Сердце бури Мантел Хилари

Д’Антон:

– Камиль, на эти вопросы нет ответов.

– Нет?

– Нет. Вы посмотрите, уже рассвело. Пришел новый день. Это вы виноваты.

Камиль спрашивал: допустим, я заполучу Люсиль, но как я обойдусь без Аннетты? Почему я не способен ничего достичь? Почему мой памфлет не публикуют? Почему отец меня ненавидит?

– Ладно, – сказал д’Антон. – Отвечу коротко. Зачем вам обходиться без Аннетты? Залезайте в постель к обеим, вы справитесь, не думаю, что это первый случай в истории.

Камиль смотрел на него с изумлением:

– Ничто вас уже не шокирует?

– Я продолжу? Вы не способны ничего достичь, потому что вы всегда в горизонтальном положении. Допустим, вас ждут там-то, но вас нет, и люди говорят: господи, какой же он рассеянный, но я-то знаю, проснулись вы с лучшими побуждениями и даже отправились туда, где вас ждали, но по пути встретили кого-то, и что же? Вас затащили в постель.

– А там и день прошел, – сказал Камиль. – Вы правы, как вы правы.

– На чем основана любая карьера… впрочем, не важно. Так вот. Ваш памфлет не опубликуют, пока ситуация не изменится. Что до вашего отца, при чем здесь ненависть, просто он слишком о вас печется, как я и как множество других людей. Господи, до чего же я от вас устал.

В пятницу д’Антон провел день в суде и просидел над бумагами всю субботу. Его лицо осунулось от усталости.

– Сделайте одолжение, – он встал и нетвердой походкой приблизился к окну, – если собираетесь покончить с собой, потерпите до среды, в среду у меня слушание дела об экспедиции груза.

– Я возвращаюсь в Версаль, – сказал Камиль. – Мне надо поговорить с Мирабо.

– Бедняга. – Д’Антон засыпал на ходу. – Сегодня будет жарко, как никогда.

Он распахнул ставни, впуская солнечные лучи.

Затруднение Камиля состояло не в недостатке сна, а в том, чтобы воссоединиться с личными вещами. Уже некоторое время у него не было постоянного адреса. Едва ли д’Антон способен понять его трудности. Когда появляешься там, где жил прежде, как сказать: «Руки прочь, я просто заскочил за чистой сорочкой»? Тебе не поверят. Решат, это предлог.

И снова он в дороге. Путь от Парижа до Версаля может занять часа три. Несмотря на все затруднения, он добирается до дома Мирабо, когда нормальные люди садятся завтракать. Он выбрит, сменил белье и причесался – скромный молодой адвокат (каким он себя видит), ожидающий приема у великого человека.

Тейтш округлил глаза и втолкнул его в комнату.

– Назначили новый кабинет, – сказал слуга. – А его не включили.

Мирабо расхаживал по комнате, на лбу графа вздулась вена. На мгновение он замер на месте.

– А, это вы. Были у проклятого Филиппа?

В комнате было полно людей: злые, беспокойные лица. Депутат Петион уронил потную ладонь ему на плечо.

– Отлично выглядите, Камиль, – заметил он. – А вот я не спал всю ночь. Вы знаете, что Неккера скинули? Новый кабинет соберется утром, если найдут министра финансов. Трое уже отклонили предложение. Неккер все еще популярен, но на сей раз у них получилось.

– Происки Антуанетты?

– Так говорят. Ночью некоторые депутаты думали, что их арестуют.

– Самое время для арестов.

– По-моему, – рассудительно заметил Петион, – кое-кому из нас следовало бы вернуться в Париж. Вы согласны, Мирабо?

Мирабо злобно уставился на депутата. Да как он смеет меня перебивать!

– Так почему вы еще здесь? – прорычал граф, притворяясь, будто забыл имя Петиона.

Как только известия достигнут Пале-Рояля, подумал Камиль… Он подошел к Мирабо:

– Габриэль, я должен идти.

Мирабо притянул его к себе, ухмыляясь неведомо чему, и ручищей откинул волосы с его лица. Кольцо царапнуло по губе.

– Мэтр Демулен хочет поучаствовать в маленьком мятеже? Сегодня же воскресенье, Камиль, почему вы не на мессе?

Камиль вырвался. Сбежал вниз по ступеням. Уже на улице его нагнал Тейтш. Он остановился. Тейтш молча смотрел на него.

– Граф хотел дать мне совет?

– Да, но я забыл какой. – Тейтш задумался. – Ах да. – Брови слуги разошлись. – Не дайте себя убить.

Около трех часов пополудни весть об отставке Неккера долетает до Пале-Рояля. Репутация тихого швейцарского финансиста росла с невероятной быстротой, особенно на прошлой неделе, когда его отставка казалась неминуемой.

Такое впечатление, что все парижане высыпали на улицу подышать: валят по одуряющей жаре вдоль улиц и площадей, в направлении публичных садов с их каштановыми аллеями – тех садов, что открыл народу герцог Орлеанский. Цена на хлеб выросла. Иностранные войска стоят лагерем под Парижем. Порядок остался в прошлом, закон позабыт. Французские гвардейцы перешли на сторону трудящегося класса. Все, кто прятался в задних комнатах, вышли на свет божий. На их бледных суровых лицах – затаенные мечты о повешениях, публичных пытках, окончательных и бесповоротных шагах. И солнце, словно рана, палящее тропическое око.

И под этим оком вино льется рекой, вспыхивают и разгораются ссоры. Парикмахеры и писари, подмастерья всех мастей, рабочие сцены, мелкие лавочники, пивовары, торговцы мануфактурой, дубильщики и грузчики, точильщики ножей, кучера и проститутки – все, кто выжил после Титонвиля. Толпу мотает взад-вперед, сотрясает слухами и предчувствиями, но она всегда возвращается на прежнее место. И тут начинают бить часы.

До этого мгновения все было шуткой, петушиными боями, сражениями на кулачках. В толпе много женщин и детей. Улицы смердят. Почему двор медлит, не желая принимать политических решений? По этим улицам народ легко загнать во дворы, словно свиней, и там их порубят на куски немцы на лошадях. Нам что, ждать, когда это случится? Неужто король осквернит день воскресный? Завтра праздник, люди могут умереть в назначенное время. Часы перестают бить. Все знают, это час распятия. Лучше, чтобы один человек умер за людей. В тысяча семьсот пятьдесят седьмом, еще до нашего рождения, некто Дамьен ранил предыдущего короля перочинным ножиком. О его казни до сих пор ходят слухи, день всеобщего увеселения, праздник невыносимой боли. Прошло тридцать два года, и ученики палачей не прочь отметить кровавую годовщину.

И в этих декорациях Камиль совершает стремительный рывок в историю. Он стоял в дверях кафе «Фуа», разгоряченный, восторженный и слегка напуганный напирающей толпой. Кто-то сзади сказал, что он мог бы к ней обратиться, и на порог выволокли стол. На мгновение у Камиля закружилась голова. Он прислонился к столу, тела напирали со всех сторон. Интересно, д’Антон страдал похмельем? Что заставило его не спать всю ночь? Ему хотелось оказаться в тихой и темной комнате одному, но, как сказал д’Антон, в горизонтальном положении. Сердце выпрыгивало из груди. Ел он сегодня что-нибудь? Кажется, нет. Камиль чувствовал, что потонет в едких испарениях пота, нищеты и страха.

Трое молодых людей, плечом к плечу, торили путь в толпе. Лица сосредоточенные, они держались за руки и были настроены решительно. Камилю было не впервой наблюдать эти уличные игры, он чувствовал боевой настрой молодцов и понимал, что без жертв не обойдется. Из трех молодых людей двух он знал. Третий крикнул:

– К оружию!

Остальные подхватили крик.

– Какому оружию? – спросил Камиль.

Он смахнул с лица прядь волос и вопросительно протянул руку. Кто-то вложил ему в ладонь пистолет.

Камиль смотрел на него, словно пистолет свалился с небес.

– Он заряжен?

– Конечно.

Кто-то сунул ему пистолет в другую руку. Потрясение было так велико, что, не сожми добрый человек его пальцы на рукояти, Камиль выронил бы пистолет. Вот что бывает, когда мысль подавляется, когда толпе мешают выйти на улицы с дешевыми лозунгами. Человек сказал:

– Бога ради, держите его ровно, не то разрядите себе в лицо.

Это случится вечером, подумал Камиль: войска выступят с Марсова поля, будут аресты, полицейские облавы, показательные расправы. Внезапно он понял, как далеко все зашло по сравнению с минувшей неделей, да что там, со вчерашним днем – как все изменилось за последние полчаса. Это определенно случится сегодня вечером, им следовало думать раньше, мы дошли до крайности.

Он так часто представлял себе эту картину, что действовал машинально, движения были текучими и плавными, словно во сне. Камиль часто выступал с порога кафе. Ему стоило произнести первую фразу, сформулировать первое предложение, и дальше речь лилась сама собой, и он знал, что лучше его никто не скажет – эту малость Господь приберег для него, последний лакомый кусочек в тарелке.

Опершись коленом о столешницу, он взобрался на стол. Подхватил пистолеты. Слушатели обступали его, словно толпа в амфитеатре. Теперь он понимал, что значит «море лиц» – перед ним колыхалось живое море, где перепуганные лица тянулись вверх глотнуть свежего воздуха, прежде чем поток увлечет их вниз. Люди выглядывали из верхних окон кафе и окон соседних зданий, а толпа все прибывала. Однако либо он стоял недостаточно высоко, либо его не замечали. Казалось, никто не понимает, зачем он взобрался на стол, и, только начав говорить, он мог заставить их себя слушать. Камиль переложил оба пистолета в одну руку, прижал их к себе. Если бы пистолеты выстрелили, его разнесло бы в клочья, но он не мог выпустить их из рук. Свободной рукой он махнул кому-то в кафе. Изнутри выволокли стул и поставили на стол.

– Подержите? – спросил он.

Затем снова переложил пистолет в левую руку. На часах было две минуты четвертого.

Ему показалось, что стул накренился. Не хватало еще свалиться, и тогда люди скажут, что он вечно падает со стульев. Кто-то придержал стул за спинку, возвращая ему равновесие. Обычный стул с плетеным сиденьем. Жорж-Жак продавил бы такое насквозь.

Теперь Камиль вознесся над толпой на головокружительную высоту. Зловонный ветерок задувал из садов. Прошло еще пятнадцать секунд. Он различил отдельные лица и от удивления сморгнул. Одно слово, подумал он. В толпе были полицейские, их шпики и осведомители, которые неделями следили за ним, – коллеги и сообщники тех, кого несколько дней назад толпа окружила и избила, а потом едва не утопила в фонтанах. Но теперь пришло время убивать, у его ног стояли вооруженные люди. От испуга он начал говорить.

Камиль указал на полицейских в толпе и заявил, что бросает им вызов: подойти ближе и пристрелить его или взять живым. Он призывает толпу к вооруженному восстанию, к тому, чтобы превратить город в поле битвы. К четырем минутам четвертого за ним уже числится длинный список преступлений, караемых смертной казнью, и, если толпа позволит полиции схватить его, ему конец и никто не спросит, какое наказание полагается за это по закону. Впрочем, если его попытаются схватить, он точно убьет одного полицейского, а затем выстрелит в себя, надеясь на скорую смерть. А после свершится революция. Чтобы принять это решение, ему хватает доли секунды, вплетенной между фраз, которые он произносит. На часах пять минут четвертого. Форма фраз больше не имеет значения, что-то происходит прямо под ним, земля разверзается. Чего хочет толпа? Реветь. Какова ее цель? Нет вразумительного ответа. Спроси ее: толпа проревет в ответ. Кто эти люди? У них нет имен. Толпа хочет раздаться вширь, окружить, сплотить, смешать, пролаять одной глоткой. Не окажись он здесь, все равно сгинул бы между страницами собственных писем. Если он переживет этот день – отсрочит смерть, – то непременно его опишет, жизнь, что питает сочинительство, сочинительство, что пробуждает жизнь, и ему уже страшно, что он не сумеет передать этот зной, зеленые листья каштанов, духоту, пыль, запах крови и веселую свирепость слушателей. Это будет путешествие в гиперболу, одиссея в дурновкусие. Крики, стоны, кровожадные возгласы вьются вокруг его головы, алое облако, новая разреженная стихия, в которой он парит. На миг Камиль подносит руку к лицу, трогая след на губе, оставленный графским кольцом, словно хочет убедиться, что все еще пребывает в прежнем теле, в родной плоти.

Полиция получила отпор. Несколько дней назад на этом самом месте он сказал: «Зверь в западне, прикончим его». Он имел в виду зверя старого режима, освобождение от гнета, под которым прожил всю жизнь. Теперь перед ним другой зверь – толпа. У нее нет души, нет совести, только лапы, когти и зубы. Он вспоминает, как пес мсье Сольса на Плас-д’Арм срывается с места посреди дремотного полдня. Ему три года, он высовывается из окна и видит, как пес подкидывает крысу в воздух и сворачивает ей шею. Сегодня никто не оттащит его от окна, не возьмет собаку на цепь и не отведет домой. Поэтому он обращается к толпе, подавшись вперед, вытянув руку, растопырив ладонь, очаровывая, убеждая, маня. Он потерял один пистолет, не помнит где, и ему все равно. Кровь застывает в его жилах, словно мрамор. Он намерен жить вечно.

Толпа успела охрипнуть и готова к безрассудствам. Он спрыгнул вниз. Сотни рук касались его одежды, волос, кожи. Люди орали, бранились, выкрикивали лозунги. Его имя было у всех на устах. Шум стоял апокалиптический, ад разверзся, его обитатели заполонили улицы. Бьет четверть, но никто не слышит. Люди рыдают. Они подхватывают его и несут на плечах в направлении садов. Кто-то вопит, что нужны вилы, дым вьется между деревьями. Где-то начинает бить барабан: не громко, но звучно, на бесстрастной, свирепой, зловещей ноте.

Камиль Демулен – Жану-Николя Демулену в Гиз:

Вы совершили ошибку, когда в Лане отказались рекомендовать меня тем, кто мог бы выбрать меня в депутаты. Однако теперь это не имеет значения. Я вписал свое имя в нашу революцию такими огромными буквами, что ни одному депутату от Пикардии со мной не сравниться.

Когда наступил вечер, мсье Дюплесси вышел на улицу вместе с несколькими любопытствующими приятелями, захватив с собой крепкую трость, которой намеревался отбиваться от молодчиков из низов. Мадам Дюплесси его отговаривала.

На лице Аннетты было написано беспокойство. Слуги приносили страшные новости, и она боялась, что они могут оказаться правдой. Люсиль не сомневалась в их правдивости. Она сидела с преувеличенно спокойным и скромным видом, словно выиграла в лотерею.

Адель тоже была дома. Теперь она почти все время проводила с семьей, когда не играла в карты в Версале и не собирала сплетни. Она знала депутатов и их жен, была в курсе разговоров в кафе и интриг в Национальном собрании.

Люсиль ушла в свою комнату, где взяла перо, чернильницу, бумагу и написала: «Адель без ума от Максимилиана Робеспьера», после чего разорвала листок на части и смяла в кулачке.

Затем взялась за вышивание. Вышивала медленно, сосредоточившись на узоре. Позже она намеревалась похвастаться скрупулезной работой, проделанной между пятнадцатью минутами шестого и пятнадцатью минутами седьмого. Затем она подумала, что неплохо бы попрактиковаться с гаммами. Когда я выйду замуж, решила Люсиль, у меня будет собственное фортепьяно, и не только фортепьяно.

Вернувшись, Клод в плаще и с тростью в руке прошел в кабинет и с грохотом захлопнул за собой дверь. Аннетта понимала, что ему требуется время собраться с мыслями.

– Боюсь, ваш отец принес плохие вести, – сказала она.

– Как можно, просто выйдя на улицу, понять, что происходит? – спросила Адель. – Надеюсь, эти плохие вести не касаются нас.

Аннетта постучала в дверь. Дочери встали по бокам.

– Выходи, – сказала она. – Или нам самим зайти?

Клод сказал:

– Министр – только предлог.

– Неккер, – поправила Адель. – Он больше не министр.

– Да. – Клод разрывался между верностью главе своего департамента и желанием высказаться. – Вы знаете, я никогда его не любил. Он шарлатан. Но он не заслужил такой отставки.

– Дорогой мой, – сказала Аннетта, – перед тобой три женщины в смятении. Не мог бы ты поделиться с нами подробностями?

– Народ восстал, – просто сказал Клод. – Отставка Неккера вызвала потрясение. Нас ввергли в состояние анархии, а я не из тех, кто бросается такими словами.

– Сядь, дорогой, – сказала Аннетта.

Клод сел, провел рукой по глазам. Со стены на них смотрел старый король, нынешняя королева на дешевой литографии, с перьями в волосах, с изящной нижней челюстью, льстиво уменьшенной художником. Алебастровый Людовик, похожий на подручного колесного мастера. Аббат Терре анфас и в профиль.

– Это бунт, – сказал Клод. – Они поджигают таможенные заставы. Закрыли театры, поломали восковые фигуры.

– Восковые фигуры? – Аннетта пыталась стереть с лица глупую ухмылку. – Зачем?

– Откуда мне знать? – Клод повысил голос. – Откуда мне знать, ради чего они это делают? Пять тысяч, шесть тысяч человек маршируют к Тюильри. Одна большая процессия, в которую вливаются новые. Они громят город.

– А где же солдаты?

– Солдаты? Думаю, даже король хотел бы это знать. Возможно, выстроились в ряд вдоль улиц, приветствуя мятежников. Больше они ни на что не способны. Слава Богу, король с королевой в Версале. Все может статься, если во главе толпы этот… – Голос изменил ему. – Этот человек.

– Я тебе не верю, – сухо заметила Аннетта из вежливости – она была уверена, что он говорит правду.

– Твое дело. Прочтешь в утренних газетах, если они выйдут. Он выступил в Пале-Рояле, его речь произвела определенный эффект, и теперь для этих людей он своего рода герой. Для толпы. Полицейские пытались его задержать, и он неразумно наставил на них пистолет.

– Едва ли это было неразумно, – сказала Адель, – учитывая результат.

– Мне следовало принять меры, – сказал Клод. – Следовало отослать вас обеих из города. Я спрашиваю себя, чем я это заслужил? Одна дочь якшается с радикалами, другая задумала связать жизнь с преступником.

– Преступником? – удивилась Люсиль.

– Да, он нарушил закон.

– Закон будет изменен.

– Господи, это ты мне говоришь? – сказал Клод. – Войска не оставят от них мокрого места.

– Ты считаешь все это случайностью, – возразила Люсиль. – Нет, отец, позволь мне сказать, я имею право сказать, потому что я лучше тебя разбираюсь в том, что происходит. Ты говоришь, мятежников тысячи, сколько, ты не знаешь, но французские гвардейцы не станут нападать на своих собратьев, и большинство из них уже на нашей стороне. При правильном руководстве скоро у народа будет достаточно оружия, чтобы вступить в бой с остальными войсками. Драгунов королевского немецкого полка сметут.

Клод с ужасом смотрел на дочь.

– Любые твои действия запоздали, – тихо промолвила его жена.

Люсиль прочистила горло. Она произнесла почти что речь, бледное домашнее подобие речи. Руки тряслись. Люсиль спрашивала себя, было ли ему страшно: подталкиваемый и ведомый толпой, забыл ли он о затишье в сердце бури, о надежном месте в пылающем сердце всех сокровенных замыслов?

– Все просчитано. Я знаю, у них есть подкрепления, но солдатам придется переправиться через реку. – Она встала у окна. – Смотрите, ночь безлунная. Сколько времени займет переправа в темноте, притом что командиры переругаются между собой? Они умеют сражаться на поле боя, но непривычны к городским улицам. К завтрашнему утру – если сейчас их удержат на площади Людовика Пятнадцатого – центр города очистят от войск. У выборщиков есть гражданское ополчение, они могут взять оружие в Отель-де-Виль. Оружие есть в Доме инвалидов, сорок тысяч ружей…

– Поле боя? – переспросил Клод. – Подкрепления? Откуда ты об этом знаешь? Где ты этого набралась?

– А ты как думаешь? – холодно спросила она.

– Выборщики? Ополчение? Ружья? – Сарказм Клода граничил с истерикой. – Где они возьмут порох и пули?

– Где? – переспросила Люсиль. – Как где? В Бастилии.

Опознавательным знаком они выбрали зеленый, цвет надежды. В Пале-Рояле девушка дала Камилю обрывок зеленой ленты, а дальше люди принялись разорять галантерейные лавки; ярды зеленой материи оттенка шалфея, яблока, изумруда и лайма тянулись вдоль пыльных улиц, валялись в канавах. В Пале-Рояле мятежники оборвали ветки с каштанов и теперь таскали на шляпах и в петлицах сухие сморщенные листья. После полудня над улицами повисли облачка сладковатого овощного запаха.

К вечеру они были армией, марширующей под собственными знаменами. Стемнело, но жара не отступала. Ночью несколько раз начиналась гроза, и раскаты грома перемежались громыханием выстрелов и звоном разбитого стекла. Люди пели, в темноте раздавались команды, грохотали башмаки по мостовой, звенела сталь. Зазубренные вспышки молний озаряли разоренные улицы, ветер разносил дым от горящих застав. В полночь пьяный гренадер сказал Камилю: «Где-то я тебя раньше видел».

На рассвете под дождем он повстречал Эро де Сешеля. К тому времени Камиль уже ничему не удивлялся и не смутился бы, окажись он плечом к плечу с мадам Дюбарри. Лицо судьи было в грязи, сюртук на спине разодран в клочья. В одной руке он сжимал превосходный дуэльный пистолет, один из пары, изготовленной для Морица Саксонского, в другой – мясницкий тесак.

– Какие потери, какая недальновидность, – сказал Эро. – Они разграбили монастырь Сен-Лазар. Изысканную мебель, серебро. Разорили винные погреба и теперь валяются на заблеванных улицах. Говорите, на Версаль? Как вы сказали? «Покончим с этим» или «покончим с ними»? В таком случае мне следует переодеться, негоже являться во дворец в таком виде. Ну что, – он сжал тесак, намереваясь снова смешаться с толпой, – это вам не иски составлять?

Эро никогда еще не был так счастлив, никогда, никогда прежде.

Герцог Филипп провел двенадцатое июля во дворце Ренси в Бондийском лесу. Услышав о событиях в Париже, он высказал «сильное удивление и возмущение». «Я думаю, – заметила его бывшая любовница миссис Эллиот, – именно таковы были его истинные чувства».

Тринадцатого на утреннем приеме у короля герцога поначалу усердно не замечали, затем его величество поинтересовался (грубо), чего он добивается? После чего заявил: «Убирайтесь, откуда явились». Филипп отправился в свой дом в Муссо в прескверном расположении духа и поклялся (если верить миссис Эллиот), что «ноги его больше здесь не будет».

После полудня Камиль вернулся в округ Кордельеров. Пьяный гренадер до сих пор таскался за ним по пятам, приговаривая: «Где-то я тебя раньше видел». Еще с ним были четверо кровожадных, но трезвых французских гвардейцев, которых толпа угрожала повесить, если с ним что-нибудь случится, и несколько узников, сбежавших из тюрьмы Ла Форс. За ними увязалась охрипшая рыночная торговка в полосатой юбке, шерстяном чепце и с большим кухонным ножом, любительница сквернословить; вы мне глянулись, твердила она без конца, теперь никуда вас не отпущу. Молодая красотка с пистолетом, который она заткнула за пояс своей амазонки, повязала каштановые волосы красной и синей лентами.

– А где зеленый? – спросил он.

– Кто-то вспомнил, что зеленый – цвет графов д’Артуа. Нам это ни к чему, и теперь цвета Парижа красный и синий. – Она улыбнулась ему, словно старому знакомцу. – Я Анна Теруань, помните, мы встречались на репетиции у Фабра?

Ее лицо блестело в водянистом свете. Теперь он заметил, что она промокла насквозь и дрожит от холода.

– Погода испортилась, – заметила Анна. – А с ней и все остальное.

В Кур-дю-Коммерс консьерж запер двери, и ему пришлось беседовать с Габриэль через окно. Она была бледна и растрепанна.

– Жорж ушел с нашим соседом мсье Жели, – сказала она, – записываться в народное ополчение. Несколько минут назад проходил мэтр Лаво – вы должны его помнить, наш сосед напротив – и сказал, что беспокоится о Жорже, он стоит на столе и кричит, что будет до последнего защищать наши дома от солдат и разбойников. – Она бросила удивленный взгляд на стоявших с ним рядом незнакомцев. – Кто это? Они с вами?

Из-за плеча Габриэль выглянула Луиза Жели.

– Эй, вы собираетесь зайти или так и будете стоять внизу?

Габриэль обняла ее и прижала к себе.

– Ее мать тоже здесь, но она в расстроенных чувствах. Жорж сказал мэтру Лаво: присоединяйтесь к нам, все равно вы потеряли ваш пост, монархии конец. Почему, ну почему он так сказал? – Она в отчаянии схватилась рукой за подоконник. – Когда он вернется? Что мне делать?

– Потому что это правда, – ответил Камиль. – Надолго он там не задержится, только не Жорж. А вы пока заприте двери.

Пьяный гренадер ткнул его под ребро:

– Женка твоя?

Камиль отступил назад и изумленно воззрился на гренадера. В это мгновение в голове у него словно что-то громко щелкнуло. Им пришлось прислонить его к стене и влить ему в рот коньяк, и вскоре он уже ничего не соображал.

Следующая ночь на улицах: пять утра, набат, грохот пушек.

– Теперь-то все и начнется, – сказала Анна Теруань.

Она стянула ленту с волос и сунула ему в петлицу. Красный и синий.

– Красный – это кровь, – сказала она. – Синий – небеса.

Цвета Парижа: небесно-кровавые.

В шесть утра они были в казармах Дома инвалидов, пытались раздобыть оружие. Кто-то аккуратно развернул Камиля и показал туда, где на Марсовом поле рассветные лучи сверкали на примкнутых штыках.

– Они не двинутся с места, – сказал кто-то. И они не двинулись.

Камиль слышал собственный голос, который успокаивал и вразумлял, пока он смотрел в жерла пушек, а рядом стояли солдаты с запаленными фитилями. Он не испытывал страха. После того как переговоры завершились ничем, все с криками бросились вперед. Это назовут штурмом Дома инвалидов. Впервые Камиль испугался. Когда все было кончено, он прислонился к стене, и девушка с каштановыми волосами вложила штык ему в руку. Он приставил острие к ладони и спросил, просто из любопытства:

– Это трудно?

– Легко, – ответил пьяный гренадер. – Знаешь, а я тебя вспомнил. Года два назад у Дворца Сите были волнения. Хороший выдался денек. Я вроде как толкнул тебя на землю и пнул в ребра. Прости, я человек служивый. Гляжу, вроде я не сильно тебя помял.

Камиль пристально всматривался в солдата. Он был в крови, одежда вымокла, волосы свалялись, гренадер ухмылялся сквозь запекшуюся кровь. На глазах у Камиля солдат крутанулся на пятках и проделал несколько танцевальных па, вскинув алые руки.

– Теперь Бастилия, а? – пропел он. – На Бастилию, на Бастилию!

Де Лоне, комендант Бастилии, был штатским и вышел сдаваться в сером сюртуке. Вскоре после этого он попытался проткнуть себя шпагой, которую прятал в трости, но ему помешали.

Толпа напирала на де Лоне, вопя: «Смерть ему!» Французские гвардейцы пытались заслонить его своими телами. Однако у церкви Святого Людовика толпа оттеснила их и принялась оплевывать, пинать и охаживать коменданта дубинками. Когда гвардейцы отбили его, по лицу де Лоне текла кровь, волосы были выдраны клочьями, и он с трудом передвигал ноги.

У Отель-де-Виль шествие приостановилось. Возник спор между теми, кто требовал сначала судить де Лоне, а после повесить, и теми, кто требовал немедленной расправы. Помятый и охваченный ужасом, де Лоне раскинул руки, его подпирали с обеих сторон, и некому было вытереть кровь, которая заливала глаза. Он лягнул кого-то, и удар пришелся в пах некоему Десно, безработному повару, который завопил и рухнул на колени, обхватив себя руками.

Какой-то неизвестный выступил из-за спины коменданта, посмотрел на него и после секундного промедления шагнул вперед и воткнул штык в живот де Лоне. Когда он вытащил штык, де Лоне рухнул вперед на острия шести штыков. Все это время кто-то лупил его по затылку большой дубиной. Те, кто поддерживал коменданта с обеих сторон, отступили и столкнули де Лоне в канаву, где он и умер. Несколько пуль вонзились в его израненное, содрогающееся тело. Хромая, Десно пробился сквозь толпу. Кто-то сказал ему: «Он твой». Все еще морщась от боли, Десно опустился на колени рядом с трупом и принялся шарить в кармане. Запустив пальцы в остатки комендантских волос, он щелчком открыл маленький ножик и, задрав трупу голову, принялся перерезать ему глотку. Кто-то предложил шпагу, но Десно не был уверен, что умеет ею пользоваться. На его лице было что-то большее, чем неловкость, и он продолжать отпиливать голову де Лоне перочинным ножом, пока она не отделилась от тела.

Камиль спал. Ему снилась зелень, деревня, чистые ручьи. Только в самом конце вода стала темной и липкой, зияли сточные канавы и перерезанные глотки.

– О господи, – произнес женский голос и захлебнулся слезами. Его голова была прижата отнюдь не к материнской груди. – Меня захлестывают чувства, – промолвила Луиза Робер.

– Вы плачете, – сказал он то, что и так было очевидно.

Сколько он проспал? Час? Половину дня? Он не мог понять, как оказался в постели Роберов. Не помнил, как сюда попал.

– Который час? – спросил он.

– Сидите, – ответила она. – Сидите и слушайте. – Луиза была бледной, тощей, с тонкой костью. Она принялась расхаживать по комнате. – Это не наша революция. Не наша, не Бриссо, не Робеспьера. – Внезапно она остановилась. – Я знаю Робеспьера, – сказала она. – Если бы захотела, я звалась бы сейчас мадам Свечой Арраса. Как думаете, оно того стоило?

– Понятия не имею.

– Это революция Лафайета. Революция Байи и проклятого Филиппа. Но это только начало. – Она разглядывала его, прижав руки к горлу. – Подумать только, вы, именно вы.

– Вернитесь. – Камиль протянул ей руку. Он чувствовал, что его вынесло из ледяного океана, далеко-далеко от человеческого жилья.

Луиза села рядом, расправила юбку.

– Я закрыла в лавке ставни. Никому больше не нужен колониальный товар. За два дня у меня не было ни одного покупателя.

– Возможно, колоний больше не будет. Не будет рабов.

Она рассмеялась:

– Подождите. Не сбивайте меня. У меня есть дело. Я должна не подпускать вас к Бастилии, на случай если вашему везению пришел конец.

– Это не везение. – Еще не до конца проснувшись, он уже сочинял собственную историю.

– Это вы так думаете.

– Если бы я пошел на Бастилию и меня там убили, про меня написали бы книги, согласны?

– Пожалуй. – На ее лице застыло странное выражение. – Но вы же не собираетесь никуда идти, иначе вас там убьют.

– Если только не явится ваш муж и не прикончит меня, – сказал он, намекая на двусмысленность ситуации.

– Да. – Она мрачно улыбнулась, пряча глаза. – Видите ли, я собираюсь хранить верность Франсуа. У нас впереди будущее.

Теперь будущее есть у всех. Это не было случайностью, не было везением, думает Камиль. Он видит свое тело, маленькое и плоское, его руки шарят по ослепляющему белизной меловому обрыву будущего, чувствует; как щека прижимается к скале, как накатывает головокружение; он всегда карабкался вверх. Луиза сжала его в объятиях. Он обмяк, его клонило в сон.

– Вот так развязка, – прошептала она, погладила его по волосам, принесла ему кофе.

Не двигайтесь, сказала она, просто не двигайтесь. Он наблюдал, как остывает кофе. Воздух вокруг был наэлектризован. Он поднял правую ладонь. Она пальчиком провела вдоль пореза, тонкого, как волос.

– Как думаете, где я порезался? Я не помню, но если сравниваться с теми, кого забили и затоптали…

– Думаю, вы заговорены, – сказала она. – Раньше я этого не понимала.

Вернулся Франсуа Робер. Он остановился в дверях, поцеловал жену в губы, отдал ей сюртук. Затем, не торопясь, встал перед зеркалом и принялся расчесывать черные вьющиеся волосы. Луиза стояла рядом, и ее голова немного не доставала ему до плеча.

Закончив, он сказал:

– Бастилия пала. – Затем прошелся по комнате и посмотрел на Камиля. – Вы были здесь, но вас видели там. Есть свидетели, вы были одним из главарей. Вторым был Эро де Сешель. – Робер отошел от Камиля. – Кофе еще остался? – Он сел. – Нормальная жизнь закончилась, – сказал он, словно обращался к идиотам или малым детям, затем стянул башмаки. – Отныне все изменится.

Это вы так думаете, устало сказал Камиль. Он с трудом понимал, что говорят другие. Сила тяжести никуда не исчезла, земля внизу была утыкана остриями. Даже на вершине скалы есть ущелья, и пропасти, и невидимые теснины, узкие, как могила.

– Мне снилось, что я умер, – сказал он. – Снилось, что меня похоронили.

Есть узкая тропа к сердцу гор, каменистая, неверная, это страна его разума, труднопроходимая, томительная. Ты снова врешь, говорит он себе, мне снилась не смерть, а вода. Снилось, что я истекаю кровью на улицах.

– Думаете, мое заикание пропало? Как бы не так, в жизни колдовство не работает, – заметил он. – Можно мне клочок бумаги? Я должен написать отцу.

– Держите, – сказал Франсуа. – Напишите ему, что отныне вы знамениты.