Падение титана, или Октябрьский конь Маккалоу Колин

5

Когда Брут вернулся наконец из Италийской Галлии, его настроение показалось, по крайней мере его матери, довольно странным. То, что ему очень понравилась работа, которую Цезарь поручил ему, было очевидно. Но присущая Бруту рассеянность разрослась в нем настолько, что он просто не замечал, когда Сервилия придиралась к нему, ругалась или язвила. Стрелы летели мимо.

Самая поразительная трансформация произошла с его кожей. Она так очистилась, что он теперь чисто брился. Остались лишь оспины, следы отвратительного недуга, которой мучил его почти четверть века. И прекрасно. В будущем году ему, как и Гаю Кассию, стукнет сорок, и он по праву сможет пройти в преторы. Ну, не пройти, так выдвинуть свою кандидатуру. А дальше — как решит Цезарь.

Цезарь! Да, Цезарь, который был теперь бесспорным правителем мира, о чем Луций Понтий Аквила не упускал случая напоминать своей любовнице Сервилии. Будучи плебейским трибуном, Аквила очень злился на свою беспомощность: при диктаторском правлении он не мог наложить вето ни на один закон, предложенный Цезарем. Ему очень хотелось что-то сделать, чтобы продемонстрировать свою ненависть ко всему, за чем стоял Цезарь.

Что касается Гая Кассия, он слонялся по Риму недовольный, ему нечем было заняться. Он все надеялся стать претором, а пока суд да дело, много времени проводил с Цицероном и Филиппом. К большому удивлению римлян, он вдруг отказался от стоицизма и сделался эпикурейцем. Как понимала Сервилия, только ради того, чтобы поддразнить Брута, который так разозлился, что стал его избегать. Нелегкое дело, ибо оба часто бывали у Цицерона.

А Сервилия большую часть времени посвящала беседам с царицей Клеопатрой, очень одинокой в своем мраморном мавзолее. Конечно, царица отлично знала, что Сервилия была любовницей Цезаря на протяжении многих лет, но она ясно дала понять, что это не повлияет на их отношения. Она даже склонна была считать этот факт скрепляющим их дружбу. Сервилия это понимала.

— Ты думаешь, он когда-нибудь вернется домой? — спросила Клеопатра в конце мая.

— Я согласна с Цицероном, он обязан вернуться, — уверенно ответила Сервилия. — Если он планирует парфянскую кампанию, сначала ему надо многое сделать в Риме.

— О, Цицерон! — воскликнула Клеопатра с гримасой отвращения. — Я не встречала большего себялюбца и позера, чем он.

— Ему ты тоже не нравишься, — сказала Сервилия.

— Мама! — крикнул Цезарион, впрыгивая в комнату верхом на палке с лошадиной головой. — Филомена говорит, что мне нельзя выходить на улицу!

— Если Филомена говорит, что тебе нельзя выходить на улицу, значит, ты не можешь выходить на улицу, — сказала Клеопатра.

— Невероятное сходство с Цезарем, — сказала Сервилия, чувствуя комок в горле.

«О, почему это не я родила ему сына? Мой был бы римлянином, с патрициями в любой ветви рода».

Мальчик ускакал, как обычно легко согласившись с материнским вердиктом.

— Внешне — да, — нежно улыбаясь, ответила Клеопатра, — но ты можешь представить Цезаря столь же покорным, даже в таком возрасте?

— Конечно нет. А почему ему нельзя на улицу? Сегодня замечательный день, и он может поиграть на солнышке, солнечные лучи для него очень полезны.

Клеопатра стала серьезной.

— Есть еще причина, по которой я хочу, чтобы его отец поскорее вернулся. Местным жителям удается обмануть моих караульных, и они пробираются во дворец, чтобы причинить вред. У них ножи, и они отрезают ноздри и уши. Пострадали несколько наших детей возраста Цезариона, а также мои служанки.

— Моя дорогая Клеопатра, для чего у тебя стража? Пошли мальчика погулять под охраной, не держи его взаперти!

— Он захочет играть с охраной.

— А почему нет? — удивилась Сервилия.

— Он может играть только с равными.

Сервилия вытянула губы трубочкой.

— Клеопатра, моя родословная гораздо лучше твоей, но даже я не вижу в этом смысла. Скоро он сам научится отличать, кто равен ему, кто не равен, а пока пускай радуется солнцу, воздуху и шумным играм.

— У меня есть другое решение, — упрямо возразила Клеопатра.

— Интересно какое?

— Я собираюсь построить вокруг моего дворца высокую стену.

— Это не удержит местных бродяг.

— Удержит. Каждый cubit территории будет взят под контроль.

Закатив глаза, Сервилия сдалась. Несколько месяцев общения с Клеопатрой показали ей, насколько римские женщины отличаются от восточных. Царица Египта могла править миллионами, но у нее не было ни капли здравого смысла. Первая же встреча продемонстрировала один очень утешительный факт: что бы Цезарь ни чувствовал к Клеопатре, он не был по уши в нее влюблен. Вероятно, его прельстила возможность произвести на свет царя, отцом которого он будет признан всеми. Цезарь спал с несколькими царицами, но все они были чьими-то женами. А эта принадлежала ему, и только ему. Да, она обладала некоторой привлекательностью и, не имея здравого смысла, все-таки разбиралась в законах и управлении. Но чем дольше Сервилия с ней общалась, тем меньше та ее беспокоила.

А Брут навещал женщину, очень отличавшуюся от Клеопатры. Его первый визит по возвращении в Рим был, естественно, к Порции, которая с большой радостью приветствовала его, но не подставила губы для поцелуя и не сгребла в охапку, отрывая от пола, как бывало раньше. Причина крылась не в угасании чувства. У причины имелось имя — Статилл.

Раньше Статилл часто наезжал к Бруту в Плаценцию, но в конце концов осел в Риме. Появился в доме Бибула и упросил молодого Луция Бибула разрешить у него пожить. Поскольку Луцию не пришло в голову поинтересоваться мнением своей мачехи, Порция опять оказалась в ловушке. Отошла, как и в доме Катона, на задний план, наблюдая, как вечно пьяный философ назойливо убеждает Луция выпить с ним. Это было несправедливо! И почему она не настояла, чтобы Луция отослали к Гнею Помпею в Испанию? По возрасту он уже мог служить контуберналом, но он так безутешно горевал после смерти Катона, что Порция посчитала неправильным изгонять пасынка из родного гнезда. А когда появился Статилл, пожалела об этом.

Не отрывая взгляда от Брута, но не забывая о присутствии Статилла, Порция сохраняла дистанцию.

— Дорогой Брут, твоя кожа очистилась, — сказала она, умирая от желания дотронуться до его гладкого, чисто выбритого подбородка.

— Я думаю, это благодаря тебе, — сказал он, и улыбка оживила его глаза.

— Твоя мать должна быть довольна.

— Она? Она слишком занята болтовней с этой отвратительной иноземкой с той стороны Тибра.

— С Клеопатрой? Ты имеешь в виду Клеопатру?

— Конечно. Сервилия практически живет у нее.

— Я бы подумала, что она будет последней, с кем Сервилия захочет дружить, — сказала ошеломленная Порция.

— Я тоже, но, очевидно, мы бы ошиблись. О, я не сомневаюсь, что она задумала какую-то гадость, но не знаю какую. Она просто говорит, что Клеопатра развлекает ее.

Таким образом, эта первая встреча ограничилась лишь робким обменом взглядами. И другие встречи не пошли дальше визуальных ласк. Иногда на страже стоял только Статилл, в других случаях это были и Статилл, и Луций.

В июне Брут отвел ее подальше от посторонних ушей и спросил напрямик:

— Порция, ты выйдешь за меня замуж?

Она превратилась в столб пламени, загорелась от головы до ног.

— Да, да, да! — крикнула она.

Брут пошел домой сказать Клавдии, чтобы она собрала вещи. Он так хотел избавиться от нее, что ему и в голову не пришло поискать основание для развода, например бездетность. Он лишь позвал ее, вручил расписку в том, что разводится с ней, и приказал слугам доставить ошеломленную женщину в паланкине к ее старшему брату, который заорал так, что его услышали на другом конце города, а потом помчался к бесчувственному негодяю.

— Ты не можешь так поступить! — кричал Аппий Клавдий, бегая взад-вперед по атрию, слишком разгневанный, чтобы ждать, когда Брут проводит его в кабинет.

Любопытствуя, кто это так кричит, тут же появилась Сервилия, и Брут оказался между разгневанным шурином и еще более разгневанной матерью.

— Ты не можешь так поступить! — эхом вторила та.

Может быть, это его вдруг похорошевшее лицо придало Бруту сил или сказалась его любовь к Порции. Не вполне ясно. Но как бы там ни было, он стоял перед обвинителями, гордо вскинув голову и глядя на них в упор.

— Я уже так поступил, — сказал он, — и покончим с этим. Я не люблю свою жену. И никогда не любил.

— Тогда верни ее приданое! — орал Аппий Клавдий.

Брут удивленно поднял брови.

— Какое приданое? Твой покойный отец не давал никакого приданого. А теперь уходи!

Он повернулся, прошел в кабинет и заперся там.

— Девять лет брака! — слышал он жалобы Аппия. — Девять лет брака! Я подам на него в суд!

Час спустя Сервилия стала стучать в дверь кабинета и стучала так, что Брут понял — она будет стучать, пока ей не откроют. Лучше открыть и покончить с этим. Хотя бы наполовину. Сообщение о его планах жениться на Порции может подождать. Он решительно открыл дверь и отступил.

— Ты дурак! — рявкнула Сервилия, черные глаза ее метали молнии. — Зачем ты это сделал? Ты не можешь без всякой причины развестись с такой хорошей женщиной, как Клавдия!

— Мне наплевать, пусть весь Рим ее любит, зато я ее не люблю.

— Это не прибавит тебе друзей.

— Я этого не ожидаю и не хочу.

— Рим встанет на уши! Брут, она из рода Клавдиев, с превосходной родословной! И бесприданница! По крайней мере, дай ей сколько-нибудь, чтобы она получила финансовую независимость, — сказала Сервилия, несколько успокаиваясь. Вдруг она прищурилась. — А что ты задумал?

— Я навожу порядок в своем доме, — ответил Брут.

— Дай ей сколько-нибудь.

— Ни сестерция.

Сервилия скрипнула зубами — звук, который в прежние времена заставлял его дрожать от страха. Теперь он отнесся к нему совершенно спокойно.

— Двести талантов.

— Ни одного сестерция, мама.

— Ты одиозный скряга! Хочешь, чтобы весь Рим осудил тебя?

— Уходи.

У него наконец лопнуло терпение.

В результате Сервилия сама послала Клавдии двести талантов, чтобы заставить умолкнуть слишком болтливые языки. Лентул Спинтер-младший только что со скандалом оставил супругу. Но эту сенсацию затмил хладнокровный отказ Брута от своей бедной, безупречной и такой милой женушки. И хотя все осудили его, Брут был невозмутим.

Очень хорошо сознавая, что она потеряла власть над сыном, Сервилия ушла в тень, стала наблюдать и ждать. Он, конечно, что-то задумал, и время покажет, что именно. Его кожа совсем выздоровела. Как оказалось, и дух тоже. Но если он думает, что мать уже ничего не может с ним сделать, то скоро убедится в обратном. О, что происходит с ее жизнью? Одно разочарование за другим.

На следующий день Брут уехал из Рима на свою виллу в Тускуле. Сервилию вполне можно извинить за мысль, что сын сбежал от нее, хотя это было не так. В мыслях Брута не оставалось места для матери. Во время пятнадцатимильной поездки в удобном наемном экипаже, запряженном шестью мулами, у Брута имелась возможность думать о более приятных вещах: его новая жена Порция посиживала с ним рядом.

При единственном свидетеле, вольноотпущеннике Луция Цезаря, главный авгур и flamen Quirinalis поженил их в своем собственном доме. Судя по его спокойному согласию совершить этот обряд, проводить такие неожиданные бракосочетания Луцию Цезарю приходилось отнюдь не впервой. Он связал молодым руки красным кожаным ремешком, потом сказал им, что теперь они муж и жена и, проводив до порога, пожелал счастья. В Риме не было никого, с кем бы ему хотелось поделиться этой поразительной новостью. Но как только счастливая пара ушла, он тут же бросился к столу и принялся составлять письмо кузену Гаю, возвращавшемуся из Испании в Рим.

Поскольку Тускул почти рядом с Римом, в нем не имелось огромных вилл, ибо влиятельные и богатые римляне предпочитали отдыхать в таких местах, как Мизены, Байи и Геркуланум. Виллы в Тускуле были маленькие и ветхие, расположенные слишком близко друг к другу. С одной стороны виллу Брута чуть ли не подпирала вилла Ливия Друза Нерона, с другой — вилла Катона (теперь она принадлежала новоявленному сенатору, экс-центуриону, отмеченному дубовым венком). С фронтальной стороны пролегала Тускуланская дорога, с тыльной опять же стояла вилла, которой владел Цицерон. Это соседство доставляло Бруту массу неудобств, потому что Цицерон всегда заявлялся к нему, когда обнаруживал, что он у себя. Но на этот раз Брут был уверен, что Цицерон не постучит в его двери, даже если прознает, что дом не пуст.

Слуги приготовили еду, но у прибывших не было аппетита. Как только им показалось приличным покинуть свадебный стол, Брут провел Порцию по всему дому, потом, дрожа от страха, повел свою новую жену в спальню. Из бесед с Порцией после того, как она вышла за Бибула, он знал, что у нее сложилось далеко не лучшее мнение об интимных супружеских отношениях, а еще он знал, что его собственная сексуальность не очень-то высока.

Плоть никогда не беспокоила Брута, ни в подростковом возрасте, ни в ранней молодости, когда она беспокоит любого. Чувственные порывы он направлял в интеллектуальное русло. В основном в этом был повинен Катон, считавший, что мужчина до брака должен оставаться таким же девственником, как и его будущая жена. Так некогда полагал и весь Рим, а еще так Катон понимал стоицизм. Но некоторая доля вины падала и на Сервилию, чье презрительное отношение к отсутствию мужественности у сына лишало его последних крох уверенности в себе. И потом, была еще Юлия, которую он так долго и пылко любил. Будучи на девять лет моложе своего воздыхателя, Юлия получала от него лишь невинные поцелуи. Когда ей исполнилось семнадцать и долгое ожидание, казалось, подходило к концу, Цезарь выдал ее за Помпея Великого. Ужасный удар, усугубленный Сервилией, которая с огромным удовольствием сказала сыну, что Юлия влюблена в старика, а Брута считает скучным и некрасивым.

Несмотря на свой брак с Бибулом, Порция едва ли решилась бы утверждать, что лучше подготовлена к брачной ночи, чем Брут. Она у Бибула была уже третьей. Первых двух Домиций из рода Агенобарбов соблазнил этот архинегодяй Цезарь. В восемнадцать лет отданная Бибулу отцом, не посчитавшим нужным согласовать с ней свое решение, Порция оказалась женой озлобленного человека, почти пятидесятилетнего, который уже имел трех сыновей: двух от первой Домиции и одного, Луция, от второй. Бибулу очень польстил дар Катона. Единственная дочь как-никак. Но она не отвечала его вкусам: изрядная дылда из тех, что не нравятся никому.

Бибул выполнил супружеский долг совершенно равнодушно, не стремясь доставить ей удовольствие, и откинулся на подушки, радуясь, что его третья жена — дочь Катона, на которую Цезарь ни за что не позарится. Только боги знают, как бы все вышло, вернись Бибул после губернаторства в Сирии в Рим. Его двух старших сыновей убили в Александрии, оставался один только Луций. Возможно, он захотел бы восполнить потерю, обзаведясь другими детьми от Порции. Но он не вернулся. Цезарь перешел Рубикон, когда Бибул был в Эфесе, и Рим так больше и не увидел его. Порция осталась бездетной вдовой.

Они сели рядом на край кровати и примолкли, дрожа от страха. Страстно любя друг друга, они не знали, как повлияет интимная близость на их любовь. На улице было еще совсем светло, что в середине лета совсем не странно. Наконец Брут повернул голову и уткнулся в копну ее блестящих рыжих волос. В нем неожиданно шевельнулось желание. Она не должна отказать.

— Можно я распущу твои волосы? — спросил он.

Ее серые глаза стали большими.

— Если хочешь, — разрешила она. — Только не растеряй шпилек, потому что я, кажется, не взяла их в запас.

Задача, вполне соответствовавшая его бережливой натуре. Брут одну за другой вытаскивал из ее волос шпильки, складывая их кучкой на прикроватный столик и испытывая при этом огромное удовольствие. Волосы казались живыми, их было так много, их, похоже, ни разу не стригли. Он запустил в них руку, потом разжал пальцы, и они огненными каскадами полились на кровать.

— Какие красивые! — прошептал он.

Никто никогда не говорил ей, что в ней что-то красиво. По телу Порции пробежала приятная дрожь. Брут протянул руки к ее ужасному домотканому платью, развязал пояс, расстегнул застежку на спине и потянул лиф вниз по плечам, стараясь высвободить ее руки из рукавов. Она стала помогать ему, пока не поняла, что груди у нее оголились, и тогда она прикрыла их платьем.

— Пожалуйста, дай мне посмотреть, — попросил он. — Пожалуйста!

Вот еще новость. Почему кто-то хочет рассмотреть ее груди? Но когда он развел ее руки и медленно опустил их, она не сопротивлялась, лишь сжала зубы и устремила взгляд в одну точку.

Брут смотрел, восхищенный. Кто бы мог подумать, что под ее ужасными, похожими на палатку платьями скрывались столь восхитительные, маленькие и упругие грудки с очаровательными розовыми сосками?

— О, они великолепны! — еле слышно сказал он и поцеловал одну грудь.

Соски стали вдруг крепкими, теплая волна разлилась по всему ее телу.

— Встань, дай мне рассмотреть тебя всю, — решительно сказал Брут.

Он и не предполагал даже, что может говорить таким голосом — сильным, глубоким и с хрипотцой.

Пораженная просьбой, Порция подчинилась, удивляясь самой себе. Платье упало к ногам, и она осталась лишь в нижней рубашке из грубого льна. Он снял и рубашку, но так почтительно, что Порция не почувствовала желания спрятать ту часть себя, которую Бибулу даже в голову не приходило рассматривать. Обе его Домиции тоже были рыжими, чего там смотреть?

— О, ты везде огненно-рыжая! — воскликнул взволнованный Брут.

Он протянул руки и привлек ее к себе. Его лицо уткнулось ей в живот. Он провел щекой по животу, стал целовать его, руками поглаживая бока. Она упала на кровать. Он стал стаскивать с себя тунику. Теперь пришла ее очередь ему помогать. Задыхаясь от потрясения, они испытали чудо истинной близости, не могли оторваться друг от друга, целовались жадно, страстно. Он плавно вошел в нее, наполнив Порцию радостью, странным ощущением, которого она никогда раньше не знала. Это ощущение росло, росло, пока у них одновременно не вырвался крик.

— Я люблю тебя, — сказал он, снова желая ее.

— А я всегда тебя любила, всегда!

— Еще раз?

— Да, да! Сколько хочешь!

Поскольку клевать стало некого, Сервилия после отъезда Брута в Тускул отправилась к Клеопатре. И встретила там Луция Цезаря. Приятная неожиданность. Он был одним из самых образованных людей в Риме. Все трое принялись обсуждать «Катона» и «Анти-Катона». Конечно, все держали сторону Цезаря, хотя Сервилия и Луций Цезарь сомневались, благоразумно ли было такое публиковать.

— Литературные достоинства опровержения несомненны, — сказала Сервилия. — Книга разойдется и пойдет по рукам.

— Луций Пизон говорит, что ему все равно, о чем там написано. Проза великолепна, а Цезарь, как всегда, на высоте, — заявила Клеопатра.

— Да, но это Пизон, который читал бы и о жуках, раз проза великолепна, — возразил Луций Цезарь. Он вопросительно посмотрел на Сервилию. — Это ты снабдила Цезаря подробностями, о которых никто не знал?

— Естественно, — промурлыкала Сервилия, — хотя у меня нет дара Цезаря оценить, например, стихи Катона. Я послала ему образцы из целых ящиков таких виршей.

— Вы искушаете богов, говоря плохо о мертвых, — заметил Луций.

Обе женщины удивленно посмотрели на него.

— А я так не думаю, — возразила Клеопатра. — Если люди ужасны при жизни, почему боги должны требовать, чтобы о них говорили хорошо только потому, что они умерли? Могу уверить вас, что, когда мой отец умер, я благодарила богов. Я, конечно, не изменила своего мнения о нем… или о моем погибшем брате. И когда Арсиноя умрет, я ничего хорошего о ней не скажу.

— Я согласна, — сказала Сервилия. — Лицемерие отвратительно.

Луций Цезарь отступил и поднял руки, сдаваясь.

— Дамы, дамы! Я просто повторяю то, что говорят в Риме!

— Включая моего глупого сына, — проворчала Сервилия. — Он даже имел безрассудство накропать что-то вроде «Анти-анти-Катона»… или как там назвать опровержение опровержения, а?

— Я могу это понять, — сказал Луций. — В конце концов, он очень привязан к Катону.

— Уже нет, — мрачно сказала Сервилия. — Катон мертв.

— А ты не думаешь, что брак Брута и Порции — это продолжение связи с Катоном? — совсем невинно спросил Луций.

Большая, просторная, светлая комната вдруг стала темной, воздух в ней зашипел от незримых молний, бьющих из глаз Сервилии, окаменевшей и неподвижной.

Клеопатра и Луций Цезарь смотрели на нее, открыв рот. Клеопатра пересела к подруге.

— Сервилия! Сервилия! Что с тобой? — спросила она, пытаясь растереть ее руку.

Сервилия отдернула руку.

— Брак с Порцией?

— Ты ведь, конечно, знаешь… — проговорил Луций упавшим голосом, сообразив, что выдал секрет.

Теперь в комнате стало совсем черно.

— Я не знаю! А ты как узнал?

— Этим утром я поженил их.

Сервилия рывком поднялась и вышла, громко требуя подать паланкин.

— Я был уверен, что она знает! — сказал Луций Клеопатре.

Клеопатра глубоко вздохнула.

— Я не отличаюсь большой чувствительностью, Луций, но Брута и Порцию мне сейчас жаль.

К тому времени, как Сервилия прибыла домой, было слишком поздно ехать в Тускул. Одного взгляда на ее лицо хватило, чтобы слуги затряслись от страха. Словно непроницаемое черное облако окружало ее.

— Принеси мне топор, Эпафродит, — приказала она управляющему, которого всегда называла полным именем в случае неприятностей.

Он единственный из всей челяди помнил, как она расправилась с нянькой, уронившей маленького Брута. И бросился искать топор.

Сервилия вошла в кабинет Брута и стала крушить там все: столы, кушетки, кресла, графины с вином и водой. Одним ударом она превратила в осколки бокалы из александрийского стекла. Потом разорвала все свитки, опустошила все корзины для книг, свалила их в кучу. Затем взяла лампу, вылила масло на кучу и подожгла ее. Эпафродит учуял запах дыма и послал объятых ужасом слуг к кухне, фонтану и водостоку за песком и водой, молясь, чтобы хозяйка покинула комнату, прежде чем огонь разгорится до такой степени, что его будет невозможно унять. Как только она вылетела из кабинета, он принялся сбивать пламя, больше опасаясь огня, чем Клитемнестры с ее топором.

Только когда спальня сына и все его любимые статуи были уничтожены, Сервилия остановилась, разгневанно озираясь. Неужели же из вещей Брута ничего больше нет? Ах! Бронзовый бюст! Мальчик работы Стронгилиона! Его гордость и радость! В атрии! Она ринулась туда, схватила бюст. Он был такой тяжелый, что только ярость помогла ей дотащить его до своей гостиной, где она поставила его на стол и стала рассматривать. Как уничтожить такой кусок бронзы без специальной печи?

— Дит! — заорала она.

Эпафродит мгновенно явился.

— Да, госпожа?

— Видишь это?

— Да, госпожа.

— Снеси к реке и немедленно утопи.

— Но это же Стронгилион!

— Мне наплевать, будь это даже Фидий или Пракситель! Делай, что говорят! — Черные глаза, холодные, как обсидиан, впились в управляющего. — Делай, Эпафродит. Гермиона! — рявкнула она.

Служанка возникла словно бы ниоткуда.

— Проводи Эпафродита к реке и проследи, чтобы он бросил это в воду. Не сделаете — будете распяты.

Последние слова заставили их подхватить бюст. Пожилой управляющий и пожилая горничная взялись за него с двух сторон и, шатаясь, унесли.

— Что случилось? — прошептала Гермиона. — Я не видела ее в таком состоянии с тех пор, как Цезарь сказал, что не возьмет ее в жены.

— Я не знаю, что случилось, но я знаю, что она распнет нас, если мы ослушаемся ее, — сказал Эпафродит, передавая бюст молодому сильному рабу. — Утопи это в Тибре, Формион. Быстро!

Нанятый экипаж с рассветом уже стоял у дверей. Сервилия села в него, даже не переодевшись и не взяв другого слугу.

— Гони галопом всю дорогу, — коротко приказала она вознице.

— Госпожа, я не могу этого сделать! Тебя убьет тряска!

— Слушай, ты, идиот, — сквозь зубы процедила она. — Когда я говорю галопом — значит, галопом. Мне наплевать, как часто тебе придется менять мулов, но когда я говорю в галоп — значит, в галоп!

Поднявшиеся неприлично поздно Брут и Порция завтракали, когда Сервилия перешагнула порог.

— Ты, cunnus! Ты, отвратительная ползучая змея! — прошипела Сервилия.

Не останавливаясь, она прошла к Порции, размахнулась и кулаком ударила новую невестку в висок. Оглушенная, Порция упала на пол, и Сервилия принялась методически пинать ее ногами, особенно целясь в груди и в пах.

Бруту понадобилась помощь двух рабов, чтобы оттащить ее.

— Как ты мог это сделать, ты, неблагодарный? — кричала Сервилия сыну, вырываясь, брыкаясь, пытаясь кусаться.

Очевидно, не очень сильно пострадавшая Порция встала без посторонней помощи и накинулась на свекровь. Одной рукой она ухватила Сервилию за волосы, а другой стала хлестать ее по лицу.

— Не смей обзывать меня, ты, высокомерная дрянь, чудовище! — кричала Порция. — И не смей прикасаться ко мне или к Бруту! Я — дочь Катона, равная тебе по происхождению! Только тронь меня снова, и пожалеешь, что родилась на свет. Иди, лижи зад своей чужеземной царице, а нас оставь в покое!

К концу этой речи трое других слуг сумели все-таки оттащить Порцию на безопасное расстояние. Поцарапанные, растрепанные, обе женщины, хищно скалясь, смотрели друг на друга.

— Cunnus! — прорычала Сервилия.

Брут встал между ними.

— Мама, Порция, я здесь хозяин, и я требую повиновения! В твои полномочия не входит выбирать мне жену, мама, и, как видишь, я выбрал жену сам. Ты будешь вежлива с ней, примешь ее в моем доме. В противном случае я изгоню тебя из него. И я говорю это совершенно серьезно! Долг сына — жить вместе со своей матерью, но я не потерплю тебя в своем доме, если ты не будешь вежлива с моей женой. Порция, я не одобряю поведения моей матери и могу лишь просить тебя простить ее.

Он отошел в сторону.

— Ты все поняла? Если поняла, то эти люди отпустят тебя.

Сервилия стряхнула с себя державших ее рабов, стала поправлять волосы.

— Мы обрели твердость характера, Брут? — насмешливо спросила она.

— Как видишь, да, — жестко ответил он.

— Как же ты поймала его, гарпия? — спросила она Порцию.

— Это ты гарпия, Сервилия. Брут и я созданы друг для друга, — сказала Порция, подходя к Бруту.

Взявшись за руки, они вызывающе смотрели на Сервилию.

— Ты думаешь, Брут, что контролируешь ситуацию? Так нет же! — выкрикнула Сервилия. — Даже и не надейся, что я буду вежлива с отродьем кельтиберийской рабыни и грязного тускуланского мужика. Прогонишь меня — и я оболью тебя такой грязью, что с твоей карьерой будет покончено навсегда. Брут трус, который мальчишкой уклонялся от воинских тренировок, а у Фарсала бросил свой меч! Брут ростовщик, морящий голодом стариков! Брут негодяй, прогнавший свою безупречную жену после девяти лет брака и отказавшийся выделить ей хоть сестерций! Цезарь еще прислушивается ко мне, и я еще могу влиять на сенат! А что касается тебя, нескладная, неуклюжая дылда, ты недостойна слизывать пыль с обуви моего сына!

— А ты недостойна лизать говно Катона, злобная потаскушка! — вопила Порция.

— Ave, ave, ave! — пропел голос с порога.