Он уходя спросил (адаптирована под iPad) Акунин Борис
Пес поворчал и обиженно уселся в позе гордого сфинкса, хвостом повернувшись к своей соседке мадемуазель Ларр.
– Правильно. Женщин и домашних животных – в обоз, – довольно заметил ротмистр, доставая свои записи. – Итак, начну с врача, оставив самое вкусное на десерт. Менгден Осип Карлович, тридцати трех лет, католического вероисповедания, присутствует в нашей картотеке, ибо является австро-венгерским подданным. Это в девятьсот восьмом, во время боснийского кризиса, когда запахло войной с Францем-Иосифом, наши срочно завели досье на всех австрийцев, жительствующих в России. Родился Менгден, впрочем, в Москве, там же и окончил университет. Если и поддерживает связи с историческим отечеством, нам ничего про это неизвестно.
– Ну и что в этих сведениях интересного? – был разочарован я. – В Санкт-Петербурге постоянно обитает тридцать восемь с половиной тысяч иностранных подданных. Это я вам как руководитель Центрального технического бюро министерства внутренних дел говорю. У нас, знаете, тоже есть картотека.
– Я лишь обращаю ваше внимание на то, что это гражданин страны, которая является главным антагонистом России, – несколько стушевался Кнопф. – Мы всегда берем на особый контроль дела, в которых фигурируют австрийцы.
– Увольте меня от вашей шпиономании! Зачем императору Францу-Иосифу красть Дашу Хвощову? Я понимаю, вы желаете произвести впечатление своей расторопностью и полезностью. Ну так не тратьте мое время и внимание попусту!
– Хорошо-хорошо, – не стал упорствовать мой чересчур усердный помощник. – Тогда перехожу к госпоже Саре Корби. Но тут сведения секретные, поэтому только для ваших ушей…
Он оглянулся назад, я тоже посмотрел в зеркало.
Удивился. Оказывается, Видок, подобно избушке на курьих ножках, повернулся к лесу, то бишь к дверце задом, а к Мари Ларр передом. Она чесала ему башку, и он не протестовал! Такого никогда прежде не бывало. Всякий, кто попробовал бы почесать или погладить моего сурового друга, рисковал остаться без пальцев. Но сыщица рассеянно водила рукой по голове Видока, и хоть бы что. Он только жмурился.
Умные собаки чувствуют, кого можно укусить, а кого нельзя. На Видока в этом смысле можно было положиться. Госпожу Ларр, стало быть, никому кусать не рекомендовалось. Не то чтоб я собирался, но на будущее учел.
– Англичанка попала в наше поле зрения, потому что раньше служила в доме у турецкого посланника, – зашептал мне Кнопф. От него сильно пахло сладким одеколоном «Мальвина», который я не выношу. Всегда опрыскиваюсь только мужественным «Добрыней Никитичем». – Каковы у нас отношения с Турцией, известно. Лишний осведомитель всегда кстати. Агенты понаблюдали за мисс Корби и нашли крючок, на который ее можно взять.
– Так-так, – заинтересовался я.
– Дочерь Альбиона азартна, как жаркая испанка. Всё свое жалованье она спускала на скачках и вечно нуждалась в деньгах. Ей сделали предложение. Отказалась. Вот что я почерпнул из досье. Каково?
– Если отказалась доносить на работодателя за деньги, значит, порядочная женщина, – пожал я плечами. – Какая тут может быть связь с похищением?
– Не скажите. Гордо отринуть тридцать рублей в месяц – невелика порядочность. А если нашей прожигательнице жизни предложили тридцать тысяч?
Я поневоле вздрогнул. Знать про мои тридцать тысяч Кнопф не мог, но это пробудило тяжкие воспоминания.
Однако ротмистр был прав. Сведение действительно было ценное.
Хвощовская детская клиника располагалась за Малым проспектом. Я никогда в ней не бывал – к нам ближе другая больница, где Ленусю в свое время спасли от скарлатины.
Но эта была несравненно роскошней. За чугунной оградой зеленел превосходный, по-апрельски нежно-зеленый парк, обсаженная туями главная аллея вела к четырехэтажному корпусу античной архитектуры. Все ненавидят богачей, а сколько от них обществу пользы, подумал я. Из-за болезни девочки Даши тысячи других детей получили возможность бесплатного лечения.
– Всё левое крыло занято гематологическим отделением, – объяснила Алевтина Романовна. – Гематология – новая отрасль медицины, занимающаяся заболеваниями крови. Даже термин пока еще не утвердился в науке. Менгден, несмотря на свою молодость, главнейшее гематологическое светило Европы. Мне очень повезло, что он согласился работать в моей клинике.
– Я полагаю, вы ему хорошо платите.
– Ему не нужны деньги. Менгден богат. Он весьма успешно играет на бирже, у него математический ум. Я подкупила его тем, что оснастила лучшую в мире лабораторию.
Наш сверхъестественно хладнокровный эскулап еще и играет на бирже? Господин Менгден интересовал меня всё больше и больше.
На вид, однако, ничего интригующего в медике я не обнаружил. Разве что бритый череп. Новая технократическая мода обнажать и выставлять напоказ вместилище интеллекта к нам в Россию из Западной Европы тогда еще только проникала. Лицо тоже было выскобленное, с твердыми челюстями и почти безгубым ртом. Говорил австрийский подданный с московским аканьем, но без протяжки, а чеканно и по делу. Он мне сразу понравился.
О событиях прошлой пятницы рассказал кратко и при этом ничего не упустил.
– Даша и ее няня вошли ко мне ровно в одиннадцать тридцать. Осмотр занял десять минут, никакой патологии я не обнаружил. Ввел внутривенно обычную дозу гемосольвентина, 100 миллиграмм. Потом выдал Даше всегдашнюю награду. У нас с ней уговор: если она не пищит и не морщится от укола, получает от меня пустой медицинский пузырек с резиновой крышечкой.
– У Даши собралась целая коллекция, – со слезами на глазах вставила Алевтина Романовна.
– Что еще было? Ах да. Перед тем как сделать укол Даше, я уколол ее кукол. Это такой ритуал.
– Обеих? – спросила мадемуазель Ларр. Я не сразу понял, но потом вспомнил два пустых стульчика в игровой комнате.
– Да. Зайца и поросенка, – бесстрастно подтвердил Менгден. – Они всегда при ней. В четверть первого у меня был уже другой пациент. А без пяти час ко мне вбежал наш садовник, очень возбужденный. Стал кричать, что няня хозяйкиной дочки лежит на траве и не шевелится. Я велел ему молчать, чтоб не нервировать пациентов и их родителей. Вышел в парк. Обнаружил мисс Корби с явными следами насильственного хлороформирования. Понял, что девочку похитили. И принял меры. Никто в больнице кроме меня и садовника Литовкина о случившемся не знает. Литовкин предупрежден об ответственности за разглашение. Он вдовец, человек непьющий. И не болтливый.
В самом деле, поразительного контроля человек, мысленно восхитился я. Желал бы я быть таким. Вероятно, необходимость принимать быстрые решения, от которых может зависеть жизнь детей, очень закаляет нервы.
Мне показалось странным, что доктор не выражает несчастной матери соболезнований, однако саму Хвощову это, кажется, не удивляло. Она вообще вела себя с Менгденом несколько заискивающе, что было на нее совсем непохоже.
– Осип Карлович, милый, а если мы не сумеем вернуть Дашу до истечения недели… Насколько опасно ей будет оставаться без укола?
И посмотрела на врача умоляюще, словно от него зависело, опасно это или нет.
Нисколько не разжалобившись, сухарь ответил ей словно коллеге на консилиуме:
– С одной стороны, полную гарантию от возникновения тромбов дает только еженедельная инъекция гемосольвентина, так что всё возможно. – (Хвощова смертельно побледнела.) – С другой стороны, дожила же как-то девочка до шести лет без моих уколов. Всё зависит от того, как с ней обращаются. Главное, чтобы не было ушибов и гематом.
После этих слов, прямо скажем, абсолютно бессердечных, бедная мать, должно быть, представив себе, как злодеи бьют ее ребенка, вся задрожала. Мари Ларр налила ей воды и спросила:
– А что это за болезнь – тромбофилия? И как действует ваш гемосольвентин?
– Попросту говоря, тромбофилия – повышенная сворачиваемость крови, гиперкоагуляция. При открытых ранах это бывает даже полезно – препятствует излишней кровопотере. Однако могут образовываться сгустки, которые перекрывают сосуды. Это приводит к тяжелым, даже необратимым последствиям. Ну вот представьте себе Российскую империю. Ее кровеносная система – пути сообщений, по которым перемещаются товары, люди, продовольствие, уголь с нефтью. Вообразите, что движение – скажем, Сибирская магистраль – остановилось в результате диверсии, большой катастрофы или стачки. Вся часть страны, отсеченная от центра, окажется в гангренозном состоянии.
– Как же, помним девятьсот пятый год, – кивнул я.
– Ну а с кровеносной системой еще хуже. Если тромб перекрыл крупную артериальную или венозную магистраль, останавливается движение всего кровотока и следует гибель организма.
Немного было успокоившаяся Хвощова заклацала зубами о стакан.
– Разработанный мной препарат выполняет функцию профилактического антикоагулятора, – продолжил Менгден, как ни в чем не бывало. – Пока он не рассосался, тромба образоваться не должно. Сложность в том, что это очень редкая болезнь. Клиническая картина мало изучена. Невероятный дефицит материала.
– Какого материала? – не понял я.
– Пациентов. Больных детей. Кроме Даши я пользовал только двоих, мальчика и девочку. Оба умерли – он в прошлом году, она в позапрошлом. Потому что были из бедных семей, которые неспособны обеспечить должный присмотр за ребенком. – Тут флегматичный доктор недовольно насупился. – Обоих привезли уже с тромбом и слишком поздно, а гемосольвентина тогда я еще не разработал. Если теперь еще и Даша пропадет, я вообще останусь без материала. Как продолжать исследования – непонятно!
Эта перспектива, кажется, волновала его намного больше Дашиной судьбы.
– Я рассылаю запросы по всем клиникам, с подробным описанием интересующих меня симптомов, но вы же знаете российскую безалаберность! Никому ни до чего нет дела!
– Не то что у немцев? Или у австрийцев? – произнес Кнопф с особенной интонацией.
Но Менгден намека не понял или вообще пропустил реплику мимо ушей.
– Ах, вот если бы больше детей болело тромбофилией! – вздохнул он и посмотрел на часы. – Всё. Мне пора в лабораторию. У меня важный эксперимент с переливанием крови.
– Только одно. Госпожа Корби по-прежнему здесь? – спросил я.
– Да, хоть это и непорядок, поскольку у нас детская больница. Но у нее довольно сильное отравление и нервный срыв. Я не считал возможным отпускать ее – и по состоянию здоровья и из соображений секретности. Нашим сестрам она проболтаться не может, ибо не говорит по-русски…
– Как это? Столько лет прожила в России и не говорит? – поразился я.
Хвощова объяснила:
– Английские няни, не знающие по-русски, выше ценятся. У ребенка должен быть «язык родителей» и «язык няни». По счастью, англичанам вообще плохо даются иностранные языки. Мисс Диксон, которая меня воспитывала, тоже ни слова не знала по-нашему.
– …А попав к вам в дом, няня могла бы проговориться прислуге, – продолжил Менгден прерванную фразу. Было видно, что он привык любое дело доводить до конца. – Вряд ли это полезно. Я очень, очень заинтересован в том, чтобы Даша осталась жива.
И ты уже объяснил, по какой причине, подумал я.
– Однако экземпляр ваш доктор, – сказал я Хвощовой в коридоре.
– Да, – согласилась она. – Это машина, лишенная обычных человеческих чувств. Но машина очень полезная и творящая исключительно добро. Побольше бы таких.
IX
Мисс Сара Корби оказалась не похожей на англичанку, как я их привык представлять. Рыхлая, пухлощекая, с завязанными в узел черными волосами она скорее напоминала татарку – в широком лице проглядывала какая-то азиатчинка. А может быть, так казалось из-за того, что веки и щеки опухли от слез. Знаменитой британской сдержанности в главной свидетельнице не было и в помине.
Хвощову она встретила громким ревом и причитаниями, смысл которых легко угадывался, хоть слов я не понимал.
Алевтина Романовна заговорила с ней на английском, кажется, успокаивая.
Я этого языка совсем не знаю. В гимназии я, как все, учил французский и немецкий. Английский во времена моего отрочества считался языком совершенно необязательным.
– Мисс Корби готова отвечать на ваши вопросы, – сказала мне Хвощова.
Англичанка смотрела на меня своими заплывшими глазками с ужасом. Видимо, я представлялся ей грозным мечом закона или чем-то в этом роде. По опыту знаю, что с сильно испуганным свидетелем разговаривать бессмысленно – он цепенеет и не может внятно ответить на самые простые вопросы.
– Госпожа Ларр, допросите ее вы, – попросил я. – Потом перескажете мне. А когда она немного успокоится, я попрошу вас перевести и мои вопросы.
Мари села на кровать, взяла англичанку за руку, погладила, произнесла что-то ласковое, и нэнни сразу перестала дрожать. Я вспомнил про «декодинг». Кажется, он работал.
Няня заговорила сама, не дожидаясь расспросов, быстро и сбивчиво. Продолжалось это довольно долго, мисс Ларр не перебивала. Алевтина Романовна слушала с мукой на лице, утирая слезы. Мы с Кнопфом, таким же знатоком английского, как я, томились.
В конце Мари задала только один вопрос.
Сара Корби кивнула и спустила ноги с кровати.
– В чем дело? – спросил я. – Куда это она собралась? И что она вам наговорила?
– Я спросила, может ли она ходить. Будет лучше, если я изложу вам ее рассказ на месте преступления.
Что ж, идея была здравая.
Мы подождали за дверью, пока мисс Корби наденет больничный халат, и все отправились в парк.
Он был довольно обширный, с чудесным прудом, вокруг которого росли густые кусты.
Продолжая переговариваться с англичанкой, госпожа Ларр остановилась у деревянного помоста, нависавшего над водой.
– У них с девочкой заведено всякий раз после визита к врачу приходить сюда, – стала объяснять Мари. – Даша устраивала здешним уткам tea party, это такой британский обычай, мало похожий на русское чаепитие. Няня садилась на ту скамейку перед кустом и доставала вязание. Даша спускалась на помост и готовила «прием». Она любит, чтобы всё было церемонно и чинно…
– Моя маленькая принцесса, – всхлипнула Хвощова.
– И в этот раз всё шло по заведенному ритуалу. Няня села на скамейку, девочка усадила своих кукол – они выполняли роль хозяев салона. Еще у Даши с собой была корзинка с хлебными крошками, захваченная из дома.
– Она несла корзинку и двух кукол? – уточнил я.
– Нет, корзинку несла няня. Но куклы, вернее две плюшевые игрушки, сопровождали Дашу повсюду. Она их очень любит. Их зовут Банни и Пигги. Заяц и поросенок.
– Это очень важное сведение, но что-нибудь еще кроме имени кукол вы выяснили?
– В полдень около пруда больше никого не было, – продолжила Мари, оставив мой сарказм без внимания. – Больных детей в это время умывают перед обедом. Последнее, что успела увидеть мисс Корби – как Даша, уже «накрыв стол», манит уток и кричит им «The tea is served!», «Чай подан!». Тут раздался шелест веток. Кто-то сзади обхватил мисс Корби за горло, накрыл лицо мокрой тряпкой, был «ужасный запах», и всё. Очнулась она на земле – очевидно, сползла со скамейки – садовник брызгал ей в лицо водой.
Картина была ясная. Преступник или, что вероятнее, преступники точно знали расписание визита, привычки девочки и распорядок больницы. Должно быть, заранее спрятались в кустах за скамейкой. Я подумал, о чем бы еще расспросить англичанку – и ничего не пришло на ум. Рассказ был исчерпывающим.
Потом мы разделились. Я отправился допрашивать садовника, а Мари Ларр со мною не пошла – сказала, что осмотрит кусты. И получилось, что она потратила время с большей пользой, ибо садовник Литовкин совершенно ничего нового не сообщил: он никого не видел, просто нашел у скамейки бесчувственную англичанку. Мадемуазель Ларр тем временем обнаружила позади жасминовых зарослей нарядную ивовую корзинку с остатками хлебных крошек.
– Как она туда попала? – удивился я.
– Вероятно, зашвырнули, – предположила сыщица. – Кто-то вырвал ее из руки ребенка, размахнулся и закинул подальше. Такой бросок, тут ведь шагов тридцать, а то и сорок, требует изрядной силы. Или же кидавший находился в состоянии эмоционального исступления.
– Может быть, просто в ажитации, естественной при совершении преступления, – возразил я. – Девочка от испуга вцепилась в корзинку, и преступник разозлился.
– Он… мог… ударить… Дашу? – прошептала Алевтина Романовна, схватившись рукой за шею. Слова застревали у нее в горле. – Но это… Это совсем нельзя! Малейшая гематома, и…
Она не договорила, и я поспешил перевести разговор в деловое русло.
– Теперь, когда все обстоятельства нам известны, составим план действий. Прошу всех сесть.
Я показал на скамейку, но уселся один Кнопф. Дамы слушали меня стоя.
– Распределим функции. Начну с вас, Алевтина Романовна. Как бы вы повели себя в обычный день? Скажем, завтра с утра.
– Завтра вторник? По вторникам я всегда на папиросной фабрике. По средам на спичечной. В четверг – на Бирже, работаю с табачными брокерами. Пятница – день бухгалтерии, я в центральной конторе. В субботу я занимаюсь коллекцией, а вечером иду в театр. Воскресенье – день дочери, и я надеюсь, что к тому времени Даша уже вернется. Что остается – понедельник? Это день деловых встреч. На сегодня, разумеется, я их не назначала…
– Отлично. Так и живите. Следуйте своему обычному графику. Похитители позвонят в один из ваших рабочих кабинетов или в одну из контор. Там много глаз, полиции не спрятаться. А мы сделаем вот что. Я буду повсюду вас сопровождать. Представляйте меня как вашего нового помощника или, например, поверенного в делах. На полицейского я ведь не похож.
– Нет, – возразила Хвощова. – Если у меня вдруг появится новый помощник или того пуще юрист, это вызовет сенсацию. Давайте вы лучше будете моим массажистом. У меня в прошлом году болели суставы. Китаец иногда даже на заседаниях совета директоров разминал мне плечи. Я могу сказать, что боли вернулись.
– Еще лучше. В качестве массажиста я могу постоянно находиться рядом с вами. У меня будет с собой портативный телефон, наша новейшая оперативная модель. Его можно подключить к любому телефонному гнезду. Когда преступник позвонит, немного потяните время. Я свяжусь с коммутатором, установлю место, и вы, Кнопф, отправите туда группу.
Ротмистр кивнул:
– На коммутаторе будет дежурить мой человек. А что прикажете делать мне?
– Вы ведите наблюдение за подозреваемым. За Миловидовым.
– Слушаюсь. Обоснуюсь в непосредственной близости от объекта, на Путиловском заводе. И задействую своих филеров. Будем вести его по городу. Переносной телефон вроде вашего у меня тоже есть. Знаете, как делаем мы в Охранном, когда требуется поддерживать связь между группами, находящимися в движении? С условленными интервалами, допустим каждый час, обе группы при возможности подключаются к сети и выходят на связь. Можно даже на улице, был бы телефонный столб.
– Не нужно мне этого объяснять, – хмыкнул я. – Кто, по-вашему, направил в Охранное отделение техническую рекомендацию по оперативному использованию мобильной телефонной связи?
Кнопф почтительно склонил голову.
– Вас, мадемуазель, мне занять нечем, – повернулся я к госпоже Ларр. – Быть может, вы имеете какие-то собственные идеи?
– Мне нужно подумать, – ответила она, несомненно впечатленная тем, как быстро и четко я выстроил схему операции.
Профессионал, опирающийся на мощную организацию и системный метод, всегда даст сто очков вперед дилетанту, даже самому способному.
X
Остаток понедельника был потрачен на необходимую подготовку, а во вторник с утра я уже состоял при Хвощовой. Портативный «эриксон» поместился в небольшой чемоданчик, «бульдог» был незаметен под мешковатым пиджаком.
Этому предшествовало объяснение с Видоком.
Он сидел в прихожей с поводком в зубах. «И куда это ты, интересно, без меня собрался?» – вопрошал суровый взгляд.
– Извини, брат. Служба.
«Ах, так ты еще и на службу?». Это слово пес знал очень хорошо. «А кто обещал, что теперь без меня никуда? Кто вечно хвастается, что его слово – сталь?».
Ну и куда мне было деваться?
– Почему вы с собакой? – воззрилась Хвощова на Видока. – Что за причуда надевать в пасмурный день черные очки? И зачем вам палка?
– Массажисты бывают слепыми, – объяснил я. – Это мой поводырь. А на самом деле – опытный служебный пес. Вдруг нужно будет взять след.
Видок расправил грудь и поднял кверху оба уха, изображая овчарку. Но миллионерша лишь махнула рукой:
– Вам видней.
Я приготовился скучать. И вначале действительно было скучно.
На папиросной фабрике Хвощова вызвала в кабинет директора и главного бухгалтера, а мы с Видоком сели сбоку, скромно. («Не обращайте внимания, это слепой массажист с собакой-поводырем».) Скоро мы оба заклевали носом под монотонный бубнеж про проценты, отгрузки, мешкотару и проблемы картонажного цеха.
Я встрепенулся, услышав слово «забастовка».
– …И не только у нас, а на многих столичных предприятиях, – говорил директор. – Вдруг откуда ни возьмись, после долгого затишья. Как пчелиный рой: з-з-з-з, зззабастовка, зззабастовка. И у нас тоже неспокойно. Хуже всего, что старые работницы стакнулись с молодыми. Обычно они ведь не любят друг друга – у старых плата выше.
– Вы, надеюсь, не забываете сталкивать их между собой? – спросила хозяйка.
– Делаем всё, как у нас разработано: разделяем и властвуем. Обычно помогает. Но все вдруг загорелись «пролетарской солидарностью» – выучили новый термин. И пошло-поехало, почти как в девятьсот пятом. Будто эпидемия гриппа.
Я пожалел, что не побывал на службе и не заглянул в последние полицейские сводки. Если на заводах и фабриках вдруг пробудились стачечные настроения, тут вряд ли обошлось без большевистской агитации. Меня сейчас интересовало всё, связанное с большевиками.
– В подобной ситуации главное – не упустить момент, когда события примут необратимый характер, – сказала Хвощова. – Заводилы всё те же? У баб Федякина, у девок Салазкина? Запускайте ко мне обеих. А сами удалитесь, я поговорю с ними по-женски.
Примерно через четверть часа в кабинет вошли две работницы. Одна лет сорока, неторопливая, плосколицая. Другая совсем юная, в повязанном по-пиратски платке, остроносая.
– Здравствуйте, Аглая Степановна. Здравствуй, Тося, – приветствовала их фабрикантша. – Антон Леонардович говорит, что в цехах собираются бастовать. Чем недовольны? Чего добиваетесь? Мы всегда договаривались. Может быть, договоримся и теперь. Да вы садитесь, садитесь. На него не глядите, он вас не видит. Он слепой. Руками меня лечит. Опять спину и плечи ломит, прямо спать по ночам не могу, как в прошлом году.
– А я говорила, парной капустный лист класть надо, моей свекрови завсегда помогает, – охотно поддержала беседу та, что старше. Как ее? Федякина.
Но вторая, Салазкина, звонко сказала:
– После про здоровье потолкуем. Чем мы недовольны, интересуетесь? А почитай всем. Плотите мало, особенно нашей сестре – ученице, сушильщице, ворошильщице. На «Лаферме» и то лучше рассчитывают. Бабам, которые мужние, тож беда. Что ни день сверхурочные, а когда детишек кормить-пользовать?
– Погоди, Тоська, про баб я скажу, – перебила ее Федякина. – Дитям присмотр нужон, материнский глаз, забота. Сейчас мы как устраиваемся? По двое на одном месте работаем. Одна на фабрике, другая – за хозяйством и детишками, на два дома доглядывает. Нам выходит денег наполовину меньше, фабрике рук не хватает и оттого нас заставляют работать после смены. Не дело это. Нету больше нашего терпежу. Вы как знаете, Алевтина Романовна…
– …А мы будем бастовать! – перехватила инициативу молодая. – И требования наши такие: чтоб девкам, которые в ученичестве и на черных работах, платить вдвое…
– И семейных больше одиннадцати часов на фабрике не держать, – закончила вторая. – Такое наше общее слово. Вот.
Я с любопытством ждал, как поведет себя Хвощова.
– Ой, плечи мои плечи, – жалобно простонала она. – Видно, слягу я. А может, и вовсе помру. Без меня тут живите, как хотите. С Антон Леонардовичем договаривайтесь. Что ты сидишь сиднем?! Помогай, мочи нет!
Это адресовалось мне.
Я вскочил, изобразил некоторую дезориентацию, постучал палкой по полу.
Федякина подошла, взяла меня за локоть, подвела к хозяйке.
– Давай, дядя, давай. Сделай ей облегчение.
Я встал позади Хвощовой, стал осторожно мять ей плечи. Они были налитые, как у циркового силача.
– Облегчение? – страдальческим голосом повторила Алевтина Романовна. – Облегчение всем нужно. Мне ли баб не понять? Я сама мать, никогда не имею времени с дочкой провести. Растет, как чертополох, на чужих руках.
– Брось, Алевтина Романовна, дурами-то нас не считай. За твоей дочкой, как за царевной, нянька ходит, – укорила Федякина.
– И с вашими то же будет, – сказала Хвощова. – Я детские ясли открою. Станете туда отводить, к хорошим нянькам. Будут у вас детишки и чистые, и сытые, и под присмотром. Сверхурочные я отменю, если все опытные работницы начнут на фабрику ходить каждый день.
– Это… это годяще, – сначала медленно, а потом, поразмыслив, всё оживленнее заговорила Федякина. – Если дети рядом будут, но под приглядом, можно и поработать. Опять же за полную плату. Столкуемся, Романовна.
– Мы же договаривались заодно быть! – крикнула Салазкина. – Погоди, она еще нам, девкам, прибавки не дала!
– И не дам, – отрезала Хвощова. – Мне тогда придется отпускную цену на товар повышать, а это ударит по продажам. То-то конкуренты обрадуются. Я молодым работницам другое предложу. Приданое от фабрики при выходе замуж. По пятьдесят рублей за каждый полный год. Четыре года до замужества отработала – получи двести рублей. Передай мое предложение своим товаркам. Им понравится.
– Не согласная я! – топнула ногой боевитая девица. – Бастовать будем! Хоть бы и без старух!
– Не дури, Тоська. Алевтина Романовна хорошее дело придумала.
– Сука ты продажная! – заорала на нее Салазкина и выбежала вон.
Федякина добродушно молвила:
– Горячая. Побузить хочет. А другие девки обрадуются. Ладно всё будет, Романовна. Спасибо тебе.
Когда она вышла, Хвощова сказала:
– Оставьте мои плечи в покое. У вас бездарные пальцы. Так. Эта проблема, кажется, решена.
– Ловко придумали, – восхитился я. – Все останутся довольны, производительность повысится, а девушки получат стимул как можно дольше не увольняться. Я только не понимаю, почему вы не выгоните эту смутьяншу Салазкину?
– Стаи устроены таким образом, что всегда заводится какой-то бунтарь. Уберешь одного – появится другой. Тося Салазкина не худший случай. Пусть остается.
Всё это было весьма познавательно, но день прошел впустую. Похитители не позвонили. С Кнопфом я ежечасно связывался, но и на его стороне ничего примечательного не происходило.
На следующий день я сопровождал деловую женщину на спичечную фабрику, находившуюся на дальней окраине, за Охтой.
Тут работали одни мужчины. Постукивая своей бутафорской палкой по булыжнику широкого двора, стиснутого между производственными корпусами и складами, я буквально кожей ощутил накаленную, враждебную атмосферу.
Мне показалось странным, что повсюду слоняется столько праздного люда. Рабочие собирались кучками, о чем-то возбужденно переговаривались или шептались. При нашем приближении, однако, все умолкали. Никто не снимал перед хозяйкой шапки, никто не здоровался, взгляды были угрюмы.
Хвощова шла, высоко подняв голову, и, казалось, ничего этого не замечала. Но проходя через приемную, сказала секретарю:
– Лихоносова ко мне. Живо!
В кабинете она подошла к окну, покачала головой.
– Здесь тоже гриппозно. Хорошо, что я вовремя приехала…
Последнее утверждение показалось мне сомнительным, потому что за дверью послышались громкие голоса, что-то сердито крикнул секретарь. Потом створки распахнулись, и вошли трое мужчин в грязных куртках.
– Господа члены комитета! – вроде как даже обрадовалась им Алевтина Романовна. – Очень кстати. Я как раз собиралась…
– Напустить на нас «заступников»? – ухмыльнулся сивоусый мастеровой в коротко обрезанных кирзовых сапогах. – Ничего, мы без них потолкуем.
В голосе звучала явная угроза. Двое остальных – брюнет в кожаном картузе, с хлыщеватыми усишками и коренастый бородач в косоворотке – встали по обе стороны от говорившего, очевидно, их предводителя. Вид у троицы был такой, словно они сейчас накинутся на хозяйку с кулаками.
Я шагнул к Хвощовой, готовый выхватить револьвер, а Видок предупреждающе зарычал.
– Это кто с вами? – спросил сивый ус.
– Мой телохранитель, – без малейших признаков страха ответила Алевтина Романовна. – И с ним волкодав, обученный кидаться на тех, кто делает резкие движения. Времена сейчас сами знаете какие, без охраны нельзя.
Я грозно набычился. Видок оскалил зубы, довольный, что его произвели в волкодавы.
– Но вам опасаться нечего, – спокойно продолжила Хвощова. – Пришли толковать со мной – толкуйте. Садитесь, Головня. И вы, господа, тоже. Не нервируйте собаку.
Члены комитета переглянулись. Сели к столу для совещаний.
– Значит, так, – начал Головня с нажимом, но голос-таки понизил. – Товарищи из деревообработочного уполномочили меня предъявить наши требования, согласованные обоими цехами и складским отделом. Шестнадцать пунктов. Хоть один пункт не примете – шабашим, стоп-машина. И не поступимся.
– Нипочем, – подтвердил бородатый. – Наши складские постановили: держаться со всеми. Ни одного бревнышка не дадим.
– А фосфорный что? – спросила Хвощова брюнета, глянув на листок с требованиями. – Вы, Клычков, что скажете? Неужто я и вашим, с химической надбавкой, мало плачу? Ты картуз-то сними, когда за столом сидишь. Не по-русски это.
– Подышите денек парми, тогда и поговорим, много нам плотют или мало, – ответил третий. Взялся было за картуз, но посмотрел на остальных и надвинул его глубже.
Плохо дело, подумал я. Это не бабы с девками, а несколько тысяч мужиков. Если на хвощовской спичечной фабрике полыхнет, от этой, извините за каламбур, спички займется пожар на весь город. В Санкт-Петербурге триста тысяч рабочих…
– Ваши требования делятся на четыре группы, – сказала Алевтина Романовна, дочитав список. – Общефабричные и отдельно по каждому из трех подразделений. На общие – девятичасовой рабочий день, увольнение нынешней дирекции и упразднение «Заводской стражи» – сразу отвечаю: нет, нет и нет. По пунктам, касающимся деревообрабатывающего, фосфорного и складского секторов, я буду разговаривать отдельно с каждым представителем.
– Ну коли так, извиняйте. – Головня поднялся. – Идем, ребята, народ на митинг собирать. Расскажем людям, как ихних представителей харей об стену возют.
В дверь коротко постучали. Вошел невысокий, упругий крепыш с румяным, улыбчивым лицом и маленьким вздернутым носом.
– Извиняюсь, Алевтина Романовна, припозднился. Решал один вопросец. – И осклабился, повернувшись к рабочим. – А вы уж тут как тут, воронье? Налетели?
Я удивился. Человек был мне знаком. Служил унтер-офицером в сыскной полиции, на хорошем счету, особенно отличался при аресте опасных преступников.
Быстрый взгляд скользнул по собаке, задержался на мне, но в темных очках Лихоносов меня, кажется, не узнал.
Члены комитета разом поднялись, их лица стали напряженными.
– Ты это брось, Лихоносов, – сказал Головня. – А то как шумнем через окно, рабочие набегут, не выдадут.
– Зачем? – удивилась Хвощова. – Я же не отказываюсь от переговоров. Просто нет смысла обсуждать конкретные вопросы со всем комитетом. У вас свои проблемы, у фосфорных свои. С них, пожалуй, и начну. Оставайтесь здесь, Клычков. А вы двое пока посидите в приемной. Обещаю: всех выслушаю.
– Никуда мы не выйдем! – взмахнул кулаком Головня. – Мы порешили: переговоры вести только сообча.
– «Сообча» будете водку пить, – отрезала хозяйка. – А я на пустые препирательства свое время тратить не стану. Или будем разговаривать по делу, с каждым, или проваливайте, но пеняйте на себя. Вы меня знаете: я на силу отвечаю силой. Скорее закрою фабрику, чем сдамся.
– Айда отсюда, ребята, – махнул рукой Головня. – Стачка так стачка.
Но Клычков не тронулся с места.
– Погодь, Михеич. Ты как хочешь, а я послушаю. У моих у всех семьи. С голоду им что ли подохнуть?
– Троха, паскуда, ты же слово давал! – ахнул сивоусый, но Лихоносов подкатился к нему, взял за локоть и очень быстро, ловко повел к двери, ласково приговаривая:
– Не серчай, Иван Михеич, мирком да ладком оно всегда лучше.
Коренастый бородач, потоптавшись, последовал за ними.
– Как же ты, Клычков, с ними стакнулся, а? – горько молвила Хвощова брюнету. – Совесть у тебя есть? Ведь каждый месяц получаешь сколько уговорено.
– Алевтина Романовна, нельзя мне было поперек всех идти! – взволнованно щипая усишки, стал оправдываться брюнет. – Не то переизберут меня, и дело с концом. Головня большую силу взял!
Я наблюдал за этой сценой с интересом. Так вот какова закулиса взаимоотношений капитала с наемной рабочей силой!
То, что властная Алевтина Романовна, в отличие от большинства фабрикантов, позволяет рабочим выбирать комитет, теперь объяснилось. Гораздо удобнее решать конфликты не с возбужденной толпой, а с несколькими людьми. Особенно, если кто-то из них у тебя в кармане.
– Ладно. С тобой мы потом договоримся. Выйди через ту дверь во двор. Объяви рабочим, что переговоры идут и что ты для своих фосфорных уже выбил из меня наценку… По десяти копеек за кубосажень. Ступай.
Читать бесплатно другие книги:
