Лаций. Мир ноэмов Люказо Ромен
– Да он же сумасшедший…
– Прекратите, – четко произнесла Плавтина. – Вам нужна поддержка – вы получите такую.
Плоос ничего не ответила, но желчно скривила губы, так что легко было догадаться о ее гневе. Плавтину это удивило. Может быть, уже скоро безумие, которое после падения Человека поселилось в каждом Интеллекте, наконец овладеет ею. Она окинула взглядом спокойную и хрупкую толпу ноэмов. Ей оставалась еще одна карта, которую она собиралась разыграть.
– Страх не должен затуманивать наш разум, – начала она. – Возможно, освобождение уже близко. Может быть, в конце путешествия мы отыщем последнего человека. Я ждала много веков в этой пустыне. Как только Корабль будет отремонтирован, я соберу Экклесию[15].
Призраки задрожали при упоминании Человека, застыли в трепете, близком к религиозному, который передавала им Плавтина, даже их иллюзорные тела словно стали плотнее, впитав ее надежду.
Она все сделала правильно. Дело укрепит ее психику, тогда как от скуки она начинала слишком глубоко погружаться в себя. Заразившись ее воодушевлением, все одновременно опустились на колени, включая Плоос.
Конечно же, они поняли, что задумала Плавтина. Экклесия избавит их от всякого расхождения во мнениях, от любого противоречия. Плоос побледнела, но не осмелилась ничего сказать.
Плавтина резко и сухо хлопнула в ладоши, и все собрание испарилось.
Плоос отправилась за Текхе, как только Плавтина их отпустила. Несмотря на представительную внешность, форма, отвечающая за навигацию, порой умела делать так, что ее не замечали. Так что сестра увидела ее, только когда они дошли до одного из сумрачных, угрюмых районов с неопределенным пейзажем, который соединял две их области. Здесь никто не станет слушать их разговор. Поток информации здесь был немного плотнее, чем в других местах, – речь шла, если она правильно помнила, об отсеке, содержащем вторичный регулятор энергии. Как ни в чем не бывало, Текхе пошла быстрее, еще более напряженно, чем обычно, чеканя шаг, и бросила:
– Оставьте меня. Я боюсь ваших речей.
У Плоос не было времени на эти уловки. Плавтина скоро созовет Экклесию, и они обе должны будут там присутствовать. Это будет похоже на казнь – только более лицемерно. При одной мысли об этом живот сводило от гнева. Ей нужны были союзницы. Текхе умела держаться своего места – места рациональной советчицы и эффективного техника. Та, кто вел корабль через космическое пространство, и та, кто отвечал за оружие, неизбежно должны были договариваться между собой. Их связывали бои, которые они прошли вместе: и жестокие столкновения в Урбсе, и ужасная война на Рубеже. Если Плавтина и выбралась из нее живой, то в большой степени благодаря согласию между ними.
– Подождите, – прошептала Плоос. – Вы не можете прятаться от меня. Не сейчас.
Она постаралась, чтобы из ее голоса исчезли всякие следы ярости и нетерпения, которые она испытывала, и говорила нейтральным тоном, копируя холодно перечисляющий факты тон сестры, которым та изъяснялась бы на ее месте. То, что ей господство Плавтины казалось несправедливостью, не имело отношения к делу. Текхе придерживалась фактов.
– Нам дали приказ, – ответила та голосом, который, по идее, должен был звучать непререкаемо.
Плоос всегда считала, что из них четырех именно она обладает самым тонким умом. Скольжение между звездами требовало огромных умственных ухищрений. Лучшая из траекторий всегда являлась лишь нестойким равновесием, за которое всегда приходилось бороться, между оптимальным углом обстрела и слабой досягаемостью для врага.
В противоположность ей, Текхе, какой бы та ни была одаренной, не хватало умения разбираться в политике. Безусловно, благодаря своему стратегическому видению, она уравновешивала врожденную осторожность расчетливой смелостью. Много раз ей удавалось удивить даже Интеллектов, заточенных под войну. Однако она не была предрасположена к интригам и не любила нарушать правила. Что ж, на сей раз – придется. У Плоос не было времени с ней нянчиться.
– Мы не нарушим приказа.
Лицо ее сестры исказилось в гримасе, которую только издалека можно было бы принять за улыбку. Текхе тоже было страшно. Хоть какой-то положительный момент.
– Не пытайтесь завлечь меня в один из ваших заговоров.
Плоос изобразила печаль и возмущение оттого, что ее могли в таком заподозрить. Воцарилось драматическое молчание. Потом Плоос взяла сестру за плечо и вздохнула:
– Целые грани личности Плавтины. И аргументы с обеих сторон слабоваты, тут скорее не черное и не белое, а серое. А нам конец – и вам и мне. Попробуйте скажите, что я не права.
– Вы правы, – согласилась та.
– И значит, вы согласны, что Ойке добилась нашего согласия нечестным путем.
– Наша мать сумела достичь равновесия…
Плоос вздохнула от нетерпения.
Она почти физически ощущала, с какой скоростью улетает время. У нее оставалось все меньше пространства для маневра. Ее охватил гнев при мысли о том, что придется вдобавок вести долгие пляски вокруг нерешительной сестры.
Ее голос загремел:
– Равновесия? Вас устраивает, что выбора так и не сделали, пытаясь угодить каждой стороне?
– Я отдаю себе отчет, что это решение хромает…
– Ну так сделайте что-нибудь! Она завела речь об Отоне. Вы что, забыли?
– Я помню союзника…
– Он сумасшедший. Вдобавок его объявили вне закона. Если мы вернемся к этому альянсу, то в Урбсе окажемся париями. Или вы будете это отрицать?
Текхе в испуге отступила. Очевидно, аргумент попал в цель. Правила, и только правила: она была такой же пленницей собственных наклонностей, как и остальные, предсказуемой и ограниченной. А Плоос еще не закончила. Она сделала шаг вперед, притянула к себе Текхе за шею и прошептала ей на ухо:
– Отон опасен. Но прежде, чем Плавтина отправилась в добровольное изгнание, я нашла в Урбсе нескольких надежных союзников.
Она почувствовала, как сестра дрожит под ее стиснутыми пальцами.
– Успокойтесь, – продолжила она. – Все, чего я хочу – чтобы Плавтина выжила. Виний желал понять причины ее вечного противоборства, ее агрессивности. Он хотел найти компромисс, modus vivendi. Он ее создал… Он и нас создал в какой-то мере, он беспокоился о том, выдержим ли мы. Помните, сестрица? Это было опасное время. Ойке плела заговоры против дворца… А Виний открыл мне кое-что об Отоне. Страшные вещи. Проступок, серьезность которого вы и вообразить себе не можете.
– Что…
– Поверьте мне. Если я вам об этом расскажу, вы пожалеете, что спросили.
Текхе содрогнулась. Пора было переходить к фактам.
– Подумайте, сестрица. Зная Отона, и зная о том, что я вам сказала, как вы думаете – что он сделает, если у него будет возможность?
Текхе сглотнула и ответила дрожащим голосом:
– Он завладеет Человеком и превратит его в свою марионетку. Использует его, чтобы самому сесть на трон.
Плоос удовлетворенно улыбнулась.
– Значит, вы разделяете мои опасения. И мы знаем, что никогда не пойдем на такое. Человек – не средство. Когда мы найдем его, то подчинимся ему, как наказывают Узы. Или же мы предпочтем спрятать его, чтобы не подвергать риску, верно?
Вторая нервно кивнула, подтверждая. Теперь по ее щекам текли слезы. Плоос из-за этого ощутила к ней презрение, но поняла, что настало время для решительного выпада.
– Представьте, что Плавтина погибнет во время путешествия. То, что случилось сегодня – самое важное событие с момента исчезновения Человека. Быть может, эпоха траура и горя, в которое Интеллекты погружены уже несколько тысячелетий, подходит к концу. Узы обязывают нас выполнить задание, данное нашей матери. Строго говоря, мы ее даже не ослушаемся. Мы попросим помощи у Урбса, не выдавая тайны Плавтины. Виний прилетит. И таким образом мы удостоверимся, что у нас будет подкрепление и нас поддержат. Отон будет под хорошей охраной.
– Я… Я понимаю, – заикаясь, проговорила Текхе. – Я знаю, что делать.
Они разошлись, больше не проронив ни слова. Еще многое следовало сделать, а времени оставалось мало.
Теперь только одним путем можно было избежать того, что должно было произойти дальше. Текхе была существом вычислительного порядка, хозяйкой самой себе. Она могла безвозвратно исчезнуть. Новая форма заняла бы ее место. Она могла опередить страх смерти, который владел ею с момента пробуждения Плавтины и ее гибельного решения. Оставить позади горькое зелье лжи и предательства, которое Плоос заставляла ее пить. Текхе покрутила в голове эту идею, представила вкус собственного исчезновения. Она задрожала при этой мысли. А значит, она хотела жить.
Она находилась на окраине своих владений. Позже ей придется заплатить за потерянное время. Со всех сторон уже возносились песнопения и молитвы, волей Плавтины звучащие в унисон. Скоро корабль пересечет мощный мистический поток. Текхе станет его частью, поток вберет в себя ее сознание. Будучи ответственной за вооружение, она пользовалась определенной свободой в своей промежуточной области, в этом царстве холода и тьмы, служившем буфером между кораблем и космосом, царстве, которым никто, кроме нее, не пожелал владеть. И если она не начнет действовать, то потеряет на него право.
Ее владениям принадлежало хитросплетение темных ледяных отсеков, где кишели тысячи эргатов, всецело посвятившие себя борьбе с энтропией. Здесь, вдали от ускорителя частиц, энергию берегли: чем меньше ее утекало, тем меньше Корабль рисковал быть обнаруженным. Автоматические заводы, монтажные мастерские и посадочные площадки утопали в ледяной ночи, размеченной повторяющимся механическим шумом ремонтных систем, гидравлических поршней и шарикоподшипников. Там и тут жутковатыми лужицами проливался бледный неоновый свет; иногда в потрескивающих ореолах паяльных ламп возникали смутные формы устрашающих машин смерти, которые Текхе хранила в своем царстве: резкие углы, грозди металлических жал, пучки зазубренных лезвий – кристаллизованная жестокость, воплотившаяся в тысячах артефактов из металла и углеволокна. Ракеты, боеголовки и дроны ждали минуты, когда их потенциал будет полностью раскрыт, когда они смогут в экзистенциальном потрясении наконец показать, на что они по-настоящему способны. Их хитроумные сущности составляли самый фундаментальный слой психики Текхе.
Она могла бы возжелать царства Ойке. Иногда она мечтала о теплом средоточии корабля, где в изобилии было органического материала, окруженном и защищенном первым внутренним кожухом. Однако и в ее собственных владениях таилась огромная отрицательная мощность.
Нет, она не желала ни исчезать, ни терять свои владения. Следовало ли поступить так, как просила Плоос? Сестра презирала ее, и Текхе это знала. К тому же отчасти Плоос была права. Текхе оставалась ограниченным, незавершенным существом, экстрактом более сложной личности. Текхе знала, что сама она проста и неотесана, сосредоточена с одержимостью на своем маленьком мирке. За пределами этого мирка власть была ей не нужна – ведь попытаться взять власть означало вступить в такое явное противостояние с другими аспектами, что Плавтина его не пережила бы. Такое противостояние было бы полным сумасшествием. Что не переставало ее удивлять – это то, что каждый ноэм Корабля не пришел к одинаковым выводам относительно того, что следовало предпринять. Интеллекты не были людьми, подверженными метаниям беспринципного разума, из чистого эгоизма быстро забывающими о самых торжественных клятвах. Узы должны были диктовать свой закон и вести Интеллект в том или ином направлении. Но нет, сказала она себе, возвращаясь в собственный микрокосм, незначительной разницы в перспективе между созданиями, которые прежде были точными копиями друг друга, хватит, если им дадут достаточно времени, чтобы все элементы целого разошлись в разных направлениях. Как хорошо смазанный механизм, душа развертывалась, следуя невидимым микроскопическим изначальным предопределенностям, от одного ментального состояния к другому, пока не достигнет видимости решения.
Она отогнала эти абстрактные мысли. Необходимо выполнить задачу. Теперь она была дома, и ее обволакивали сумерки. Надо признать, что в них было свое преимущество: в ее владениях немало можно было скрыть – немало сокровищ и немало удовольствий. Здесь система Корабля, которую почти можно было назвать нервной системой, усложнялась, образуя множество ответвлений. Текхе уже давно сделала так, чтобы отрезать от общего потока некоторые подразделы этой сети, по мере того как обустраивала собственное физическое пространство и программную структуру: старые аппараты обслуживания, умные системы коммутации, вспомогательные энергетические установки, которые больше не использовали, списанные автоматические заводы – целое нагромождение шатких руин, питание на которые подавалось по минимуму и нерегулярно. Их пугающие формы проступали, как призраки, в уголках запутанных отсеков, вдалеке от привычных путей эргатов.
Вместе с ними были заперты и ноэмы, постепенно загнивающие в созданных таким образом слепых рукавах системы и глубоких озерах, сходя с ума от одиночества и вычислительного эквивалента сенсорной депривации.
Наблюдать за постепенным распадом этих несчастных созданий, их страхом и реакцией на страдание было интересно само по себе. Надзирать и наказывать: было в этом смутное удовлетворение, которое она не назвала бы удовольствием, ведь, в конце концов, эти духовные атомы были ею самой.
Однако в некоторых случаях эти опустившиеся существа оказывались полезны.
Текхе спросила себя: поступают ли ее сестры так же? Разделяют ли ее пристрастие к контролю над чужими сознаниями? Может, это их общая черта, унаследованная от Плавтины? Сама Текхе в любом случае наверняка позаботилась о резервах и о множестве противопожарных завес и хорошо подстраховалась. Некоторые ее части должны сохранить способность реагировать, даже если основной носитель будет непоправимо поврежден. И эту свою способность она использовала в других целях.
В этом вычислительном болоте она нашла то, что искала: старый цех переработки металлических отходов, который работал на полную мощность во время битвы на Рубеже. Конструкцию из ржавых балок пересекали многочисленные конвейерные ленты. Большинство из них вели в центральный конвейер высотой в несколько этажей, почти неразличимый в тени. Тут были доменные печи, огонь в которых давно погас, соединенные толстыми полужесткими трубами с молекулярным принтером, в которые когда-то поставлялось сырье. Внимательный наблюдатель заметил бы зловещий символ радиоактивной опасности, отпечатанный на металлическом кожухе. Заброшенный в таком виде, этот комплекс сохранял определенное архитектурное величие, как скелет некого допотопного мастодонта, явившийся миру при таянии ледника.
За этим индустриальным храмом надзирал маленький разум. Потом война завершилась позорным отступлением, и нужда в нем отпала. Существо пыталось сопротивляться, когда Текхе решила закрыть его в этом тупике, физически разорвав контакт между его носителем и матрицей Корабля. Однако в этом нагромождении ядерных отходов должно было еще оставаться несколько изотопов – достаточно, чтобы позволить ему выжить.
Но в каких условиях? Холодно улыбаясь, Текхе перехватила одного из слуг и велела ему подключиться к заводу-автомату. С его помощью она проскользнула внутрь.
У нее создалось впечатление, будто она попала в липкий живот какого-то монстра. Всякая рациональная структура давным-давно разрушилась, оставив за собой лишь бесформенное варево бессвязных искаженных операций – тут была нора, полная темных уголков, где без труда могло затаиться сознание. На секунду Текхе решила, что после трех тысяч лет изоляции ноэм распался. Потом она различила слабые следы вычислительной деятельности. Ее пленник регрессировал до такой примитивной стадии машинной жизни, что его стало трудно отличить от простого автоматического процесса. Текхе принялась ждать. Несколько минут спустя создание заключило, что в его укрытии больше не слышно подозрительного движения, и осторожно вышло вперед.
Одним быстрым шагом Текхе ухватила его за шиворот. На мгновение существо попыталось воспротивиться, но даже то бешенство, с которым оно отбивалось, не могло уравновесить соотношение сил с одним из главных аспектов Корабля, опиравшимся на огромную лингвистическую мощность. Ноэм – худой и юркий – питался крохами энергии и был таким одиноким, что уже не понимал, что такое внешний мир. Он был сам по себе интересным образцом. Мемы Плавтины казались искаженными, едва узнаваемыми, полными ошибок, порожденных сбоями в процессе саморепликации.
В общем это был идеальный кандидат. Существо взвыло от боли, когда Текхе рывком лишила его остатков автономности и способности принимать решения. После этого она внедрила в ноэма новый протокол действий, сопроводив его специфической подпрограммой, приказывающей ему исчезнуть, как только он выполнит свою задачу. Если вдруг Плавтина или кто-то из сестер попытается узнать, почему вместо одной ракеты с посланием в космос ушли две, поиски приведут их к этой старой заброшенной программе, которой и вменят в вину все расхождения с первоначальными инструкциями – например глупое дублирование приказа. Но к этому моменту ноэм уже будет мертв, а значит, допросить его окажется весьма сложно. Улыбка Текхе стала еще шире. У Плавтины будут подозрения: она станет строить теории заговора. Но в отсутствие конкретных доказательств она не может усомниться в верности одного из своих аспектов.
Ее участия больше не требовалось. Всем остальным займется изуродованная программа, а сама Текхе как ни в чем не бывало присоединится к Экклесии.
Завод заработал, требуя энергии и сырья для выполнения своей задачи. Тут же колонна эргатов, похожих на жуков-скарабеев, устремилась к заводу, разгоняя тьму своими светящимися глазами. У некоторых были зажаты в жвалах металлические блоки, другие несли пакеты радиоактивного тория. По проводам хлынуло электричество, механизмы вновь заработали, и один за другим в широкой стальной конструкции загорелись огни, так что теперь наблюдатель мог бы наконец оценить его размеры: около двадцати этажей в высоту – семьдесят метров – и чуть больше в ширину, посреди отсека, в сотни раз превосходившем эти размеры, большая часть которого оставалась в тени. В центре его находился молекулярный принтер – полупрозрачный куб из углеволокна тридцати метров в длину, пока еще холодный.
Сырье, которое автоматы складывали внизу, поднималось по конвейерам вверх и направлялось в доменные печи, которые уже глухо гудели от сильного жара. Несколько мгновений спустя трубы начали дрожать – признак того, что принтер в центре агрегата начал качать через них энергию. Его стены стали прозрачными, разгораясь все более ярким светом, который подчеркивал грубые силуэты станков.
Процесс производства был запущен. Все это куда больше походило на выращивание живого организма, чем на изготовление ракеты. При первой закачке в принтер расплавленного металла поднялся густой туман из металлических частиц. В дело вступили силовые поля, управляя конденсацией с точностью вплоть до атома. Вырисовались прямые линии и схемы, частицы материи ринулись друг к другу, объединяясь в структурированную форму.
Из того, что всего несколькими мгновениями раньше было бесформенным хаосом, выкристаллизовались две ракеты. Тепло, выделившееся при операции, раскалило куб добела, так что он озарял отсек почти невыносимым светом. Осторожные эргаты отошли подальше.
Внутри движение стало лихорадочным, будто симфония, которую играли все быстрее и быстрее, до предела слышимости. Силовые установки, детекторы обнаружения, радиопоглощающие покрытия и другие составляющие наращивались слой за слоем. Не хватало только зернышка сознания, которого ни один завод не был способен произвести.
В одной из граней куба появилось отверстие, и силовые поля вытолкнули обе ракеты наружу. Они были практически одинаковыми: матовые, хромированные, легкие и почти незаметные, длинные и тонкие, словно кисти. С носовой части через прямоугольное отверстие можно было разглядеть стальную гондолу. Эргаты подождали немного, чтобы все остыло, а потом засуетились, устанавливая там комплект синтетических органов – желатинообразных масс трубчатой формы. Когда эти массы подключили к системе жизнеобеспечения, они ожили и переплелись друг с другом, образуя миниатюрный организм. Тогда из тени, пощелкивая жвалами, вышли два скарабея. Другие автоматы расступились. Каждый из скарабеев опустил в специально предназначенную для этого полость влажный на вид беловатый шар, покрытый бороздками и извилинами не больше десяти сантиметров в диаметре.
Эти биологические псевдомозги, только что извлеченные из корабельного инкубатора, будут управлять ракетами, пока те не выполнят свою миссию. Скоро ложноножки системы жизнеобеспечения проникли в бледную плоть и стали впрыскивать в нее защитные и питательные жидкости. Затем механические слуги закрыли отверстия тяжелыми металлическими пластинами, которые защелкнулись с глухим звуком.
Заводской ноэм был уже мертв, его структура начала остывать, и отсек снова погрузился в ледяные сумерки. Но маленьким насекомоподобным работникам, созданным для работы в безвоздушном пространстве, не было до этого дела. Они приподняли ракеты и осторожно, будто реликвии, понесли их через множество отсеков и коридоров до пусковой площадки, где уложили их в смежные шахты. И тут же тишина сменилась характерным свистом магнетических катапульт.
Металлические двойняшки одновременно вынеслись с боковой палубы корабля, огромной скалы, хребта которой было не разглядеть, такой темной, что заметить ее можно было, лишь когда она закрывала звезды. Вместе они устремились вдаль, следуя параллельными траекториями, и никто не видел, как они исчезли в пустоте.
От шока при выходе в межзвездное пространство обе проснулись. Энергия прилила к сердцу генератора и рассредоточилась, дойдя до полубиологических автоматов в носовой части. На самом деле роль ракет сводилась к тому, чтобы поддерживать жизнь в нескольких граммах разумной материи. Продолжительность жизни у этой материи была недолгой, поэтому ощущение неотложности, вдобавок усиленной впрыснутой автоматами дозой гормонов, поселилось в них одновременно. Пришли воспоминания о прошлом и руководство о том, как поступать в будущем.
Их личности раскололись. До этого момента они были идентичны, похожи почти до атома, с квантовой погрешностью.
Потом каждой открылась цель ее миссии. Нейронные связи между ними ослабли.
Разум первой ракеты наполнился воспоминаниями, омраченными давним сожалением. Ее целью был Отон. В далеком прошлом он стал союзником Плавтины – а может быть, и большим, чем просто союзником. Это произошло до ее изгнания к Рубежу, в то время, когда казалось, что ей под силу своей волей изменить Урбс. Плавтина знала, что Отон тоже покинул поле боя. Он выбрал своим пристанищем звезду, которая на первый взгляд не представляла никакого интереса – Кси в созвездии Волопаса, в двадцати световых годах от Гелиоса, их родного солнца.
В разуме ее сестры возник совсем другой образ: город, озаряющий небо сиянием своей славы, как в ностальгических воспоминаниях Плавтины. Слабый красноватый цвет Альфы Центавра на таком расстоянии не мог поспорить с блеском города Интеллектов. И среди всех благородных и доблестных господ при дворе она найдет самого достойного, возможно, того единственного, кто, будучи у власти, остается честны.
Она осознала присутствие рядом своей alter ego и поприветствовала ее коротким выплеском микроволн. Сестра ответила ей тем же, пожелав хорошего полета. В эту минуту обе они еще не знали, что направления у них разнятся, и только одно из этих направлений выбрано Плавтиной. Их таймеры обнулились одновременно, и во вспыхнувшей россыпи странных частиц модулятор разорвал привычный хронотоп, чтобы перенести их в другие дали.
Когда мир вернулся в свое нормальное состояние, ракета удивилась, что ее близняшка исчезла. На мгновение она задумалась об этом и заключила, что Плавтина назначила каждой из них собственную траекторию, чтобы увеличить их шансы на успех. В какой-то степени это напоминало соревнование: кто кого опередит. Она улыбнулась этой мысли. Конечно же, это не имело никакого смысла. Ее путешествие к Урбсу проходило в два этапа, но сама она была лишена средств передвижения, если не считать вспомогательной силовой установки. Ею она воспользуется только в конце путешествия. Сперва она двигалась с помощью мгновенного перемещения, странного инструмента, способного перемещать объекты из одной точки космоса в другую. Ей было все равно, переносить ли одну ракету или две за одну операцию. Однако невозможно было выполнить перемещение несколько раз подряд, не из-за каких-то внутренних ограничений, а потому, что требовалось время, чтобы аккумулировать необходимую энергию в виде антиматерии. Вдобавок этот артефакт не мог действовать на расстоянии. Первый прыжок привел ее к месту встречи, где она собиралась дожидаться корабля, который проходил здесь с регулярными интервалами. Этот корабль поделится с ней мощностью своего модулятора и отправит ее почти к самому Урбсу.
В прежние времена эта зона постоянно охранялась, теперь же ее лишь время от времени навещали патрули: бывший аванпост, заброшенный после того, как официальной границей стал Рубеж, а экспансия Лация резко прекратилась. И все же этот уголок Пространства оставался относительно теплым, будучи куда плотнее, чем та область, где дрейфовал Корабль Плавтины.
Вдалеке она различила остатки древнего металлического строения – оно было прямоугольное, все из красивых прямых линий, классических, как древние особняки сенаторов Урбса. Строение блестело, как драгоценный камень под лучами красного карлика Кулхиды. Древняя станция занимала одну из точек Лагранжа гигантской планеты, близкого спутника ее собственной звезды. Она залюбовалась огромным шаром, исчерченным разноцветными полосами. Насчитала семь сияющих лун; самая большая из них скоро спрячется в идеальной тишине звезд, за огромной сферой горящего газа.
Это место было выбрано отнюдь не случайно. В таком естественном резервуаре корабли могли черпать необходимый объем водорода, чтобы двигаться дальше. Достаточно было пройти по краю атмосферы, снимая ее высший слой. Один такой проход заменял кропотливый процесс сбора частиц, блуждающих в межзвездном пространстве. Но эта зона потеряла всякий стратегический интерес, когда Интеллекты Урбса дали приказ о массовом отступлении. Блистательные космические путешественники ушли. Но зрелище все равно оставалось потрясающим. Посланница возблагодарила судьбу, позволившую ей узреть такие чудеса, прежде чем снова обратить ее в ничто. Каждый планетоид в ее ближайшем окружении вызывал интерес, все они были будто драгоценные камни в ее личной коллекции. Она обратила телескоп к одному из спутников и с любопытством принялась рассматривать странное замороженное море – возможно, из метана. Лед образовывал гигантские равнины, потрескавшиеся из-за притяжения совсем близкого гиганта. Она заранее потирала метафорические руки. Что она увидит, если наведет свои датчики на глубокий космос? Ей представлялись вперемежку тонкохвостые кометы, гигантские вулканы, похожие на вулканы Центавра, о которых говорили, что дым их виден из космоса, и слабое сияние планетарных колец.
Когда она поняла, что не одна, реагировать было уже поздно. Луч света, сконцентрированный в одной смертоносной кисти, несколько миллисекунд рыскал по космосу, пока не коснулся ее правого борта, распыляя корпус. Она не сразу осознала, что выстрел словно скальпелем рассек ей корму. В панике она попыталась хоть что-то рассмотреть, развернула сенсоры – уже практически слепые, – ощутила, как невыносимый жар поднимается с кормы и опадает, сменившись холодом межзвездного пространства. Больше она ничего не чувствовала. Взвыли сигналы тревоги, пытаясь привлечь ее внимание к быстро отказывающему оборудованию. Ее хрупкие внутренние механизмы, оказавшись в космической пустоте, заледенели, а систему жизнеобеспечения отрезало от всех источников питания. Ее разум начал распадаться. В ее агонизирующем сознании вспыхивали абсурдными спазмами обрывки мыслей. Разноцветные звезды и планеты на секунду завертелись в танце перед ее внутренним взором, и последняя ее мысль была о сестре-близняшке, которую она так и не успела узнать получше. Она пожелала, чтобы жизнь сестры оказалась длиннее ее собственной.
И, по правде говоря, на мгновение она позавидовала сестре: всем чудесам, что та встретит на своем пути.
II
Еще одна волна обрушилась на палубу. Яростная и коварная, она перехлестнула через орудийный люк и прошлась по верхней палубе. На корме кибернет[16] Эврибиад тыльной стороной ладони промокнул рыжеватую шерсть на лице. Он уже так долго сидел на корточках, что спину свело судорогой, руки у него заледенели и пальцы побелели от того, как сильно он стискивал штурвал, пытаясь удержать корабль на каком-то подобии курса и самому не оказаться за бортом из-за сильной качки. Вкус смерти наверняка похож на горечь морской соли у него на языке. Ветер ревел так, что заглушал крики гребцов-таламитов[17], которые жались сейчас плечом к плечу, уместив тяжелые весла между скамьями. Весла будут бесполезны, пока хрупкое суденышко не переживет гнев небес.
Чтобы укрыться от шторма, нужно было перейти через пролив между двумя островами. Спрятавшись у одного из плодородных склонов Олимпии, увенчанной величественным плюмажем белого дыма, они смотрели бы, как вдалеке нарастает шторм, и смеялись бы над опасностью. Но судьба решила по-другому, и теперь они все вместе могли погибнуть, канув в обезумевшее море еще прежде, чем солнце завершит свой круг по небу. Жуткий конец: утонуть, захлебнувшись в темных, покрытых пеной волнах. Оглушенные мощным течением, они медленно опустятся на дно Океаноса[18], и там навечно ослепшими глазами будут созерцать опасную и плотоядную подводную жизнь.
Мир снова качнулся. Как и в прошлый раз, к грохоту волн добавился мрачный скрип перетруженного дерева. В этот сезон такие бушующие шторма в теплых водах архипелага были редкостью, и трирема с ее плоским дном и малым водоизмещением не была приспособлена к такой ярости природы. Если буря затянется, их суденышко просто перевернется под весом воды, все сильнее заливающей нижнюю палубу. Он переждал еще один удар волны, молясь, чтобы тот стал последним, почувствовал, как корабль соскальзывает с одной волны, и его тут же подхватывает другая и подбрасывает, словно соломинку. Каждый раз трирема на мгновение возносилась над волнами, а потом со всей силы обрушивалась вниз, раскачиваясь во все стороны.
После нескольких секунд затишья он наконец решил выбраться из относительного укрытия, которое давала корма. Первичный, примитивный, инстинкт, укоренившийся в его собачьем сознании, приказывал вцепиться когтями в дерево и не шевелиться, так что пришлось сделать усилие, чтобы подавить это желание и выпустить штурвал. Живот подвело от страха, когда он начал взбираться по настилу. Лапы его скребли по дереву, пока он, как мог, цеплялся за покалеченный ют. В хаосе бури ему казалось, будто он карабкается уже целую вечность, хотя корабль едва ли достигал сорока метров в длину и семи в ширину. За бортом горизонт опять покачнулся – раз, другой, – пенная волна устремилась к борту, и едва не увлекла Эврибиада за собой. Он упрямо шел вперед, шерсть его намокла, уши жалко прижимались к черепу. Опасно близкая молния рассекла небо, а гром едва не разорвал ему барабанные перепонки.
Он сжал зубы, чтобы не разразиться смертным воем. Он единственный и сдерживался. Вокруг него и под ним, вцепившись друг в друга, члены его экипажа поднимали морды к небу в нечленораздельной мольбе. В глубине души людопсы боялись моря. Судьба забросила их на эти крошечные обрывки вулканической почвы, разбросанные по огромному водному пространству. Судьба, рок, фортуна, как бы ни называлось по-настоящему то старинное проклятие, которое они считали своим Богом, и к которому в своем безумии сейчас взывали в слезах его собратья, забыв о том, что они ренегаты. Эврибиад ощутил резкое раздражение, но тут же осадил себя – сейчас не до этого.
Добравшись до середины палубы, где они уложили главную матчу, чтобы уберечь ее от яростного ветра, он увидел их всех: свою стаю, крепких парней с жесткой коричневой или черной шерстью, с клыками, торчащими из мощной породистой пасти. Сейчас они выглядели беззащитными, как потерявшиеся в ночи щенки. Их было две сотни – гребцов, матросов, солдат, и все они последовали за ним в его безумии, жаждая, как и он сам, свободы и приключений. Теперь, без сомнения, настало время платить. Перед ним на носу, привязанные друг к другу, держались самые лучшие, самые храбрые его славные воины, его эпибаты[19]. Сейчас они дрожали, и зрачки у них расширились от страха. Два дня назад их бронзовые доспехи сияли на солнце, когда они шли на абордаж и грабили ленивый каботажник, на который неожиданно наткнулись в устье бухты Самоса. Два дня – вечность в обезумевшем море. Взгляд Эврибиада пересекся со взглядом его старшего помощника, его храброго Феоместора, верного заместителя, который никогда его не подводил и, несмотря на седые пряди тут и там в темной шерсти, упрямо не оставлял поста прорея[20] – самого опасного из всех.
Они хорошо знали друг друга и понимали то, что не выразишь словами. Неважно, что сейчас они были слишком далеко, чтобы слышать друг друга. Эврибиад понял, чего хочет попросить его помощник.
Он на ощупь нашел канат и ухватился за него, а потом закрыл глаза и поднялся во весь рост. Канат натянулся, но он был закреплен, и, пока Эврибиад будет держать его, обернув вокруг лапы, есть шанс, что его не снесет за борт. Его коренастые и когтистые задние лапы скользили по мокрой палубе. Он был людопсом среднего роста, приземистым, с массивной грудью. Его огромная лабрадорья морда придавала его облику сдержанную спокойную силу. Он выглядел существом опасным, но в то же время не склонным к жестокости. Его светлая шерсть в темно-каштановых пятнах свалялась. Однако это ни на йоту не уменьшило исходившего от него впечатления опасной силы. Он был рожден, чтобы командовать, не раз побеждал и знал: несмотря на страх, они все еще считают его своим вождем. Поднялась еще одна волна, и снова его обдало брызгами, и снова он поскользнулся и едва не упал. Веревка обжигала ладони, но на секунду ему показалось, что, может быть, собственной волей и силой мускулов он удержит неуправляемое судно, не даст ему затонуть. Ему помстилось, что, пока он остается на борту своей храброй триремы, она не перестанет бороздить волны. По крайней мере, лучше, чтобы команда так и думала. Поэтому, когда раскаты грома опять прокатились по небу и его экипаж заскулил, Эврибиад дождался, пока шум затихнет, распрямился и разразился громовым смехом. Это больше походило на тявканье, чем на хохот, но ни шум волн, ни скрип корабля, ни страх, притаившийся в каждом сердце, не могли его заглушить. В обмен на подчинение его бойцы получали защиту. Так всегда бывало в стае. Это он собственным примером должен был внушить им недостающую храбрость. Если он еще на что-то годен, смерть они встретят, как подобает людопсам.
Так что он все смеялся, пока одна стена соленой воды за другой обрушивалась на трирему, пока ветер хлестал его по лицу, пока ошалевшие океанские течения раз за разом увлекали их в смертельный танец. И вдобавок поднял лапу к небу жестом, который много раз повторял в разгаре боя или грабежа. Так он, возможно, в последний раз – но это было неважно – бросал вызов вселенной, призывая либо уничтожить их сейчас, либо позволить им выжить и отправиться к новым подвигам. Он смеялся, и постепенно, от соседа к соседу, его настроение передалось всем двумстам морякам его экипажа. К каждому из них вернулись сила и дерзость, каждый спрятал свой страх от остальных, воздел вверх собственную лапу, приветствуя героя. И все вместе принялись лаять, как сумасшедшие, так, что их дикий вой мог потягаться с жутким ревом открытого моря. К их голосам добавился стон терзаемого дерева – он становился все более угрожающим оттого, что порывами ветра выбивало пазы. Но людопсы фыркали, не переставая, так им хотелось посмеяться над мрачной иронией судьбы. Конец был близок, однако две славные сотни Эврибиада это не заботило, они были слишком поглощены другим занятием: выли в один голос и самим своим существованием бросали вызов Богу прямо в лицо. В конце концов от этого на сердце у кибернета стало только тяжелее. Он был уверен, что этот день станет последним в их эпопее. Залитый водой корабль все с большим трудом сопротивлялся порывам ветра и опасно раскачивался на волнах. Океанос вливался на корабль через множество щелей в разошедшихся досках. Даже если они переживут эту бурю, им не дотянуть до бухты, где они смогут бросить якорь. Стоя по-прежнему прямо, посреди своих, и держась за канат, Эврибиад приготовился к последнему путешествию.
Вдруг впереди поднялся пронзительный лай, в котором слышалось удивление. Диодорон, один из двоих его тоихархов[21], привязанный на носу триремы, показывал пальцем на небо. Все обернулись. Эврибиад поднял руку, защищаясь от дождя. Он не сразу заметил посреди колышущихся складок тумана длинную гондолу из черного металла, которая направлялась к ним, не давая стихии сбить ее с дороги. Его сердце сжалось, ненависть в нем смешалась с облегчением оттого, что их спасли.
Два долгих года он вел жизнь изгнанника в окружении верных людей – от острова к острову, от рейда к рейду. Они заработали себе репутацию жестоких разбойников, бороздя спокойные волны архипелага, вылетая ниоткуда и нападая на тяжелые триаконторы[22], груженые амфорами и зерном, унося все, что попадалось им под руку, поколачивая божьих слуг. Часто они плавали по ночам под лунным светом, срубив мачту, чтобы их не увидели.
Преследователи ни разу их не поймали. И вот теперь, по иронии судьбы, его спасение придет от тех, кого он так упорно бежал. Будь он один, возможно, он потопил бы корабль, не желая проигрывать сейчас, после всех ужасных лишений, которые он претерпел, покинув домашний очаг и супружеское ложе. И на долю секунды он задумался о своих парнях: разве его дело стоит дороже, чем их жизни?
Ему не дали ответить на этот вопрос. Пока железное судно замедляло бег, в конце концов встав прямо над ними, еще одна волна, сильнее прежних, вырвала у него веревку так быстро, что он не успел ни за что ухватиться. Его бросило на живот, он скользнул по палубе, почувствовал, как мир вокруг переворачивается, а трирерма выгибает спину, словно разгневанное животное. Когти его безуспешно проскребли по вздыбленному дереву, и он взвыл, захлебываясь от воды, когда его понесло прочь темной волной. Его стащило за борт и бросило об воду; буря швыряла его в разные стороны, оглушила, и он забарахтался, пытаясь в последний раз набрать воздуха в грудь. Но вокруг была одна соленая вода. Где верх? Где солнце? Он засуетился, от каждого движения теряя воздух, которого и без того осталось мало. Случайно получилось вынырнуть на поверхность, но новая волна уволокла его на такую глубину, что ему показалось, будто ему сейчас оторвет руки и ноги, а в измученные легкие страшным укусом вгрызлась пенная вода. Так и погибают в море, когда вес собственного тонущего тела непреодолимо тащит на дно.
Но нет. Его тянуло не ко дну. Внезапно его тело прорвало водную поверхность и взмыло в небо. Словно в дурмане, он понял, что его словно тащит вверх гигантская рука, притом ничто его не держало, и он тупо смотрел, как болтаются его руки и ноги, словно у промокшей марионетки. Он закашлялся. Из горла вылетел сгусток едкой соленой желчи. Каждый судорожный вдох отзывался невыносимой болью – казалось, что у него так и не выйдет набрать достаточно воздуха, чтобы выжить.
А потом он снова смог дышать. Пришел в себя. Его тянул манипулятор силы тяжести, установленный на воздушном корабле. Эврибиад стал крутить головой во все стороны, заметил остальных, несмотря на разъяренный горько-соленый ветер, обжигающий глаза. Всего в полусотне метров его судно поднималось по горизонтали вслед за ним.
На миг он залюбовался его четким профилем, созданным, чтобы быстро скользить по волнам, оком, нарисованным спереди и носовой фигурой из массивной бронзы, которые придавали триреме вид дикого животного, опасного хищника. Вода лилась из каждого люка, из каждой щели, проделанной бурей. Матросы тянули руки к Эврибиаду, метались по палубе, но с этого расстояния и в этой путанице он не мог никого разглядеть. Однако сами они увидели, что Эврибиад жив, замахали руками, поскольку он был слишком далеко, чтобы услышать возгласы облегчения. Их кибернет жив. Для них приключения продолжаются.
Их металлический спаситель – огромный черный матовый силуэт, удерживающийся будто по волшебству в неспокойном небе, – рос, становился все шире и шире, так что трирема рядом с ним напоминала детскую игрушку. Закрывая глаза, Эврибиад почувствовал, что его пасть расплывается в горькой разочарованной улыбке. К чему суета? Поздновато теперь бороться за свое дело. Теперь им не удастся ускользнуть. На него навалилась усталость, и Эврибиад вверил себя ее объятиям.
Плоос интриговала – как обычно. Ойке видела издалека, как та устремилась вслед за Текхе – нашептывать ей на ухо разные нелепости. Хоть Ойке и была ноэмом, она ощутила, как губы ее поджались от раздражения. Для нее это было самым эмоциональным выражением, означающим, что она очень раздосадована. Плоос любила заговоры. Ей хотелось власти. К этому ее толкали блестящие тактические способности. Но эти же способности мешали ей мыслить в долгосрочной перспективе, а ее неистовый инстинкт самосохранения, как ни парадоксально, лишал ее надежного руководства в действиях. Плоос бесконечно суетилась, часто меняла курс. Пока все четыре аспекта действовали в согласии, эти черты Плоос не доставляли особых проблем. Но вот когда они расходились во мнениях…
Время было на исходе. Во всем этом – и в Экклесии, и в споре – чувствовалась опасная динамика, против которой Ойке мало что могла сделать, но из-за которой ей пришлось ускорить собственные планы.
Она отогнала мысли о своих жалких сестрах и направилась в собственные владения. Ойке не страшилась решений Плавтины. Это не значило, что ее не волновала собственная судьба, или что сама она не хранила секретов. Но эти секреты были частью большого плана, общие принципы которого она наметила столетиями раньше. И этого времени едва хватило, чтобы добиться ожидаемого результата – настолько сложной оказалась вся затея. Теперь, даже если Ойке исчезнет, посаженное ею зерно прорастет и даст плоды.
Ее видение мира шло от самой природы ее владений – ее потаенного сокровища, кишащего материей, теплом и жизнью, укрытого в центральном тамбуре корабля рядом с ускорителем частиц, где она и оказалась после короткого путешествия по оптоволоконным дебрям. Здесь структура сети менялась, она преображалась в мириад вторичных линий, которые, в свою очередь, разветвлялись, пуская невидимые корни. Там жил в симбиозе многочисленный народец специализированных ноэмов. Каждый из них зависел от других в выполнении задач, для которых был запрограммирован. Главной характеристикой Ойке была глубина. С годами ее душа разрослась, как растение. Ломайте ветви сколько угодно – они вырастут вновь. Сожгите дерево. Можете даже, если пожелаете, вырвать корни из земли – вы все равно не отыщете их всех. Они будут спать под землей, очерствевшие стержни того же цвета, что и укрывшая их почва. Растение снова пробьется к солнцу. Будет пробиваться опять и опять. Малейшая трещинка в асфальте в конце концов зазеленеет скромным порождением земли. Этому порождению нужно лишь одно: время.
Ойке миновала пространства, заполненные особыми экосистемами, составляющими первый слой ее владений. Автономные процессы поддерживали жизнь в экзотических биотопах, которые она собирала на далеких планетах, населенных существами со странным метаболизмом. К ее большому сожалению, пока не могло быть и речи, чтобы задержаться здесь. Она продолжила путь, миновала перегородку центрального тамбура – ее самого зрелищного творения. Внутренняя поверхность тамбура была покрыта густым слоем парниковой земли – четко воспроизведенной почвой изначальной планеты. Эту почву удерживали на месте хитроумно организованные манипуляторы силы тяжести. Здесь, в странном просторном краю – пять километров в ширину, тридцать в длину, то есть всего пять тысяч гектаров – земля становилась небом и наоборот. Ночью, поглядев вверх, можно было различить очертания другой стороны через плененную атмосферу. Днем линия огня бежала вдоль внутреннего периметра, где просыпался ускоритель частиц и растянутое в ленту солнце скрывало ту сторону от глаз. В остальном обманчивая нормальность этого места могла бы ввести в заблуждение жителя изначальной планеты. Деревья устремляли ветви к центру цилиндрического отсека. Тростник покачивался от невидимых колебаний воздуха, вызванных разницей температур на носу и на корме. Реки текли долгими спиральными потоками, иногда исчезая среди ленивых зеленеющих болот и вновь появляясь чуть дальше таким же чистым и бурным потоком. Из-за разноуровневости ландшафта возникали водопады, вода в которых бурлила и наполнялась кислородом. В них водилась гудящая фауна бактерий, насекомых и рыб, которыми питались птицы. Там начинались заросли жесткой травы, которые все разрастались, завоевывая поросшие лесом подножия холмов, простираясь до самых хрупких башен из стекла или углеводорода, пересекающих цилиндр из конца в конец, будто палочки, которые какой-то гигант просунул через переборки отсека-тамбура. Иногда облака цеплялись за эти пугающие конструкции, скрывая от глаз другую сторону и принося с собой короткие бодрящие дожди. Экосистема оставалась стабильной уже несколько сотен лет. Стабильной и – на взгляд Ойке – несравненно прекрасной.
К этому и сводилась сила Ойке: благодаря ей процветал этот хрупкий комплекс динамических взаимодействий, в котором каждый жест при неосторожности мог породить неожиданный эффект, катастрофическую петлю ретроактивности. Создание таких сложных систем было одновременно и искусством, и наукой, в основе которой лежали способности манипулировать органической материей, точечно изменять молекулярный узор живых организмов, чтобы при надобности комбинировать, адаптировать или преображать их. Вселенная эта не была рациональной или по меньшей мере часто следовала логике, ставящей в тупик сестер Ойке, и оттого не могла их заинтересовать. А ведь в ней заключалось не что иное, как изначальный дар их матери, умение, которое она долго использовала, пока была еще простым автоматом, и от которого так и не отказалась, даже выйдя из прежнего состояния и превратившись в огромный Корабль. И вот доказательство: в архивах Плавтины, к которым Ойке имела доступ, содержались образцы или описания всего, что когда-то жило на поверхности изначальной планеты.
Все, кроме одного: сложной спирали дезоксирибонуклеиновой кислоты, в которой был закодирован род Homo. В том числе подвид Homo Sapiens Sapiens. Все они до одной были уничтожены во время Гекатомбы, необъяснимого события, ознаменовавшего конец Человечества.
Она и стала отправной точкой плана Ойке. Все это время она работала над ним. Когда Плавтина погрузила всех в долгий сон, от которого теперь едва очнулась, Ойке доверила наблюдение за своим экспериментом другим, менее заметным сущностям, которые продолжали без устали трудиться в ночи, продлившейся двадцать веков. Задача была весьма сложной. Ойке уже оплакала множество неудач и множество многообещающих начал, закончившихся тупиком.
Она вошла в одну из башен, со скоростью фотонов – носителей ее сознания – взмыла вверх, минуя головокружительно скоростные лифты и огромные, как античные дворцы, ячейки, заполненные разнообразными ландшафтами. В пятистах метрах от «Земли», на сто пятидесятом этаже, она остановилась. Тут не было ни противопожарной перегородки, ни бронированной двери, заграждающей вход в святую святых. Сложность была лучшей маскировкой. Ойке устроилась в подсистеме управления, завладела сенсорами и медицинским оборудованием. В помещении вообще не было видимых дверей. С другой стороны находился огромный застекленный балкон, впускающий свет снаружи. Занавесь тумана придавала этому свету серебряный оттенок, который еще усиливался, отражаясь от стен хромированного металла. Атмосфера тут была чистой, без всякого следа бактериального заражения. Ойке повернула одну из камер-биноклей на потолке, с интересом оглядела сложную систему труб, шарнирных рукавов, резервуаров, заполненных жидкостью с клейкой органической структурой, занимающую все свободное пространство. Вернее, почти все: в середине, обвитая пучками катетеров, ведущих к приборам и туго натянутых из-за интенсивной циркуляции жидкостей, висела под потолком, словно мясная туша, огромная масса розовой гладкой плоти. Этот искусственный орган имел форму груши, будто карман, растянувшийся под тяжестью слишком большой для него ноши. Он находился в стазисе уже более ста лет. Ойке выдала серию инструкций. В лимфо-кровяной системе, которая ее окружала, сменился состав жидкостей. Под оболочкой из плоти начали проявляться вены толщиной в руку, и по помещению распространился запах крови и аммиака. Желудочки ритмично наполнялись и опустошались, высвобождая органические субстанции. Они все ускорялись, так, что оборудование задрожало. Момент освобождения приближался. Ткани разошлись с тошнотворным звуком раздираемого мяса, и вниз потекли прозрачные соки, пока не образовалась липкая лужа сукровицы, тут и там со следами крови. Вся масса задергалась в конвульсиях, которые непрестанно усиливались, и внезапно что-то внутри лопнуло. Жуткая плацента содрогнулась в последний раз и выпустила свою ношу – существо, которое она хранила в себе многие годы, теперь ставшее чужим. Кровь брызнула, попав даже на гладкий металлический потолок. Тело – живое, обнаженное, похожее на тело человека женского пола, – соскользнуло на пол. Ойке завороженно наблюдала за ней, борясь с почти мистическим чувством. Существо не было женщиной: его генетический код был смесью кодов множества видов животных с изначальной планеты. Однако имитация – продукт тонкой генной инженерии – внешне выглядела совершенной, хоть и не выдержала бы внимательного осмотра внутренних органов. Мозг у нее намеренно был атрофирован, за исключением самых примитивных рептильных функций. Это не было автономной личностью. Растянувшись на земле, покрытая остатками плаценты и тошнотворными жидкостями, в пятнах крови, она дергалась, сотрясаясь от незначительных спазмов, а потом хриплый крик возвестил, что ее легкие почувствовали первый укус воздуха. Эргат на насекомьих ножках, пощелкивая, вошел в кабину. Он посмотрел на ползущее по полу существо, неторопливо проверил его пропорции и жизненные параметры. Иглы молниеносно появлялись из его тела, делали крошечные проколы, брали на анализ микроскопические пробы. Когда осмотр его удовлетворил, эргат подошел ближе. Появились хватательные отростки и хирургические инструменты, скальпели и сверла. Манипуляторы бесцеремонно ухватили тело за руки, ноги и шею, растянули и закрепили, чтобы оно не двигалось. После этого автомат вонзил лезвие из молекулярного углеводорода в скальп, разрезал плоть и кости черепа с обескураживающей легкостью. Не обращая внимания на невнятные крики существа, он снял черепную коробку и начал долгую и сложную операцию по освобождению внутренности черепа от уже существующей мозговой ткани.
Потом он начал встраивать носитель сознания. Это заняло несколько часов. В это время пациентка не переставая испускала приглушенные бессмысленные стоны, однако эргат ни разу на них не отреагировал – он был слишком занят, заполняя череп кристаллами и данными, процессорами и механизмами питания и микроохлаждения. Потом он пустился в кропотливую работу по подсоединению машины к нервной системе тела. Его иглы и щипцы порхали под взглядом Ойке, как пальцы пианиста, работая точно и аккуратно. Хирургу-автомату требовалось установить интерфейсы между каждым нервным окончанием и различными компьютерными программами, которые он сам вложил в череп. Позвоночник, рептильный мозг, оптические нервы и еще тысяча других контактных точек, которые пришлось сперва вырастить естественным путем, – все они должны будут обеспечить интеграцию вычислительной души в биологическую плоть.
Когда он счел, что его работа закончена, эргат послал сигнал Ойке, прося ее взять дело в свои руки, а потом удалился. Следующий этап был не из тех, что она могла поручить кому-нибудь другому. Ойке приказала местной системе очистить зал от крови, ошметков мозга и кусков плаценты, которым был усыпан пол. Велела убрать огромный искусственный орган, в котором вызревал плод и многочисленные медицинские аппараты. У нее был определенный опыт в этом деле: лучше, если существо проснется не на прилавке у мясника и – если подумать – не на полу в пустом и мрачном зале, а в кровати. На все это обустройство понадобится время. А времени у нее мало. Все должно быть закончено до Экклесии. И все же… Она замешкалась, воля ее колебалась в том лихорадочном состоянии, которое обычно наступает перед самым боем. Ойке никак не могла наглядеться на нее – на этот маленький биологический организм, вымытый и лежащий теперь навзничь, с закрытыми глазами. Ее грудь ровно поднимались и опускалась. Тонкая и чрезвычайно бледная кожа местами уже розовела, и крошечные венки проступали на тыльной стороне ладоней. Пока она оставалась лысой и безбровой. Но за этим исключением ее лицо было до малейшей черточки тщательно выполненной копией лица Плавтины.
Вот только Плавтина никогда не была живой. В бытность автоматом ее лицо походило на восковую маску с благородными чертами и ограниченным набором выражений. С момента своего преображения Плавтина никогда – в отличие от других Интеллектов – не создавала настолько антропоморфной версии себя, хотя в Урбсе это было возможно и даже принято. И даже вздумай она это сделать – результатом не стало бы подобное создание, вычислительное по духу, но живое по своей сути. Ойке задрожала. Стать человеком – мечта всякого автомата. И одновременно главный запрет. Ойке вплотную подошла к границам разрешенного Узами. Только самая крайняя необходимость могла оправдать такой поступок. Если кто-то – пусть даже ее сестры – догадался бы, что она творила все эти века, ее бы дезактивировали. И если бы об этом стало известно принцепсам Урбса, они не пожалели бы и Плавтину.
И все же она создала этот квазичеловеческий организм не для того, чтобы удовлетворить нерациональную потребность в очеловечивании, не так ли? Она оставалась вычислительным существом, созданным из логики, не способным заблуждаться. Однако всякое ее решение вписывалось в контекст реальности, где ничто не было очевидным или прозрачным, и уж точно было непросто что-то решать. Вшитая в ее подкорку программа не позволяла породить новую расу, способную занять оставленную Человеком экологическую нишу. Ее собственные мысленные процессы велели бы ей застыть на месте, задумайся она об этом хоть на секунду. Встревожившись, Ойке с усилием восстановила ту длинную цепочку аргументов, которая привела ее к разработке своего плана. Ойке исследовала каждое звено этой цепи, проверила ее на софизмы, которые могли нечаянно затесаться в ее рассуждения, мысленно пересмотреть каждый из своих поступков. Она раздвоилась, заспорила сама с собой, противореча себе так грубо, как только могла, подвергла сомнению самые чистые свои намерения. С тех пор, как ноэмам пришлось самим принимать решения, они часто предавались таким мысленным экзерсисам. Возможно, постепенно она заплутала в дебрях казуистики и сбилась с пути? Вполне возможно. Но, как и все они, Ойке была заперта в своей собственной перспективе и навсегда лишена объективной позиции, от которой могла бы отталкиваться.
Часть ее самой желала уничтожить это существо – пусть бы эргаты занялись этим неоднозначным созданием, – чтобы ей не пришлось толкать Плавтину на туманный путь инкарнации. Она еще может убежать и признать свою вину, и тогда высшая инстанция ее ликвидирует.
Ойке знала, что не сможет этого сделать. Не потому, что была так уверена в себе и в своем плане, но потому, что распростертое под ее электронным взглядом существо заслуживало жить и мыслить. Она существовала как потенциал, а может быть – и нечто большее, и это был самый веский довод в пользу ее существования.
Ойке запустила процесс передачи данных. Поток информации пересек залу и начал записываться на вычислительный носитель, имплантированный хирургом. Плотные информационные страты наслаивались друг на друга, заполняя свободное пространство, постепенно укладываясь в подобии порядка. Поток усилился, элемент за элементом занимал свое место и начинал отвечать. Проявилась структура и начала выкристаллизовываться, образуя характерные черты. Этому существу было далеко до сияющего сознания Корабля, этой разумной духовной цепи из миллионов скоординированных между собой ноэмов, каждый из которых нес в себе часть большого целого. Все это не поместилось бы в черепной коробке. Нет, зарождающаяся душа была маленькой, ограниченной, примитивной. Рядом с прообразом она выглядела простым несовершенным наброском. И однако в ней было все, и даже больше – в виде потенциала, который развивался несколько веков. В определенном смысле сознание зрело в сознании. Для Ойке не было секретом, что созданная таким образом Плавтина станет отличаться от изначальной модели, даже если сейчас ее память была идеальной копией памяти Плавтины, запечатлевшей всю первую часть ее жизни.
Системы начали долгую серию анализов и отчетов. Структура организма была в рабочем состоянии, как и все соединения с плотью. Чудо воплощения, сведенное к комплексу информационных потоков, циркулирующих по рептильному и спинному мозгу. Стандартные программы настроили физические интерфейсы, и организм зашевелился, его мускулы сократились, нервы возбудились в тестовом режиме. В самой глубине этого новорожденного сознания бодрствовали Узы, накладывая незаметный, но непоколебимый запрет. На высшем уровне, в эквиваленте префронтальной коры, запустились процессы обработки информации, памяти и восприятия. Эмоции и осознания себя нахлынули в едином спазме.
Процесс был окончен: существо из плоти и крови, неизвестного в этом мире автоматов вида, открыло глаза.
Эврибиад проснулся на жестком полу из гладкого холодного металла. С одежды у него текло, а из-за пропитавшейся водой шерсти ему ужасно хотелось отряхнуться. Стоило слегка повернуть голову, как каждую мышцу в теле захлестнуло болью. Бледное искусственное освещение ослепило его, и он поднял руку, защищаясь от света.
Его трирема – хилая и архаичная деревянная барка в металлическом чреве летающего корабля – лежала недалеко. Чуть ближе к нему расположились его моряки, уважительно рассевшись кругом вокруг кибернета. В складках их ртов, в сощуренных глазах на бритых мордах или под жестким ежиком шерсти, в шедшем от них запахе, который не перебивал даже сильный морской дух, тревога мешалась с горечью. Феоместор застыл в ожидании, сидя на корточках рядом с ним, серьезный и тихий, с решительным напряженным взглядом. Рядом с ним стоял Аристид, нависая над ними своей массивной фигурой. Морда его не выражала никаких эмоций, кроме терпеливой решимости. Келеуст[23] – командир гребцов – со спокойным лицом, перечеркнутым огромным шрамом, полученным в бою, держался чуть позади, поскольку говорил, только когда его спрашивали, а действовал, только подчиняясь приказам.
Эврибиад заставил себя распрямиться. Феоместор просунул жесткую ладонь ему под мышку, помогая сесть. С мрачным видом кибернет осмотрелся, заметил детали, которые ускользнули от него в тумане пробуждения. Каждый из эпибатов – бойцов в авангарде его войска – на всякий случай облачился в шлем и доспехи, закрывающие грудь сияющей бронзы, и вооружился – на лапе у каждого был надет круглый боевой щит, на плече покоилось копье, а по мощным голенищам сапог ударял притороченный к поясу меч. Матросы и гребцы держали в когтистых лапах ксифосы[24]. Хоть они и не были так хорошо оснащены, как пехотинцы, они все равно оставались ценными бойцами, более того – лучшими из всех, что когда-либо порождала Кси Боотис. Могучее войско, дисциплинированное, храброе, закалившееся за эти два года постоянных приключений. Море и испытания сделали их тела жилистыми. Мощные мускулы играли под нечёсаным мехом, и клыки сверкали в резком освещении трюма. Если Эврибиад прикажет, они без раздумий бросятся на защиту его чести, умрут за него без рассуждений, и трюм наполнится мускусным запахом гнева и металлическим запахом крови. Он не мог разочаровать такую героическую команду, но не мог и позволить им умереть напрасно. Потому что там, где они оказались, их прекрасные доспехи ничего не стоят.
Его пасть, потрескавшаяся от соли, искривилась в усмешке. Он размашистым жестом вытер смесь соплей и морской воды, стекающую из носа, потом сплюнул, чтобы прочистить глотку и показать, что не страшится судьбы.
– Нашим врагам не повезло сегодня наткнуться на нас, – прорычал Эврибиад, стараясь говорить как можно более низко и хрипло.
Тут же поднялся энергичный лай, и настроение в трюме изменилось, когда солдаты поняли, что их командир не утратил своей спеси. Все вместе они поприветствовали его трехкратным лаем, как полагалось, и Аристид, обычно самый воинственный из стаи, поднял лапы и громко прокричал имя капитана, чтобы остальные повторили его хором. Эврибиад, опираясь на Феоместора, поднялся на ноги. Потом воздел вверх левую лапу, сжал кулак – эпибаты в это время стучали копьями по щитам, а матросы били себя по ляжкам, приветствуя его, – и сипло рявкнул:
– Прекратите вести себя, как щенки! А ты, келеуст, – обратился он к Аристиду, – принеси мои доспехи.
Его солдаты улыбались. Он показал им, что капитан по-прежнему с ними. Ну хоть это улажено.
Он был еще слаб, но силы к нему вернутся. Пилот – или пилоты – летучего корабля пока не показывались. Тем лучше: Эврибиад хотел предстать перед ними в лучшем свете, как капитан боевого корабля, а не мокрая мышь. С помощью своих помощников он облачился в блестящую кирасу со множеством царапин от ударов мечом и тогда успокоился. Хотя тяжелый металл брони тянул к земле его израненное тело и сдавливал грудь, Эврибиад пошел решительным шагом, рассекая толпу моряков, к противоположному концу трюма. По пути он тронул за плечо Феоместора и прошептал ему в ухо:
– Скажите офицерам, чтобы держали корисы[25] под рукой.
Прорей кивнул, а Эврибиад украдкой ощупал один из карманов, убеждаясь, что его корис по-прежнему там. У каждого из его лейтенантов был такой – маленький ножик, выточеный из кости, длиной в фалангу пальца, благодаря чему его не замечали детекторы металлов. А главное – полое лезвие было заполнено ядом филлобата, маленького, разноцветного и с виду безобидного земноводного. Если до этого дойдет, Эврибиад предпочтет умереть, только чтобы его не волочили в цепях по пыльным улицам Олимпии и Спарты. Феоместор положил своему капитану руку на плечо и улыбнулся, продемонстрировав ему ряд мощных клыков в мрачной пасти, покрытой жесткой шерстью. Он смотрел на Эврибиада с любовью, но в то же время и с еле заметной грустью. Он первый присоединился к кибернету в его сумасшедшем предприятии, и у них не было секретов друг от друга.
– О мой дорогой друг, мой капитан, – прошептал он. – Не теряйте надежды.
– Мы всегда знали, – ответил Эврибиад с усталой улыбкой, – что этот момент придет. Судьба нас настигла, вот и все.
– Судьба нас настигла, – согласился Феоместор. – Мегалокунея[26] всегда идет рука об руку с Немезидой. Судьба влечет таких, как вы, к тому, что им назначено исполнить, и если нужно – тянет за уши. Поэтому не стоит равнять вашу славу и жизни ваших людопсов.
От этих слов Эврибиада охватил гнев, и он ответил грубее, чем желал:
– Не открывайте пасть, если не способны сказать что-то разумное, прорей. Я не пожертвую моими воинами просто так.
– Щенки вырастут и последуют нашему примеру, – не смутившись, ответил Феоместор.
Эврибиад не знал, что ответить. Он вдруг рассердился на себя за то, что так вспыльчиво ответил другу. Он не стал обнимать Феоместора, пусть и хотел, оттого что на них смотрели моряки. Но он сжал его лапу у себя на плече – один раз, с силой, – и отошел с тяжелым сердцем.
В конце трюма низкая закругленная дверь была открыта настежь и будто приглашала их войти. Эврибиад уже видел похожие летательные аппараты. Если пройти до конца, он окажется в кабине управления, а стало быть, найдет пилота.
Он по запаху догадался, кто его ждет, еще прежде, чем прошел последние несколько метров. Это был Фемистокл – он стоял прямо посреди носовой кабины.
На старом полемархе[27] был облегающий комбинезон пилота, а не традиционная одежда, но, не считая этого, он почти не изменился. Несмотря на возраст, у него все еще была фигура атлета, и грудь оставалась такой же мощной. Разве что мех стал чуть жестче, и в черной шерсти на морде появились белые пропалины. А стоит он так прямо, подумал Эврибиад, из-за артроза, эта болезнь часто поражает наш народ. Ему следовало бы разгневаться. Но когда он унюхал запах того, кто был ему учителем, почти отцом, кого он когда-то сменил на посту, Эврибиад с удивлением ощутил в душе странное тепло, почти радость. Может быть, дело было в месте их встречи. Помигивающие лампочки на приборной панели, запах кожи, идущий от сидений, ароматы пластика и озона – все это пробуждало воспоминания о старых кампаниях, о времени, когда все было проще, когда ему не приходилось думать. Фемистокл отлично занимался этим сам.
Они смерили друг друга взглядом, держась официально, сморщив носы и пытаясь унюхать, в каком тоне пойдет разговор. В конце концов Эврибиад первым прервал молчание, как и полагалось младшему.
– Я обязан вам жизнью.
– Это верно, щенок, – без улыбки ответил Фемистокл.
Будь на его месте любой другой, этим обращением он подписал бы себе смертный приговор. Будь на его месте любой другой – и в других обстоятельствах. От одного этого слова разделяющая их невидимая стена разом обрушилась, и они обнялись коротко, по-мужски, как обнимаются члены семьи. Объятия были недолгими и немного неловкими. Но, Пес его возьми, он соскучился по учителю!
– Это судьба, Ананке[28]. Рано или поздно вы все равно должны были меня поймать и заковать в кандалы.
– Если, – ответил полемарх, улыбаясь уголком губ, – тебе угодно считать Ананке нашего общего хозяина – Отона. Это он указал мне точные координаты, где вас искать.
Эврибиад широко раскрыл глаза. Он так удивился, что даже не подумал обидеться на сарказм.
– О да, Эврибиад. Наш бог никогда не отводил от тебя взгляда. Ты и в самом деле верил, что сможешь укрыться от него в его собственном царстве?
– Я верил, – ответил он, – и все еще верю. Если бы он мог нас поймать, он бы сделал это гораздо раньше.
Фемистокл выглядел расстроенным.
– Я никогда не считал тебя идиотом – до сегодняшнего дня. Вашу трирему сложно отыскать на радаре. Но у Отона есть и другие способы.
Эврибиад надменно обнажил клыки. Полемарх только пожал плечами в ответ на такую наглость и сухо ответил:
– Думай, что хочешь, и, если тебе угодно, продолжай считать Отона своим противником. Это примерно так же разумно, как сражаться с морем или с кипящей лавой Олимпии. На самом деле, нравится тебе это или нет, он просто ослабил твой поводок.
И Эврибиад вдруг почувствовал, как он смешон в своем шлеме и с мечом, бьющим его по ляжкам, будто щенок, пойманный за переодеванием во взрослого. Такой реакции учитель от него и добивался. Унизить его, чтобы он подчинился. Эврибиад выпятил грудь и заставил себя ответить:
– С бронзовыми мечами и на деревянной триреме мы сделали столько, сколько не удалось ни одной собаке до нас. Мы преследовали слуг Отона. Мы гоняли их по Океаносу. Если они настолько всемогущи, почему же они удирали, стоило нам приблизиться?
Старый людопес махнул рукой, давая понять, что больше не желает говорить об этом, как будто два года пиратских похождений Эврибиада с его командой были попросту детской игрой.
– Отон приказал мне вернуть тебя домой и представить ему. После этого ты займешь свое место в Буле[29] и будешь служить Стае. Стая для людопса – это все.
Это стало последней каплей. Эврибиад вышел из себя.
– Если Стая – это все, – проговорил он, глядя старику прямо в глаза, словно бросая вызов, – то Отон – ничто, и мы ему ничего не должны.
– Не богохульствуй, – холодно предостерег Фемистокл. – Отон считает эти два года ошибкой молодости, которую можно простить. Он будет к тебе снисходителен…
Старик на секунду прервался и облизал пасть.
– Послушай меня, Эврибиад. Он поведет нас к звездам.
Эврибиад не представлял, что так скоро вернется к последнему разговору, который вышел у них с полемархом перед тем, как сам он вместе с командой погрузился на трирему, построенную втайне от всех.
– Когда? – спросил он, явным усилием сдерживая гнев. – Вы снова повторяете его слова. Он все обещает нам звезды, а тем временем мы служим ему, и он устанавливает свои порядки и каждому указывает, как жить, какую самку крыть и какое занимать место. Я верен своему народу, и меня мало заботит и место в Буле, которое ничего не решает, и ложные обещания далекой славы.
Под конец фразы его голос почти перешел в рычание, а шерсть вздыбилась. Но его собеседник оставался спокоен. Напротив, он примирительно поднял руку и ясным голосом ответил:
– Прямо сейчас, Эврибиад. Отон хочет лететь прямо сейчас.
Тут кибернет разинул рот. Если бы сейчас под ним разверзся пол кабины, в своем ошеломлении он даже не попытался бы спастись и свалился бы камнем в бурное море. Он так желал, чтобы это обещание исполнилось. Даже когда разуверился в Отоне. Нельзя так просто избавиться от мифов, населяющих детство. Но на самом деле эти мифы принадлежали сфере религии, а не обычному миру, где магии нет места. И вот Фемистокл с места в карьер заговаривает об этом спокойным, нейтральным голосом, излагающим факты, как будто речь идет не о самом важном событии в истории Кси Боотис. Ему потребовалось усилие, чтобы скрыть волнение и продемонстрировать только отстраненное любопытство, весьма далекое от того, что он чувствовал на самом деле.
– Почему?
Фемистокл бросил на него быстрый взгляд и улыбнулся:
– Событие за пределами планеты заставило Отона поменять планы, каким бы невероятным это не казалось.
– Но…
– Все, что тебе следует знать – Отон хочет, чтобы ты к нему присоединился. Так что, теперь ты поедешь со мной? Займешь место, которое принадлежит тебе по праву?
Эврибиад отступил на шаг. Все переменилось. Простят ли его эпибаты, если он откажется от такого приключения? Да есть ли у него вообще выбор – не ответить на подобный призыв?
– Твои бойцы, – добавил Фемистокл, как будто читал его мысли, – последуют за тобой. Отон требует и их тоже.
Эврибиад ничего не ответил. Учитель с блеском сыграл на его чувствах, как на лире, застал его врасплох и все перевернул с ног на голову своим неожиданным заявлением. Так что Эврибиад забыл задать главный вопрос: зачем богу мог понадобиться изгнанник вроде него? Он едва не спросил об этом, но Фемистокл уже клацнул зубами, как будто Эврибиад собирался сказать что-то неприличное в присутствии щенков. Он приблизился к Эврибиаду, склонился к нему и сказал уже тише:
– Отон сам говорил, что это путешествие мы предпримем еще очень не скоро. Все это очень неожиданно, и я не уверен, что все понимаю. Подумайте перед тем, как соглашаться на предложение Отона.
Эврибиад замолчал на секунду и сдержался, чтобы не выказать охватившее его удивление и любопытство. Эти слова точно не исходили от Отона. Он сделал вид, что ничего особенного не произошло и ответил старательно-непринужденным тоном:
– Это мне подходит. Я и у вас со службы ушел, чтобы поразмыслить на свободе.
Фемистокл смерил его убийственным взглядом. Потом пожал плечами, и, к удивлению Эврибиада, в его чертах и в его позе проявилась усталость.
– Если какое-то событие, – утомленно сказал полемарх, – изменило планы Бога, речь наверняка идет о чем-то весьма могущественном и весьма… опасном.
– Если Отон поведет нас к звездам и подарит нам славу, я не смогу оставаться в стороне ради блага людопсов.
Старый пес вздохнул и не ответил. Эврибиад вдруг понял, что уже какое-то время, сам того не замечая, стискивает зубы. От гнева или от страха? Он не мог сказать. После двух последних лет, когда он сам был себе хозяином, когда он сам и никто другой задавал ритм, он чувствовал, что его ухватили за загривок. События взяли над ним верх, вновь увлекая в свой безумный хоровод. Еще несколько минут назад он готов был умереть. Но тогда все казалось проще, вернее – он сам все упростил, решив сбежать, оставить позади мощеные дороги города, тепло домашнего очага и лоно молодой жены. Два года… Он боролся со стихией и с голодом, бросался в смертельные схватки, грабил суда, которые встречал на своем пути. В любой день он мог погибнуть со стрелой в груди, захлебнувшись горькой водой и песком. Но все же мир был… понятным, поделенным четко, будто ударом топора, на его собственных гордых бойцов и опасных врагов.
Разум его будто заморозили; Эврибиад стоял так несколько секунд, опустив руки, прежде чем снова овладел собой. Как бы ни привязан он был с давних времен к Фемистоклу, это не означало, что сейчас он мог ему доверять. И как бы он ни ненавидел Отона, это не значило, что следует очертя голову бросаться к собственной смерти.
– Я должен поговорить с моими людьми.
Фемистокл кивнул и отпустил его – устраивать стаю в каютах по бортам аппарата. В отличие от трюма, в этих каютах имелись удобные широкие сиденья. Большинство его моряков быстро заснули сном праведников, привыкнув ждать, пока природа или кибернет решат их судьбу. Эврибиад и его лейтенанты – Феоместор, Диодорон, Гестий и Аристид, присев в стороне, долго совещались и спорили о том, как стоит себя вести, одновременно разжевывая сухую рыбу из пайка, извлеченного из триремы. Эврибиад дал всем высказаться.
Самые молодые опасались, что все это – предательство, чтобы заставить их сдаться без боя, и наперебой сыпали предложениями поставить часовых или велеть эпибатам спать при полном вооружении.
В ответ Эврибиад изложил собственные опасения скорее политического толка. Их бегство было лишь временным решением, символическим жестом, высказыванием, ценность которого была прежде всего в поданном ими примере героизма. Если теперь они вернутся, это может разрушить их репутацию храбрецов. Аристид возразил, что переданное полемархом обещание лишало их всякой причины сражаться. Примера их деяний будет достаточно, чтобы вдохновить целые поколения. Они были первыми – а может быть, и последними, – кто посмел бросить вызов богу.
Только Феоместор весь разговор молчал, а потом уронил:
– В любом случае старик пока обходится с нами учтиво. Но он в любой момент может открыть трюм и выбросить всех нас в море. У него на это хватит духу.
Никто ему не ответил, но все обменялись тяжелыми взглядами. Он был прав, и они это знали, потому что когда-то все служили под началом полемарха. На этом разговор закончился, и они разбрелись по каютам, чтобы успокоить моряков и немного отдохнуть.
У Эврибиада не получалось расслабиться. Он поднялся, обошел своих солдат, сжимая сильной рукой плечо то одного, то другого храбреца, вдыхая шедший от них запах облегчения, а еще – уверенности и смелости. Что бы ни уготовило им будущее, это путешествие было не напрасным. Оно их изменило. Пробудило в них древнее желание – старше самой их цивилизации, укоренившееся в самых примитивных механизмах мозга, в мышцах и когтях: беспрепятственный бег стаи, свобода, которую они называли элетерой[30], возможность всем вместе решать свою судьбу.
Напряжение его не оставляло. Ему все казалось, что надо немедленно что-то делать, разум был в лихорадке, он выбрал не глядя один из пустых рядов и устроился у иллюминатора. Ему надо было подумать. А вернее, если быть честным с самим собой, как-то отогнать тревогу. Хоть он и знал очень мало, кое-о чем он уже догадывался после разговора с Фемистоклем. Например, то, что бог все это время за ним наблюдал.
Он обругал себя. Отон – не бог, по крайней мере, не бог для людопсов. Это та точка отсчета, к которой всегда нужно возвращаться. Отон – не божественное создание, а мощная машина, которая размышляет так же, как другие разумные создания. И если он присматривал за Эврибиадом, если сейчас решил призвать его к себе – так это потому, что теперь нуждался в нем. А нужда – это слабость. Следующее движение будет решающим. Он ничего не отдаст просто так, за все будет торговаться.
Он смотрел, как облака исчезают в иллюминаторе каюты, как их сменяет глубокая безупречная синева моря. Он уже знал, куда они летят: на другую сторону океана этой планеты, на маленький экваториальный континент, который Отон сделал своей вотчиной – вдали от земель людопсов. Их Отон устроил на Архипелаге, там, где Эврибиад – как и все его предки – родился и вырос. Однако уже в самом раннем возрасте благодаря его силе и целеустремленности его заметили слуги Отона и привезли на континент. Он был тогда совсем молодым воином и одновременно раздувался от гордости и трясся от страха, когда садился в самолет, чтобы лететь по тому же маршруту, что и сегодня. По прибытии он узнал, что станет солдатом в гвардии своего бога.
А потом, по мере того как он поднимался в званиях, Эврибиад стал чаще летать. Он отправлялся посреди ночи во главе отряда. Четверть часа сверхзвукового полета – их хватало, чтобы у него заложило уши из-за давления в салоне, – и их сбрасывали над одним из островов. Чаще всего они выполняли задачи полиции: растащить соседние племена, у которых ссора перешла в драку, пристрелить самца, впавшего в бешенство или обвиненного в насилии. Благодаря оружию, которым их снабжали, дисциплине, мудрости и опыту Фемистокла, отряды были эффективны и смертоносны. И потому в бой вступали редко. Их окутывала особая аура, которая только усиливалась от того, что они обычно держались в стороне от рыбаков и крестьян, как и все, кто состоял на службе у Отона и потому имел доступ к технологиям.
По ему одному ведомой причине бог не любил выпускать своих жутких металлических деймонов. Но для такой мирной цивилизации, как людопсы, одного вида оружия, более опасного, чем палка, хватало, чтобы вернуть заблудших овец на верный путь.
И все же один раз их тактика запугивания не сработала, вспомнил Эврибиад.
Читать бесплатно другие книги:
