Падение титана, или Октябрьский конь Маккалоу Колин

2

Клеопатра прибыла в Рим в сентябре, в конце первого рыночного интервала. Из Остии она ехала в занавешенном паланкине, впереди и позади которого шла огромная процессия слуг, включая отряд царской охраны в замысловатых и тяжелых пехотных доспехах, зато верхом на снежно-белых конях с пурпурной сбруей. Ее сын, немного приболевший и опекаемый няньками, находился в другом паланкине, а в третьем паланкине пребывал ее муж, тринадцатилетний царь Птолемей Четырнадцатый. Все три паланкина были задрапированы парчой, драгоценные камни в резной позолоте сверкали на ярком солнце. Начало лета, чудесный денек. Плюмажи из страусовых перьев с золотым напылением величественно колыхались над углами покрытых фаянсовой плиткой крыш. Каждый паланкин несли восемь сильных мужчин с иссиня-черной кожей, в парчовых юбках и широких золотых воротниках. Шли они босиком. Аполлодор покачивался в кресле-носилках под балдахином во главе колонны: в правой руке длинный золотой посох, на голове парчовая шапка, руки унизаны перстнями, вокруг шеи и на плечах золотая (символ высокого положения) цепь. Слуги — все! — в дорогих одеяниях, даже самые незначительные из них. Царице Египта хотелось произвести впечатление.

Они выехали на рассвете в сопровождении большого количества жителей Остии. Когда Остия осталась позади, одних провожающих сменили другие. Любой, кто случайно оказывался близ Остийской дороги в то утро, предпочитал поглазеть на царский поезд, чем заниматься своими делами. Ликтор Корнелий, посланный в качестве сопровождающего, встретил процессию в одной миле от Сервиевой стены. Он отнесся к своей обязанности с благоговейным страхом, граничащим с ужасом: «Ох, что я всем понарасскажу, вернувшись в коллегию ликторов!» Близился полдень, и Аполлодор смотрел с облегчением на видневшиеся вдали крепостные валы. Но Корнелий повел египтян вокруг Авентина к причалам римского порта, и там они остановились. Евнух нахмурился. Почему они не входят в город, почему ее величество находится в столь жалком месте?

— Здесь мы переправимся через реку, — объяснил Корнелий.

— Переправимся? Но ведь город справа от нас!

— Мы не будем входить в город, — очень вежливо сказал Корнелий. — Дворец царицы на той стороне Тибра, возле Яникула, а в этом месте хорошая переправа. Пристани есть как тут, так и там.

— Почему дворец царицы не в городе?

— Ц-ц-ц, это ведь невозможно, — ответил Корнелий. — Иноземным правителям нельзя входить в город, потому что это значило бы пересечь священный померий и сложить с себя все имперские полномочия.

— Померий? — переспросил Аполлодор.

— Невидимую границу города. В ее пределах никто не имеет власти, кроме диктатора.

К этому времени вокруг них собралась половина обитателей порта. Прибежали грумы, конюхи, мясники, пастухи с Овечьего поля. Корнелий жалел, что не взял еще ликторов, чтобы держать зевак на расстоянии от всего этого цирка! Простой люд Рима так и считал — к ним прибыл цирк. Замечательно, неожиданно, в разгар рабочего дня. К счастью для египтян, к пристани уже подплывала череда барж. Паланкины и кресло-носилки быстро перенесли на первую из них, а орда слуг заполонила другие. Царская стража садилась последней, спешившись и успокаивая нервничавших коней.

Недовольство Аполлодора усугубилось, когда поезд двинулся через запутанные лабиринты улиц на другом берегу Тибра.

Он приказал царской охране окружить паланкины и не подпускать к ним грязных, оборванных жителей этих трущоб, чтобы те не принялись выковыривать ножами драгоценности из обшивки. Казалось, тут даже у женщин имелись ножи. И ему совсем не понравилось, когда в конце долгого пути обнаружилось, что дворец царицы не обнесен защитной стеной. Как же теперь отгораживаться от бродяг?!

— Они потом разойдутся, — равнодушно сказал Корнелий, вводя поезд через арочные ворота во двор.

В ответ Аполлодор выставил стражу у входа и приказал караульным стоять там, пока толпа не рассосется. Что за дыра? Царскую резиденцию от всякого сброда не отделяет практически ничто. И что это за страна, если встретить ее величество был прислан единственный ликтор, к тому же без фасций? И где же сам Цезарь?

Вещи царицы прибыли много раньше, так что теперь глаза ее могли отдохнуть в более привычной для них обстановке. Все нашло свое место: картины, ковры, гобелены, кресла, столы, ложа, статуи и даже огромная коллекция бюстов всех Птолемеев и их жен. Желанная атмосфера уюта, жилья.

Настроение у нее было отвратительное. Естественно, она чуть раздвинула занавески, чтобы оглядеть незнакомый ландшафт. Дальние горы, массивная Сервиева стена, терракотовые крыши, как пятна на склонах холмов, высокие сосны, простые и зонтичные, какие-то лиственные деревья. Она, как и Аполлодор, впала в ступор, когда поезд на территории дока огибал гору зловонных отбросов и битых горшков. Где почетный эскорт, который должен был прислать Цезарь? Почему ее перевезли через эту… эту речушку, протащили через отхожее место, а потом сунули неизвестно куда? Кстати, почему Цезарь не ответил ни на одну из записок, которые она ему посылала по прибытии в Остию? В единственном коротком письме от него сообщалось, что она может, когда пожелает, занять свой дворец!

Корнелий поклонился. Он виделся с Клеопатрой в Александрии, но, знакомый с нравами восточных правителей, понимал, что она не узнает его. Она и не узнала. Она была оскорблена.

— Я должен передать тебе, о властительница, привет от Цезаря, — сказал он. — Как только у него будет время, он посетит тебя.

— Как только у него будет время, он посетит меня, — повторила она ему в спину. — Он посетит! Что ж, когда посетит, пожалеет!

— Успокойся, Клеопатра, веди себя как подобает, — решительно сказала Хармиан.

Они с Ирас выросли вместе с царицей, знали все ее настроения и потому ничуть не боялись ее.

— А что, неплохо, — сказала Ирас, оглядываясь. — Мне нравится этот огромный бассейн в центре комнаты. Как остроумно! В нем дельфины с тритонами. Это очень красиво.

Она подняла голову, посмотрела вверх и сморщила носик.

— Можно подумать, что они накрыли его крышей, правда?

Клеопатра едва сдержалась.

— Что с Цезарионом? — спросила она.

— Его унесли сразу в детскую, не беспокойся, ему уже лучше.

Несколько мгновений царица раздумывала, кусая губу, потом пожала плечами.

— Мы на чужой земле. Тут много странного. И эти горы, и непривычного вида деревья. Надо думать, что и обычаи тут непривычны для нас. Поскольку очевидно, что Цезарь не собирается бежать ко мне со всех ног, то нет смысла быть при параде. Где детская и мои комнаты?

Переодевшись в простое греческое платье и удостоверившись, что Цезарион действительно поправляется, она обошла с наперсницами дворец. Маловат, но приемлем — таков был их вердикт. Цезарь прислал одного из своих вольноотпущенников, Гая Юлия Гнифона, в качестве управляющего, способного отвечать, например, за покупку продуктов и всякой домашней утвари.

— Почему нет кисейных занавесок на окнах и вокруг кроватей? — спросила Клеопатра.

Гнифон очень удивился.

— Прошу прощения, я не понял.

— Разве здесь нет москитов? Ночных мотыльков, клопов?

— У нас их очень много, царица.

— Тогда не надо впускать их в дом. Хармиан, у нас есть кисея?

— Более чем достаточно.

— Тогда проследи, чтобы ее повесили там, где надо. И немедленно — у колыбели Цезариона.

О религии не забыли. Клеопатра привезла с собой пантеон богов, из крашеного дерева, а не из цельного золота, но надлежащего вида. Амун-Ра, Пта, Сехмет, Гор, Нефертем, Осирис, Исида, Анубис, Бастет, Таверет, Собек и Хатор. Чтобы заботиться о них и о ней самой, она привезла с собой верховного жреца Пу'эм-ре и шестерых mete-en-sa ему в помощь.

Агент Аммоний несколько раз приезжал к ней в Остию, а потому строителям было приказано гладко оштукатурить стены одной из комнат дворца. Там будет святилище. Mete-en-sa нанесут на штукатурку молитвы и заклинания, а также картуши Клеопатры, Цезариона и Филадельфа.

Ее настроение уже никуда не годилось. Клеопатра опустилась на колени перед Амуном-Ра. Официальную молитву на древнеегипетском она прочла вслух и достаточно громко. Но, закончив, не встала с колен, а прижала лоб и руки к холодному мрамору пола и стала молиться про себя:

«Бог Солнца, даритель света и жизни, сохрани нас в этом страшном месте, где мы воздаем тебе хвалу. Мы вдали от дома и от вод Нила, но мы по-прежнему лелеем веру в тебя, во всех наших богов, великих и малых, как небесных, так и речных. Мы пришли на Запад, в царство мертвых, чтобы снова забеременеть, ибо Воплощенный Осирис не может приехать в Египет. Нил замечательно разливается, но, чтобы его плодоносные разливы продолжились, нам надо еще раз родить. Помоги нам, молим тебя, перенести наше пребывание здесь, среди толп неверующих, сохранив нашу божественность незапятнанной, тело здравым, сердце сильным, а чрево — плодородным. Пусть наш сын Птолемей Цезарь Гор узнает своего отца, и дай нам сестру для него, чтобы он мог жениться на ней и сохранить нашу кровь в чистоте. Нил должен разлиться, фараон — понести, и не единожды, а еще и еще раз».

Когда Клеопатра покидала Александрию с флотом в десять боевых кораблей и шестьдесят транспортов, ее радостное волнение передалось всем, кто с ней отправлялся. За Египет в свое отсутствие она не боялась. Публий Руфрий охранял его с четырьмя легионами, а Митридат из Пергама (родной дядя, не кто-нибудь) проживал во дворце и вершил все дела.

Но к тому времени, как они подошли к Паретонию, чтобы набрать там воды, все ее приятное возбуждение улетучилось. Кто бы мог подумать, что так скучно плыть по морю, видя вокруг только море? За Паретонием скорость движения возросла, ибо задул Апелиотес (восточный ветер) и погнал корабли на запад, к Утике, очень спокойной и покорной после недавней войны. Затем Аустер (южный ветер) принес их прямехонько к западному побережью Италии. Флот зашел в гавань Остии через двадцать пять дней после того, как покинул Александрию.

Там, в Остии, царица ждала на своем флагмане, пока всех богов перенесут на берег, а ей самой сообщат, что ее дворец готов ее принять. Бомбардируя Цезаря письмами, она каждый день стояла у леера в надежде увидеть его, спешащего к ней. Но его коротенькое письмо сказало, что в данный момент он как раз составляет lex agrarian (что это значит, она не знала) и потому не может сейчас ехать в Остию. О, почему его отписки всегда такие сухие, такие холодные? Словно она рядовой, что-то выпрашивающий надоедливый царек, на которого жаль тратить время. Но она не какой-то царек и ничего у него не выпрашивает! Она — фараон, его жена, мать его сына, дщерь Амуна-Ра!

Цезариона еще в этой страшной, грязной гавани угодило подцепить лихорадку. Имело ли это значение для Цезаря? Нет, Цезаря это ничуть не волновало. Он не ответил и на то письмо.

И вот она уже здесь, совсем близко от Рима, если верить ликтору Корнелию. И все равно Цезаря нет.

С наступлением сумерек она согласилась поесть то, что ей принесли Хармиан и Ирас, но только после того, как они сами все попробовали. При дворе Птолемея давали снимать пробу с пищи и напитков не просто рабу, а ребенку того раба, который очень любил свое чадо. Отличная предосторожность. В конце концов, ее сестра Арсиноя здесь, рядом, и, не будучи помазанной правительницей, живет прямо в Риме у какой-то Цецилии, знатной римлянки. Пользуясь всеми благами, как сообщил Аммоний.

Здесь и воздух другой, и он ей не нравится. С наступлением темноты становится холоднее, несмотря на раннее лето. Незнакомое ощущение. Холод каменного мавзолея дополняют миазмы, исходящие от так называемой речки, которая видна с лоджии. Так сыро. Так чуждо все. И Цезаря нет.

Только в середине ночи по водным часам она улеглась, но долго ворочалась и уснула лишь с первыми петухами. Уже сутки на суше, а Цезаря нет. И придет ли он когда-нибудь, неизвестно.

Разбудило ее особое внутреннее ощущение. Не звук, не луч света, не изменения в атмосфере. Этому Ха-эм научил ее еще ребенком, в Мемфисе. «Когда кто-то войдет туда, где ты спишь, ты проснешься», — сказал он и дунул ей в рот. С тех пор чье-либо молчаливое присутствие рядом всегда пробуждало ее. Как вот сейчас. Она проснулась так, как учил ее Ха-эм: «Открой чуть-чуть глаза и не шевелись. Наблюдай, пока не поймешь, кто вошел, и только тогда реагируй, как должно».

В кресле у изножия кровати сидел Цезарь, глядя не на нее, а куда-то вдаль, словно в свои воспоминания, которые он умел приближать. В комнате было светло, она видела его всего. Сердце ее бешено заколотилось, омытое великой любовью и горем. Он уже не тот. Стал старше, такой усталый. Нет, красота его переживет даже смерть, но что-то ушло. Глаза, всегда бледные, теперь словно размыты, черное кольцо вокруг радужной оболочки стало еще отчетливее. Вдруг все ее обиды и раздражения показались ей чем-то мелким, ничтожным. Она улыбнулась, делая вид, что проснулась лишь только что, и призывно подняла руки. «В помощи тут нуждаюсь не я».

Взгляд вернулся оттуда, где он находился, и Цезарь увидел ее. И улыбнулся своей чудесной улыбкой, выскальзывая из тоги, в которую был завернут. Она никогда не могла понять, как это ему удается. В тот же миг его руки крепко обхватили ее — так утопающий хватается за обломок затонувшего корабля. Они поцеловались. Сначала было лишь ощущение мягкости губ, но поцелуй быстро обрел настоящую сладость. «Нет, Кальпурния, с тобой он не такой. Если бы он был с тобой таким, я была бы ему не нужна. Я это чувствую своим телом и отвечаю ему своим телом».

— Ты округлилась, худышка, — сказал он, уткнувшись лицом в ее шею и поглаживая ладонями груди.

— А ты похудел, старичок, — ответила она, выгибаясь.

Он уже входил в ее лоно, и оно раскрылось для него, приняло его в себя и удерживало в себе с нежной силой.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— А я тебя, — ответил он, и это было правдой.

Этим соитием с помазанной повелительницей Египта словно бы правило некое и божественное, и магическое начало, чего он ранее не ощущал, но Цезарь оставался Цезарем. Ни страсть, ни продолжительность любовных игр не отключили полностью его разум. Он все-таки не извергся в нее. Никакой сестры для Цезариона, у Цезариона никогда не будет сестер. Позволить ей сейчас зачать — значит совершить преступление. Против таких браков и Юпитер Наилучший Величайший, и Рим, и он сам.

Она не заметила. Ей было слишком хорошо. В такие мгновения она не могла сознательно мыслить, слишком опустошенная их обоюдной пылкостью после почти полуторагодичной разлуки.

— Из тебя сейчас выльется все, пора принять ванну, — сказал он, чтобы усилить ее заблуждение.

Хорошо, что она сама исторгает так много влаги. Пусть не знает. Так лучше.

— Ты должен поесть, Цезарь, — сказала она после ванны. — Но может, сначала в детскую?

Цезарион был уже совершенно здоров, как обычно веселый и шумный. Раскрыв руки, он бросился к матери. Та подхватила его и с гордостью показала отцу.

«Мне кажется, — подумал Цезарь, — что когда-то я тоже так выглядел. Он, безусловно, мой, хотя больше напоминает мою мать и сестер. Безапелляционный, как у Аврелии, взгляд. И выражение лица не мое. Красивый ребенок, крепкий, откормленный, но не толстый. Да, это Цезарь. Он не будет жирным, как Птолемеи. От матери у него только глаза, но не ее цвета. Моего. Правда, они не так глубоко посажены, как мои, и голубизна в них погуще».

Он улыбнулся и обратился к нему на латыни:

— Скажи ave своему отцу, Цезарион.

Раскрыв в изумлении глаза, ребенок повернул голову к матери.

— Это мой папа? — спросил он тоже на латыни, но с едва уловимым акцентом.

— Да, твой папа наконец здесь.

В тот же миг маленькие ручонки потянулись к нему. Цезарь взял сына, прижал к груди, поцеловал, погладил густые красивые золотистые волосы. Цезарион прильнул к незнакомцу так, словно век его знал. Когда мать хотела забрать его, он не дался. В его окружении мало мужчин, подумал Цезарь, а ему нужен мужчина.

Забыв о еде, он сидел с сыном, держа его на коленях. На греческом Цезарион говорил значительно лучше, чем на латыни. Он не болтал без умолку, как все дети, а внимательно следил за своей речью и произносил фразы грамматически правильно. Пятнадцати месяцев от роду, а уже словно старец.

— Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? — спросил Цезарь.

— Великим генералом, как ты.

— Не фараоном?

— Фу, фараоном! Фараоном я буду и так, еще до того, как вырасту, — сказал мальчик, явно не пребывая в восторге от такой перспективы. — Я хочу быть генералом.

— Против кого же ты будешь воевать?

— Против врагов Рима и Египта.

— Все игрушки — военные, — вздохнув, сказала Клеопатра. — В одиннадцать месяцев он выбросил куклы и потребовал меч.

— Он и тогда уже говорил?

— О да. Целыми предложениями.

Пришли няньки, чтобы его покормить. Ожидая слез и протеста, Цезарь с удивлением увидел, что его сын безропотно дал себя увести.

— Характер у него не мой, он быстро соглашается с обстоятельствами, — сказал он, входя с ней в столовую. Цезариону было обещано, что папа вскоре вернется. — Добродушный.

— Он — бог на земле, — просто сказала она, усаживаясь с ним на ложе. — А теперь скажи мне, почему ты такой усталый.

— Это все люди, — неопределенно ответил Цезарь. — Риму не нравится диктаторское правление, поэтому он постоянно сопротивляется.

— Но ты ведь всегда говорил, что тебе нужна оппозиция. Вот, выпей свой сок.

— Оппозиция оппозиции рознь. Я бы хотел, чтобы в сенате и в комициях мне противостояли разумно, а не призывали ежеминутно вернуть им Республику. Словно Республика — это некая исчезнувшая реальность вроде Утопии Платона. Утопия! — Он презрительно фыркнул. — Даже само это слово означает «нигде»! Когда я спрашиваю, что плохого в моих законах, сенаторы жалуются, что они слишком длинные, и отказываются их читать. Когда я прошу высказать свои предложения, они говорят, что я не оставил им ничего из того, над чем можно было бы потрудиться. Когда я приглашаю к сотрудничеству, они брюзжат, что я заставляю их работать, не спрашивая, хотят они того или нет. Они признают, что многие из моих реформ очень выгодны, а потом вдруг заявляют, что я меняю порядки, а этого делать нельзя. Такая оппозиция лишена смысла, как и та, которую возглавлял прежде Катон.

— Тогда приходи ко мне, и мы поговорим, — быстро сказала она. — Покажи мне твои законопроекты, я их внимательно просмотрю. Расскажи мне о своих планах, и получишь самую объективную критику. Проверь на мне свои идеи. Мнение коронованного диктатора как-никак тоже мнение. Позволь мне тебе в этом помочь.

Он взял ее руку в свою, поднес к губам и поцеловал. Тень улыбки мелькнула в глазах, в них вновь появились бодрость и живость.

— Обязательно. Обязательно, Клеопатра.

Улыбка все разгоралась, взгляд сделался чувственным.

— А ты расцвела, дорогая. Особенной красотой. Не Афродита Праксителя, разумеется, но материнство и зрелость превратили тебя в восхитительную и желанную женщину. Я скучал по твоим львиным глазам.

В письме, написанном Цицероном Марку Юнию Бруту два рыночных интервала спустя, говорилось:

Ты не увидишь триумфов великого человека, дорогой Брут, сидя там, среди инсубров. Счастливец! Первый триумф, галльский, назначен на завтра, но я не пойду. А потому не вижу причин не сообщить тебе во всех подробностях все наши амурные и брачные новости.

Прибыла царица Египта. Цезарь поселил ее во дворце у подножия Яникула с видом на Капитолий и Палатин, а не на римские доки. Никто из нас не видел, как она двигалась по Остийской дороге, но говорят, что процессия просто сияла. От паланкинов до облачений там все было сплошь золотым.

С собой она привезла предполагаемого сына Цезаря, только-только начавшего ходить, и своего тринадцатилетнего мужа, царя Птолемея. Ни то ни се, угрюмый, жирный. Сам сказать ничего не может и очень боится своей старшей сестры-супруги. Инцест! В эту игру можно играть целыми семьями. На ум почему-то приходят сестры Публия Клодия и он сам.

С ней прибыли рабы, евнухи, няньки, воспитатели, советники, клерки, писцы, счетоводы, врачи, травники, старухи, жрецы с верховным во главе, мелкие придворные, царская охрана в двести человек, четыре философа, включая великого Филострата и еще более великого Сосигена. Еще она привезла с собой музыкантов, танцоров, мимов, фокусников, поваров, посудомоек, прачек, портних и разного рода прислугу. Естественно, не забыли и любимую мебель. А как же обойтись без белья, без одежды, без драгоценностей, без сундуков, набитых деньгами, без странной утвари для своих странных религиозных обрядов? Нужны еще ткани для новых платьев, опахала и перья, матрасы, подушки, валики, ковры, занавески, экраны, косметика, собственный запас специй, эссенций, бальзамов, смол и духов. Плюс книги, плюс зеркала, астрономические приборы и личный халдей-предсказатель.

Ее свита, по слухам, насчитывает свыше тысячи человек, поэтому, конечно, они не помещаются во дворце. Цезарь построил для них деревню на той стороне Тибра, и тамошние жители очень сердиты. Между аборигенами и вновь прибывшими разыгралась нешуточная война. Цезарь даже издал приказ, гласящий, что любой житель Заречья, взявший в руки нож, чтобы отрезать ноздри или уши у неприятного иноземца, будет отправлен в одну из дальних колоний, нравится это ему или нет.

Я видел эту женщину — невероятно надменная и высокомерная. С официального благословения Цезаря она устроила для нас, римских мужланов, прием. Возле Эмилиевого моста нас посадили на великолепные баржи и переправили на ту сторону Тибра. А потом в паланкинах и креслах с многочисленными подушками и коврами принесли во дворец. Она приняла нас в огромном атрии и пригласила прогуляться по лоджии. Совсем коротышка, мне до пупка, а ведь и я не высок.

Нос клювом, но потрясающие глаза. Стыдно смотреть, как он держится с ней. Как мальчишка со своей первой шлюхой.

Маний Лепид и я походили кругом и ненароком набрели на святилище. Дорогой Брут, мы были потрясены! Там находилось не менее двенадцати статуй существ весьма странного вида. Тела мужские и женские, а головы — нет. Ястреб, шакал, крокодил, лев, корова. И т. д. Самой страшной была женщина с ужасно раздутым животом и большими отвислыми грудями. На всех — короны в форме головы гиппопотама. Отвратительно! Потом вошел верховный жрец и на отличном греческом языке стал рассказывать, кто есть кто или, вернее, что есть что в этом странном, производящем отталкивающее впечатление пантеоне. Голова у него бритая, сам в льняном белом, собранном складками платье, а его золотой и усыпанный драгоценностями воротник стоит, наверное, столько же, сколько мой дом.

Царица была в парче с головы до ног. Ее драгоценности равны по стоимости цене целого Рима. Затем откуда-то вынырнул Цезарь, держа на руках сына. Малыш совсем не смутился! Улыбнулся нам, словно мы его новые подданные, и поздоровался на латыни. Должен сказать, он очень походит на Цезаря. О да, это был чисто царский прием! Обработка Цезаря идет полным ходом. Подозреваю, что он скоро сам захочет стать царем Рима. Дорогой Брут, наша любимая Республика все дальше уходит от нас, и этот обвал новых законов закончится тем, что первый класс лишится всего, что имеет.

О другом. Марк Антоний женился на Фульвии. Теперь эту женщину я действительно презираю! Думаю, ты слышал, что Цезарь объявил в палате, что Антоний пытался убить его. Как бы я ни отвергал и Цезаря, и все, что за ним стоит, я рад, что Антонию не удалась эта попытка. Если бы Антоний стал диктатором, дела обстояли бы гораздо хуже.

Вот новость еще интереснее: внучатая племянница Цезаря вышла замуж за Гая Клавдия Марцелла-младшего. Да, ты все прочел правильно, можешь верить своим глазам! Он хорошо устроился, при двух непрощенных и лишенных имущества братьях. Кстати, их имущество он же и приобрел. Этот союз привел к изумительному пассажу. Я даже пожалел, что не поступился своими принципами и не посетил в тот день сенат. Все произошло на заседании, которое Цезарь созвал, чтобы обсудить первый пакет своих аграрных законов. Когда сенаторы уже расходились, Марцелл-младший стал просить Цезаря простить томящегося на Лесбосе его брата Марка. Когда Цезарь несколько раз повторил «нет», ты не поверишь, Марцелл-младший упал на колени! И этот отвратительный тип Луций Пизон тоже принялся просить за Марка, хотя на колени падать не стал. Говорят, Цезарь был так поражен, что в ужасе попятился, пока не наткнулся на статую Магна. Тогда, опомнившись, он заорал на Марцелла-младшего, чтобы тот встал и не выставлял себя дураком. В результате Марк Марцелл теперь прощен. А Марцелл-младший всем говорит, что возвратит ему его поместья. И сожалеет, что не может сделать того же для кузена Гая Марцелла. Тот, как я слышал, чем-то отравился и умер. А Марк, по словам Марцелла-младшего, съездит в Афины и вернется домой.

Конечно, я не в восторге от всех этих Клавдиев Марцеллов. Что бы в далеком прошлом ни заставило их отказаться от статуса патрициев и стать плебеями, факт есть факт. И он как-то их характеризует, верно?

Когда появятся еще новости, я опять тебе напишу.

После того как Цезарь растолковал властительнице Египта религиозную подоплеку пересечения городской священной границы, а заодно подоплеку нелюбви римлян к царям, возмущение тем, что ее не пускают в Рим, сошло на нет. В каждом месте есть свои табу, а все табу Рима, похоже, связаны с республиканской формой правления и отвращением к абсолютизму. Настолько стойким, что оно породило массу фанатиков. Таких, например, как Марк Порций Катон Утический. О его ужасном самоубийстве в Риме все еще говорили.

Для Клеопатры абсолютизм являлся непреложной реальностью, но раз ей нельзя войти в город, значит, нельзя. И все же она разрыдалась, когда поняла, что не увидит триумфального шествия. Однако Цезарь поспешил утешить ее. Один римский всадник, друг его банкира Оппия, некий Секст Перквитиен, с удовольствием предоставит в ее распоряжение весь свой дом. Он расположен на заднем выступе Капитолия, и с его лоджии хорошо видно Марсово поле. Клеопатра сможет посмотреть начало парада, пока процессия не завернет за угол холма, чтобы войти в Рим через Триумфальные ворота, всегда закрытые и открывающиеся только в дни празднования триумфов.

В первом триумфе должны были участвовать ветераны галльской войны. Правда, во всех легионах их теперь насчитывалось всего пять тысяч человек. Регулярной армии в Риме пока еще не имелось. Хотя старейшему из вышеупомянутых ветеранов только-только перевалило за тридцать, служить эти парни начинали семнадцатилетними желторотиками. Естественные потери в боях, ранения и уходы в отставку значительно поубавили их число.

Но когда поступил приказ идти в Рим, десятый легион, к великому сожалению, узнал, что он не возглавит марш. Эту честь предоставили шестому легиону. Трижды подняв мятеж, десятый потерял расположение Цезаря и пойдет последним.

Представлены были все одиннадцать легионов — от пятого, «Жаворонка», до пятнадцатого. Всем ветеранам выдали новые туники, на шлемах — новые плюмажи из конского волоса, в руках — посеребренные палки. Подлинное оружие вносить в Рим запрещалось. Знаменосцев одели в серебряные доспехи, а на тех, кто нес римских орлов, накинули еще и львиные шкуры. Несчастный же десятый ничем таким не отметили, и он решил особым образом отомстить.

Это был триумф, в котором действующие консулы могли принять участие, поскольку диктаторский империй триумфатора перевешивал все другие. Поэтому Лепид пришел на Форум и сидел с другими курульными магистратами на подиуме храма Кастора. Остальные члены сената возглавляли парад. Большинство из них были новыми выдвиженцами Цезаря, так что их набралось почти пятьсот человек. Внушительное зрелище, но, увы, маловато окаймленных пурпуром тог.

За сенатом шли трубачи. Целая сотня молодцов дула в золоченые трубы в форме лошадиных голов. Их еще Агенобарб вывез из Галлии, отобрав у арвернов. За трубачами катились телеги с трофеями, перемежаемые обширными передвижными платформами, на которых разыгрывались наиболее славные эпизоды кампании. Проделывали это актеры в соответствующих костюмах. Банкиры, которые получили задание организовать этот гигантский спектакль, чуть с ума не сошли, выискивая похожих на Цезаря лицедеев. Ведь он принимал активное участие почти в каждом из эпизодов, и весь Рим знал его в лицо.

Ни о чем не забыли, все было представлено. Модель осадной террасы, подступающей к Аварику, дубовый корабль венетов с цепными вантами и кожаными парусами. Много Алезии. Вот Цезарь идет на помощь лагерю, в который прорвались галлы, вот карта двойной циркумвалляционной линии, вот Верцингеториг, сидящий по-турецки на земле в момент своей капитуляции, вот модель самой крепости на плоской высокой горе. А еще платформы со странными галлами. Их длинные волосы намазаны глиной и смешно торчат в разные стороны, они в клетчатых ярких накидках и вскидывают вверх мечи (посеребренные деревяшки). Далее целый эскадрон кавалерии ремов в своей самой блестящей экипировке, и знаменитое противостояние Квинта Цицерона с седьмым всем силам нервиев, и британская цитадель, и британская военная колесница с возницей, копьеметателем и парой низкорослых лошадок. И еще двадцать картин. Телеги с платформами влекли упряжки волов, накрытых попонами всех красок спектра и увитых цветами.

А вокруг всего этого в ярко-огненных тогах плясали блудницы, прыгали карлики в разноцветных лоскутных накидках. Буйная клика. Музыканты всякого рода, фокусники, уроды, люди, изрыгающие огонь. Никаких золотых корон или венков, поскольку галлы не подносили их Цезарю, но телеги с трофеями ломились от драгоценностей, поскольку Цезарь нашел спрятанный клад германских кимбров и тевтонов в Атватуке, а также забрал сотни драгоценных приношений друидов в Карнуте.

Следом шли жертвенные животные, два чисто-белых вола, обреченных на заклание в честь Юпитера Наилучшего Величайшего, когда триумфатор достигнет подножия лестницы, ведущей к его капитолийскому храму. Но до этого храма надо было только по городу проделать три мили, ибо процессии надлежало пройти через Велабр и Бычий форум, повернуть к Большому цирку, сделать внутри его один круг, затем опять выбраться на Триумфальную улицу, чтобы наконец спуститься к Римскому Форуму и достичь подножия Капитолия, где движение останавливалось.

Военнопленных, которые должны были умереть, забирали, чтобы задушить в Туллиане, актеры покидали платформы, и все прочие участники шествия расходились. Золото отправляли обратно в казну, а легионеры поворачивали на улицу, идущую по южной стороне Капитолия, и возвращались на Марсово поле через Велабр. Там их ожидали угощение и кассиры с еще не поделенными деньгами. И только сенат, жрецы, пара белых волов и триумфатор поднимались по Капитолию вверх к храму Юпитера Наилучшего Величайшего, сопровождаемые специальными музыкантами, играющими на флейтах, сделанных из большеберцовых костей павших врагов.

Два белых вола были увиты гирляндами, их позолоченные рога и копыта сверкали. Этих животных, уже заторможенных, вели рора, culturius и другие прислужники, которым вменялось убить их.

За ними являли себя римлянам понтифики и авгуры, все в пестрых тогах с пурпурными и алыми полосами. Отличало одних от других в основном то, что каждый авгур нес свой lituus, особым образом загнутый посох. Младшие жреческие коллегии тоже имели свои специфические одеяния. Flamen Martialis, главный жрец Марса, выглядел очень странно в тяжелой круглой пелерине, деревянных башмаках и остроконечном шлеме из слоновой кости. Не было, правда, flamen Quirinalis, поскольку Луций Цезарь, исполняющий эту обязанность, уже шел в процессии как главный авгур. Не присутствовал и flamen Dialis, ибо этим специальным жрецом Юпитера являлся фактически сам триумфатор.

Следующие участники шествия всегда имели успех у толпы. Военнопленные, каждый при полном параде, со всеми регалиями, в золоте и драгоценностях, — воплощение здоровья и процветания. Не в римских правилах было выводить на всеобщее обозрение грязных, забитых и изможденных врагов. По этой причине пленников отдавали на попечение богатым людям, в чьих домах они жили, дожидаясь триумфа того, кто их победил. Республиканский Рим никого не держал в узилищах.

Первым шел царь Верцингеториг. Он знал, что умрут только трое: он, Котий и Луктерий. Веркассивелаун, Эпоредориг и Битургон, а также все другие, менее важные пленные смогут вернуться домой без какого-либо ущерба. В свое время Верцингеториг был весьма удивлен, когда ему предсказали, что между его пленением и смертью пройдет шесть лет. Теперь он хорошо понимал почему. Гражданская война и другие события целых шесть лет не давали Цезарю поставить точку в войне с Длинноволосой Галлией.

А сейчас сенат издал декрет, предоставлявший Цезарю довольно специфическую привилегию. Теперь путь ему должны были прокладывать семьдесят два ликтора, а не двадцать четыре, положенные диктатору по прежним законам. Они очень долго выстраивались, раздвигая неугомонных певцов и танцоров. Первые славили Цезаря-триумфатора во весь голос, вторые тоже, но молча.

Заминка не имела значения, ибо очередь Цезаря двинуться с места подошла лишь через пару долгих летних часов. Ему подали очень древнюю триумфальную колесницу. Четырехколесную, как церемониальные колесницы армянских царей, мало похожую на двухколесные боевые. Ее влекли четыре одинаково серых коня с белыми гривами и хвостами. Цезарь сам выбирал их. Он был при всех триумфальных регалиях, в тунике с вышивкой в виде пальмовых листьев и в пурпурной, обильно расшитой золотом тоге. На голове — лавровый венок, в правой руке — лавровая ветвь, в левой — специальный крученый скипетр триумфатора из слоновой кости, увенчанный золотым орлом. Возницу одели в пурпурную тунику, а в глубине колесницы стоял еще один человек в такой же тунике, облеченный обязанностью держать над головой Цезаря позолоченную корону из стилизованных дубовых листьев и время от времени произносить нараспев традиционное предостережение: «Respice post te, hominem tememento!»[2]

Помпей Великий был слишком тщеславен, чтобы подчиняться древним обычаям, но Цезарь отнесся к ним с тщанием. Он покрыл лицо и руки ярко-красной краской в тон терракоте лица и рук статуи Юпитера Наилучшего Величайшего, стоявшей в храме, сделав таким образом свой триумф вариацией прославления этого бога. Ибо это, конечно же, был небывалый триумф.

За триумфальной колесницей стоял боевой конь Цезаря, знаменитый Двупалый (фактически последний из нескольких Двупалых, потомков первого Двупалого, подаренного ему Суллой). Круп его покрывал алый генеральский плащ. Цезарь посчитал немыслимым отмечать триумф, не удостоив Двупалого, символа своей знаменитой удачи, собственного маленького триумфа.

За Двупалым толпились те, кто считал, что галльская кампания Цезаря освободила их от порабощения. Все как один в конусных шапках, именуемых колпаками свободы.

Далее на государственных лошадях, поблескивая серебром парадных доспехов, восседали легаты галльской войны, те, кому посчастливилось быть сейчас в Риме.

Последними полегионно строились ветераны. Пять тысяч глоток неутомимо ревели: «Io triumphe!» Непристойные песенки будут потом, при большем скоплении праздного люда, всегда готового похихикать в рукав.

Когда Цезарь поднялся на триумфальную колесницу, ее левое переднее колесо соскочило. Цезарь качнулся, навалившись на передок колесницы, и чуть не упал, ибо на него в свой черед повалился стоящий у него за спиной человек. Кони нервно попятились и заржали.

Из уст всех свидетелей этой сцены вырвался громкий возглас.

— Что случилось? Почему народ так взволнован? — спросила Клеопатра у побледневшего Секста Перквитиена.

— Страшный знак! — прошептал он и поднял руку, отгоняя злой глаз.

Клеопатра последовала его примеру.

Заминка, впрочем, была минимальной. Тут же появилось новое колесо, и его принялись ставить на место. Цезарь стоял рядом, губы его шевелились. Клеопатра решила, что он читает заклинание, хотя и не знала этого наверняка.

Подбежал Луций Цезарь, главный авгур.

— Нет-нет, — сказал, улыбаясь, Цезарь, — я очищу знак, Луций, поднявшись на коленях к Юпитеру Наилучшему Величайшему.

— Edepol, Гай, ты не сможешь! Ведь там пятьдесят ступеней!

— Я смогу, и я сделаю это. — Он указал на флягу, пристегнутую к борту колесницы. — У меня есть магическое средство, и я к нему приложусь.

Триумфальная колесница тронулась с места, и вскоре за ней двинулась армия, завершающая парад. Между легионерами и сенаторами, возглавляющими процессию, было примерно две мили.

На Бычьем форуме триумфатор остановился поприветствовать статую Геркулеса, всегда обнаженного, но сейчас принаряженного, как и во все дни триумфов.

Сто пятьдесят тысяч римлян набились в этот день в Большой цирк. Появление Цезаря было встречено ревом, который слышали даже слуги во дворце Клеопатры. Когда колесница, описав полный круг, направилась к Капенскому выезду, на арену вступили легионеры. Толпа вновь зашлась в крике, но когда десятый грянул свой свежеиспеченный походный марш, все разом смолкли, чтобы не пропустить ни словечка.

Цезарь окликнул Фабия и Корнелия, шагавших позади семидесяти двух ликторов.

— Идите и велите десятому прекратить этот балаган, иначе я лишу их доли в трофеях, распущу и не дам земли! — гневно приказал он.

Слова Цезаря были переданы, и марш сразу затих, но коллегия ликторов потом долго спорила, что в нем задело Цезаря больше всего. Фабий и Корнелий пришли к заключению, что Цезаря оскорбил чересчур толстый намек на его близость с царем Вифинии. Но некоторые грешили на последнюю фразу. «Новый царь Рима!» Вот что его возмутило. А в самой непристойности песни десятого нет ничего такого уж особенного. Обычная практика на всех триумфах.

К тому времени, как все закончилось, подошла ночь. Раздел трофеев отложили на завтра. Марсово поле превратилось в большой воинский лагерь, ибо все демобилизованные ветераны, смотревшие на триумф из толпы, тоже толклись теперь там. Долю каждому следовало вручить лично, кроме тех ветеранов, что проживали в Италийской Галлии, а таких набралось предостаточно. Но они сбились по местам жительства в группы и послали на триумф Цезаря своих представителей, снабдив каждого документами, подтверждающими его полномочия. Это, конечно, еще больше затрудняло работу кассиров.

В итоге каждый рядовой ветеран получил двадцать тысяч сестерциев (больше, чем он получил бы за двадцать лет службы). Младшим центурионам досталось свыше сорока тысяч сестерциев на душу, а старшим — по сто двадцать тысяч. Огромные куши, превышавшие все подобные премии за всю историю армии Рима. Даже у войск Помпея Великого на круг вышло меньше, а ведь он завоевал Восток и удвоил содержимое римской казны. Но, несмотря на такую щедрость, солдаты всех рангов ушли недовольными. Почему? Потому что Цезарь отделил от трофеев малую часть и отдал ее римской черни. Каждый бедняк получил четыреста сестерциев, тридцать шесть фунтов масла и пятнадцать мер пшеницы. Что они сделали, чтобы брать их в долю? Бедняки радовались, в отличие от ветеранов.

Общее мнение сошлось на том, что Цезарь что-то задумал, но что? В конце концов, кто мешал неимущим записываться в легионы? А раз они не записывались, зачем же умасливать их?

Триумфы за Египет, Малую Азию и Африку последовали один за другим, но великолепия в них было меньше. Тем не менее каждый из них бил по всем пунктам девять из десяти когда-либо проводившихся в Риме триумфов. Триумф за Азию весьма украшала картина: Цезарь под Зелой со всеми коронами. А над всем этим — огромный девиз: «VENI, VIDI, VICI». Африка была последней и меньше всего понравилась римской элите, потому что Цезарь позволил своему гневу возобладать над этическими соображениями и использовал платформы, чтобы высмеять самых именитых республиканцев. Там были Метелл Сципион, наслаждающийся порнографией, Лабиен, калечащий римских солдат, и Катон, с жадностью пьющий вино.

Триумфами развлечения того года не кончились. Цезарь устроил великолепные погребальные игры в честь своей дочери Юлии, которую очень любил простой римский люд. Она выросла в Субуре среди бедноты и никогда не задавалась. Вот почему ее сожгли прямо на Римском Форуме, а прах упокоили на Марсовом поле — невероятная вещь.

В каменном театре Помпея, как и во всех временных павильонах, построенных всюду, где только можно, разыгрывались представления. Большой популярностью пользовались комедии Плавта, Энния, Теренция, но от мимов Ателлы публика была просто без ума. Игра без масок, фарсы с простыми понятными персонажами и каскады смешных ситуаций приветствовались везде. Но учитывались все вкусы, а потому имела место и высокая драма: Софокл, Эсхил, Еврипид.

Цезарь решил провести конкурс новых спектаклей и установил щедрую премию за лучшую пьесу.

— Ты должен писать и пьесы наряду с историческими трудами, мой дорогой Саллюстий, — говорил он Саллюсту, которого очень любил.

Для Саллюста — к великому счастью, ибо тот был отозван из провинции Африка после того, как самым бессовестным образом обчистил ее. Дело замяли, Цезарь лично выплатил миллионы пострадавшим зернопромышленникам, но все равно любить Саллюста не перестал.

— Нет, я не драматург, — сказал, качая головой, Саллюст, которому претила сама мысль о труде на потребу бездумного люда. — Я слишком занят. Хочу подробно описать заговор Катилины.

Цезарь удивился.

— О боги, Саллюстий! Тогда, я думаю, ты вознесешь до небес Цицерона.

— Все, что угодно, только не это, — весело возразил нераскаявшийся мздоимец и вор. — Я как раз обвиняю его во всем. Это он сам спровоцировал кризис, чтобы его бездарное консульство не осталось в банальном безвестии.

— Когда ты это опубликуешь, Рим может раскалиться, как Утика.