Он уходя спросил (адаптирована под iPad) Акунин Борис

ХХ

«Стражами» были две Смерти с косами в руках, черная и белая. Они стояли у входа в особняк. Редкие вечерние прохожие, завидев в свете фонаря этаких привратников, от греха переходили на другую сторону улицы.

Меня пропустили без помех, проверив приглашение. Мари скинула плащ, лихо крутанулась, продемонстрировав спину и ноги в раскрывшемся разрезе. Вызвала полное восхищение и одобрительное присвистывание.

– На территорию проникли, – констатировала она вполголоса. – Пока ничего не предпринимаем, осматриваемся. Далеко от меня не отходите.

Лестница черного мрамора с эбеновыми перилами в виде змей вела на галерею бельэтажа.

Как и в доме Хвощовой, на стенах не было места, свободного от полотен. Некоторых художников – или очень похожих, черт их разберет – я уже видел в коллекции Алевтины Романовны. Но на произведения современного искусства я едва взглянул. Люди, прогуливавшиеся меж колонн и арок, были намного любопытней.

Мне встретились палач в кровавом одеянии, висельник с веревкой на шее, очень высокий человек с отрубленной головой под мышкой (я не сразу разглядел отверстия для глаз на рубашке), пара вампиров, запутавшийся в сетях утопленник, жертва расстрела с зияющими ранами.

Еще больше меня заинтересовали дамы. Мари Ларр верно продедуктировала, что под «эпатажем» следует понимать оголение. И по этой части здесь имелось на что полюбоваться. Глубочайшие декольте всех фасонов и рисунков мне скоро примелькались, но я увидел сначала полностью обнаженную левую грудь, затем правую, потом сразу обе – у пухлой барышни, чье лицо закрывала маска. Правда, сосцы были заклеены сверкающими звездами из фольги.

Больше всего покойников мужского пола собралось, однако, около эффектной брюнетки, облаченной в застегнутое по самое горло платье – но оно было из совершенно прозрачной, невесомой ткани, и нижнее белье отсутствовало.

Я слышал, как ведьма в черном домино тихо сказала Офелии с вплетенными в волосы кувшинками:

– По части скандалезности Иду не переплюнешь.

– Было бы что показывать! – прошипела героиня Шекспира. – Все уже видели ее чахлые прелести на пресловутой картине. Товар второй свежести!

Я бы охотно еще полюбовался товаром второй свежести, но нельзя было отставать от Мари.

Мы оказались в зале, отведенном сплошь под кубы, круги, квадраты. Я бы ни за что не смог их отличить от точно такой же геометрии, которую видел в доме Хвощовой.

– Помилуйте, ведь это Брак! Настоящий Брак! – Весьма упитанная дама в маске «мертвая голова» показала мне на одну особенно отвратительную мазню.

Я кивнул:

– Конечно, брак. Удачей такое назвать трудно.

Она посмотрела на меня с уважением.

– Вы находите эту работу слабой? Боже, ведь вы Бенуа! Я узнала вас по блеску глаз!

Меня выручила Мари.

– Он мой, я тащу его в омут! – зловеще пророкотала она, схватила меня за руку и потянула.

Шепнула:

– Не вступайте ни с кем в разговоры. Что-нибудь ляпнете и выдадите себя. Нужно продержаться до начала мистерии.

– Какой еще мистерии?

– Понятия не имею. Все о ней говорят. Вероятно, концерт или действо. Оно будет происходить вон за теми дверями, в каком-то «зале Моро». После того, как запустят публику, мы побудем там немного и незаметно ретируемся.

Через несколько минут двери, на которые она показала, распахнулись под звуки струнного квартета, исполнявшего неизвестное мне произведение, которое я бы назвал «Сонатой ногтя по стеклу».

Вслед за остальными мы вошли в темно-пурпурный зал под прозрачной крышей, над которой очень эффектно мерцали майские звезды. Впрочем, не исключаю, что они были искусственные, наклеенные на стекло.

Люстр не было, светились лишь картины, озаренные невидимыми лампочками.

– А, имеется в виду, что здесь висят работы Гюстава Моро, – заметила Мари, озираясь. – Крикливый художник, не в моем вкусе.

Мне же полотна понравились. Они были мрачные и темные, даже страшноватые, но уж всяко лучше хвощовского Монсарта. Светоносных фей, огнедышащих драконов, увешанных алмазами принцесс и златопанцырных рыцарей, я думаю, рисовать потруднее, чем малевать танцующих вакханок.

Посередине залы находилось что-то вроде помоста или сцены, закрытой портьерами.

Скрипки заиграли громче (если этот пилёж по нервам можно было назвать игрой), и занавес раскрылся.

На троне из черепов сидел Кащей Бессмертный в расшитом кафтане, в алых сапогах с загнутыми носами. Все захлопали, закричали: «Зибо! А вот и Зибо!». У меня за спиной заспорили, кто автор древнерусского костюма – Билибин или Кустодиев.

Кащей приподнял жемчужный венец, словно шляпу, поклонился. Картавым голосом провозгласил:

– «Бал мейтвецов» начинается! «Чёйное па-де-де» исполняют те, кого пьедставлять не надо!

– Чьё па-де-де? – спросил я.

Но на сцену, с которой проворно спрыгнул хозяин дома, выбежали танцор и танцовщица во всем черном, и я понял: «Черное па-де-де».

Надо признать, что балетный номер смотрелся очень недурно. Чувствовался высочайший класс искусства. А всё же было в этом танце нечто странное. Ноги балерины показались мне чересчур мускулистыми, а плечи ее партнера слишком узкими. И еще я не мог взять в толк, отчего зрители покатываются со смеху. Лишь когда барышня с неописуемым изяществом закрутила фуэте и кто-то крикнул: «Браво, Вацлав!», я вдруг сообразил, что в паре перепутаны роли. Он – это она, а она – это он! В пачке, на пуантах, с бантом на накладных волосах был мужчина, а в трико – плоскогрудая, узкобедрая женщина!

Потом вышел оркестр приговоренных к смерти – во всяком случае именно так я объяснил себе наряд музыкантов, вместо фраков облаченных в тюремные робы и со свечками в руках. Свечки они установили на пюпитрах и заиграли нечто чрезвычайно немелодичное, нагонявшее мизантропию. Лишь в одном месте музыка вдруг обрела стройность, и то ненадолго.

– Как гениально Малер спародировал здесь сиропную водичку Чайковского, – донесся до меня восторженный шепот.

Мне не смешно, когда маляр презренный мне пачкает «Мадонну» Рафаэля, подумал я.

– Не пора? – тихо спросил я у Мари.

Мною начинало овладевать нетерпение. Если уж нам предстояло рискованное предприятие, то поскорее бы!

– В перерыве между номерами, – шепотом ответила она. – Иначе обратят внимание.

Исполнение композиции гениального Малера длилось невыносимо долго. Когда наконец мучение закончилось и все захлопали, мы потихоньку стали перемещаться к выходу.

До моего слуха долетали обрывки разговоров, смысл которых по большей части был загадочен.

В одной группе жарко обсуждали – если я не ослышался – бродячих собак. Двое господ в саванах спорили о каких-то «мирискусниках», кто они – трупоеды или калоеды. Потом некто иссиня-бледный, с волосами до плеч, краше в гроб кладут, с обидой воскликнул: «От акмеиста слышу!».

С другой стороны через пестрое сборище навстречу нам так же неторопливо двигался хозяин, приветствуя гостей, говоря каждому пару слов, целуясь с дамами и пожимая руку кавалерам. Мне не понравилось, что каждый, кто был в маске, приподнимал ее, показывая свое лицо.

– Поторопимся, пока он нас не перехватил, – нервно сказал я.

Мы были уже у самой двери, когда сзади раздалось:

– Какой умопом’ачительный вы’ез! Кто вы, п’ек’асная Каллипига? С кем вы?

– Вы переборщили с нарядом, – процедил я. – Теперь выкручивайтесь.

Мари остановилась, а я тронулся дальше, будто меня это не касалось.

Но моего плеча коснулась рука. Покосившись, я увидел огромный алмаз, сверкавший на костлявом пальце.

– Ну-ка, ну-ка, кто это у нас?

Обернувшись, я опустил голову и обреченно прошептал:

– А вы угадайте.

Поскольку я оказался за спиной у Мари, мой взгляд остановился на ложбинке между ее ягодицами и не мог оторваться от этой картины, но мысль лихорадочно билась. Пуститься наутек? А «стража» у выхода?

– Судя по фигу’е… – протянул Зибо, глядя на меня снизу вверх (вблизи он оказался низкоросл и субтилен). – Макс, это вы?

Я вспомнил, что читал где-то, будто основатель династии Бобковых, дед этого изломанного хлыща, пришел в Санкт-Петербург в лаптях. Как же быстро скисает русский квас, если насыпать в него медных монет…

– Нет-нет, вы – Мейей’хольд. Ну конечно!

– Холодно, – просипел я и слегка толкнул Мари в спину: выручайте!

– П’аво, я те’яюсь, – улыбнулся Кащей и протянул руку, чтобы приподнять мой колпак.

Мари шлепнула его по запястью:

– Даю подсказку. «Дворняжкой не был у бобковых он отродясь, чай не таковский».

– А-а, это вы, enfant terrible! – засмеялся хозяин. – «Я люблю смот’еть, как уми’ают дети». Это де’зко и талантливо. Ну, а ваша ‘усалка кто?

– Та, кто может утянуть на дно.

Мари оплела меня руками, положила голову на мое плечо.

Зибо поднес к губам зеленую прядь ее фальшивых волос, поцеловал.

– Лучше утяните меня. Я совсем не п’очь быть утопленным вашими ‘учками.

Я издал угрожающее рычание – на мой взгляд, грубиян-футурист повел бы себя именно так. Схватил Мари за плечо и уволок прочь.

– Вы слышали, что он сказал про детей? – шепнул я ей на ухо. – Невероятно!

Она ответила:

– Как раз вполне типично. Маньяки подобного склада, совершив убийство, еще долго потом находятся в ажитации, не могут думать ни о чем другом и, бывает, сами себя выдают, проговорившись. Кажется, мы на верном пути.

По дому, весьма обширному, с множеством коридоров и поворотов, Мари вела меня уверенно.

Шум голосов остался позади. Мы были одни.

– Спальня за углом налево, – пробормотала сыщица.

Толкнула высокую белую дверь. Нащупала на стене выключатель.

Я увидел постель под балдахином в виде китайской пагоды. Стены были похожи на иконостас – так плотно висели там картины. Они занимали и весь потолок.

Стиль и манера одни и те же: нечто бледное, меланхоличное, навевающее зевоту. Для спальни, пожалуй, в самый раз. Посмотришь, и глаза сами собой слипаются.

– Пюви де Шаванн, – произнесла нечто непонятное Мари, повертев головой.

Показала на золотое, рельефное панно в противоположном конце просторного помещения:

– А вот и «Врата рая». За ними таинственная «Храмовая зона». Нам туда.

Приблизившись, я увидел: это не панно, а двойная дверь, украшенная золочеными панелями тонкой работы.

– Уменьшенная копия знаменитых ворот Гиберти из флорентийского Дуомо, – сказала моя спутница. – Ну-ка, как ее открыть?

Мы наклонились, стали изучать замок. Он был электрический, новейшей конструкции.

– Здесь «Фома Иванович» не поможет, – заключил я. – Ход замка блокирован. И фонендоскоп, как с механическими сейфами, тоже не решит задачи. Нужно знать код.

– У электрических замков есть одно слабое место. Для них нужно электричество. Когда оно отключается, замок из кодового превращается в обычный. У вас фонарик с собой?

– Разумеется.

– Ждите здесь. Я видела на плане щитовую.

Мари вышла. Вскоре свет погас.

Издали донеслись крики и хохот. Участники маскарада наверняка решили, что кромешная тьма предусмотрена сценарием мистерии.

Сзади послышались легкие шаги. Мари вернулась.

– Посветите, – велел я.

Вынул «Фому Ивановича» и, не теряя времени, приступил к работе. Колпак с головы снял, чтобы лучше видеть.

Провозился я минуты три, не больше.

Замок щелкнул, дверь подалась. Мы шагнули через порог в темноту, и тут же снова загорелся свет. Видимо, слуги вернули переключатель в нормальное положение.

Широкий коридор.

Четыре двери с золотыми табличками.

На первой начертано: «Temple de Sensualit».[3]

Заглянули внутрь.

Первое, что я увидел – огромный диптих на стене: крупное изображение мужского и женского детопроизводительных органов. Вокруг множество гравюр, рисунков, литографий – сплошь скабрезного содержания. Мебель диковинная: необычной формы кушетки и кресла. Потолок зеркальный. На столе разложены какие-то приборы или инструменты неочевидного назначения. Я бы с интересом поизучал весь этот инвентарь, но Мари равнодушно обронила:

– Понятно. Здесь нам делать нечего.

Следующая комната, она называлась «Temple de Tristesse», была выдержана в бледно-лиловых тонах и украшена пейзажами унылых полей, каменистых пустынь, лунных полян.[4]

– Здесь он возвышенно грустит, – хмыкнула Мари. – Идем дальше.

Дальше был «Temple de Sagesse». [5]Пол устлан соломенными циновками, стены закрыты китайскими или, может быть, японскими (я в восточных тонкостях не разбираюсь) ширмами. Осень, зима, весна, лето.

– Сейчас модно медитировать, – прокомментировала сей ориентальный интерьер Мари, даже не заходя внутрь. – Нет, не то.

Надежда оставалась на последнюю, четвертую дверь. Табличка извещала, что это «Храм ненависти», «Temple d’Haine».

– Звучит обещающе. Ну-ка, зажжем свет…

Мари вошла первой. Я – за ней. И вздрогнул.

Под потолком кто-то висел. Не кто-то – Алевтина Хвощова!

В следующую секунду я сообразил, что это восковая фигура, очень искусно выполненная. На груди у повешенной была пришпилена бумажка с надписью «Я – тварь». Потом мое внимание привлек киот – на первый взгляд обычный, с большой иконой в серебряном окладе, с лампадой. Но вместо образа там был изображен какой-то субъект в берете набекрень, располосованный вдоль и поперек ножом или бритвой, а поверху криво намалевано «Иуда».

– ЭтоАнри Монсарт, – объяснила Мари. – Но объект фиксации у него все-таки мадам Хвощова. Глядите, ей тут посвящена целая экспозиция.

Мы подошли к некоему подобию школьной доски, под которой находился стол.

С доски на меня злобно пялилось изображение какого-то свирепого идола с ожерельем из человеческих голов и десятком рук, в каждой по кривому кинжалу.

– По-моему, это Кали, индийская богиня смерти. – Мари потрогала разложенные на столе предметы, очень странные: дамская перчатка, засохший огрызок яблока, золотой кулон на разорванной цепочке. – Этот кулон я видела на шее у Алевтины Романовны. Перчатка, я полагаю, тоже ее.

– Но зачем они здесь? И огрызок?

– Я читала, что богине Кали молятся, когда желают кому-то смерти. И в качестве подношения возлагают вещи, которых касался объект ненависти. Вероятно, яблоко съела Хвощова, у нее есть простонародное обыкновение грызть фрукты, не разрезая. А это что у нас? – Мари повертела какую-то куколку, проткнутую здоровенной иглой. – Э, да тут и без вуду не обошлось. Мсье Зибо совсем сумасшедший.

– Без чего не обошлось? – не понял я.

– Та-ак, а вот это интере-есно, – полупроговорила-полупропела она, просматривая какие-то записки, неряшливой стопкой лежавшие сбоку.

– Что там?

Вдруг в коридоре послышались шаги. В панике я метнулся в угол, вжался в стену.

Открылась дверь. На пороге стоял Бобков.

– Вот вы где, ‘усалочка, – засмеялся он, глядя на Мари, а меня пока еще не заметив. – Когда внезапно погас свет, у меня возникло подоз’ение… Очень уж зазывно вы на меня посмот’ели. Но как вы п’оникли в мое святилище? Ах, неважно! Нам с вами не сюда. Идемте в «Х’ам чувственности», п’инесем же’твоп’иношение богу ст’асти!

Он протянул обе руки, шагнул вперед – и уставился на меня.

Выпучился:

– Э, да это не Маяковский! Вы кто?

Решение нужно было принимать быстро. Если бы он начал кричать и звать слуг, ситуация стала бы необратимой. Лучшая оборона, как известно, нападение.

– Полицейский, – объявил я. – Господин Бобков, вы подозреваетесь в похищении и убийстве вашей двоюродной племянницы Дарьи Хвощовой. Имеющихся здесь улик, – я обвел рукой комнату, – более чем достаточно, чтобы потребовать у вас объяснений!

– Я похитил? И убил? Я?! – очень правдоподобно изумился хозяин.

– Да, из ненависти к ее матери. В отместку за то, что она увела у вас художника Монсарта.

На костлявой накрашенной физиономии декадента появилось весьма неожиданное выражение – досады.

– Чё’т! – простонал Зибо. – Какая к’асивая, какая великолепная идея! Почему она не п’ишла мне в голову! Я же действительно мог сам ук’асть у тва’и единственное, что ей по-настоящему до’ого – как мне был до’ог мой Ан’и! П’икончить и п’ислать Алечке в виде посылки. Отк’ывает она ящик, а там ее чадо, ’азук’ашенное как то’т. Ах, какая художественная акция могла получиться! Но девчонку, к сожалению, ук’ал не я.

– А кто же тогда? – спросил я, не веря ни единому его слову. – Или мы потолкуем об этом в полиции, на допросе?

Но Бобков нисколько не испугался.

– П’едставьтесь-ка, суда’ь, – потребовал он. – Вы из какого под’азделения? Кто ваш начальник?

Я молчал. Проникнув в дом тайным образом и затеяв обыск безо всякого ордера, я никак не мог перевести объяснение в официальное русло.

– Не желаете гово’ить? Ничего. Сейчас я это выясню. Позвоню Валентину Анатольевичу, – назвал он по имени директора Департамента. – Мы хо’ошо знакомы, он пользуется моей ложей в Александ’инском теат’е. А вы с вашей инте’есной спутницей извольте оставаться на месте. Вп’очем, я позабочусь, чтобы вы никуда не исчезли.

Он повернулся к коридору и во весь голос закричал:

– Эй, Мустафа! Кликни людей, а сам иди сюда. Живо!

Дожидаться неведомого Мустафу я не стал. Оттолкнул Бобкова и ринулся к двери, на бегу натягивая колпак. Мари обогнала меня, схватила за руку.

– Не туда! За мной, там окно!