не надо быстро переписывать с доски. С другой стороны, родители поняли, что если у ребенка в тетради запись сделана учителем, значит, школьник был на уроке активным. И они начинают у детей спрашивать: «Почему ты сегодня не выходил к доске? У тебя в тетрадке нет ничего написанного учителем!» 

Математические задачи гораздо легче решить, если их для начала внимательно рассмотреть.

Правда, опытным путем Подкопаев понял, что такая схема лучше работает в пятом классе – десятиклассники уже слишком взрослые для рисунков в тетрадке. Поэтому они просто фотографируют доску, а потом, в своем темпе, переносят все с изображения в тетрадь. «Им важно «пройти руками» и зафиксировать свой способ решения, – говорит Подкопаев. – А если все запишу я, то это будет мой способ».

10:50 

Библиотека «Со мной можно о многом»

Глядя на развешанные листки на стене, я одновременно испытываю внутри себя желание разбить первую попавшуюся под руку вещь и стиснуть зубы. Это ведь только похоже на фрагменты текста. Присмотришься внимательнее и обнаружишь, что безжизненные стены школьной библиотеки кричат от выплеснутой боли и одиночества.

Выставку «Со мной можно о многом» придумала десятиклассница Соня. Хотя какая выставка – скорее это похоже на исповедь. Из экспонатов тут анонимные продолжения фраз «Другие совсем не замечают, что…» и «Мне бы хотелось, чтобы люди почаще…». То, что одноклассники Сони хотели бы сказать взрослым в форме письма, как будто обращенному самому себе. Десятки узелков, и между строк – едва слышная просьба помочь их распутать. 

 Портрет школьника, и чуть пониже: «Другие совсем не замечают, что я нуждаюсь в поддержке. Но это и по моей вине тоже: я всю жизнь прячусь в ракушку и не показываю те эмоции, которые не предназначены для всех. Иногда мне бывает плохо, но я этого не показываю, хотя, наверное, стоило бы. Но без поддержки сложно эту ракушку выбросить». И следом еще: «Другие совсем не замечают, что я подавлена и расстроена, что у меня проблемы, что я не вижу своего будущего и целыми днями иногда лежу в кровати, потому что нет жизненных сил, даже чтобы встать с нее».

Портрет школьника. «В каких-то ситуациях достаточно формального «Все хорошо?», просто чтобы почувствовать, что ты не один». Портрет. «Люди зачастую боятся людей, которые чем-то отличаются от них». Портрет. «Даже самое простое ваше участие, даже напряженный взгляд в мою сторону поможет мне понять, что я не один на один с этой проблемой. И это осознание очень помогает».

Работая в самых разных изданиях, я не понимал, почему так происходит. Почему при обсуждении всего, что связано с детьми – от принятия нового закона до перестрелки в школе, – мы идем за комментариями к кому угодно. Позволяем высказаться директорам и учителям, психологам и юристам. Но никогда – самим детям.

Портрет. «От учителей мне будет достаточно вопроса, все ли со мной хорошо. Потому что я вижу, что они замечают, что мне плохо, и не трогают меня в эти моменты, и я им безумно благодарна за это».

Неужели мы действительно так мало их слушаем, что они доверяют самые сокровенные слова не нам, а бумаге?

«Бывает такое, что я рассказываю друзьям о своих проблемах, но они как-то не очень соотносят себя с ними и, соответственно, не могут помочь».  

«Со мной можно о многом». Послушать голоса можно тут

  Когда при тебе кто-то остается таким обнаженным, таким уязвимым, тебе самому становится немного не по себе. Внутрь привычной брони из взрослой самоуверенности заползает давно забытый, липкий страх, что ты на самом деле совсем не вписываешься в окружающий мир. Страх, что тебе, как Холдену Колфилду, нужно будет громко хлопать дверью, чтобы мир тебя заметил. На разных этапах своей жизни почти каждый из нас клялся, что не будет таким, как наши родители. Никогда не скажет своим детям: «Какие у тебя проблемы?», никогда не отвернется от их боли, не придавая ей значения. И вдруг, став родителем, многие из нас внезапно вздрагивают от того, что произнесли до боли знакомую фразу.

В какой же момент мы перестаем помнить то, через что проходили сами?

Несколько лет назад работающий с подростками психолог рассказал мне о том, почему родители отмахиваются в ответ на попытки детей рассказать о суицидальных мыслях. «Для взрослых это настолько тяжелая информация, что они предпочитают от нее закрыться», – сказал мой собеседник. Чуть позже в Швеции я услышал от одного преподавателя самый необычный ответ на вопрос «Для чего нам сейчас нужна школа?». Он звучал так: «Это место, которое должно повысить твою самооценку». Потому что – допустите эту мысль хотя бы на мгновение – навык здорового отношения к себе важнее, чем умение писать и считать. На твердом фундаменте у тебя не возникнет страхов, что кто-то другой лучше, а ожидания родителей, учителей и одноклассников не придавят тебя так, что ты каждый день будешь ощущать свою незначительность.

Маленькие дети получают нашу любовь и внимание, умиление и помощь. У них всегда самые красивые рисунки, самый красивый голос, у них куча возможностей попробовать новое. Но вот дети переходят в среднюю школу, и их прежняя жизнь заканчивается. На горизонте появляются ОГЭ и ЕГЭ, ответственность за свои действия и необходимость в обязательном порядке «определиться с будущим» (желательно – один раз и на всю жизнь). Они остаются один на один с недоумением: что же вдруг произошло? К ним внезапно предъявляют взрослые требования, вот только как взрослым вести себя не дают. За те два года, что я делаю интервью с подростками в разных версиях, я слышу от них фразу: «Кажется, что меня не существует».  

К моменту, когда все написанное превращается в многослойный хор, я начинаю понимать истинный смысл внимания, о котором говорили Сергей Волков или Анастасия Серазетдинова. Даже простое участие, даже простое «Как ты?» помогает почувствовать, что ты… просто есть. И кто знает, возможно, человеку, который сидит рядом с вами в эту секунду, на самом деле не нужно больше ничего. Несколько лет назад один житель Нью-Йорка решил провести эксперимент – обращаясь к прохожим на улице, он искренне спрашивал: «Как ты?» Каждый пятый начинал плакать.

Во время одного из радиоэфиров, который я вел, мне дозвонился папа и вкрадчивым голосом попросил совета. «Ребенок хочет поступать в один вуз, но я-то знаю, что ему лучше в другой, – сказал он. – Посоветуйте, как… по-доброму надломить волю ребенка?» Может быть, школа изменится в тот момент, когда она станет пространством, в котором мы позволим детям хотя бы иногда высказывать то, что они чувствуют и что сами от нее хотят. Пространством, которое даст ученикам возможность разделить с другими свою боль и чувства, которые пугают их самих. 

11:00

Учительская Почему важно не любить детей

На сцене играла музыкальная группа, актеры произносили свои монологи, но ровно через пятнадцать минут стало понятно: сцена и зал – две непересекающиеся реальности. Зрители погружались не в происходящее на сцене, а в свои телефоны, перешептывались и напряженно разглядывали носки ботинок. Даже громкий звук и внезапные выкрики актеров не могли привлечь внимание зала. Так прошел первый в моей жизни спектакль, с которого я ушел.

Плохой урок – как плохой спектакль. Когда преподаватель и сидящие перед ним ученики живут в параллельных реальностях, не спасут методички или манипулирование голосом. «Я не понимаю советов опытных коллег занять «специальную позу» во время урока, – говорит мне учительница русского языка в начальных классах Евгения Шпакова. – Когда ты искренне хочешь услышать ребенка, ты естественен. Я не могу вести занятие и отслеживать то, как я стою. Если бы я хотела быть актрисой, то пошла бы в театральное».

В последний раз, когда Шпакова почувствовала, что дети не воспринимают урока после перемены, она предложила каждому передвинуться вместе с партой туда, где ему хочется быть. «Я подумала: что мы делаем, когда переезжаем в новую квартиру? Меняем обстановку «под себя». Так мы начали делать и здесь. Я на своем кресле подъехала к окну и села ко всему классу спиной. Дети расселись в разных точках кабинета. И это стало переломным моментом: они раскрепостились и быстрее вошли в учебный процесс. Теперь я все время их переставляю и пересаживаю. Классный кабинет – это общее пространство без «моего» места».

Когда слышишь о том, что человек не собирался быть преподавателем, – можешь быть уверен, что история о приходе в профессию будет любопытной. «При рождении у моего младшего брата была родовая травма: обвитие шеи пуповиной. Сейчас он вырос и стал успешным мужчиной, а в детстве поздно начал говорить и быстро уставал, – рассказывает Шпакова. – У него не получалось учить стихи, и я ему помогала. Представьте: мне – четырнадцать, брату – семь. Он пытается вспомнить строчку из басни Крылова «Свинья под дубом». Я показываю ему картинку, на которой изображено животное под деревом. Он вспоминает первую строку. Я показываю ему изображение желудей. «Наелась желудей досыта, до отвала», – говорил он. И так до конца стихотворения».

Теперь, чтобы сделать скучный диктант интереснее, Шпакова может неожиданно для детей прочитать его с французским акцентом – так, что весь класс будет хохотать и ждать каждую следующую строчку. Или перед началом урока дети выстроятся группой, декламируя по одному стиху, а меня – как зрителя – попросят угадать настроение, которое они должны изобразить. Очень расстраиваясь, что я не сразу его угадал.

Урок Евгении Шпаковой начинается

«Желтые карточки», как и большинство преподавательских находок Евгении, были придуманы вместе с детьми. «Мы с учениками однажды проанализировали, почему у них бывает плаксивое состояние, – рассказывает мне Шпакова. – Вот тебе нужно сделать работу, а у тебя ничего не получается. И тогда мы вместе разработали упражнение «Желтые карточки».

Ты пришел на урок, а накануне поссорился с родителями или просто устал и не можешь сосредоточиться. Тогда ты можешь подойти к учительскому столу, взять из стопки карточку и сделать то, что на ней написано.

Если злишься – нужно обежать вокруг уличного столба три раза или что-нибудь выкрикнуть. Если ты не можешь собраться на уроке физкультуры – можно просто пойти полежать на мате. И никто не задаст тебе ни единого вопроса».

В прошлой школе Евгении Шпаковой предстояло отругать ударившего одноклассницу мальчика. Позвав его «на разговор», она увидела, что ученик приближается, инстинктивно сжимаясь в ожидании наказания. «Первой фразой я сказала ему: «Знаешь, я тебе понимаю. Она тебя достала, да?» – рассказывает Шпакова. – От неожиданности школьник сразу размяк и кивнул головой. А я его действительно понимала, есть же девочки-задиры. После этого я продолжила: «Но ты же понимаешь, что так поступать – это все равно ни в какие ворота? Бывают люди, которые нас раздражают. Давай подумаем, что в таких случаях можно сделать?» И мы стали вместе накидывать самые разные варианты: убежать, умыться холодной водой, побить боксерскую грушу. «Ну сожми кулаки и побегай. А потом подтянись два раза», – сказала я ему, и он так и сделал. Это были все те же самые воспитательные моменты, но все прошло иначе, чем если бы я начала с фразы: «Как ты мог девочку обидеть?»

В следующую секунду Шпакова произнесет то, что заставит меня поперхнуться: «Вообще я не люблю детей». И как часто бывает с обрывками важного разговора, для составления пазла нужны все детали. «Мы вкладываем разные понятия в слово «любовь», – объясняет Шпакова. – Для меня это очень сильное чувство, которое я испытываю по отношению к своим детям. А моих учеников должны любить их родители. К тому же любовь в случае с детьми иногда мешает видеть реальность и абстрагироваться. Наоборот: я считаю, что если я как учитель их не люблю, а просто хорошо отношусь и могу посмотреть со стороны – это плюс».

«Для меня хороший учитель – это человек с огромной корзинкой, в которой лежит куча пирожков: хочешь – с мясом, а хочешь – с вареньем, – объясняет Женя. – В нужный момент ты точно так же можешь вытащить из своей корзинки любую методику.

А еще хороший учитель – человек чуткий, который всегда может отказаться от своих амбиций в пользу детей. Иногда приходишь с продуманным планом урока, а дети совсем другое хотят. И в такой момент важно не действовать в духе «я придумал классный урок и все равно его проведу». Иногда нужно быть гибким: если чувствуешь, что не идет, – отбрось. Это пойдет на пользу всем. Сегодня один из учеников, зевая, признался мне: «Хочу порисовать». Я предложила ему заняться рисунком, но он сделал выбор остаться на уроке. И я его за это поблагодарила. Мне кажется, если есть понимание состояния ребенка, то диалог с его стороны возможен. Мне, как взрослому человеку, что, не бывает скучно? Я не злюсь? Не хочу сказать кому-то грубое слово? Хочу. И порисовать вместо скучного занятия хочу. Какое я право имею осуждать других?»

Со своим третьим классом Женя Шпакова тоже когда-то отказалась от амбиций: забросив учебник по литературе, она начала читать детям «Робинзона Крузо». Так Шпакова открыла для себя метапредметность, соединяя несколько уроков в одном, на манер финской модели «обучения через явления». «Заданием школьников было находить непонятные слова и записывать их, а потом для урока русского составлять из них кроссворды, – рассказывает Шпакова. – Попутно мы проводили урок «Окружающий мир»: смотрели, откуда Крузо выплыл и где находится остров, куда он направляется. На уроке труда мы соорудили пещеру Робинзона Крузо. Другая группа школьников решила на основе книги придумывать задачи по математике. Например, Крузо плыл с такой-то скоростью и делал загоны для коз с таким-то периметром – они как раз в это время проходили задачи на движение. Команды проверяли точность задач друг друга. Итогом эксперимента стала книга для тех, кто читает о приключениях Робинзона Крузо».

Если спросить у Жени Шпаковой, каким стало самое запоминающееся изменение плана, она скажет: тот день, когда целый класс придумал себе генеалогическое древо. «В одной из школ мои ученики не приносили домашнего задания. Дети упорно повторяли: «Мы забыли его дома». И я чувствовала сопротивление – ведь когда они хотят, они его приносят, – рассказывает Женя. – Тогда я решила придумать генеалогическое древо, создав из целого класса одну большую виртуальную семью. Кто-то захотел стать пиратом, кто-то – капитаном корабля. Каждый выбрал роль: стать бабушкой, дедушкой, с фамилиями и отчествами. Один ученик вообще решил стать попугаем, а не человеком. Представляете, какое это было взаимодействие друг с другом? У главного героя по задумке была фамилия Сиротин: он потерялся во время войны, и такую фамилию ему выдали в детском саду. В итоге мы не только сделали на уроке ИЗО портрет своей «семьи», но и устроили квест: нужно было догадаться, кому из членов семьи принадлежит тот или иной предмет. Но я чувствовала, что по какой-то причине задуманное у нас не получалось. А потом догадалась: почти все дети были из неполных семей – у кого-то родители находились в процессе развода, кому-то вообще хотелось от родных отгородиться. И для меня это был переломный момент. Я по-настоящему поняла: что бы я ни придумала, нужно чувствовать детей и в любой момент иметь в себе силы от этого отказаться».

11:10

Школьный класс «Право на ошибку»

«Страшный», – произносит Евгения Шпакова, и десять первоклашек начинают синхронно топать ногами. «Ужасный!» – нагнетает преподаватель в ответ. Топот усиливается. «Отвратительный», – почти шепчет педагог. Шум в кабинете достигает своего пика. «Улыбаться», – меняет тон учительница, и секунду спустя весь класс начинает крутить руками, как будто наматывая невидимый клубок ниток. «Улыбка», – обращается к ним Шпакова, и шестнадцать человек начинают размахивать руками.

Эту игру придумали сами дети. Крутить руками нужно, если сказанное учителем слово – это глагол. Топать ногами – если прилагательное. Махать руками, как будто ты в фан-зоне на рок-концерте, – если прозвучало существительное. Мнения, впрочем, расходятся: на «улыбке» кто-то начинает топать, а на «страшном» – размахивать руками.

«Спасибо тем, кто запутался, – говорит Евгения. – Без вас мы бы не выяснили, как будет правильно».

Есть одна вещь, которая звучала от преподавателей, на чьих уроках было интересно мне самому: нездоровое отношение к собственной ошибке в детстве рождает целый клубок проблем во взрослой жизни. «Раньше я предлагала детям пользоваться карандашом, чтобы всегда можно было стереть написанное, – говорит мне после урока Шпакова. – Но они так привыкли исправлять все в любой момент, что некоторым потом было психологически тяжело писать ручкой. Теперь я сразу подмечаю таких детей и в случае ошибки говорю им: «Все нормально, просто зачеркни, и пойдем дальше». Рано или поздно дети столкнутся с ситуацией, когда им нужно написать тест ручкой и написанное исправить не получится».

Великий грузинский педагог Шалва Амонашвили когда-то совершил маленькую революцию, отменив в школе использование красной ручки – после того, как одна из его учениц расплакалась из-за полученных замечаний. С тех пор Шалва сформулировал свой педагогический принцип: не тыкай детей в ошибки – им нужно восхождение, а не спотыкание. «Это хорошая мысль, но мне кажется, что совсем исключая красную ручку, мы «стелем соломку» и забываем, что живем в реальном мире, – говорит мне Шпакова. – Потому что важно не как мы пишем, а что пишем. Я знала учителя, который зеленой ручкой писал слово «грязно». Какая разница, каким цветом ты пишешь это слово? Со своими учениками я действую иначе: могу иногда написать им: «Ой, жаль, буква потерялась». И тут же подчеркну элемент, который мне нравится. А если понимаю, что человек не может без ошибок то пишу: «Почти точно. Еще чуть-чуть, и все бы получилось».

Шпакова говорит, что учитель не всегда должен создавать для детей ситуацию успеха – иногда в буквальном смысле. «Однажды на уроке физкультуры я видела папу, который выпендривался с баскетбольным мячом и не хотел отдавать его детям, – говорит она. – Все родители и учителя потом накинулись на него с обвинениями, а мне интуитивно хотелось этого папу защитить. Потому что дети должны столкнуться в жизни с ситуацией, когда им чего-то не дадут. И нужно самому в таком случае понять, в чем твоя сила. Объединиться и отобрать мяч? Или уступить и взять другой? Ошибки продвигают нас дальше, чем достижения, – и задача учителя в том, чтобы научить ошибаться. Я всегда говорю детям: «Скажи, даже если не уверен». И чтобы им было легче, добавляю: «Чего ты волнуешься? Я только во взрослом возрасте узнала, что третья планета от Солнца – это Земля».

Из всех услышанных мной историй про ошибку больше всего мне запомнилась та, где Юрий Подкопаев объяснил детям, чему равняется корень из двадцати семи. Уверенным преподавательским жестом Подкопаев вывел на доске цифру 5 и повернулся к своему классу в ожидании. С доски задачу молча переписали все – кроме ученика Томаса. «Юрий Анатольевич, – сказал он неуверенным голосом, – а у меня получилось 5,2». «Плохо, Томас, – ответил Подкопаев, – решай заново». «Да, это у меня ошибка», – согласился ученик. И через минуту пришел к тому же ответу. «У вас… точно правильно?» – уточнил Томас. «Что? – рассвирепел Юрий Анатольевич. – Ты во мне, в учителе, сомневаешься? Ты что о себе возомнил?». «А давайте я тоже проверю», – вызвалась одноклассница Томаса Варя. «По тонкому льду ходите, Варвара», – пригрозил Юрий Анатольевич. «Ничего, я привыкла», – отрезала школьница.

Несколько мгновений спустя Варя пришла к такому же ответу, что и Томас. По классу прошелся гул возмущения. «Томас, жму твою мужественную руку – молодец, что проверил. Варя, продолжай балансировать на тонком льду, у тебя прекрасно это получается, – сказал в ответ Подкопаев. – А для вас всех это урок: думайте своей головой. Учитель – не бог, он тоже может ошибаться».

За время написания книги я иногда рассказывал эту историю на своих выступлениях и каждый раз думал: сколько из присутствующих в зале преподавателей будут готовы сделать так же? Сколько из них признают, что тоже могут ошибаться – да еще и на глазах у целого класса? «Да что же я такой лузер», – вдруг произносит учитель информатики Владимир Погодин на глазах у целого класса – и меня, как невольного свидетеля. Следующий урок, на который я приду, обернется терапией. Причем и для ученика, и для педагога одновременно.

А в пересказе все увиденное мной напоминает киносценарий. 

11:50

Урок информатики Как победить чувство вины

Место действия – класс информатики. Десятиклассник Макар, склонившись над компьютером, возмущается бессмысленностью заданий из контрольной работы. Преподаватель Владимир Погодин – как ни странно – целиком на его стороне. Как будто одновременно изображая и плохого, и хорошего полицейского, учитель объясняет ученику, почему тестовые задания все-таки нужны.

– Честно скажу: тесты – не самое полезное, чем мы можем заниматься в жизни.

– Макар, эти тесты призваны закрыть жуткие огрехи в программе 6-го класса, допущенные людьми, которых мы никогда в жизни не видели.

– Я пытался оправдать тесты, и у меня не получилось.

– А я попытаюсь. Как учитель, я хочу, чтобы вы усвоили базовые математические операции. Потому что однажды вам начнут предъявлять претензии в духе «что же вы в этом ничего не рубите?». А мне хочется, чтобы вы рубили. И вот эта чепуха – средство, которое поможет вам этого добиться. Давайте решим ее устно.

– Эту задачу?

– Конечно. Они все решаются устно, в этом вся суть.

– Наверняка. Но посчитать же все нужно?

– Зачем? Давайте посчитаем устно. Я точно знаю: важны не ответы, а способы, с помощью которых мы к ним приходим. Если мы все решили правильно, но при этом одинаковым образом, то чего мы добились? Вот если мы нашли другой путь, тогда это открытие.

Ученик и преподаватель начинают решать тест вместе. Процесс идет с трудом. Макар сомневается – главным образом, в себе.

– Шестнадцать – это какая степень двойки?

– Четвертая.