Сердце бури Мантел Хилари

– Кажется, ваш отец государственный служащий, – промолвил граф. – Затем приблизил лицо и одарил ее плотоядным взглядом: – Вы пришли оба?

Казалось, Мирабо обладал способностью присваивать себе весь воздух в комнате. Хуже того, он присвоил способность Камиля связно соображать. Удивительно, что Камиль мог так обманываться. Конечно, Мирабо не состоит на содержании у двора. Это все клевета и наветы. Конечно, Мирабо истинный патриот. Когда Камиль не смог больше сохранять эти иллюзии, он чуть не наложил на себя руки. В ту неделю он почти забросил газету.

– Макс его предупреждал, – сказала Адель, – но он не слушал. Мирабо назвал эту необразованную австриячку «великой и благородной женщиной». Тем не менее для толпы он божество. Лишнее доказательство того, что толпу легко обвести вокруг пальца.

Клод закрыл руками лицо:

– Должны ли мы каждый день, каждый час выслушивать в собственном доме богохульства и крамолу из уст молодых женщин?

– Мне кажется, – заметила Люсиль, – у Мирабо могут быть свои причины договариваться со двором. Однако теперь он утратил доверие патриотов.

– Причины? Деньги – вот и причина, а еще жажда власти. Он хочет спасти монархию, чтобы король с королевой были его должниками.

– Спасти монархию? – спросил Клод. – От чего? От кого?

– Отец, Людовик попросил Национальное собрание выделить на содержание королевской семьи двадцать пять миллионов, и эти раболепствующие идиоты согласились. Тебе известно положение дел в стране. Они хотят высосать из народа последние соки. Сам подумай, сколько это продлится?

Клод всматривался в дочерей, пытаясь разглядеть девочек, которыми они были когда-то.

– Но если не король, не Лафайет, не Мирабо, не министры – которых вы тоже не одобряете, – кто будет управлять страной?

Сестры переглянулись.

– Наши друзья, – ответили они.

Камиль набросился на Мирабо в печати. Он не подозревал, что способен вызвать в себе такую ярость. Однако он вызвал ее: обида бурлит в крови, гнев слаще пищи. Некоторое время граф продолжал поддерживать Камиля, защищая от правых, которые пытались заткнуть ему рот. «Мой бедный Камиль», называл его Мирабо. Со временем граф перейдет в стан его врагов.

– Я истинный христианин, – говорил Камиль. – Я люблю своих врагов.

Разве не враги его сформировали? Он читает в их глазах свою цель.

Отдалившись от Мирабо, Камиль сблизился с Робеспьером. Жизнь изменилась – теперь вечерами бумаги шуршали по столу, молчание прерывалось тихим бормотанием, когда кому-нибудь требовалось что-то уточнить, скрипели перья, тикали часы. Чтобы общаться с Робеспьером, Камилю пришлось примерить степенность, словно зимний плащ.

– Он воплощает в себе все то, чем должен был быть я, – говорил он Люсиль. – Максу все равно: поражение или успех. Ему безразличны чужие суждения. Если он чувствует, что прав, больше ничего не надо. Он один из немногих, один из тех редких людей, кто доверяет только собственной совести.

Впрочем, днем раньше Дантон заметил ей:

– Молодой Максимилиан слишком хорош, чтобы быть настоящим. Я не могу его понять.

В любом случае он никогда не обольщался насчет Мирабо. Что бы вы ни думали о депутате Робеспьере, приходилось признать, он почти всегда оказывается прав.

В мае Теруань покинула Париж. Денег у нее не было, и ей надоело, что роялистские газеты называют ее проституткой. Один за другим на свет извлекали мутные слои ее прошлого. Жизнь в Лондоне с нищим милордом. Более выгодные отношения с маркизом де Персеном. Сожительство в Генуе с итальянским певцом. Первые глупые недели в Париже, когда она представлялась графиней де Кампинадо, знатной итальянкой, переживающей не лучшие времена. Ничего криминального, ничего чрезмерного: она совершала поступки, на которые способен каждый, если придет нужда. Однако прошлое делало ее уязвимой для насмешек и оскорблений. Чья жизнь, спрашивала она себя, собирая вещи, выдержит столь пристальное внимание? Анна думала вернуться через несколько месяцев, когда газеты найдут другие объекты для зубоскальства.

После нее осталась брешь. Все привыкли, что ее фигура мелькает в Школе верховой езды, где она разгуливала по галерее для публики в алом мундире и в окружении почитателей, или в Пале-Рояле с пистолетом за пазухой. Из Льежа сообщили, что Теруань исчезла. Ее брат думал, что она сбежала с любовником, но вскоре распространились слухи, что Анну похитили австрияки.

Одна надежда, сказала Люсиль, что они не отпустят ее скоро. Она ревновала к Теруань. По какому праву та изображала мужчину, являясь в клуб кордельеров и требуя предоставить ей трибуну? Ее поведение выводило Дантона из себя. Забавно было наблюдать за его яростью. Ему нравились женщины, которых он встречал за ужином у герцога: Агнес де Бюффон, которая одаривала его нелепыми томными взглядами, и белокурая англичанка Грейс Эллиот с ее таинственными политическими связями и механическим кокетством. Люсиль бывала у герцога и наблюдала за Дантоном. Она надеялась, Дантон понимает, что происходит, понимает, что Лакло его подставляет, подсовывая ему этих женщин. Саму сводню, Фелисите, Лакло оставлял Камилю. Камиль любил поддержать умную беседу с дамами. Одно из его извращений, говорил Дантон.

Этим летом школьный приятель Камиля Луи Сюло приехал в Париж. Он вышел из-под ареста в Пикардии, куда угодил за крамольные антиконституционные сочинения. В отличие от Камиля, Луи исповедовал иную разновидность крамолы – он был большим роялистом, чем сам король. Его оправдали. В ночь после встречи они с Камилем проспорили до рассвета. Это был славный спор: отточенные, высокоученые аргументы под святым покровительством Вольтера.

– Я должен держать Луи подальше от Робеспьера, – сказал Камиль Люсиль. – Луи – один из лучших людей на свете, но боюсь, Макс его не оценит.

Луи благороден, думала Люсиль. Он был напорист, осанист, энергичен. Скоро его талантам нашлось применение – Луи вошел в редакционную коллегию скандального роялистского листка, именуемого «Деяния апостолов». Депутаты, исповедующие левые убеждения, называли себя «апостолами свободы», и Луи решил, что такая напыщенность заслуживает наказания. Кто оплачивал листок? Шайка старых распутников и попов-расстриг, утверждали патриоты, которым утерли нос. Кому вообще могло прийти в голову такое писать? «Деяния» устраивали «евангелические обеды» в ресторане «Мэ» и у Бренвилье, где сплетничали и замышляли следующие выпуски. Они станут приглашать и опаивать противников, чтобы их разговорить. Камиль знал, как вести себя в таких обстоятельствах: уступить там, уступить тут, славное времечко, проведенное за счет дураков и зануд, которые пытаются занять золотую середину. Даже остроумие, в котором не было нужды в «Революциях», в «Деяниях» пришлось ко двору.

– Дорогой Камиль, – восклицал Луи, – если бы вы согласились попытать счастья в нашей газете! Однажды мы непременно сойдемся во взглядах. Выбросьте из головы вашу свободу, равенство и братство. Знаете, каков наш манифест? «Свобода, веселье, королевская демократия». Если вдуматься, мы хотим того же – сделать людей счастливыми. Какой смысл в революции, если от нее вытягиваются лица? Какой смысл в революции, которую совершают жалкие людишки в крохотных комнатках?

Свобода, веселье, королевская демократия. Дамы из семьи Дюплесси заказывают платья на осень тысяча семьсот девяностого года. Черные шелка с алыми кушаками, приталенные распашные курточки с трехцветным кантом, чтобы посещать премьеры, званые ужины и вечера. Чтобы знакомиться с новыми людьми…

Впрочем, лето еще не кончилось, когда в Париж прибыл Антуан Сен-Жюст. Люсиль жаждала с ним познакомиться. Она слышала рассказы, как он украл фамильное серебро и за две недели прокутил вырученные деньги. Она подозревала, что этот человек придется ей по вкусу.

Сен-Жюсту исполнилось двадцать два. Истории с украденным серебром было три года. Что, если Камиль ее выдумал? Не могут люди так меняться. Люсиль подняла глаза – Сен-Жюст был высокого роста – и отметила восхитительное равнодушие на его лице. Их представили друг другу, и, судя по взгляду Сен-Жюста, она не произвела на него ни малейшего впечатления. Пришел он вместе с Робеспьером, – вероятно, ранее они состояли в переписке. Как странно, подумала Люсиль, обычно мужчины сбивались с ног, чтобы заслужить ее благосклонность. Впрочем, это ее только раззадорило: хоть какая-то новизна.

Сен-Жюст был красив. Бархатные глаза, сонная улыбка и манера с аккуратностью перемещать свое тело в пространстве, свойственная крупным людям. Светлая кожа и темно-каштановые волосы – если и был в нем недостаток, то лишь слишком длинный подбородок. Это лишает его неуместной миловидности, подумала Люсиль, однако в некоторых ракурсах придает лицу странную тяжеловесность.

С ней, как всегда, был Камиль, который пребывал в опасном состоянии духа – он был насмешлив и рвался в драку.

– Все еще пишете стихи? – спросил он.

В прошлом году Сен-Жюст опубликовал эпическую поэму, которую прислал Камилю в надежде получить его одобрение: поэму бесконечную, яростную, слегка непристойную.

– А что? Вы станете их читать? – с живостью спросил Сен-Жюст.

Камиль медленно мотнул головой:

– Пытки запрещены.

Сен-Жюст скривил губы:

– Вижу, вас оскорбила моя поэма. Вы сочли ее порнографической.

– Увы, нет, а было бы неплохо, – рассмеялся Камиль.

Их глаза встретились.

Сен-Жюст сказал:

– Моя поэма посвящена важным темам. Думаете, стал бы я напрасно тратить время?

– Почем мне знать, – ответил Камиль, – стали бы или нет.

У Люси пересохло во рту. Она наблюдала, как двое мужчин смотрят друг на друга: вялый, покорный Сен-Жюст в ожидании чужого суждения, и нервный, напористый Камиль с горящим взором. Поэма тут ни при чем, подумала Люсиль. Робеспьер выглядел встревоженным.

– Ты слишком суров, Камиль, – заметил он. – Наверняка у его поэмы есть свои достоинства.

– Ни единого, – ответил Камиль. – Впрочем, если пожелаете, Антуан, я пришлю вам образцы моего раннего творчества, и вы сможете посмеяться над ними на досуге. Вероятно, вы пишете стихи лучше меня и определенно станете лучшим политиком. Вы умеете держать себя в руках. Вы могли бы ударить меня, но не стали.

Лицо Сен-Жюста потемнело – этого нельзя было не заметить.

– Я оскорбил вас? – В тоне Камиля прозвучало раскаяние.

– Глубоко, – улыбнулся Сен-Жюст. – Я оскорблен до глубины души. Ведь вы единственное живое существо на свете, одобрения которого я жажду. Вы, без кого не обходится ни один званый аристократический обед!

Сен-Жюст отвернулся и заговорил с Робеспьером.

– Почему ты был так недобр к нему? – прошептала Люсиль.

– Я всегда добр к друзьям. Но он обращался к редактору, не к другу. Хотел, чтобы я опубликовал похвалу его таланту. Спрашивал профессионального мнения, а не частного. Вот и получил по заслугам.

– Я думала, он тебе нравится.

– Я против него ничего не имею. Антуан изменился. Раньше он устраивал безумные авантюры и влипал в неприятности с женщинами. Но посмотри на этого юношу сейчас – как он важничает. Жаль, что его не видит Луи Сюло, вот прекрасный образчик убогого революционера. Называет себя республиканцем. Не хотел бы я жить в его республике.

– Возможно, он бы тебе не позволил.

Позднее Люсиль услышала, как Сен-Жюст заметил Робеспьеру:

– Он такой легкомысленный.

Люсиль задумалась над этим определением. Оно отзывалось в ней веселыми летними пикниками, праздными театральными вечеринками с шампанским: суматошные разгоряченные актрисы, еще не снявшие грим, вижу-вижу, вы влюблены, он такой красавчик, надеюсь, вы будете счастливы. Легкомысленный. Никогда раньше ей не доводилось слышать, чтобы это слово произносили с осуждением, презрением и угрозой.

В этом году Национальное собрание сделало епископов и священников государственными чиновниками, которые получают жалованье, избираются и должны присягнуть новой конституции. Некоторые считали ошибкой ставить священников перед суровым выбором – отказаться было опасно. Все соглашались (в крошечном салоне ее матери), что религиозный конфликт – худшее, что может случиться с нацией.

Время от времени мать сетовала на перемены.

– Вскоре жизнь станет такой прозаичной, – жаловалась она. – Конституция, надменность и квакерские шляпы.

– А чего бы вам хотелось, дорогая моя? – спрашивал Дантон. – Плюмажей и роковых страстей в Школе верховой езды? Хаоса вокруг мэрии? Любви и смерти?

– Ах, не смейтесь. Наши романтические представления растоптаны. Свершилась революция, дух Руссо обрел плоть, и мы думали…

– А оказалось, революция – это мсье Робеспьер с его слабым зрением и провинциальным акцентом.

– И люди, обсуждающие банковские счета.

– Кто насплетничал вам о моих делах?

– Стены и воротные столбы, мсье Дантон. – Аннетта замялась, коснулась его руки. – Расскажите мне что-нибудь. Вам не нравится Макс?

– Не нравится? – Он вроде бы удивился. – Ничего подобного. При нем мне порой бывает не по себе, не стану отрицать. Он требует от людей слишком многого. А вы, его будущая теща, способны соответствовать его высоким стандартам?

– Ах, ничего еще не определено.

– Адель не может решиться?

– Вопрос не был задан.

– Значит, это то, что называют взаимопониманием, – сказал Дантон.

– Не знаю, считает ли Макс, что сделал ей предложение. Впрочем, нет, мне лучше об этом не высказываться. Не поднимайте так брови. Откуда обыкновенной женщине знать, что на уме у депутата?

– Нет больше обыкновенных женщин. На прошлой неделе на меня налетели ваши потенциальные зятья. Мне было сказано, что женщины во всем равны мужчинам. Им не хватает только равных возможностей.

– Да, – сказала Аннетта. – Эти идеи проталкивает самоуверенная девчонка Луиза Робер, которая не сознает, что затеяла. Не понимаю, зачем мужчины доказывают, что женщины им равны? Это противоречит их интересам.

– Только не интересам Робеспьера. Камиль говорит, что мы предоставим женщинам избирательное право. Вскоре мы увидим их в Школе верховой езды в черных шляпах, с папками под мышкой, бубнящими о системе налогообложения.

– И жизнь станет еще прозаичнее.

– Не волнуйтесь, – сказал он. – Возможно, все наши грязные маленькие трагедии еще впереди.

Так есть ли у революции философия, размышляла Люсиль, есть ли у нее будущее?

Робеспьера она спросить не осмеливалась – иначе он весь вечер вещал бы про Общую волю. Камиль разразился бы содержательной и логически безупречной двухчасовой лекцией о Римской республике. Поэтому Люсиль спросила Дантона.

– Конечно, у нее есть философия, – серьезно ответил он. – Хватай, что можешь, и беги, пока не отняли.

Декабрь 1790 года. Клод изменил свое решение. Это случилось в зловещий декабрьский день, когда чугунные, набухшие снегом облака цеплялись за городские крыши и дымоходы.

– Я больше не в силах этого выносить, – заявил он. – Пусть женятся, пока не довели меня до могилы. Угрозы, слезы, обещания, ультиматумы… еще один такой год, да что там, еще одну такую неделю я просто не переживу. Мне следовало проявить твердость раньше, теперь уже поздно. Мы должны сохранить лицо, Аннетта.

И Аннетта пошла к дочери. Люсиль что-то писала. Она резко и виновато вскинула глаза и закрыла рукой написанное. На странице растекалось чернильное пятно.

Услышав новость, Люсиль уставилась на мать расширенными изумленными глазами.

– Так просто? – прошептала она. – Клод просто изменил свое решение, и теперь все пойдет хорошо? А я думала, этому не будет конца.

Она отвернулась, заплакала, положила голову на стол, позволив слезам размывать запретные слова в дневнике: пусть пропитают солью ее фразы, пусть увлажнят буквы.

– Какое облегчение, – промолвила Люсиль. – Какое облегчение.

Мать положила руки ей на плечи и мстительно ущипнула.

– Итак, ты получила то, что хотела, поэтому не смей больше заглядываться на мсье Дантона. Отныне ты должна вести себя прилично.

– Я буду совершенством. – Люсиль выпрямилась. – Скажи, пусть всё устроят. – Она вытерла щеки тыльной стороной ладони. – Я выхожу замуж немедленно.

– Сейчас? Подумай, что скажут люди. И, кроме того, сейчас пост. Нельзя жениться в пост.

– Мы получим разрешение. А люди пусть говорят что хотят, мне все равно. Я не могу повлиять на их мысли.

Люсиль вскочила. Казалось, она больше не в состоянии удерживать себя в рамках приличий. Она бросилась бегать по дому, смеясь и плача, хлопая дверями. Появился Камиль. Он выглядел растерянным.

– Почему у нее чернила на лбу? – спросил он.

– Можете считать это вторым крещением, – ответила Аннетта. – Или вашим республиканским миропомазанием. К тому же, дорогой мой, в вашей жизни и без того слишком много чернил.

Чернильное пятно было также на манжете Камиля. У него был вид человека, который написал передовицу и беспокоится, чтобы наборщик ее не испортил. Однажды он назвал Марата «апостолом свободы», а напечатали «супостатом». И Марат явился в редакцию, кипя от ярости…

– Постойте, мадам Дюплесси, вы уверены? – спросил Камиль. – Со мной никогда не случалось ничего хорошего. Это не может быть недоразумением? Вроде опечатки?

Перед мысленным взором Аннетты мелькали картины – она пыталась прогнать их, но ничего не могла с собой поделать. Как взлетела ее юбка, когда она бросилась к нему через комнату, сказать, чтобы он убирался из ее жизни. Как стучал дождь по стеклам. И поцелуй, который длился десять секунд, и, не войди в гостиную Люсиль, кончился бы запертой дверью и недостойным наслаждением на кушетке. Она смотрела на ту самую кушетку, обитую синим бархатом, который за эти годы успел потускнеть.

– Аннетта, – спросил Клод, – ты рассержена?

– Нет, дорогой мой, – ответила она. – Сегодня замечательный день.

– Правда? Ну, раз ты так считаешь. О женщины! – нежно промолвил он, взглянув на Камиля в поисках поддержки.

Тот одарил его холодным взглядом. Снова я сказал что-то не то, подумал Клод, снова забыл про его убеждения.

– Кажется, Люсиль совсем потеряла голову. Надеюсь… – Клод подошел к Камилю и вроде бы хотел потрепать его по плечу, но рука застыла в воздухе и упала. – Надеюсь, вы будете счастливы.

Аннетта сказала:

– Камиль, дорогой, у вас чудесные комнаты, но, полагаю, вы переберетесь в квартиру побольше? Вам потребуется мебель – не хотите взять эту кушетку? Я знаю, вы всегда ею восхищались.

Камиль опустил глаза:

– Восхищался? Аннетта, я мечтал о ней.

– Я попрошу ее перетянуть.

– Пожалуйста, не стоит, – сказал Камиль. – Оставьте как есть.

Клод выглядел слегка смущенным.

– Что ж, пожалуй, если хотите поговорить о мебели, я вас оставлю. – Он любезно улыбнулся. – Должен сказать, мой дорогой мальчик, вы не перестаете меня удивлять.

Герцог Орлеанский:

– Неужели? Разве это не чудесно? Лучшая новость за последнее время!

Несколько месяцев назад Люсиль предстала перед придирчивым герцогским взором и прошла проверку. В ней есть стиль, она похожа на англичанку, наверняка будет прелестно смотреться в седле. Этот поворот головы, этот гибкий стан, я сделаю молодоженам хороший подарок, решил герцог.

– Лакло, что там с этим запущенным домом на углу, тем, что с садом и двенадцатью спальнями?

– Отлично, – сказал Камиль. – Не дождусь, что скажет отец. Жить в этом прекрасном доме! А сколько там комнат для кушеток!

Аннетта схватилась за голову.

– Иногда я теряю надежду, – сказала она. – Что было бы с вами, если бы столько людей за вами не приглядывали? Камиль, как вы можете принять от герцога дом, если это самая явная, самая осязаемая взятка из всех, что вы когда-либо получали? Вам не кажется, что это вас скомпрометирует? Думаете, роялистская пресса будет молчать?

– Едва ли, – сказал Камиль.

Аннетта вздохнула:

– Лучше попросите у него наличные. А что касается домов и прочего, взгляните сюда. – Она развернула план имения в Бур-ла-Рен. – Я сделала наброски домика, который собираюсь для вас построить. Здесь, – она показала, – в конце липовой аллеи.

– Зачем?

– Затем что я ценю свой отдых и не намерена смотреть, как вы с Клодом пытаетесь уязвить друг друга или храните многозначи- тельное молчание. Все равно что проводить выходные в чистилище. – Она склонилась над набросками. – Мне всегда хотелось построить прелестный маленький домик. Возможно, в своем любительском рвении я что-то упустила, но не беспокойтесь, про спальню я не забыла. И не надейтесь, одних вас надолго не оставят. Я буду навещать вас, когда мне придет охота.

Она улыбнулась. Каким неуверенным в себе он выглядел. Камиль метался между страхом и радостью. Следующие несколько лет скучать нам не придется, подумала Аннетта. У Камиля были удивительные глаза: серые, почти черные, самого темного оттенка, какой можно вообразить, их радужка почти поглотила зрачок. Кажется, теперь они смотрели в будущее.

– В Сен-Сюльпис, – сказала Аннетта, – исповедуют в три.

– Знаю, – ответил Камиль. – Все условлено. Я послал записку отцу Пансемону. Решил, ему следует знать. Я написал, чтобы встречал меня ровно в три, я исповедуюсь не каждый день и не думаю, что меня заставят ждать. Пора?

– Прикажите подать карету.

У церкви Аннетта обратилась к кучеру:

– Мы вернемся… во сколько мы вернемся? У вас заготовлена длинная исповедь?

– Я не намерен ни в чем исповедоваться. Так, несколько мелких грешков. Хватит и получаса.

Во двор вошел мужчина в черном с папкой под мышкой. Раздался бой часов. Мужчина приблизился к ним:

– Уже три, мсье Демулен. Войдем?

– Это мой стряпчий, – сказал Камиль.

– Кто? – удивилась Аннетта.

– Стряпчий, нотариус. Он специализируется в каноническом праве. Его рекомендовал Мирабо.

Нотариус выглядел польщенным. Неужели, подумала она, ты до сих пор якшаешься с Мирабо. Однако само намерение Камиля смущало Аннетту.

– Камиль, вы берете на исповедь стряпчего?

– Это разумная предосторожность. Ни одному закоренелому грешнику не стоит ею пренебрегать.

Он протащил ее сквозь храм бодрым, нецерковным шагом.

– Я только преклоню колени, – сказала она, нырнув в боковой придел подальше от него. Здесь было тихо: старушки галдели и молились за возвращение минувших дней, сопела, свернувшись калачиком, собачка. Священник и не подумал понизить голос.

– Это вы? – спросил он.

– Записывайте, – велел Камиль нотариусу.

– Не думал, что вы придете. Когда я получил вашу записку, то решил, это шутка.

– Это совершенно точно не шутка. Я, подобно прочим, жажду обрести благодать.

– Вы католик?

Короткая пауза.

– Почему вы спрашиваете?

– Потому что, если вы не католик, я не могу приобщить вас к таинствам.

– Хорошо, я католик.

– Разве вы не писали в своей газете, – священник прочистил горло, – что религия Магомета ничем не хуже религии Иисуса Христа?

– Вы читаете мою газету? – Камиль выглядел польщенным. Молчание. – Стало быть, вы нас не обвенчаете?

– Только после того, как вы публично заявите, что исповедуете католическую веру.

– У вас нет права этого требовать. Достаточно моего слова. Мирабо говорит…

– С каких пор Мирабо сделался отцом церкви?

– Я ему передам, ему понравится. Прошу вас, святой отец, уступите, я влюблен до смерти и не в силах терпеть, как вы терпите, ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться.

– Раз уж речь зашла об апостоле Павле, – сказал священник, – могу я напомнить вам, что нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены? Посему противящийся власти противится Божиему установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение.

– Что ж, в этом смысле мне придется рискнуть. Как вам прекрасно известно – смотрите стих четырнадцатый, – неверующий муж освящается женой верующей. Если вы станете чинить мне препятствия, я обращусь в церковный комитет. Вы подаете брату случай к преткновению или соблазну. Вам незачем иметь тяжбы между собою, лучше оставаться обиженными. Смотрите шестую главу.

– Там говорится о суде неверующих. Вы же не назовете генерального викария Сансской епархии неверующим.

– Вы же знаете, что не правы. Вам известно, где я учился? Думаете, меня можно обвести вокруг пальца подобной нелепицей? Постойте, – обратился он к нотариусу, – этого записывать не надо.

Они вышли.

– Это вычеркните, – сказал Камиль, – я поторопился.

Нотариус глянул испуганно.

– Напишите сверху: «Дело о церемонии бракосочетания Л. К. Демулена, адвоката». Так, а теперь подчеркните. – Камиль подал руку Аннетте. – Помолились? – спросил он. – Немедленно подайте в церковный комитет, – бросил он нотариусу через плечо.

– Ни церкви, ни священника, – сказала Люсиль. – Превосходно.

– Генеральный викарий Сансской епархии утверждает, что благодаря мне годовой доход епархии упал в два раза, – сказал Камиль. – Что из-за меня его дворец сожгли дотла. Адель, хватит хихикать.

Они сидели в гостиной Аннетты.

– Что ж, Максимилиан, – сказал Камиль, – вы умеете улаживать чужие дела. Попробуйте уладить это.

Адель взяла себя в руки:

– А у вас нет священника посговорчивее? Какого-нибудь бывшего однокашника?

Робеспьер поднял глаза.

– Наверняка удастся уговорить отца Берардье. Это последний директор лицея Людовика Великого, – объяснил он, – а теперь он заседает в Национальном собрании. Вспомните, Камиль, он всегда вас любил.

– Когда он смотрит на меня сегодня, то улыбается, словно хочет сказать: «Я всегда подозревал, что вы этим кончите». Говорят, он откажется присягнуть конституции.

– Какая разница, – сказала Люсиль. – Если есть хоть малейшая надежда…

– Условия таковы, – сказал Берардье. – Вы публично, в вашей газете, заявляете об исповедании веры. Больше никаких издевок и насмешек над религией и полный отказ от всякого богохульства.

– В таком случае чем я буду зарабатывать на жизнь?

– Если вы решили вернуться в лоно церкви, вы должны были это предвидеть. Впрочем, вам несвойственно задумываться о том, что будет через десять минут.

– На оговоренных условиях, – сказал отец Пансемон, – я позволю отцу Берардье обвенчать вас в церкви Сен-Сюльпис. Но будь я проклят, если сделаю это сам. Думаю, отец Берардье совершает ошибку.

– Камиль действует под влиянием порыва, – сказал отец Берардье. – Когда-нибудь его порывистость выведет его на правильную дорогу. Я прав, Камиль?

– Видите ли, до конца года я не собирался выпускать газету.

Священники обменялись взглядами.

– В таком случае ваше заявление должно быть опубликовано в первом выпуске за новый, девяносто первый год.

Камиль кивнул.

– Обещаете? – спросил Берардье.

– Обещаю.

– Вы всегда лгали с редким изяществом.

– Он этого не сделает, – сказал отец Пансемон. – Нам следовало сказать, сначала публичное заявление, потом свадьба.

Берардье вздохнул:

– Какой в этом смысл? Это вопрос его совести.

– Депутат Робеспьер тоже ваш ученик?

– Он учился у меня совсем недолго.

Отец Пансемон посмотрел на него так, словно Берардье сказал, что провел в Лиссабоне год, когда случилось землетрясение.

– Вы оставили преподавание?

– Послушайте, есть люди и похуже.

– Не думаю, что их много, – сказал священник.

Свидетели на свадьбе: Робеспьер, Петион, литератор Луи-Себастьян Мерсье и друг герцога маркиз де Силлери. Дипломатически выверенный отбор: левое крыло Национального собрания, литературная знаменитость, орлеанист.

– Вы не обиделись? – спросил Дантона Камиль. – Я хотел Лафайета, Луи Сюло, Марата и палача.

– Конечно нет, – ответил Дантон. В конце концов, подумал он, я буду свидетелем всего остального. – Теперь вы богаты?