Мертвая комната Коллинз Уилки

Глава I

23 августа 1829 года

– Интересно, переживет она эту ночь?

– Взгляни на часы, Мэттью.

– Десять минут первого. Пережила! Дождалась десяти минут нового дня.

Эти слова были произнесены на кухне большого сельского дома, на западном побережье Корнуолла. Собеседники были слугами капитана Тревертона, флотского офицера и представителя одной из старинных фамилий. Оба говорили шепотом, подсев поближе друг к другу, и выжидательно поглядывали на дверь.

– Ужас какой, – проговорил старший из них. – Сидим одни, в темноте, и считаем минуты, которые осталось жить нашей хозяйке.

– Роберт, – сказал другой еле слышно, – ты же служишь здесь с детства, слыхал когда-нибудь, что до замужества она была актрисой?

– А ты почем знаешь? – резко спросил старый слуга.

– Тише! – перебил другой, поспешно вставая со стула.

В коридоре прозвенел колокольчик.

– Нас, что ли? – спросил Мэттью.

– Все еще не знаешь по звуку, который звенит? – презрительно ответил Роберт. – Это колокольчик Сары Лисон. Выйди и посмотри.

Младший слуга послушался и встал, взяв свечку. Отворив кухонную дверь, он посмотрел на длинный ряд колокольчиков на противоположной стене. Над каждым из них аккуратными черными литерами было написано имя слуги. Ряд начинался дворецким и экономкой, а заканчивался кухаркой и рассыльным.

Мэттью сразу заметил, что один из них был еще в движении, над ним было написано: Горничная хозяйки. Он быстро прошел по коридору и постучал в старомодную дубовую дверь. Не получив ответа, он открыл дверь и заглянул в комнату. Там было темно и пусто.

– Сары нет в кастелянской, – сказал он, вернувшись на кухню.

– Стало быть, она ушла в свою комнату, – ответил Роберт. – Иди наверх и скажи ей, что ее зовет хозяйка.

Колокольчик зазвонил снова, когда Мэттью выходил из кухни.

– Скорее! Скорее! – крикнул Роберт. – Скажи ей, чтобы поторопилась, что ее зовут! – А потом он тихонько прибавил: – Зовут и, может быть, в последний раз…

Мэттью поднялся на три лестничных пролета, прошел полпути по длинной арочной галерее и постучал в еще одну старомодную дубовую дверь. На этот раз ему ответили. Приятный и мягкий голос изнутри комнаты поинтересовался, кто пришел. В нескольких торопливых словах Мэттью рассказал о поручении. Не успел он договорить, дверь тихо и быстро отворилась, и на пороге перед ним предстала Сара Лисон со свечой в руке.

Невысокая, не очень красивая, не первой молодости, застенчивая и нерешительная в манерах, одетая крайне просто, горничная леди, несмотря на все эти недостатки, была женщиной, на которую невозможно было смотреть без любопытства, и даже интереса. При первом взгляде на нее немногие могли бы удержаться от желания узнать, кто она такая. И мало кто удовлетворился бы ответом: «Она горничная мистрис Тревертон». Немногие удержались бы от попытки прочесть на ее лице какую-то тайну, и, конечно, никто не усомнился бы, что эта женщина прошла через испытание каким-то великим страданием. В ее осанке, и еще более в ее лице, все как будто говорило жалобно и грустно: «Я обломок того, чем вы некогда могли бы любоваться. Обломок, который никогда не будет восстановлен, который обречен дрейфовать по жизни незамеченным, неуправляемым, неостановленным – дрейфовать до тех пор, пока не коснется рокового берега, и волны времени не поглотят его навсегда». Вот что можно было прочесть на лице Сары Лисон – и ничего более.

Едва ли найдутся два человека, согласные в мнениях насчет Сары, – до того трудно было решить, телесная или душевная мука сразила ее. Но какова бы ни была природа перенесенного ей несчастья, следы, оставленные им, были заметны явно и поразительно. Щеки Сары потеряли округлость и естественный цвет, подвижные, изящно очерченные ее губы болезненно побледнели; большие черные глаза с необыкновенно густыми ресницами, приобрели тревожный испуганный взгляд, который никогда не покидал их и который жалобно выражал болезненную остроту ее чувствительности и врожденную робость ее нрава. Впрочем, большинство страданий душевных и тяжелая болезнь оставляют на людях почти одинаковые следы. Единственная особенность неведомого недуга Сары состояла в противоестественной перемене цвета ее волос. Они были такими же густыми и мягкими, лежали так же изящно, как волосы молодой девушки, но стали седыми, как у старухи. Странно противоречили они всем признакам юности, присущим ее лицу. Несмотря на всю болезненность и бледность, глядя на нее, никто не мог бы сказать, что это лицо старухи. На бледных щеках не было ни морщинки. Глаза, пусть тревожные и робкие, искрились и светились – чего никогда не увидишь в глазах стариков. Кожа на висках была гладкая, как у ребенка. Никогда не обманывающие признаки свидетельствовали, что она все еще была в самом расцвете лет. Больная и убитая горем, она выглядела как женщина, едва достигшая тридцати лет. Но седые волосы были просто не сочетаемы с ее лицом – она более бы походила сама на себя, будь они окрашены. В ее случае искусственное казалось бы правдой, потому что природное выглядело как фальшь.

Каким морозом побило эти роскошные кудри? Смертный недуг или смертное горе подернули их инеем? Этот вопрос часто волновал остальных слуг, пораженных странностью ее наружности, да еще ее привычкой разговаривать сама с собой. Однако как бы они ни желали, их любопытство всегда оставалось неудовлетворенным. Ничего больше не удалось им выяснить, кроме того, что Сара Лисон была, мягко говоря, чувствительна к разговорам о своих седых волосах. Хозяйка ее запретила всем, начиная с мужа, нарушать спокойствие служанки любопытными вопросами.

В то знаменательное утро двадцать третьего августа Сара на мгновение потеряла дар речи, стоя перед слугой, вызвавшим ее к смертному одру хозяйки, и пламя свечи ярко отразилось в ее больших испуганных черных глазах и пышных неестественно седых волосах. Мгновение она стояла молча; ее рука дрожала так, что подсвечник непрерывно дребезжал. Потом Сара опомнилась и поблагодарила слугу. Беспокойство, страх и торопливость, звучавшие в ее голосе, кажется, только добавили ему изящества, благородства и женственной сдержанности.

Мэттью, который, как и другие слуги, втайне не доверял и недолюбливал Сару, отличавшуюся от прочих горничных, был настолько покорен ее манерами и тоном, что предложил донести свечу до двери спальни ее хозяйки. Горничная покачала головой, поблагодарила его еще раз и быстро пошла по коридору.

Спальня умирающей мистрис Тревертон была этажом ниже. Сара в нерешимости остановилась перед дверью, но наконец постучалась, и дверь отворил капитан Тревертон.

Взглянув на своего господина, Сара отпрянула. Даже опасаясь удара, она вряд ли смогла бы отступить также быстро, и вряд ли ужас на ее лице мог быть более выразительным. Впрочем, в капитане Тревертоне не было ничего такого, что могло бы вызвать подозрение в жестоком обращении или даже грубости. С первого взгляда можно было смело сказать, что этот человек ласков, сердечен и откровенен. На глазах его блестели слезы, вызванные страданиями любимой жены.

– Входи, – сказал он отворачиваясь. – Она не хочет, чтобы приходила сиделка, ей нужна только ты. Позови меня, если доктор… – Голос его сорвался, и он поспешно вышел, не закончив фразу.

Вместо того чтобы войти в комнату госпожи, Сара Лисон обернулась и внимательно посмотрела вслед хозяину. Ее и без того бледные щеки стали смертельно белыми, в глазах застыл страх, сомнение и вопросительный ужас. Когда капитан скрылся за поворотом галереи, Сара прислушалась, стоя у дверей спальни, и боязливо прошептала: «Неужели она ему сказала?» Потом отворила дверь, постояла мгновение на пороге, с видимым усилием восстановив самообладание, и вошла.

Спальня мистрис Тревертон – просторная комната – выходила окнами на западный фасад дома, и, стало быть, на море. Ночник, горевший у кровати, скорее подчеркивал тьму, сгущая ее в углах комнаты. Старинная кровать была завешана тяжелыми драпировками. В тусклом свете можно было разглядеть только самую большую мебель: шифоньеры, гардеробный шкаф, высокое трюмо, кресла с высокой спинкой и, наконец, бесформенную громаду кровати. Вся остальная обстановка была погружена во мрак. Через открытое окно – отворенное, чтобы впустить свежий воздух нового утра после сырости августовской ночи, – долетали в комнату монотонные, глухие и отдаленные всплески волн о песчаный берег. Всякий остальной шум смолк в этот первый час нового дня. Внутри комнаты слышно было только медленное, томительное дыхание умирающей женщины, доносившееся ужасно и отчетливо в его смертной хрупкости даже сквозь далекое громовое дыхание из лона вечного моря.

– Госпожа, – сказала Сара Лисон, подойдя к пологу кровати, но не одергивая его, – ваш супруг вышел из комнаты и оставил меня вместо себя.

– Свет! Больше света! – Смертельная слабость звучала в тоне, но вместе с ней и решимость, вдвойне заметная при сравнении с дрожащим голосом Сары. Сильная натура госпожи и слабый дух горничной проявлялись даже в этих немногих словах, произнесенных сквозь занавесь смертного ложа.

Сара дрожащей рукой зажгла две свечи, нерешительно поставила их на столик у кровати, переждала мгновение, с подозрительной робостью оглядываясь по сторонам, и потом приподняла полог.

Болезнь, от которой умирала мистрис Тревертон, была одним из самых страшных недугов, поражающих человеческий род, и преимущественно женщин: он подрывает жизнь, при этом не оставляя на лице больного признаков своего сокрушительного прогресса. Неопытный человек, взглянув на мистрис Тревертон в тот момент, как ее горничная откинула полог, вероятно, решил бы, что больная получила все облегчение, какое может только доставить человеческая наука. Следы болезни на ее лице и неизбежная перемена в изяществе и округлости его очертаний были едва заметны: так чудно сохранился его цвет, нежность и сияние девичьей красоты. На подушке покоилась голова, окаймленная богатым кружевом чепца и блестящими каштановыми волосами. Казалось, это лицо красивой женщины, выздоравливающей после легкой болезни или отдыхающей после переутомления. Даже Сара Лисон, не отходившая от госпожи на протяжении всей болезни, глядя на свою хозяйку, с трудом верила, что врата жизни закрылись за ней и что манящая рука смерти уже машет ей из могилы.

Несколько книг в бумажных обложках с отпечатками собачьих зубов лежало на покрывале. Мистрис Тревертон жестом приказала убрать их. Это были театральные пьесы, в некоторых местах подчеркнутые чернилами, с примечаниями на полях и отметками о появлении персонажей. Слуги, обсуждавшие на кухне занятие госпожи до замужества, не были обмануты ложным слухом: капитан, пережив первую пору юности, действительно взял себе жену с подмостков провинциального театра через два года после ее дебюта. Старые пьесы составляли некогда всю ее драгоценную драматическую библиотеку, она сохранила к ним привязанность, и в последнее время болезни держала их рядом с собой.

Убрав книги, Сара вернулась к госпоже с выражением скорее ужаса и недоумения на лице, чем горя. Мистрис Тревертон подняла руку в знак того, что у нее есть еще одно распоряжение.

– Запри дверь, – сказала она все тем же слабым, но решительным голосом. – Запри дверь и не впускай никого, пока я не разрешу.

– Никого? – повторила робко Сара. – Даже доктора? Даже моего господина?

– Ни доктора, ни господина, – проговорила мистрис Тревертон, указывая на дверь. Рука ее была слаба, но даже в этом движении был приказ.

Сара заперла дверь, нерешительно вернулась к постели, и, испуганно глядя на хозяйку, вдруг наклонилась к ней и прошептала:

– Вы сказали моему господину?

– Нет. Я послала за ним с тем, чтобы сказать ему. Я изо всех сил пыталась произнести эти слова. Я столько думала, как мне лучше сказать ему об этом. Я так люблю, так нежно люблю его!.. И я бы сказала ему, если бы он не заговорил о ребенке. Сара! Он только и говорил, что о ребенке. Это заставило меня замолчать.

Сара, забыв о своем положении, что могло показаться необычным даже в глазах самой снисходительной хозяйки, откинулась на стуле, закрыла лицо дрожащими руками и простонала:

– О, что будет! Что теперь будет!

Взгляд мистрис Тревертон смягчился, когда она говорила о любви к мужу. Несколько минут она лежала молча, но учащенное, тяжелое дыхание и болезненно сведенные брови свидетельствовали о сильном волнении. С трудом повернула она голову к креслу, на котором сидела ее горничная, и сказала еле слышным голосом:

– Подай мне лекарство.

Сара встала, повинуясь инстинкту послушания, и смахнула слезы, которые быстро катились по ее щекам.

– Вам нужен доктор! Позвольте, я позову доктора.

– Нет! Лекарство! Дай мне лекарство!

– Какую из бутылочек? С опиумом или…

– Нет. Не с опиумом. Другую.

Сара взяла со столика склянку и, внимательно посмотрев на написанное на этикетке указание, заметила, что еще не время принимать это лекарство.

– Дай его мне!

– Ради бога, не просите! Подождите, умоляю вас! Доктор сказал, что это лекарство хуже, чем дурман, ежели часто его принимать.

Ясные серые глаза мистрис Тревертон вспыхнули; яркий румянец окрасил ее щеки; властная рука с усилием поднялась с покрывала, на котором она лежала.

– Откупорь бутылочку и подай, – сказала она. – Мне нужны силы. Неважно, умру я через час или через неделю. Дай ее сюда.

– Нет, подождите, – продолжала спорить Сара, хотя на самом деле уже сдалась под взглядом хозяйки, – тут осталось две дозы. Подождите, я принесу стакан.

Она снова пошла к столу. В тот же миг мистрис Тревертон поднесла бутылочку ко рту, и выпила все, что в ней было, и откинула ее прочь.

– Она убила себя! – вскрикнула Сара и в ужасе выбежала из комнаты.

– Стой! – произнес с постели голос еще решительнее, чем прежде. – Вернись и помоги мне сесть.

Сара взялась за ручку двери.

– Вернись! – повторила мистрис Тревертон. – Пока я жива, ты будешь меня слушать. Вернись. – Румянец ярче разливался по ее лицу и ярче блестели ее глаза.

Сара вернулась и дрожащими руками добавила еще одну подушку к многочисленным подушкам, которые поддерживали голову и плечи умирающей женщины. Мистрис Тревертон судорожно поправила соскользнувшее покрывало, натянув его до подбородка.

– Ты отперла дверь? – спросила она.

– Нет.

– Я запрещаю тебе подходить к ней и близко. Подай мне несессер, перо и чернила из бюро у окна.

Сара подошла к бюро и открыла его, но вдруг остановилась, словно ей в голову пришло какое-то внезапное подозрение, – она спросила, для чего нужны письменные принадлежности.

– Принеси их и увидишь.

Несессер и лист бумаги были положены на колени мистрис Тревертон; перо обмокнуто в чернила и передано ей в руки. С минуту она сидела неподвижно, закрыв глаза и тяжело дыша, потом принялась писать. Сара с тревогой заглянула ей через плечо и увидела, как перо медленно и слабо выводит первые два слова: «Моему мужу».

– О, нет! Нет! Ради бога, не пишите! – крикнула Сара и схватила хозяйку за руку, но тотчас же отпустила ее, заметив взгляд мистрис Тревертон.

Перо продолжало двигаться: медленно вывело целую строчку и остановилось; буквы последнего слова слились вместе.

– Не надо! – повторила Сара, падая на колени возле кровати. – Не пишите ему, ежели не смогли сказать вслух. Позвольте мне до конца скрывать то, что я так долго скрывала. Пусть тайна умрет с вами и со мной, и никогда не станет известна этому миру. Никогда, никогда, никогда!

– Тайна должна быть раскрыта, – ответила мистрис Тревертон. – Мой муж должен был давно ее узнать. Я пыталась рассказать ему, но храбрость подвела меня. И я не могу доверить тебе рассказать ему обо всем, когда меня не станет. Поэтому надо все записать. Но мое зрение притупилось, а руки ослабли. Возьми перо и пиши с моих слов.

Сара, вместо того чтобы повиноваться, спрятала лицо в покрывале и горько заплакала.

– Ты не разлучалась со мной со дня моего замужества, – продолжала мистрис Тревертон. – Ты была мне скорее подругой, чем служанкой. Неужели откажешь мне в последней просьбе? Безумная! Посмотри на меня! Послушай! Ты погибнешь, ежели откажешься взять перо. Пиши, или я не успокоюсь в своей могиле. Пиши, или я приду к тебе с того света.

Сара со слабым вскриком вскочила на ноги.

– У меня мурашки по коже от ваших слов! – прошептала она, глядя на госпожу с выражением суеверного ужаса.

В это самое мгновение лишняя доза возбудительного лекарства начала действовать на мистрис Тревертон. Она беспокойно заметалась на подушке, продекламировала бессвязно несколько строчек одной из пьес и вдруг театральным жестом протянула горничной перо, устремив взгляд на воображаемую публику.

– Пиши! – крикнула она громким сценическим голосом. – Пиши! – И слабая рука поднялась в давно забытом театральном жесте.

Машинально сжав в пальцах перо, Сара, все с тем же выражением суеверного ужаса в глазах, ждала следующего приказа. Прошло несколько минут, прежде чем мистрис Тревертон заговорила снова. В ней оставалось еще довольно сознания, чтобы смутно осознавать эффект, который производило на нее лекарство, и противиться ему, пока оно окончательно не помутило ее мыслей. Она попросила подать ей нюхательной соли и одеколон.

Смоченный одеколоном и приложенный ко лбу платок несколько прояснил ее разум. Взгляд снова стал спокойным и рассудительным, и она вновь приказала служанке писать, немедленно начав диктовать тихим, но разборчивым и решительным голосом. Слезы все еще катились по щекам Сары; с губ срывались обрывки фраз, в которых слышалось странное смешение мольбы, ужаса и раскаяния; но она покорно выводила неровные строки, пока не исписала лист с двух сторон. Мистрис Тревертон сделала паузу, пробежала глазами написанное, и, взяв из рук Сары перо, подписала внизу листа свое имя. После этого усилия она больше не могла бороться с действием лекарства. Густой румянец снова окрасил ее щеки, и она заговорила торопливо и неуверенно, вложив перо в руки горничной.

– Подпиши! – крикнула она, слабо стуча рукой по покрывалу. – Подпиши: «Сара Лисон, свидетельница». Нет! «Соучастница». Возьми и свою ответственность, я не позволю переложить ее на меня. Подпиши, я настаиваю на этом! Подпиши, как сказано.

Сара повиновалась, и мистрис Тревертон, взяв бумагу, сказала все с тем же театрально-торжественным жестом:

– Когда я умру, ты передашь это своему господину и ответишь на все его вопросы так же правдиво, как на страшном суде.

Всплеснув руками, Сара впервые посмотрела на хозяйку пристальным взглядом и впервые заговорила с ней спокойным тоном:

– Если бы я только знала, что скоро умру, с какою радостью поменялась бы с вами.

– Обещай мне, что отдашь бумагу своему господину, – повторила мистрис Тревертон. – Обещай! Нет! Обещанию твоему я не поверю – мне нужна твоя клятва. Возьми Библию – Библию, которой пользовался священник, когда был здесь сегодня утром. Подай мне Библию, или я не упокоюсь в могиле. Подай ее или я приду к тебе с того света. – Она рассмеялась, повторив угрозу. – Да, да, Библию, что читал священник, – рассеянно продолжала мистрис Тревертон, когда книга была принесена. – Священник – бедный слабый человек – я напугала его, Сара! Он меня спросил: «Примирились ли вы со всеми?» А я ему сказала: «Со всеми, кроме одного…» Ты знаешь, Сара, о ком я.

– О брате капитана? Ох, не умирайте во вражде, с кем бы то ни было. Не умирайте во вражде даже с ним, – умоляла Сара.

– Священник тоже так сказал. – Взгляд мистрис Тревертон блуждал по комнате; а голос становился все более низким и сбивчивым. – Вы должны простить его, сказал мне священник. А я ему ответила: «Нет, прощу всех на свете, только не брата моего мужа». Священник испугался, Сара, и отошел от моей постели. Сказал, что будет за меня молиться и скоро вернется. Но вернется ли?

– Конечно, – ответила Сара, – он человек хороший и обязательно вернется. Скажите ему, что простили брата капитана. Дурные речи, которые он говорил о вас, рано или поздно вернутся к нему. Простите его! Простите его перед своей смертью!

Произнеся эти слова, Сара попыталась тихонько убрать Библию с глаз хозяйки. Но мистрис Тревертон заметила это движение, и угасающие силы вспыхнули в ней.

– Стой! – крикнула она, и в потухших глазах ее вновь вспыхнул отблеск прежней решимости. С усилием схватила она руку Сары и прижала ее к Библии. Другой рукой она водила по покрывалу, пока не нашла письмо, адресованное мужу. Пальцы ее судорожно сжали бумагу, и вздох облегчения слетел с губ.

– Ах, теперь я вспомнила, зачем мне нужна была Библия. Я умираю в полном сознании, Сара, и ты не сможешь обмануть меня. – Она помолчала, улыбнулась и прошептала: – Подожди! Подожди! Подожди! – и потом прибавила театральным тоном: – Нет! Обещанию твоему я не поверю – мне нужна твоя клятва. Встань на колени. Это мои последние слова на этом свете – ослушайся их, если осмелишься.

Сара опустилась на колени возле постели. Ветерок на улице, усилившийся с приближением рассвета, проник сквозь оконные занавески и принес в комнату больной радостный сладкий аромат. Вместе с ним долетел и отдаленный шум прибоя. Потом занавески тяжело опустились, колеблющееся пламя свечи снова стало ровным, и мертвая тишина комнаты стала еще глубже, чем прежде.

– Поклянись! – сказала мистрис Тревертон. Голос ей изменил и пропал. Но, сделав над собой усилие, она продолжала: – Клянись, что не уничтожишь это письмо после моей смерти.

Даже в этих словах, даже во время последней борьбы за жизнь проявлялись ее театральные манеры, прочно сохранившие место в ее сознании и такие пугающе неуместные. Сара почувствовала, как холодная рука, лежавшая на ее руке, на мгновение приподнялась в драматическом жесте, снова опустилась и судорожно сжала ее ладонь. Сара робко ответила:

– Клянусь!

– Клянись, что не заберешь это письмо с собой, если покинешь дом после моей смерти!

Сара снова сделала паузу, прежде чем ответить, и почувствовала то же судорожное пожатие, только слабее, и опять испуганно проговорила:

– Клянусь!

– Поклянись, – начала в третий раз мистрис Тревертон. Голос снова изменил ей, и на этот раз она тщетно силилась придать ему повелительный тон.

Сара подняла взгляд на хозяйку и заметила судороги на бледном лице, увидела, как скрючились пальцы белой, нежной руки, тянущейся к лекарству.

– Вы все выпили! – воскликнула она, вскочив на ноги, когда поняла значение этого жеста. – Госпожа, дорогая госпожа, вы все выпили, остался только опиум. Позвольте мне позвать…

Взгляд мистрис Тревертон остановил Сару прежде, чем она успела договорить. Губы умирающей быстро шевелились. Горничная приложила к ним ухо. Сначала она не услышала ничего, кроме быстрых задыхающихся вдохов, а затем несколько отрывистых слов, которые путались между собой:

– Я не успела… Ты должна поклясться… Ближе, ближе, ближе ко мне… Поклянись третий раз… Твой господин… Поклянись отдать…

Последние слова затихли. Уста, которые так старательно их произносили, вдруг приоткрылись и больше не сомкнулись. Сара бросилась к двери, открыла ее и позвала на помощь, затем вернулась к кровати, схватила лист бумаги, на котором она писала под диктовку хозяйки, и спрятала его в корсет. Последний взгляд мистрис Тревертон с укором и строгостью устремился на нее, и сохранил свое выражение неизменным, несмотря на исказившиеся черты лица. Но в следующее мгновение тень смерти согнала с этого лица последний свет жизни.

В комнату вошел доктор, за ним сиделка и один из слуг. Доктор поспешил к постели, но с первого же взгляда догадался, что помощь его более не нужна. Сначала он обратился к слуге, который следовал за ним:

– Ступай к господину и попроси его подождать в кабинете, пока я не приду и не поговорю с ним.

Сара по-прежнему стояла у кровати, не двигаясь, не говоря и не замечая никого.

Сиделка подошла опустить полог и отступила при взгляде на лицо Сары.

– Я думаю, что этой особе лучше бы выйти из комнаты, сэр, – обратилась она к доктору с некоторым презрением в тоне и взгляде. – Она чересчур поражена произошедшим!

– Совершенно справедливо, – кивнул доктор. – Гораздо лучше ей удалиться. Позвольте мне порекомендовать вам покинуть нас на некоторое время, – прибавил он, тронув Сару за руку.

Она боязливо отшатнулась, прижала одну руку к груди, к тому месту, где лежало письмо, а другую руку протянула к свече.

– Вам лучше немного отдохнуть в своей комнате, – сказал доктор, протягивая Саре подсвечник. – Хотя постойте, – продолжал он, подумав немного. – Я собираюсь сообщить печальную новость вашему хозяину, и, возможно, он захочет услышать последние слова, которые госпожа Тревертон могла произнести в вашем присутствии. Думаю, вам лучше пойти со мной и подождать, пока я переговорю с капитаном.

– Нет! Нет! Не сейчас, не сейчас, ради бога! – торопливо и жалобно шепча эти слова, Сара попятилась к двери и исчезла, не дожидаясь, пока с ней снова заговорят.

– Странная женщина, – сказал доктор, обращаясь к сиделке. – Ступайте за ней и посмотрите, куда она пошла. Может быть, нам придется посылать за ней. Я подожду вас здесь.

Когда сиделка вернулась, ей нечего было сообщить, кроме того, что она проследила за Сарой Лисон до ее спальни, видела, как та вошла в нее, и слышала, как заперли дверь.

– Странная женщина, – повторил доктор. – Одна из этих тихих и скрытных людей.

– Дурного сорта, – заметила сиделка. – Она всегда разговаривает сама с собой, и это плохой знак, на мой взгляд. Я не доверяла ей, сэр, с самого первого дня, как вошла в этот дом.

Глава II

Дитя

Сара Лисон повернула ключ в двери своей спальни и поспешно вынула листок из корсета, вздрогнув, будто одно прикосновение причинило ей боль. Она положила его на туалетный столик и устремила взгляд на начерченные строки. Сначала они плыли и смешивались между собой. Сара на несколько минут закрыла глаза руками, а затем снова посмотрела на письмо.

Теперь буквы были четкими, яркими и, как показалось Саре, неестественно крупными. Сначала шло обращение: «Моему мужу», – потом первая строчка, написанная рукой ее умершей хозяйки; и все следующие строки, написанные собственной рукой Сары, и в конце две подписи. Несколько предложений, уместившихся на ничтожном клочке бумаги, который пламя свечи могло мгновенно обратить в пепел. Сара перечитывала слова снова и снова, но не дотрагивалась до листа, кроме того момента, когда следовало его перевернуть. Недвижно, молча, не отрывая глаз от бумаги, сидела Сара и, как преступник читает смертный приговор, так и она читала несколько строк, которые она и ее хозяйка написали вместе всего полчаса назад.

Секрет поразительного воздействия этого письма заключался не только в его содержании, но и в обстоятельствах, при которых оно было написано. Сара Лисон восприняла как священное и нерушимое обязательство клятву, которую мистрис Тревертон предложила под воздействием расстроенных чувств и сумбурных воспоминаний о сценических репликах. Вынужденное повиновение последней воле умирающей, загробная угроза, произнесенная в насмешку над суеверными страхами служанки, произвела тяжелое впечатление на робкую душу Сары, как приговор, который может обрушиться на нее, зримо и неумолимо, в любое грядущее мгновение.

Наконец она несколько опомнилась, отодвинула от себя письмо и поднялась, на мгновение замерла и оглянулась кругом, всматриваясь в пустую темноту в дальних углах комнаты.

Старая ее привычка говорить сама с собой вступила в свои права, и Сара быстро зашагала по комнате взад и вперед, то вдоль, то поперек, беспрестанно повторяя отрывистые фразы:

– Как я могу отдать ему письмо? Такой хороший господин, так добр ко всем нам. Зачем она умерла и оставила все на моей совести! Мне одной это не под силу.

Говоря эти слова, Сара машинально прибирала в комнате, хотя в ней и так все было в надлежащем порядке. Весь ее вид, все ее действия свидетельствовали о тщетной борьбе слабого ума с тяжелой ответственностью. Она переставила на камине фарфоровые безделушки; десяток раз переложила подушечку для булавок то на трюмо, то на стол, десяток раз передвинула на умывальнике кувшин и мыльницу. Несмотря на всю бессмысленность этих движений, природное изящество, ловкость и чопорная аккуратность проявлялись в ней в эти минуты, как и всегда. Она ничего не уронила, ничего не задела, шаги ее были беззвучны; одежда была в таком порядке и приличии, будто был белый день, и на нее смотрели все соседи.

Время от времени смысл слов, которые она бормотала, менялся. Сперва это были осознанные фразы, но потом они вновь увлекли ее к туалетному столику и письму. Она прочла вслух:

– Моему мужу. – Затем резко схватила письмо и уверенно сказала: – И зачем мне отдавать ему это письмо? Почему бы этой тайне не умереть вместе с ней и со мной! Зачем ему знать эту тайну? Не нужно!

Произнеся последние слова, она поднесла письмо к зажженной свече. В это мгновение белая занавеска на окне заколыхалась – свежий ветерок проник сквозь старинные, плохо прилегающие створки. Заметив это, Сара обеими руками прижала письмо к груди и отпрянула к стене. Полный ужаса взгляд ее был прикован к занавеске. Такой же взгляд был у нее, когда мистрис Тревертон угрожала потребовать повиновения и из другого мира.

– Что-то движется, – задыхаясь, прошептала она. – Что-то движется по комнате.

Занавеска еще раз медленно всколыхнулась. Пристально глядя на нее через плечо, Сара прокралась вдоль стены к двери.

– Неужели вы уже пришли ко мне? – проговорила она, не отрывая взгляд от окна, пока ее рука нащупывала ключ в замке. – Еще и гроб не сколочен, и могила не вырыта, и тело не остыло!

Она отворила дверь и проскользнула в коридор, остановилась на мгновение и снова оглядела комнату.

– Успокойтесь! – сказала она. – Успокойтесь, мистрис, он получит письмо.

Она прошла по коридору, торопливо спустилась по ступенькам, словно не давая себе шанса одуматься, и через минуту-другую добралась до кабинета капитана Тревертона на первом этаже. Дверь была открыта, а комната пуста.

Подумав немного, Сара зажгла одну из свечей, стоявших на столике в холле, от светильника в кабинете и поднялась по лестнице в спальню хозяина. Постучав несколько раз и не получив ответа, она решилась войти. Постель была не тронута, свечи не зажжены, и, по-видимому, в комнату никто не входил в эту ночь.

Оставалось только одно место: комната, где лежало тело его покойной жены. Сможет ли она набраться смелости и отдать ему письмо прямо там? Она колебалась, но все же прошептала:

– Я должна! Я должна!

И вновь она пошла вниз по лестнице. На этот раз она спускалась очень медленно, осторожно держась за перила и почти на каждом шагу останавливаясь, чтобы перевести дух. Как только она постучала в дверь спальни мистрис Тревертон, ее тут же открыла сиделка, грубо и с подозрением поинтересовавшаяся, что ей нужно.

– Мне нужно поговорить с капитаном.

– Ищите его где-то в другом месте. Здесь он был полчаса тому назад и ушел.

– Вы не знаете куда?

– Не знаю. Я в чужие дела не вмешиваюсь, своих довольно.

С этим невежливым ответом сиделка захлопнула дверь. Взгляд Сары упал на противоположный конец коридора: там была дверь в детскую. Она была приоткрыта, и в щель пробивался тусклый свет свечи.

Сара сразу же вошла внутрь и увидела, что свет исходит из второй комнаты, которую обычно занимали няня и единственный ребенок в доме Тревертонов – маленькая девочка по имени Розамонда, которой на тот момент было около пяти лет.

– Неужели он здесь? В этой комнате, из всех комнат в доме!

При этой мысли Сара торопливо спрятала на груди письмо, которое до тех пор держала в руке, – точно так же, как в первый раз, когда покидала комнату своей госпожи.

На цыпочках она прокралась к входу в комнату – в угоду ребенку он был сделан в виде арки и раскрашен в яркие цвета, чтобы напоминать вход в летний домик. Две красивые ситцевые занавески служили единственным барьером между игровой и спальней.

Первым делом она заметила няньку, задремавшую в кресле подле окна. Тогда Сара смелее заглянула внутрь и увидела хозяина, сидящего спиной к ней у детской кроватки. Маленькая Розамонда не спала, а стояла на кровати, обхватив шею отца. В одной ее руке был кукла, которую она взяла с собой в постель. Похоже, незадолго до этого она горько плакала, но уже совсем выбилась из сил, так что лишь время от времени слегка всхлипывала, устало положив голову на грудь отца.

Крупные слезы навернулись на глаза Сары, когда она увидела своего хозяина и ручонки, обвившие его шею. Она замерла, несмотря на то, что в любой момент ее могли заметить. Сара услышала нежные слова, обращенные к ребенку:

– Тише, милая Рози, тише любимая! Перестань плакать по бедной маме. Подумай о бедном папе, постарайся утешить его.

Как ни были просты эти слова, как тихо и нежно ни были они сказаны, но, услыхав их, Сара Лисон едва смогла совладать с собой. Не заботясь, заметят ее или нет, она бросилась в коридор, словно спасаясь бегством. Забыв об оставленной свече, даже не взглянув на нее, Сара сбежала по лестнице в кухню. Там ее встретил один из слуг и с удивлением и тревогой спросил, что случилось.

– Мне плохо… Слабость… Мне нужен свежий воздух, – ответила она несвязно и сбивчиво. – Отворите мне дверь в сад и выпустите меня.

Мужчина повиновался, но неохотно, будто считал, что ей не следует доверять самой себе.

– Сегодня она еще чуднее, – сказал он своим товарищам после того, как Сара поспешно вышла на улицу. – Полагаю, теперь, когда наша госпожа умерла, ей придется искать другое место. И сердце мое после ее ухода точно не будет разбито. А вы что скажете?

Глава III

Сокрытие тайны

Прохладный, сладкий воздух сада, обдувавший лицо Сары, казалось, успокоил ее волнение. Она свернула на боковую дорожку в сторону террасы, с которой открывался вид на церковь в соседней деревне. На дворе уже брезжил рассвет. На востоке, над черной полосой болот разливался тихий полусвет, предвестник восхода. Силуэт старинной церкви за живой изгородью из мирта и фуксии, растущей вокруг маленького кладбища, светлел на глазах, почти так же быстро, как утреннее небо. Сара в изнеможении оперлась рукой на спинку садового кресла и повернулась лицом к церкви. Ее взор перенесся от куполов на кладбище, остановился на нем, наблюдая, как разгорается свет над одиноким убежищем мертвых.

– Ох, мое сердце, мое сердце! Отчего ты до сих пор не разбилось?

Она еще некоторое время стояла, грустно глядя на церковный двор и размышляя над словами, которые капитан Тревертон сказал дочери. Ей казалось, что они, как и всё остальное, связаны с письмом, написанным на смертном одре мистрис Тревертон. Она снова достала письмо и гневно сжала его в пальцах.

– Все еще в моих руках! Еще никто не видел его! – сказала она, глядя на смятый листок. – Но моя ли это вина? Если бы она была жива, если бы видела, что видела я, если бы слышала, что я услышала в детской, могла бы она ожидать, что я отдам ему письмо?

Она задумчиво отошла от кресла, пересекла террасу, спустилась по деревянным ступеням и пошла по извилистой дорожке, проложенной от восточной части дома к северной. Эта часть здания была необитаема и заброшена более чем полвека. При жизни отца капитана Тревертона из северных комнат были вынесены лучшие картины и ценная мебель для переделки западных комнат, оставшихся единственно обитаемыми, – их было вполне достаточно для проживания семьи и гостей. Первоначально особняк был выстроен в форме квадрата и был хорошо укреплен. Теперь от прежних оборонительных сооружений сохранилась только приземистая башня на южной оконечности западного фасада. По ней и по соседней деревне дом назывался Портдженнской Башней. Южная сторона состояла из конюшен и хозяйственных построек, перед ними возвышалась разрушенная стена, которая под прямым углом уходила на восток и соединялась с северной стороной, завершая квадрат, который представлял собой весь контур здания.

По виду, открывавшемуся из дикого и запущенного сада на северные комнаты, было сразу понятно, что прошло много лет с тех пор, как в них жили люди. Окна кое-где были разбиты, кое-где покрыты слоем грязи и пыли. Одни ставни заперты, другие приоткрыты. Неухоженный плющ и мох, растущие в трещинах каменной кладки, гирлянды паутины, обломки дерева, кирпичи, штукатурка, битое стекло, лохмотья ткани, лежавшие под окнами, – все говорило о запустении. Стоящая в тени и заброшенная, эта сторона дома имела вид мрачный и холодный даже в солнечное августовское утро, когда Сара Лисон вошла в запустелый сад. Потерявшись в лабиринте собственных мыслей, она медленно шла мимо давно пустых клумб по гравийным дорожкам, заросшим сорняками.

Потрясение, которое вызвали в ее сознании слова капитана, подслушанные в детской, на удивление помогло ей собраться и решиться на последний отчаянный поступок. Идя все медленнее и медленнее по дорожкам забытого сада, более и более отрешенная, Сара вдруг остановилась на когда-то ухоженной лужайке, с которой по-прежнему открывался вид на длинный ряд необитаемых северных комнат.

– Что обязывает меня отдать письмо господину? – размышляла она, разглаживая скомканный лист. – Моя госпожа умерла и не успела услышать мою клятву. Неужели она будет меня тревожить с того света, ежели я сдержу только произнесенные обещания и не более? Я свято исполнила все, в чем поклялась. Могу ли я более не рисковать?

Сара задумалась. Суеверный страх преследовал ее белым днем и под открытым небом, точно так же, как и в комнате во мраке ночи. Еще раз посмотрела она на письмо, еще раз припомнила каждое слово клятвы, данной ей мистрис Тревертон. Что она на самом деле обязалась сделать? Не уничтожать письмо и не забирать его с собой, если она покинет дом. Кроме того, мистрис Тревертон хотела, чтобы письмо было передано ее мужу. Но клялась ли она исполнить эту последнюю просьбу? Нет.

Придя к такому выводу, Сара еще раз взглянула на дом. Сперва она безучастно смотрела на пустынный северный фасад дома, но тут ее внимание привлекло окно, расположенное точно посередине стены – самое большое и самое мрачное из всего ряда. В глазах Сары вспыхнула внезапная мысль; слабый румянец залил ее щеки, и она поспешно подошла к дому. Стекла большого окна пожелтели от пыли и покрылись фантастическим узором из паутины. Под ним лежала куча мусора на остатках то ли цветов, то ли куста. Очертания клумбы были еще заметны по ободку из травы и дерна. Сара нерешительно обошла ее кругом, на каждом шагу поглядывая на окно. Наконец остановилась под ним, поглядела на письмо в руках и резко сказала:

– Рискну!

Как только эти слова сорвались с ее губ, она поспешила обратно в жилую часть дома, через кухню в комнату экономки, и сняла со стенки связку ключей с широким ярлыком из слоновой кости, на котором было написано: «Ключи от северных комнат».

Сара положила ключи на письменный столик, взяла перо и на обороте письма, написанного под диктовку покойницы, прибавила следующие строки:

Ежели эта бумага когда-либо будет найдена (молюсь всем сердцем, чтобы этого никогда не случилось), да будет известно, что я решилась скрыть ее, потому что не осмеливаюсь показать ее содержание моему господину, которому она адресована. Поступая так, я действую против последней воли моей госпожи, но не нарушаю клятвы, данной ей на смертном одре. Эта клятва запрещает мне уничтожить письмо или унести его с собой, если я оставлю дом. Я не делаю ни того ни другого. Моя цель – спрятать его в таком месте, где, как мне кажется, меньше всего шансов, что его снова найдут. Все трудности или несчастья, которые могут последовать в результате этого обманного поступка, лягут только на меня. Другие, я искренне верю, будут счастливее оттого, что я скрыла страшную тайну, которую содержит это письмо.

Она подписала свое имя под этими строками, поспешно придавила промокательную бумагу, лежавшую на столе вместе с прочими письменными принадлежностями, потом сложила листок, схватила ключи и, озираясь, словно боялась, что за ней подсматривают, вышла из комнаты. Все ее движения, с тех пор как она вошла в эту комнату, были торопливы и порывисты – она боялась дать себе хоть единую минуту на размышления.

Выйдя из комнаты экономки, она поднялась по черной лестнице и отперла дверь на самом верху. Взвилось облако пыли. Заплесневелая прохлада заставила ее вздрогнуть, когда она пересекла большой каменный холл, где на стенах висело несколько черных старинных семейных портретов, холсты которых выпадали из рам. Поднявшись еще по лестнице, она дошла до длинного ряда дверей на втором этаже северной стороны дома.

Она опустилась на колени возле одной из дверей, положила письмо рядом с собой, заглянула в замочную скважину и начала подбирать ключ. Это было нелегкое дело: волнение было так сильно, что она еле-еле могла отделять один ключ от другого. Наконец ей удалось открыть дверь. Сухой, удушливый воздух окутал ее, когда она наклонилась за письмом. Она отшатнулась и попятилась было к лестнице. Но решимость возвратилась к ней мгновенно.

– Теперь я не могу уйти! – сказала она и вошла в комнату.

Сара оставалась там не более трех минут. Когда она вышла, лицо ее было белым от страха, а в руке, в которой она держала письмо, больше ничего не было, кроме маленького ржавого ключа.

Заперев дверь, она внимательно осмотрела большую связку ключей. Кроме ярлычка из слоновой кости, прикрепленного к кольцу, к связке было привязано еще несколько клочков пергамента с названиями комнат. И у ее ключа была такая бирка. Сара повернулась к свету и прочла потускневшую от времени надпись: Миртовая комната.

Стало быть, комната, в которой она спрятала письмо, имела название! Красиво звучащее название, на которое многие могли обратить внимание и запомнить. Этого названия она должна опасаться после своего поступка.

Сара достала из кармана передника ножницы и отрезала бирку. Но достаточно ли этого? Она запуталась в бесполезных мыслях и в конце концов отрезала и другие бирки. Аккуратно подобрав кусочки пергамента с пола, она положила их вместе с ключом от Миртовой комнаты в карман передника. Неся в руке связку ключей и тщательно запирая двери, которые она открывала по пути на северную часть дома, Сара вошла в комнату экономки и, не застав там никого, повесила ключи на прежнее место.

Опасаясь встретиться с кем-нибудь из служанок, так как день начинал уже заниматься, Сара поспешила в свою спальню. Свеча, которую она там оставила, все еще слабо горела в раннем утреннем свете. Когда Сара погасила свечу и откинула занавеску, тень недавнего страха пробежала по ее лицу даже под лучами солнца. Она открыла окно и выглянула наружу, жадно вдыхая прохладный воздух.

К добру или к худу, но роковая тайна сокрыта – дело сделано. В первом осознании этого факта было что-то успокаивающее: теперь она могла спокойно подумать о себе и о том неопределенном будущем, которое лежало перед ней. Ни при каких обстоятельствах она не могла рассчитывать остаться в своем положении теперь, когда связь между ней и ее хозяйкой была разорвана смертью. Она знала, что мистрис Тревертон в последние дни болезни убедительно рекомендовала свою служанку капитану, и была уверена, что последние просьбы жены в этом, как и во всех других случаях, будут рассматриваться мужем как самые священные обязательства. Но могла ли она принять защиту и доброту от хозяина, которого она обманывала и которого обязалась обманывать и дальше? Мысль о таком низком поступке была до того возмутительна, что Сара почти с облегчением приняла единственную печальную альтернативу – немедленно покинуть дом. Но как его оставить? Формальный отказ непременно повлечет за собой затруднительные и страшные вопросы. Могла ли она встретиться лицом к лицу с хозяином после того, что она сделала, встретиться с ним, зная, что первый вопрос его будет о хозяйке, что он будет спрашивать о последних скорбных подробностях, о малейшем слове, произнесенном во время сцены смерти, свидетелем которой была она одна? Опустив глаза в пол, Сара раздумывала о последствиях такой невыносимой пытки и вдруг сняла с вешалки плащ, боязливо прислушиваясь. Кажется, слышны чьи-то шаги? Неужели хозяин уже послал за ней? Нет, все было тихо. Несколько слезинок скатились по ее щекам, когда она надевала шляпку: она смутно чувствовала, что это простое действие – последний, и, возможно, самый тяжелый шаг. Отступать было нельзя. Ей оставалось или жить в вечном страхе, или выдержать двойное испытание: покинуть Портдженнскую Башню – и покинуть ее тайно.

Тайно, как вор? Не сказав ни слова хозяину, не написав ему ни одной строки, чтобы поблагодарить его за доброту и попросить прощения? «А что если, – подумала она, – я оставлю здесь письмо, чтобы его нашли после моего ухода из дома?» Поразмыслив немного, она утвердительно кивнула и так быстро, как только успевало перо, написала несколько строчек капитану Тревертону, в которых признавалась, что скрыла от него тайну, которую ей было поручено рассказать, но добавила, что по чести и по совести полагает, что не нанесла ни ему, ни кому-либо из его близких вреда, не исполнив своего обязательства. Письмо свое она закончила просьбой о прощении в том, что тайно покинула дом, умоляя о последней милости – чтобы ее никогда не искали. Запечатав и оставив на столе эту записку на имя хозяина, Сара еще раз прислушалась, стоя у двери, и, убедившись, что никто ей не помешает, в последний раз спустилась по лестнице Портдженнской Башни.

У коридора, ведущего в детскую, она остановилась. Слезы, которые она сдерживала с тех пор, как покинула свою комнату, снова начали литься. Она хотела уйти из дома не теряя ни минуты, но со странной непоследовательностью сделала несколько шагов к двери детской. Тут ее слух привлек какой-то шум в нижней части дома, и она замерла в нерешительности. Тоска, небывалая тоска подступила к ее сердцу и вырвалась глубоким задыхающимся всхлипом. Этот звук, казалось, привел ее в ужас и заставил осознать опасность своего положения, если она промедлит еще мгновение. Она бросилась к лестнице, благополучно добралась до кухни, проскользнула в сад. Вместо того чтобы идти по ближайшей тропинке, проложенной через болото к большой дороге, Сара направилась в сторону церкви, но, не дойдя до нее, остановилась у общественного колодца, вырытого неподалеку от рыбацких хижин. Осторожно оглянувшись кругом, она кинула в колодец ключ из Миртовой комнаты и поспешила дальше к церкви. Войдя во двор, она направилась прямо к одной из могил, расположенной немного в стороне от прочих. На плите были начертаны следующие слова:

Свято чтим память Хью Полвила

26 лет отроду

Он встретил свою смерть от падения камня

в Портдженнской шахте

17 декабря 1823 года

Сорвав несколько листочков травы с могилы, Сара раскрыла книжку «Гимны Уэсли», взятую ей из спальни в Портдженнской Башне, и заботливо уложила их между страниц. Ветер приподнял первый листок «Гимнов» и обнаружил на нем надпись, сделанную крупными неуклюжими буквами: «Книга принадлежит Саре Лисон. Дар Хью Полвила». Уложив травинки между страницами, Сара стала пробираться к тропинке, выводившей на большую дорогу. Оказавшись на болоте, она вынула из кармана своего передника пергаментные ярлычки и разбросала их под кустами дрока.

– Исчезните, – сказала она, – как исчезла я. Помоги и прости меня, Господи. Теперь всему конец.

С этими словами она повернулась спиной к старому дому и к морю и по болотной тропинке продолжила свой путь к большой дороге.

Четыре часа спустя, капитан Тревертон послал одного из слуг передать Саре Лисон, что он желает услышать все, что она расскажет ему о предсмертных минутах своей госпожи. Но тот вернулся с изумленным видом и письмом Сары, адресованным хозяину.

Прочитав письмо, капитан приказал немедленно начать поиски пропавшей женщины. Все ее приметы: преждевременная седина, странный и испуганный взгляд и привычка постоянно разговаривать сама с собой – были до того исключительны, что ее путь удалось проследить до самого Труро. Но в большом городе след ее потерялся. Предложили даже награду, и местные власти вмешались в дело – все, чем богатство и власть могли помочь, было сделано, – и понапрасну.

Не отыскали ни малейшего намека на местонахождение Сары; не напали ни на одну зацепку, что могла объяснить упомянутую в ее письме тайну.

Сары не видали и не слыхали более в Портдженнской Башне с утра двадцать третьего августа тысяча восемьсот двадцать девятого года.