Философский камень Медичи Капелле Лариса

Глава 1

Не бывает плохой ситуации, которая не стала бы еще хуже

Август этого года в Риме оказался особенно жарким. Старожилы и синоптики в кои-то веки пели в унисон: температура превышала средние показатели на целых десять градусов. Некоторые острили, что не иначе как назначенный на ближайшее время очередной «конец света» шалит, некоторые ссылались на потепление климата и пророчили катастрофы. Но в общем и целом, на туристической посещаемости Вечного города погодные недоразумения никак не сказывались. И выносливые китайские, русские, латиноамериканские и прочие туристы маршировали организованными группками от одной достопримечательности к другой, добросовестно засовывали руки в Бокка делла Верита, фотографировались на фоне Колизея и античных колонн, не сбавляя темпа, осматривали знаменитые римские площади и фонтаны. Среди групп пытались пробиваться менее организованные соседи Италии по ЕС и американцы. Фотоаппараты щелкали, гиды размахивали то флажками, то исскуственными цветками гигантских размеров, разноголосая и разноязыкая толпа вопреки всему продолжала восхищаться. И Рим каким-то одним ему известным способом продолжал оставаться Римом. Когда же ошалевшее солнце закатывалось наконец за горизонт, к туристам присоединялись и жители. Все дружно вываливались на накаленные за день мостовые, уютно располагались за столиками кафе или просто болтались по узким улочкам и тенистым аллеям парков.

Кася вышла из отеля ближе к обеду, так и не решив для себя, чем же она будет сегодня заниматься. «Я должна составить программу», – запоздало подумала она, погружаясь с головой в водоворот Рима. Вечный город гигантской воронкой затянул ее в свои объятия, и вскоре она благополучно забыла все свои благие намерения. Совершенно ошалевшая и очарованная девушка бродила по маленьким улочкам, периодически выныривая то к Пантеону, то к фонтану Треви, то к площади обелисков. Сама не помнила, как оказалась на площади Венеции. Улыбнулась, представив, на кого она похожа со стороны: высокая молодая брюнетка в запыленных теннисках, с очумелым взглядом и кучей маленьких и больших пакетов в руках. Абсолютно уже вымотанная вспомнила наконец, что забыла пообедать. Напрягла память, неподалеку, рядом с развалинами Форума Тражана, в прошлый свой приезд она очень вкусно поела в небольшой таверне. Решила попытать счастья. На ее удачу место нашлось, и она наконец-то смогла с удовольствием вытянуть ноги. Джулия была права, уже к концу первого дня пребывания в Риме Кася почти забыла все свои тревоги.

Все началось с того, что ей понадобилось уехать из Москвы. Вернее, даже не уехать, а сбежать, раствориться, исчезнуть в неизвестном направлении. Нет, ей ничто не угрожало, по крайней мере на данный момент. Скорее всего, она сама являлась угрозой для целого ряда людей… Поэтому проще всего было удалиться (умчаться) от греха подальше. У нее был выбор – отправиться к маме в Ниццу или съездить в Берлин к Кириллу. Но весь период пребывания у матери грозил вылиться в непрекращающиеся споры о смысле ее, Касиной, жизни, вернее его отсутствии. С Кириллом было еще труднее. Их отношения продолжались уже больше года, но Кася до сих пор не могла понять, кем же являлся для нее этот образчик мужской красоты под два метра ростом, с точеным профилем Адониса и прозрачными голубыми глазами? Любовником или любимым? Другом или соперником по поиску? Помощником или наблюдателем? Получалось, что эту ситуацию можно было отнести к какой угодно, но только не к нормальной. Тем более Кирилл имел дурную привычку появляться без приглашения и без предупреждения исчезать.

Тогда, после недолгого размышления, Кася решила отказаться от обоих вариантов. Итак, ни мама, ни Кирилл не подходили. Оставалось отправиться куда глаза глядят, что обычно проще сказать, чем сделать. В этот момент подвернулось приглашение Джулии. С Джулией Кася познакомилась в международном студенческом лагере. Вместе с несколькими однокурсниками она подписалась тогда участвовать в восстановлении небольшого средневекового замка неподалеку от Страсбурга. Кроме них, в группе оказались пять испанцев, две итальянки и четверо литовцев. Особенно она тогда и подружилась с Джулией из Генуи и с Витасом и Бирутэ из Тракая. С тех пор друг друга они не забывали, регулярно обмениваясь сообщениями и даже ухитряясь встречаться время от времени.

Джулия, заметив, как все больше и больше скучнеет тон Касиных писем, стала настаивать, что той абсолютно необходимо в Рим, то есть к ней. Ибо нет на свете лучшего лекарства от тоски, чем две недели в Риме. Джулия к этому времени стала подающим надежды молодым дизайнером и жила между Миланом, Парижем и Римом. В Риме она обреталась у тети Франчески, которой принадлежал отель в центре Трастевере, одном из самых лучших кварталов Рима, по мнению Джулии, и не только. И, судя по всему, даже простое посещение отеля Франчески стоило поездки в Рим. Сама Джулия улетала на несколько недель в Шангай и предлагала подруге расположиться в ее номере. Кася, недолго думая, согласилась. В конце концов из Москвы ей надо было уехать, а Рим был именно тем городом, в котором лучше всего забываются мелкие и не очень досадные недоразумения собственного существования. Касина мама, Екатерина Дмитриевна, любила повторять, что именно в Рим она приезжает, когда становится совсем уж невтерпеж и жизнь кажется грустной и унылой дорогой к не менее печальному концу. Теперь Кася решила испытать рецепт своей родительницы. И, похоже, как всегда, ее мама была права.

И с того самого момента, когда такси остановилось перед отелем, Касе пришлось признать, что Джулия ничего не приукрасила. Место было уникальным, да и тетя Джулии не разочаровала. Конечно, Джулия рассказывала подруге, что ее тетя – феномен, каких еще поискать. Но такого предупреждения, как всегда, было мало. Кася и представить себе не могла, какой в действительности будет ее встреча с тетей Джулии. Синьора Франческа Савелли накатилась на нее сметающей все на своем пути лавиной. Активно жестикулируя и отдавая неожиданно четкие распоряжения своим служащим, она затащила ее в кабинет, усадила в кресло и сама устроилась напротив. Тут же затрезвонил телефон, Франческа схватила трубку и начала что-то эмоционально объяснять. Она говорила настолько быстро, что Кася, обычно неплохо понимавшая итальянский, никак не могла разобрать, о чем же идет речь. Телефон продолжал трезвонить не останавливаясь, но несмотря на это, Франческа ухитрилась расспросить Касю о ее планах, вернее, об их отсутствии, дала несколько советов и протянула пластиковую карту с кодом номера. Кася попыталась было настоять на том, чтобы заплатить хотя бы за завтрак, но синьора Савелли, так же активно жестикулируя, раскричалась, что пока у нее найдутся средства на пару круассанов для лучшей подруги ее любимой племянницы. Касе ничего не оставалось делать, как поблагодарить и отправиться на поиски собственного номера.

Пока поднималась к себе, осмотрела все вокруг. Отель действительно был чудным. Когда-то это был женский монастырь. Но времена и приоритеты изменились, ряды монашенок значительно поредели и поддерживать монастырь в приличном виде им стало не под силу. В конце 90-х годов монашки перебрались в другой монастырь, а изрядно обветшавший комплекс зданий купила тетя Джулии. Она вложила весьма приличную сумму в реставрацию, и получился необычный четырехзвездочный отель, в котором последние достижения гостиничного комфорта удивительно сочетались с шармом здания эпохи Возрождения, особой атмосферой покоя и несколько странным для подобного заведения ощущением полной оторванности от окружающей суеты большого города. Для Каси лучшего места было не найти. В кои-то веки в отеле она чувствовала себя даже лучше, чем дома. Может быть, дело было в особой атмосфере женского монастыря. Даже подумала, а может, и в самом деле такое место станет ответом на ее поиски. Сказала матери, та почему-то возмутилась: «Не ерничай, в конце концов должно же быть у тебя хоть что-то святое! Раз в жизни подумай о других – ты со своими способностями переворачивать все с ног на голову и находить неприятности любой монастырь в бедлам превратишь!»

– Синьора желает счет? – прозвучало над ее головой. Она подняла глаза и встретила взгляд виновато улыбающегося официанта. На самом деле она провела в ресторане неприлично много времени, тем более за дверями уже ждали следующие посетители.

Кася торопливо расплатилась и вышла. На улице остановилась в раздумье. Возвращаться в отель не хотелось. С некоторых пор она стала бояться одиноких вечеров, потому что именно в это время в голову начинали лезть самые разные мысли. Если в течение дня ей худо-бедно удавалось отбиться от размышлений о смысле собственной жизни, например, то к вечеру они начинали саднить наболевшей мозолью. По утверждениям матери, Екатерины Дмитриевны, эти размышления были вполне положительным показателем выхода Каси из детского возраста.

– Лучше поздно, чем никогда, – пожимала плечами ее родительница, – наконец-то начнешь строить свою жизнь как нормальный, взрослый человек.

– То есть до этого я ее строила как ненормальный?!

Споры с матерью были отличительной особенностью Касиного существования. То есть моменты, когда Екатерина Дмитриевна, прозванная за глаза Екатериной Великой, и Кася ухитрялись все-таки приходить хоть к некоему подобию согласия, были чрезвычайно редкими.

– Ты упорствуешь в собственном заблуждении, что отсутствие четко определенной профессии – это свобода! – восклицала в очередной раз Екатерина Дмитриевна. – Раньше ты писала диссертации на заказ, сейчас ищешь потерянный антиквариат, дальше что?

– Не знаю, – вполне искренне отвечала тогда Кася, – и вообще кто знает?

– Большинство людей, – не давала выбить себя из седла Екатерина Великая.

– Тогда вопрос на засыпку: что объединяет все жизненные планы? – вкрадчиво спрашивала Кася.

Ответом было молчание. Мать, подозревая подвох, пыталась найти ответ поубедительнее.

– Не знаешь, тогда я отвечу. Единственное, что объединяет все жизненные планы, это то, что они рано или поздно рассыпятся, как замки из песка! Так что, может быть, я и есть самый прагматичный на свете человек: не строю того, что неминуемо разрушится.

Но Екатерина Великая ухитрялась повернуть ситуацию таким образом, что последнее слово оказывалось все-таки за ней.

– Что ж, делай как знаешь! Портить себе жизнь – ты на это вполне имеешь право. Только, заметь, ты вовсе не обязана этого делать!

Но Кася упрямо продолжала портить себе жизнь. Хотя этот процесс протекал для нее до недавнего времени достаточно интересно и даже слегка весело. «До недавнего времени», – подчеркнул сам собой мозг, и сердце вновь защемило.

Стараясь отогнать от себя неприятные мысли, девушка кружила по узким улочкам старого города. Внезапно фасад небольшой по римским понятиям церкви привлек ее внимание. Подошла поближе и прочитала надпись: «Санта-Мария-деи-Монти». Именно об этой церкви ей рассказывала тетя Джулии, говоря, что в самые тяжелые моменты приходит сюда. Церковь была построена в честь обретения чудотворной иконы Богоматери. После недолгого колебания зашла.

Месса подходила к концу. Кася присела на крайнюю скамью, постаравшись не потревожить верующих, и стала осматриваться. Церковь Санта-Мария-деи-Монти, как и большинство римских церквей, внутри оказалась гораздо значительнее и величественнее, чем снаружи. Лучи заходящего солнца окрашивали внутреннее убранство в золотисто-красноватые тона, придавая всему какой-то особенный смысл. Над алтарем, за стеклом, полная тайной печали улыбалась Мадонна, бережно качая на руках того, кому предстояло стать Спасителем человечества. Мысли крутились в голове Каси какими-то обрывками, ни начала, ни конца. Она подняла голову, словно почувствовав чей-то взгляд, и встретилась с глазами иконы. И в этот момент ее охватило очень странное чувство прикосновения к чему-то необычному, она побоялась сказать сверхъестественному. Хотя это было не совсем точно. Сверхъестественное должно было бы вызывать страх или преклонение, ну что-то в таком роде, точное определение никак не приходило в ее голову. У Каси же впервые за столько лет появилось ощущение чьей-то жалости к себе, у нее внезапно защипало глаза и сдавило сердце. Торжественные звуки органа и неожиданно мощный и красивый голос священника наполнили душу Каси столь не свойственным ей умилением. Месса закончилась, а Кася так и продолжала сидеть, словно зачарованная. Она боялась даже пошевелиться, не желая неловким движением разрушить долгожданное ощущение покоя, наполнившее все ее существо.

Почувствовав на себе чей-то взгляд, оглянулась. Ее глаза встретились с глазами священника, уже снявшего с себя торжественное облачение и, по всей видимости, готовившегося уходить. Он подошел к ней и сел рядом.

– Вы не против, если мы немного поговорим? Мне кажется, что вы нуждаетесь в этом разговоре.

– Почему вы так решили? – старательно подбирая слова, ответила она.

– Я заметил, как вы смотрели на Мадонну, вам было очень плохо…

Эти простые слова, сказанные с таким сочувствием и пониманием, обезоружили Касю. Ей расхотелось уходить.

– Вы хотите поговорить? – продолжил священник.

– Наверное, – неуверенно ответила она.

– На каком языке вам легче беседовать? – заметив ее акцент, спросил он.

– На русском, английском или французском, – перечислила она.

– Я говорю по-французски, по-английски и… по-русски, так что выбирайте, – с оттенком гордости произнес падре, не без удовольствия отметив удивление, проскользнувшее по Касиному лицу, – вы не ожидали?

– Нет, – честно призналась она.

– Один из моих предков когда-то побывал в России, только это было давным-давно, в период московских царей, – продолжил священник, – он был большим путешественником и очень интересным человеком. Сначала я решил побольше узнать о нем, а потом заинтересовался и Россией. Хотя по-французски мне говорить все-таки проще, – рассмеявшись, признался он.

Как ни странно, но это неожиданное начало установило между ними такое же неожиданное чувство доверия. Потом уже, вспоминая начало их разговора, Кася поняла, что встретила настоящего виртуоза исповеди. Она всегда представляла этот процесс несколько иначе: кабинка, зевающий или, наоборот, чрезмерно строгий священник и бедные овцы-прихожане. Сейчас же все произошло совершенно наоборот, сидевший перед ней человек сначала установил доверительные отношения, а потом ей стало совершенно просто сложить с души, как непосильную ношу, все наболевшее. Тайна исповеди – гениальное изобретение!

– Меня зовут отец Антонио.

– А я Кассия или просто Кася, – начала она и неожиданно для самой себя добавила: – Вы знаете, я никогда не исповедовалась, а вот теперь мне просто необходимо это сделать.

– Почему именно сейчас? Мы можем просто поговорить, – несколько удивился отец Антонио.

– Нет, мне нужно именно исповедоваться, – твердо сказала она.

– Вы желаете, чтобы я отпустил ваши грехи, – улыбнулся он, – неужели они настолько страшны?

– Да, я думаю, что виновна в смерти одного человека, а может, и не одного…

Улыбка исчезла с лица священника, и на этот раз он посмотрел на Касю вполне серьезно:

– Вы хотите пройти в исповедальню?

– Нет, можно мы останемся здесь? – попросила она.

– Конечно, я вас слушаю, Кассия, – просто ответил он.

Она задумалась, с чего начать. Но, потом махнув рукой на все, рассказала от начала и до конца. Тем более до встречи с отцом Антонио у нее так и не хватило мужества рассказать кому-либо эту историю. Даже мать Каси, Екатерина Дмитриевна, была вынуждена теряться в догадках, что же такого внезапного произошло в жизни ее дочери, что та решила срочно уехать. Для всех ее побег из Москвы был просто желанием сменить воздух и набраться новых впечатлений. В конце концов последние два с половиной года она работала почти без передышки. И эта работа стала для нее своего рода спасением. Если раньше она писала диссертации для других, то теперь от чисто научного поиска под чужими именами она перешла к конкретному. Тем более что последняя диссертация на заказ не просто полностью изменила ее жизнь, она изменила саму Касю.

Чего она лишилась? Наверное, легкости, с которой до этого привыкла перемещаться по жизненному пути, и еще счастливого неведения… Труднее было сказать, что она приобрела. Опыт? Возможно. Мудрость? Хотелось бы… Одно было точно: все происшедшее оставило в ее душе ощущение, когда стоишь на распутье и не только не знаешь, в какую сторону податься, но и внутренне подозреваешь, что любая из дорог ведет в пропасть. В этот момент в ее жизни вновь появился Шаров. Он предложил ей оставить написание чужих диссертаций и помогать ему. Сотрудничество с Алексом было увлекательным и не так уже разительно отличалось от всего того, чем ей приходилось заниматься раньше.

Она уже и думать забыла, что когда-то называла его Александром Владиславовичем и принимала за скромного архивного работника, эдакого идеального современного отшельника. С ним ее и свела эта самая последняя диссертация о жизни и деятельности никому неизвестного польского ссыльного Тадеуша Малишевского. Поиски загадки жизни и смерти поляка полностью перевернули все ее представления о мире, стоили жизни заказчику диссертации и еще нескольким людям. Шаров же оказался в реальности вовсе не человеком не от мира сего, а вполне деловым мужчиной с чересчур развитой авантюрной жилкой. Работал он на всемирную организацию антикваров и выполнял заказы различных международных фондов, занимающихся вкладыванием капиталов в произведения искусства. В их задачу входило отыскивать выпавшие из оборота раритеты. Для инвестиционных фондов произведения искусства стали гораздо более надежным капиталовложением, нежели худеющие на глазах денежные девизы и тающие, как мартовский снег на солнце, акции. Работа была по-настоящему увлекательной. Кася сама себе казалась настоящим «искателем сокровищ». Только разница состояла в том, что сокровища располагались вовсе не на загадочном острове, а покоились в чемоданах, пылились на чердаках, скучали на стенах обычных квартир. А их хозяева часто и не представляли себе, что картинка, доставшаяся от дедушки и совершенно не вписывавшаяся в интерьер, выкинуть которую никак не поднимается рука, может быть наброском Рубенса или неизвестной картиной Маковского, а бабушкин медальон являться на самом деле подлинником из знаменитого средневекового итальянского ателье Kaza Pirota.

Все начиналось совершенно замечательно, да только закончилась ее очередная авантюра неожиданно и печально. Даже сейчас, при мыслях об этом, ей было трудно справиться с головокружением и подступающей к горлу тошнотой. Именно поэтому она решила уехать куда глаза глядят. Как на духу, не останавливаясь и не прерываясь, она выложила все это отцу Антонио. И только после подняла глаза и решилась взглянуть на своего собеседника. Тот, казалось, был погружен в какие-то свои, только одному ему известные мысли. Ей стало обидно.

– Вам неинтересно? – выпалила она и тут же спохватилась, в конце концов он вовсе не обязан вслушиваться в ее, Касины, излияния, поэтому добавила: – Извините, меня просто все это полностью выбило из колеи и я совершенно не представляю, как мне теперь жить!

– Нет, вы ошибаетесь, я внимательно слушаю вас. Знаете, вы сами не представляете себе, насколько я хорошо вас понимаю. В конце концов такой выбор, который стоит перед вами, не так уж редок… – с неожиданной горечью произнес священник и посмотрел куда-то в сторону, потом, словно уверяя самого себя, добавил: – Так устроено, что что бы мы ни делали, чем бы ни занимались, всегда, в тот или иной момент, у нас нет иного пути, как только быть «внутренне послушным» с тем, что мы делаем. Если мы не способны к этому, то лучше остановиться и искать другой путь. Так вы и сделали.

– Быть «внутренне послушным», – повторила эхом за ним Кася, – странное выражение.

– Это из «Упражнений» («Exercice») Игнатия Лойолы, основателя ордена иезуитов, – пояснил отец Антонио, по-прежнему глядя куда-то в сторону, и процитировал: – «Необходимо всегда следовать правилу: то, что мне кажется белым, я должен считать черным, если таково иерархическое определение предмета». Так что, как видите, от любого члена ордена и от самого себя он требовал не просто быть послушным исполнителем, но подавить в себе всякую способность к сопротивлению и свободному выбору. Это и есть изобретенное им «внутреннее послушание».

– То, что мне кажется белым, я должна считать черным, если таково «иерархическое определение предмета», – задумчиво произнесла Кася.

– На самом деле мы гораздо чаще предпочитаем считать белое черным не только потому, что нас кто-то заставляет это делать, просто нам так удобнее. А, может быть, иначе жить стало бы невозможно, – лицо священника напряглось, и он отвел глаза, словно боясь выдать какую-то особенно сокровенную мысль.

– Моя бабушка мне говорила, что в такие минуты очень важно научиться «думать сердцем». Именно так она и говорила: «Думай сердцем, моя дорогая, думай сердцем».

– Ваша бабушка была очень умной женщиной, и всегда следуйте ее совету: в самый трудный момент нужно уметь услышать голос собственной души! – твердо сказал отец Антонио и поднял на нее неожиданно просветлевший взгляд, – вот вы мне сказали это, а я вспомнил слова, которые прочитал когда-то давно: «Помни твою дорогу и не сворачивай с нее. Не забывай, встанет перед тобой выбор, не думай. Принимай первое, что подсказывает тебе Сердце. Если ты по-настоящему готов к испытанию, оно знает дорогу». Совсем как говорила ваша бабушка, не правда ли?

– Откуда это?

– Это неважно, главное, как сказано, – улыбнулся отец Антонио.

– Вы правы, – согласилась Кася и с чувством добавила: – Спасибо, вы мне очень помогли!

Она и на самом деле почувствовала странное и неожиданное облегчение, словно груз, тяготивший и мешавший жить, развеялся как дурной сон.

– Я рад, только теперь ваш черед мне помочь, – совершенно просто, как о чем-то само собой разумеющемся, произнес он.

– Вам помочь? – удивленно переспросила она, ответ отца Антонио был по меньшей мере неожиданным.

– Да, я нуждаюсь в вашей помощи, и я думаю, сама Мадонна привела вас в эту церковь. Услышав вашу историю, я понял, что вы именно тот человек, который мне нужен.

– Хорошо, я помогу, да только чем?

– Вы сказали, что на днях вернетесь, и мы поговорим еще раз?

Она молча кивнула.

– Тогда я хочу доверить вам одну вещь. Просто возьмите ее и не задавайте никаких вопросов. Единственное, я вас попрошу принести ее на нашу следующую встречу.

– Что это за вещь?

– Конверт с несколькими старинными бумагами. Это нечто вроде фамильной реликвии. Не бойтесь, он нетяжелый. С некоторых пор я опасаюсь хранить их здесь или в моей квартире. Видите ли, – он замялся, – за последнее время меня пытались несколько раз ограбить. И мне кажется, вам я могу довериться, тем более вы абсолютно вне всего этого…

Кася вышла из церкви с хорошо ей знакомым неприятным чувством, что она снова впуталась в какую-то историю. И исход, как и полагается, ей был совершенно не известен. Небольшой надежно заклееный конверт из коричневой оберточной бумаги лежал в ее сумке, и она дала себе слово ни при каких обстоятельствах его не открывать.

Через пару дней Кася вернулась к знакомой церкви. Зашла, в который раз удивившись атмосфере покоя, и терпеливо присела на скамью. Отец Антонио был занят разговором с высоким не очень похожим на итальянца человеком. Касю он даже не заметил, тем более беседа эта была не очень приятной. Во всяком случае, священник не улыбался и несколько раз раздраженно помотал головой. Но незнакомец уходить не собирался. Кася посмотрела на время, прошло уже больше получаса, а разговор продолжался. Поразмыслив, решила вернуться к вечерней мессе. Однако закрутилась в римском водовороте и к церкви вернулась только около десяти часов вечера. К ее удивлению, двери оказались открыты, хотя свет был уже выключен. Несколько лампадок горели перед ликом Мадонны и распятием. Кася заколебалась, но внутрь все-таки зашла. Церковь была пустынна. Кася прошла по центральному проходу к алтарю. Нащупала в кошельке мелочь и опустила в прорезь автомата. Тут же перед ликом Мадонны автоматически зажглось несколько электрических свечей. Кася не любила это нововведение, она предпочитала настоящие свечи, но выбора ей никто не предоставлял.

Как ни странно, но без отца Антонио церковь казалась совершенно другой. Что-то неуловимо изменилось в атмосфере. Словно благодати, которую она почти физически ощущала в свой прежний приход, стало гораздо меньше. В окружающем сумраке лик Мадонны был неожиданно строгим и скорбным, а глаза смотрели печально, словно ей все теперь было известно заранее, и надежда на чудо иссякла. Даже лица святых изменились – они смотрели тревожно и со странным укором.

Девушка развернулась и направилась было к выходу и только в этот момент заметила, что в церкви она была не одна. Неприятный холодок пробежал по спине. Прямо перед ней, глубоко наклонившись, сидел человек. Лица его в полумраке видно не было, но ей показалось, что это был мужчина. Он поднял голову и уставился на Касю. Внезапный страх парализовал ее, и она застыла на месте. Больше всего на свете ей хотелось убежать, но какое-то странное чувство удерживало на месте. Она словно ждала чего-то. Тем временем мужчина зашептал. Но тихие слова эти в церковной тишине прозвучали неожиданно отчетливо:

– Все ли грехи может простить Мадонна? Великодушна ли и милосердна ли она на самом деле?! И все ли можно простить… – последние слова заглушили рыдания.

Касе стало окончательно не по себе, она промычала нечто нечленораздельное, и ноги ее буквально вынесли из церкви. Опомнилась она только через пару перекрестков, когда заметила, что ее занесло в совершенно незнакомый квартал. Пришлось доставать план, и поиски дороги заглушили последние отголоски странной встречи. Кася отнесла свои впечатления к накопившейся за день усталости и поспешила в отель.

Вернувшись в гостиницу, первым делом прошла в закрывавшийся уже бар и успела попросить стакан белого игристого вина, которое ей так понравилось накануне. Со стаканом в руке проследовала в бывший монастырский сад и, расположившись в плетеном кресле под невысоким раскидистым деревом, задумалась. Но как ни старалась думать о чем-нибудь приятном, неприятное ощущение тревоги никак не желало покидать ее. «А все-таки странный он человек, этот отец Антонио, с одной стороны, слушать он умеет так, словно это ему дано свыше, слушать и понимать. А с другой стороны, в момент, когда говорил о внутреннем послушании, глаза были словно у затравленного оленя!» Неожиданно прямо перед ней откуда ни возьмись появилась похожая на чайку коричневая птица с перепончатыми лапами. Сделав круг на Касей, птица уселась на песчаную дорожку и, презрительно окинув девушку взглядом круглых глаз, пронзительно гаркнула. Кася рассмеялась от неожиданности. «Нет в мире совершенства! – подумала она. – Звездная ночь, чудесный, наполненный дурманящим запахом цветов сад и вместо нежного щебетания птиц и заливистых трелей соловья это каркающее чучело». Птица тем временем, с хозяйским видом переваливаясь, направилась к небольшому фонтану. Утолив жажду и еще раз пронзительно гаркнув, неизвестная представительница пернатых поднялась в воздух и исчезла. Мысли Каси сами собой переключились на впечатления сегодняшнего дня и, полностью забыв о своих недавних тревогах, она поднялась в свой номер.

Утром за завтраком слушала краем уха последние новости. Похоже, случилось нечто важное. Она видела людей, со слезами на глазах рассказывающих о происшедшем. Неужели теракт! Прислушалась повнимательнее. Похоже, случилось некое страшное зверское убийство. Показывали толпу и здание, показавшееся ей до странности знакомым. Кася придвинулась поближе к стойке, она с трудом разбирала эмоциональную речь журналистки. По всей видимости, жертвой неизвестного маньяка был какой-то представитель церкви. Камера выхватила на миг из толпы лицо, которое ей почему-то запомнилось. На лице невысокого полноватого мужчины лет шестидесяти было написано такое отчаяние, что она почти физически почувствовала его боль. И только в самом конце наконец показали портрет. Пол поплыл под ногами Каси. Она изо всех сил вцепилась в край стойки, чтобы не упасть. Голова кружилась, и только обрывки фраз доносились до ее сознания. Взгляд ее был прикован к портрету зверски убитого священника. С экрана с такой запомнившейся улыбкой смотрел отец Антонио, настоятель церкви Санта-Мария-деи-Монти…

Глава 2

Было бы сердце, а печали найдутся…

Комиссар Витторио Баттисти задумчиво перебирал бумаги, разложенные на его небольшом письменном столе. Он уже давно перешагнул тот возрастной порог, когда новое расследование могло занять все его помыслы, даже такое впечатляющее, как убийство священника. Тем более настоятеля церкви Санта-Мария-деи-Монти он не знал и к числу его прихожан не относился. Конечно, как и все ему подобные, он нуждался в сильных эмоциях, в притоке адреналина, иначе никогда бы не выбрал работу сыщика. Но вся проблема была в том, что он уже давным-давно перестал испытывать тот восторг охоты, который когда-то подстегнул его карьеру. Сейчас все было иначе. Иногда сам себе он казался погрязшим в бумажном потоке бюрократом, да и исход игры был отчасти предсказанным. Он давным-давно избавился от иллюзий, что его работа – это прежде всего поиск истины и его действия полностью свободны и независимы. И он научился мириться с этим как с одной из сказок этого мира и даже называл этот процесс мудростью. Поэтому его нисколько не удивило, когда сам Vice Questori Алессандро Катроне позвонил ему напрямую и без всяких обиняков сказал:

– Мы надеемся на вашу сдержанность и скрытность, комиссар. Сами понимаете взрывоопасность такой аферы и насколько затронуты в ней интересы достаточно влиятельных людей.

Хорошо знакомое чувство раздражения охватило комиссара. Вся эта игра с намеками на всем известные обстоятельства и так далее и тому подобное ему уже изрядно надоела, и в который раз он подумал об отставке.

– Вы хотите сказать, что далеко не святые отцы Святого Престола оказывают давление на правительство в общем и на вас в частности? – невинным голосом поинтересовался он.

– Вы меня поняли, – сухо ответил Катроне, – и вы должны встретиться с одним из представителей Ватикана, братом Паоло Сарагоса, и оказать ему всяческое содействие.

– На данный момент у меня нет времени встречаться с кем-либо из курии.

– Я надеялся на ваше понимание, комиссар, и мне не хотелось бы оказывать дополнительное давление. Кроме того, вы должны понять, что Ватикан ни в коем случае не желает мешать вашему расследованию. Совершенно наоборот, они как раз-то хотят помочь. Я думаю, что их информация может оказаться для вас очень важной и полезной! Они отправляют нам брата Паоло Сарагоса, он принадлежит к ордену доминиканцев, и он хорошо знал отца Антонио и даже разговаривал с ним незадолго до его смерти.

Баттисти хмыкнул и после недолгого размышления ответил:

– Хорошо, я согласен встретиться с братом Паоло. Но сразу же предупредите их, что при первой же попытке давления или шантажа я откажусь от дела, и тогда выпутывайтесь сами.

Уже через сорок минут в его кабинет постучался мужчина в темном костюме. На вид ему было хорошо за пятьдесят – серые глаза под набухшими веками, коротко подстриженные седые волосы.

– Брат Паоло Сарагоса, – представился он.

– Комиссар Баттисти. Устраивайтесь. Думаю, вы хотите сразу перейти к делу?

– Вы правы, – ответил Сарагоса и устроился в кресле напротив комиссара.

– Мне сказали, что вы хорошо знали отца Антонио? – не откладывая дела в долгий ящик, спросил комиссар монаха.

– Хорошо – в данном случае не совсем точно, – ровным голосом произнес брат Паоло, – я был знаком с ним, но близкими друзьями мы никогда не были.

От ясного и холодного, как сталь, голоса доминиканца Баттисти пробрала дрожь. Словно тень Святой инквизиции осталась в его памяти где-то на генетическом уровне, и на него повеяло вечным холодом.

– Были ли у него недоброжелатели?

– Полагаю, были, как и у всех нас, – пожал плечами Сарагоса, – хотя в случае отца Антонио, думаю, недоброжелателей у него было немного. Он никогда не гнался ни за славой, ни за удовольствиями, всегда довольствовался малым.

– Каким был круг его интересов? – задал следующий вопрос Баттисти.

– Трудно сказать, я уже вам сообщил, что близки с ним мы не были. Я знаю, что он был совершенно равнодушен к политике, не искал никаких особых должностей, любил историю и много времени проводил в архивах и музеях. Даже издал небольшую книгу об истории нескольких церквей Рима и Флоренции. Возможно, в его окружении вы найдете людей, которые лучше меня знают его интересы.

– Мне сказали, что вы виделись незадолго до его смерти?

– Да, если быть точным, неделю назад.

– Кто попросил о встрече: вы или он?

– Он.

– Почему он хотел встретиться с вами?

– Он желал побольше узнать об одном старинном манускрипте.

– Что это за манускрипт?

– Название его вам ничего не скажет, неоплатонический текст «Путь к свету», относящийся к началу нашей эры.

– Вы специалист по редким манускриптам?

– Нет, – односложно ответил монах.

– Тогда почему он обратился именно к вам?

– Эта книга относится к еретическим, а наш орден считается одним из главных специалистов по ересям, что в принципе одно и то же.

– И его могли убить из-за этой книги?

– Не думаю, он просто справлялся о том, мог ли существовать такой текст и что нам о нем известно, – ответил брат Паоло.

– Просто чудесно, – проворчал комиссар, – задача со всеми неизвестными: отец Антонио ищет какую-то книгу, справляется у вас о возможности ее существования, и его убивают. Может, ваша организация и отправила собрата «ad patres» (к праотцам) за интерес к особенно нехорошей книге? – с невинным видом поинтересовался у монаха комиссар.

– С момента нашего основания в тринадцатом веке мы постоянно вынуждены бороться с дьявольским соблазном ложного знания и ложных идей. Но в нашей борьбе мы не прибегаем к насилию, – тем же ровным голосом продолжил монах.

– Если не считать Святой инквизиции, да и потом, я бы не сказал, что вы очень преуспели в вашей борьбе, брат Паоло! – не преминул поддеть монаха Баттисти. – Католиков становится все меньше, а сект и ересей все больше.

– Так устроен мир и человек, – спокойно парировал Сарагоса. Даже если его и задела издевка полицейского, своего раздражения он не показал.

Комиссар тогда отдал должное выдержке брата Паоло, признав противника равным себе. Как ни странно, именно с этого момента он дал себя уговорить. Брат Паоло получил право не только быть в курсе всего, но еще и присутствовать при опросе свидетелей.

Они уже опросили пятерых свидетелей, когда помощник Баттисти ввел в комнату высокую темноволосую девушку лет двадцати пяти. Звали ее Кассия Кузнецова, и она была из России. Познакомилась с отцом Антонио два дня назад, когда случайно забрела в церковь. Самым интересным в ее рассказе были два факта. Первый: в день убийства она видела отца Антонио беседующим с высоким мужчиной и, по ее впечатлениям, разговор этот к числу приятных не относился. Второй: вернулась в церковь около десяти часов вечера, отца Антонио не застала, но видела в темноте плачущего мужчину.

– Почему вы решили, что это мужчина? – несколько уставшим голосом спросил комиссар.

– Я не могу сказать, что уверена на сто процентов, но мне так показалось. Да и голос походил больше на мужской.

– Вы можете его узнать?

– Мужчину?

– Нет, голос?

– Не думаю, – неуверенно произнесла она, – он говорил шепотом. Я еле расслышала слова.

– Ну а дневного собеседника отца Антонио вы можете описать?

– Я его видела со спины, и на какое-то мгновение он повернулся в профиль, – неуверенно произнесла Кася, – высокий, выше метра восьмидесяти, слегка сутулится, хотя выглядит достаточно спортивно. Волосы каштановые с проседью, короткая стрижка. Мне показалось, что это или немец, или скандинав. Конечно, я могу ошибаться, но это то, что я подумала. Он мне показался не похожим на итальянца, и все.

Кася сидела напротив комиссара, руководившего допросом, безуспешно пытаясь сконцентрироваться и как можно более связно излагать историю. Она была не уверена, что сделала правильный выбор, явившись сюда. Сначала, до трех часов дня, она просто безвылазно просидела в номере, разглядывая одной ей видимую точку на потолке. Потом наконец неимоверным усилием воли заставила себя одеться, причесаться и покинуть свое убежище. В отеле было по обыкновению пустынно. Зашла в бар и устроилась за стойкой. По новостному каналу вновь передавали подробности убийства отца Антонио. На этот раз мужественно выслушала все до конца. Журналисты не жалели ни времени, ни красок, расписывая детали происшествия. Тело Антонио со следами пыток и многочисленных ножевых ранений нашли в небольшой комнате в правом крыле церкви, в которой настоятель обычно принимал посетителей и хранил некоторые личные вещи.

На экране то и дело мелькал номер прямого телефона, по которому любой свидетель мог позвонить и оставить известные ему сведения. Кася заколебалась. О чем она могла рассказать? О своем разговоре с отцом Антонио? О конверте? Или о странном незнакомце, которого она застала в церкви? Имел ли он какое-то отношение к убийству или нет? Сомневалась она не зря. Если ее свидетельство сочтут заслуживающим внимания, то могут запросто не выпустить из Италии, а то и из Рима. Что делать? Но мало-мальски приличное решение не приходило в голову. Конечно, она могла просто уехать, но какое-то смутное ощущение невыполненного долга не давало покоя. Сможет ли она жить с сознанием того, что ее сведения могут позволить обвинить убийцу или оправдать невиновного. Поколебавшись минут десять, она приняла решение.

Теперь она сидела напротив полицейского, и одна-единственная мысль занимала ее: что делать с конвертом? Стоит или не стоит передавать его в руки итальянской полиции? Честно сказать, ей очень хотелось бы это сделать. Отдать сверток – и гора с плеч долой. Но какое-то странное и непонятно откуда появившееся чувство ответственности мешало. Она попыталась было справиться с совершенно лишними терзаниями совести: в конце концов кем для нее являлся отец Антонио? Случайно встреченным священником, и точка. Но как раз эта самая точка никак ставиться не желала, и Кася в очередной раз с досадой почувствовала, что так просто ей из этой истории не выпутаться.

В этот момент ее глаза встретили ледяной и абсолютно прозрачный взгляд мужчины, сидевшего несколько в стороне от Баттисти и внимательно слушающего ее рассказ. Он назвался монахом ордена Святого Доминика, братом Паоло Сарагоса и сказал, что представляет в этом деле интересы Ватикана. И если комиссар ей показался вполне симпатичным и заслуживающим доверия, то от одного взгляда ледяных глаз доминиканца Касе стало не по себе. Чем дальше продолжался допрос, тем больше ей хотелось одного: спрятаться куда угодно, хоть под стол. И в один момент она абсолютно точно поняла, что ни в руки полицейского, ни в руки монаха конверт она не отдаст. В мозгу вертелась одна и та же мысль: надо смываться, скрываться, исчезнуть, раствориться, что угодно, только бы не видеть этих глаз. И внутренний голос, который ошибался редко, советовал одно: прикинуться веником и, не мешкая, выметаться отсюда куда подальше.

Наконец Баттисти решил, что большего от этой свидетельницы узнать ему не удастся, а времени на пустые разговоры у него не было.

– Спасибо, синьора Кузнецова, за ваш рассказ. Распишитесь под вашими показаниями и оставьте ваши координаты моему помощнику.

Касе не надо было повторять два раза. Она с явным облегчением поднялась и, попрощавшись, вышла из кабинета.

– Девушка знает гораздо больше, чем говорит, – задумчиво пробормотал монах, когда за Касей захлопнулась входная дверь.

– Девушка – случайный свидетель, пришла по своей воле и рассказала все, что знала. В Рим прилетела несколько дней назад из Москвы, отца Антонио раньше не знала и видела всего лишь один раз в жизни, и, по-вашему, она что-то скрывает? Вы что, думаете, она видела убийцу? А может, сама убила? – раздраженно парировал Баттисти.

– Нет, этого я не утверждал, я всего лишь указал на то, что часть информации она по неведомым нам причинам скрывает, – продолжал настаивать брат Паоло.

– После вашей многовековой борьбы с ересями вам повсюду заговоры мерещатся!

– Как хотите, комиссар, это вы ведете расследование, вам и решать, – ровным голосом произнес монах, однако слова эти прозвучали как предупреждение.

Баттисти уставился на доминиканца: если бы можно было испепелить взглядом, то от монаха осталась бы только легкая кучка пепла. Но брат Паоло даже не вздрогнул.

– Ладно, – сдался комиссар, – ваша взяла, на всякий случай я запрошу по Интерполу все сведения на эту барышню, но задерживать ее в Италии я не имею права.

– А я вас и не прошу задерживать ее в Италии, просто не терять из виду.

«Опять этот монах добился своего!» – подумал комиссар с досадой, но виду не подал. Вслух же произнес другое:

– Мы ее из вида не потеряем, не беспокойтесь. Только кажется мне, что не одной девушке в этой истории есть, что скрывать. Поправьте меня, если я ошибаюсь, да только вы мне тоже не рассказали всей правды…

Кася вернулась в отель. Но долгожданное чувство облегчения не приходило. С уходом отца Антонио груз с ее души снять было некому. Она вспоминала, с какой легкостью покинула в первый раз церковь Санта-Мария-деи-Монти. Тогда у нее было счастливое ощущение того, что наконец-то она нашла человека, с которым может разделить свою ношу. Теперь она снова осталась одна. Рассказать матери о том, что произошло, духу у нее не хватало. Потому что получалось, что Екатерина Великая в очередной раз окажется права. С чего все началось? Она задумалась. Конечно, работа с Шаровым стала для нее отличным развлечением. Отыскивание пропавших раритетов было по-настоящему увлекательным. Она себе казалась настоящим «искателем сокровищ».

Все начиналось совершенно замечательно, а закончилось… хуже не придумаешь. Очередным предметом ее поисков был неизвестный портрет Бакста. Она долго и упорно искала его следы и наконец нашла их в Санкт-Петербурге. Его сегодняшнюю владелицу звали Вера Осиповна Александрова, и жила она на Васильевском острове. Вера Александрова была в прошлом примой Мариинского балета. Она жила одна, детей у нее не было, она рано овдовела. Кася позвонила Александровой и представилась фрилансером нескольких московских журналов. Рассказала, что собирает материалы о прошлом Мариинки для серии статей об ушедших звездах этого театра. Спросила бывшую приму, не может ли та уделить ей пару часов. Александрова с удовольствием согласилась. И уже на следующий же день Кася стояла перед дверью квартиры балерины. Открыла ей сама хозяйка. Несмотря на почтенный возраст, Александрова двигалась удивительно легко. Кася даже позавидовала великолепной осанке и казавшейся врожденной грации. После нескольких слов приветствия ее пригласили в зал. Все стены достаточно большой комнаты с лепным потолком были увешаны театральными афишами, портретами. Касе стоило огромного труда рассмотреть вожделенный портрет. Но она не ошиблась: он был именно здесь.

Александрова усадила мнимую корреспондентку за круглый обеденный стол, на котором уже были разложены альбомы с фотографиями и газетными вырезками. Касе стало неловко. Хозяйка квартиры искренне поверила в белиберду, которую она сочинила, и основательно подготовилась к их встрече. Стараясь не разочаровать Александрову, Кася достала блокнот, попросила разрешения включить диктофон и стала лихорадочно соображать, с чего бы она могла начать. Впрочем, перед приходом она просмотрела все доступные в Интернете материалы, и сами собой на ум стали приходить нужные вопросы. Александрова же настолько охотно включилась в их беседу, что Касе даже не пришлось особенно стараться, чтобы сыграть роль начинающего журналиста. Где-то через пару часов, когда она просмотрела добрую половину альбомов и выслушала несколько интересных историй, она наконец решилась обратиться к настоящей цели своего прихода.

– А это тоже подарок одного из ваших поклонников? – как бы невзначай спросила Кася, указав на заветную картину.

Реакция ее хозяйки оказалась мгновенной и совершенно неожиданной. Вера Осиповна заметно напряглась и с откровенной враждебностью вопросом на вопрос ответила:

– Значит, статья об истории Мариинки сводится всего-навсего к вот этой картинке?

Кася, встретившись глазами с прямым взглядом Александровой, решила, что играть в прятки не имеет никакого смысла. Она виновато улыбнулась и, в свою очередь, ответила вопросом на вопрос:

– Если бы я сказала об истинной причине моего прихода, согласились бы вы меня принять?

– Вы можете удивляться, но согласилась бы, – так же сухо ответила дама, – итак, продолжайте, я вас слушаю.

Кася заметно растерялась, разговор явно выходил из-под контроля и экс-прима Мариинки по правилам играть не желала. Вместо того чтобы удариться в воспоминания и рассказать, насколько дорог ей этот портрет и так далее и тому подобное, Александрова не говорила ни слова и не сводила с Каси внимательного взгляда.

– Ну раз вы не против, я хотела бы продолжить, – торопливо произнесла Кася, стараясь не обращать внимания на презрительное молчание хозяйки, – я пришла к вам по поручению фонда Уайтхэд, который представляет интересы одного крупного музея Ближнего Востока.

– Белая голова, черные мысли, – почти прошептала хозяйка и махнула рукой, – продолжайте…

Вера Осиповна, казалось, полностью отключилась, и Кася вещала в полную пустоту. Девушка самой себе начала напоминать ученицу, повторяющую зазубренный наизусть урок в пустой комнате. Она пыталась приводить свои самые убедительные доводы, показывая, насколько предложение ее хозяев интересно, что фонд обладает огромными финансовыми возможностями и готов к любым, в пределах разумного, конечно, расходам.

– Вы мне просто скажите откровенно, какую сумму ваши хозяева готовы заплатить? – наконец прервала ее словесные излияния Александрова.

Кася несколько оторопела от неожиданности, но подчинилась и написала на листке бумаги сумму. Хозяйка взглянула и совершенно просто спросила:

– Вы уверены, что для вашего фонда эта сумма покажется разумной.

Подобное поведение хозяйки заинтриговало Касю. Она ни разу не встречала ничего похожего. Та, казалось, больше пеклась об интересах фонда, нежели о собственных интересах, и совершенно не собиралась торговаться. Кася привыкла к обратному. Обычно владельцы набивали цену. Кто говорил, что прекрасно разбирается, сколько подобное произведение может стоить. Другие нажимали на сентиментальную ценность, когда рука не поднималась продать дорогую память об отце, дедушке или троюродной тете за четыреста тысяч рублей, а поднималась только за восемьсот. Были и такие, кто категорически отказывался продавать, но никогда и никто не интересовался у нее, не разорит ли покупка принадлежащего им раритета неизвестный фонд.

Александрова заметила удивление ее гостьи и рассмеялась сухим, неприятным смехом:

– Вас это удивляет, не правда ли?

Кася вместо ответа только кивнула.

– Понимаю, только удивляться тут нечему. Я, конечно, дорожу подарком Льва, но не настолько, чтобы расстаться из-за него с жизнью!

Кася непонимающе уставилась на собеседницу.

– Как вы думаете, милая девушка, что происходит с теми, кто не желает расставаться с картинками, которые вы находите для музея очередного нефтяного набоба?

– Я ищу другую картинку, как вы говорите, – пожала плечами Кася.

– То есть вы уходите, и дело с концом? – саркастически поинтересовалась Александрова.

– Да, – просто ответила девушка.

– Вы уходите, и дело с концом, – повторила Вера Осиповна, и на этот раз ее голос предательски задрожал, – но уверены ли вы в том, что это настоящий конец?

Неприятный холодок пробежал по спине девушки, и ей внезапно стало не по себе:

– Что вы хотите этим сказать?

– Хотите расскажу вам одну историю? – спросила старая женщина и, не дожидаясь Касиного согласия, продолжила: – У меня была одна очень близкая подруга, моя гримерша Мария Федоровна Дробышева. Очень светлый и просто очень добрый человек. Поэтому все в театре называли ее ласково Манюней. Даже самые наипервейшие стервы, и те никогда Манюню не трогали. Да и за что ее было трогать: в ее жизни был только театр, несколько близких друзей, подруг, любимые кошки и еще память о родителях. Она была, как это принято было тогда говорить, «из бывших». Ее родители, потомственные дворяне, предпочли на свой страх и риск остаться после революции в России. Отец работал сначала в каком-то наркомате, потом преподавал, мама учительствовала. От прошлого осталась комната в коммуналке, бывшая когда-то спальней сестры отца Манюни в огромной дореволюционной квартире адвоката Василия Дробышева, деда Манюни, удивительно красивая китайская ширма и несколько картин на стенах. Правда, Манюня всегда утверждала, что это всего лишь копии, ну а мы вопросов не задавали. Только недавно, три месяца назад, она неожиданно пришла ко мне посоветоваться… – голос Веры Осиповны оборвался, и было видно, что только огромным усилием воли она сдерживает слезы.

Кася слушала внимательно, так и не понимая, почему Александрова рассказывает эту историю. Вера Осиповна заметила выражение вежливой скуки на ее лице.

– Вы спрашиваете себя, почему эта старуха рассказывает про какую-то там Манюню и какое это имеет отношение к вам? – резко спросила она.

– Вы не ошиблись, – призналась Кася.

– Только отношение все это имеет к вам самое непосредственное! – взорвалась бывшая прима и, с трудом взяв себя в руки, продолжила слегка надорванным голосом: – В тот день Манюня призналась мне, что картины, к которым мы все привыкли, на самом деле подлинники известных мастеров. Две большие принадлежали перу Ильи Репина и Константина Коровина, с которыми ее дед был дружен, автором акварельного «Портрета неизвестной» на самом деле был Александр Бенуа. И вот теперь она решила подарить все это Художественному музею. Совершенно не знаю почему, но я попыталась отговорить ее. Предлагала отложить решение, не встречаться с хранителями, подумать о наследниках. Но Манюня была непреклонна. Тем более из близких у нее остался только племянник, который почти не поддерживал с ней никаких отношений. И она искренне опасалась, что ее единственный родственник просто продаст картины, и тревожилась за судьбу родительской коллекции. Я ее так и не уговорила. Манюня отправилась за советом к нотариусу. Но не успела она составить дарственную, как на нее вышел представитель какого-то фонда или иностранной галереи, Манюня так точно и не поняла, и предложил купить картины. Манюня отказалась, сказав, что в деньгах она не нуждается. Для нее важнее было увидеть имя своих родителей на дарственных табличках рядом с картинами. Представитель звонил еще несколько раз, приходил, даже подключил к делу племянника, который ради такого случая попытался восстановить отношения с тетей, но она не соглашалась. А потом с Манюней произошел несчастный случай: она попала под машину. Того, кто сидел за рулем, так и не нашли, дело закрыли. А после похорон племянник продал все картины за очень приличную сумму этому самому фонду.

Кася замерла, один вопрос вертелся на губах, наконец она решилась:

– Вы полагаете, что смерть вашей подруги не была несчастным случаем?

– Нет, – просто ответила Александрова, – нет, я не верю в совпадения. Конечно, вы можете сказать, что достаточно было украсть картины. Но, насколько я понимаю, никакая галерея и никакой уважающий себя аукцион не выставит на продажу краденое. Основным условием было законное приобретение картин. Поэтому смерть Манюни оказалась очень и очень кстати…

Две женщины сидели друг напротив друга и молчали. Вера Осиповна смотрела невидящим взглядом в окно, глаза ее на этот раз были сухими, лицо застыло маской. Кася уставилась в пол, словно боялась поднять глаза и встретить презрительный взгляд ее собеседницы.

– Поэтому я вас и спрашиваю, покажется ли сумма, которую вы мне только что предложили, вашим хозяевам приемлемой, и не будет ли она стоить мне жизни? – снова разорвала молчание Александрова.

– Я была уполномочена предложить вам именно столько.

– Хорошо, на этом мы и остановимся. Как будет происходить продажа?

Кася коротко объяснила, желая только одного: уйти. Выйдя от Александровой, она первым делом набрала полные легкие воздуха. В определенный момент ей показалось, что она задыхается. Быстрым шагом вышла на набережную и в течение почти пятнадцати минут тупо смотрела на легкие волны, пробегающие по маслянисто-черной поверхности реки. Только почувствовав, что окончательно пришла в себя, вернулась в гостиницу, позвонила Шарову и передала согласие клиентки.

С Алексом она решилась поговорить гораздо позже, почти через две недели после встречи с экс-примой Мариинского театра. К ее удивлению, Алекс отреагировал на рассказ Каси вполне спокойно и только пожал плечами:

– Слушай, ну а какая тебе, собственно, разница? Мы к этой самой Манюне никакого отношения не имеем. Инвестиционные фонды, вкладывающие капиталы в произведения искусства, бывают разными, и методы их отличаются. Потом ты должна понять, что это просто одна из форм капитала, а деньги, как известно, не пахнут. Ты же не будешь задавать вопрос банкиру, чувствует ли он ответственность за клиента, который пустил себе пулю в лоб, или менеджеру, не переживает ли он, что уволенный им работник стал бездомным бродягой. Этот мир просто так устроен. Да и в конце концов тебе ведь самой никого убивать не предлагают.

– То есть тебе все равно, что в результате твоей деятельности кто-то может пострадать? – констатировала Кася.

– Что за винегрет у тебя в голове? Ты, может, начнешь, как буддийские монахи, метелочкой перед собой мести, чтобы, не дай бог, не раздавить какую-нибудь букашку?

– Не преувеличивай, речь идет не о какой-нибудь букашке, а о вполне конкретных людях, которым наше вмешательство вполне может стоить жизни! – взорвалась было Кася и тут же остановилась. Просто она почувствовала, что все ее слова имеют такой коэффициент полезного действия, как и война с ветряными мельницами. «Совесть Шарова не покупается за деньги, а только за очень крупные суммы», – горько усмехнулась она про себя. Впрочем, он не слишком отличался от большинства земных и вполне нормальных людей, которые любят говорить, что у них есть голова на плечах, что они знают, о чем говорят, и твердо стоят на своем клочке земли. Поэтому дальнейший разговор не имел никакого смысла.

В этот же день, вернувшись домой, Кася подняла все свои записи. Из самых недавних дел она выбрала троих владельцев, которые отказались от предложенного вознаграждения. Первым был майор в отставке Зинкевич Владимир Иванович. Ему от дедушки достались несколько старинных икон, две из которых принадлежали перу неизвестного художника школы Максима Грека. Майор никак не желал расставаться с иконами и ни о каких предложениях и слышать не хотел. Дрожащей от волнения рукой Кася набрала номер майора и с огромным облегчением услышала хорошо запомнившийся ей суховатый голос:

– Я вас слушаю.

Кася торопливо повесила трубку. Она совершенно не представляла себе, о чем говорить с бывшим военным. Второй в ее списке была Чегодаева Марина Степановна, главный бухгалтер какого-то строительного треста, мама которой купила в свое время по сравнительно недорогой цене несколько картин Зинаиды Серебряковой и несколько набросков Кустодиева. Марину Степановну не устроила цена, предложенная Касиными заказчиками, и она ожидала другого, более выгодного покупателя. Трубку сняла дочь Чегодаевой, Вика. На просьбу Каси поговорить с ее матерью Вика заявила, что та в командировке и приедет только через неделю. Но если ее, Касю, интересуют картины, то три из них уже проданы, а с остальными они расставаться пока не собираются. На этот раз Кася повесила трубку с явным облегчением и с совершенно легким сердцем набрала третий номер: Натальи Витальевны Муромской, известного в прошлом архитектора.

На звонок никто не ответил, скорее всего, хозяйки квартиры не было дома. Кася перезвонила Муромской через день: телефон молчал. Недолго думая, она собралась и отправилась по знакомому адресу. На звонок домофона никто не отвечал, попыталась позвонить соседке, но день был рабочим, и в соседской квартире, по всей видимости, никого тоже не было. Кася слонялась около подъезда уже минут пять, когда наконец к подъездной двери подошла пожилая женщина с двумя продуктовыми сумками.

– Скажите, пожалуйста, вы незнакомы с Натальей Витальевной Муромской, она живет в вашем подъезде на пятом этаже, – обратилась к пожилой женщине Кася.