Ласточкино гнездо Вербинина Валерия
Вечером соавторы сидели в номере, дополняя сценарий и вписывая отдельные эпизоды согласно местам, в которых собирались снимать.
Дивный ялтинский воздух вливался в открытое окно, из которого было видно кусочек набережной и море, наискось рассеченное лунной дорожкой. Михаил предложил на сегодня окончить работу, и оба закурили трубки.
– Я думал, будет гораздо хуже, – признался сценарист.
Борис поглядел на него с недоумением.
– Ты о чем?
Поначалу они придерживались обращения на «вы», но, проработав какое-то время бок о бок, и сами не заметили, как перешли на «ты».
– Тут же совсем недавно шла война, – напомнил сценарист. – И дом, который тебе так понравился, обстреливали. Ты видел следы пуль на стенах?
– Видел.
– Говорят, там был штаб белых и в подвале расстреливали красноармейцев.
– А я слышал, что это все неправда. – Борис шевельнулся в кресле. – Как бы то ни было, война кончилась.
Мельников ничего не сказал.
– Все войны когда-нибудь кончаются, – добавил режиссер.
– Все когда-нибудь кончается, – со вздохом ответил Михаил.
– Правда, что тебя приглашают на кинофабрику в Киев? – спросил Борис, желая переменить тему.
– В Киев не поеду, – коротко ответил сценарист. – Меня там чуть не убили в чрезвычайке.
– Но ты же ни в чем не был виноват, – вырвалось у Винтера.
Михаил как-то странно покосился на него и, стиснув трубку, промолвил:
– Боря… Я за белых воевал.
Такого поворота собеседник никак не ждал и растерялся.
– Мне сейчас неприятно даже думать об этом, но ведь это было. – Мельников слабо усмехнулся. – Ты воевал за красных, я за белых… Вполне могли бы оказаться друг против друга. Вот сейчас мы сидим и разговариваем, а тогда… Тогда ведь я мог тебя убить.
– Миша, никто никого не убил, – пробормотал Борис.
– Но ведь я убивал. И ты убивал.
Режиссер резко мотнул головой.
– Нет, я никого не убил. Не смог. Знаешь, на войне я понял одну вещь… Я понял, что не могу убивать. Ни за идею, ни… ни за что-то еще. Командир кричал: «Стреляй!», а я… – Он умолк, по его крупному, выразительному лицу пробежала судорога. – Я думал – вот я убью человека, а у него жена, дети, близкие… Может, он будет Моцарт, или Лев Толстой… или кто-то еще… И даже если не Моцарт, для кого-то он все равно самый лучший на свете… хоть для собаки, для кошки, для канарейки, черт возьми! Кто-то дома его ждет, а я его сотру с лица земли… Словом, я не смог убивать и с трудом перевелся в санитарный поезд. Там я насмотрелся такого… раненые, умирающие… А! – Он безнадежно махнул рукой. – Война – это ужасно. На свете нет ничего хуже войны.
Сценарист посмотрел на него внимательно и внезапно сказал:
– Боря… Я хочу с тобой выпить. Ты честный человек…
Смущенный режиссер запротестовал.
– Нет, ты человек, – упорно гнул свою линию Мельников. – В отличие от… разных прочих, на которых я насмотрелся в кино…
– Да ну тебя! – засмеялся Борис.
Больше они никогда не обсуждали прошлое Михаила и вообще старались не трогать тему Гражданской войны, но у каждого тем не менее осталось четкое ощущение, что он может рассчитывать на собеседника как на самого себя.
Через несколько дней в Ялту приехала Нина Фердинандовна, и режиссер повез ее осматривать приглянувшийся ему особняк.
– Вот, смотрите: если бы можно было подновить и выкрасить в белый хотя бы фасад… и немножко привести сад в порядок… Получится отличный дом, где живет ваша героиня с братом Эндрю. Говорят, тут будет санаторий, но когда еще он будет…
– А что внутри? – спросила Нина Фердинандовна.
– Голые стены… Похоже, что все растащили. У барона Розена когда-то была коллекция вин, ковры, украшения… Ничего не осталось. Но внутри, конечно, мы снимать не будем – интерьеры построим в киноателье…
И, заметив, что жена наркома слушает его вполне благосклонно, он стал сбивчиво говорить о том, что местная кинофабрика не располагает достаточными ресурсами, что автомобили у нее старые, что актерам придется обходиться своей одеждой, а между тем и Нина, и Еремин играют богачей…
– Не волнуйтесь, – объявила Гриневская, дотронувшись до его руки. – Я что-нибудь придумаю.
И придумала.
Всем актерам пошили отличные костюмы, из-за границы привезли шляпы, часы, запонки, обувь по последней моде.
Себя Нина Фердинандовна тоже не забыла: для каждой сцены она заготовила отдельный наряд. Морем в Ялту доставили несколько новых автомобилей, одним из которых был белый кабриолет «Изотта Фраскини». Он вогнал в ступор местных жителей, и Кеша не без труда добился чести сидеть за его рулем.
Но самое главное – Нина Фердинандовна нажала на все рычаги, чтобы Винтер мог спокойно снимать в полюбившемся ему доме.
Прежде всего здание признали неподходящим для санатория и оттяпали у Наркомата здравоохранения, а затем в кратчайшие сроки сделали внутри и снаружи ремонт.
Комнаты на первом этаже превратились в покои киношных миллионеров и злодея Тундер Тронка, а на втором поселилась со своей свитой Нина Фердинандовна, чтобы избежать городской суеты.
Не следует забывать, что вскоре должен был начаться туристический сезон.
Когда Борис увидел отремонтированное здание, которое выкрасили белой краской, и вокруг – сад, в котором навели порядок и высадили клумбы цветов, его кинематографическая душа затрепетала.
Это был дом, в котором чувствовалась жизнь, характер, гармония; дом, в который хочется стремиться, не чрезмерно вычурный, но в то же время и не такой безликий, как большинство его собратьев.
Фонтан в саду нежно журчал, разбрасывая струи воды. Ветер колебал верхушки кипарисов. Желтоклювая чайка села на ограду, посмотрела на режиссера хитрым глазом и, прокричав что-то, улетела.
– Хорошо на пленке выйдет? – спросил он у Нольде.
Эдмунд Адамович внимательно посмотрел на дом, на фонтан, на кипарисы, на беседку-ротонду и утвердительно кивнул.
– Конечно, отдельные эпизоды будем снимать во дворце эмира бухарского и в Ласточкином гнезде, – добавил Борис, щурясь на бывшее имение барона Розена. – Вообще здесь, на юге, такие условия для работы! Жаль, что местную кинофабрику совсем не развивают…
К началу съемки киногруппа состояла частью из прибывших из Москвы, частью из кадров местной студии.
К первым относились Винтер, Мельников, Нольде, ассистент режиссера Петр Светляков, помреж Вася Харитонов, художник Леонид Усольцев и большая часть актеров.
Устав искать подходящего Тундер Тронка, режиссер предложил роль главного злодея Михаилу, и тот хоть и позволил себе отпустить по этому поводу пару иронических замечаний, все же согласился.
Небольшая роль Мэри, которая становится жертвой интриг злодеев, досталась Лёке – конечно, не без помощи Васи, который горячо ее рекомендовал.
Местная студия предоставила шоферов, которые возили киношников на место съемок, а также второстепенных членов съемочной группы – гримера Пирожкова, помощника оператора Деревянко, парикмахера Фрезе, реквизитора Щелкунова, фотографа Беляева и костюмеров.
Ялтинские, само собой, жили у себя, а москвичи заняли чуть ли не пол-этажа в знаменитой гостинице «Россия». Нина Гриневская и ее свита, как уже упоминалось выше, жили на «Баронской даче».
И вроде бы все складывалось как нельзя удачней, погода позволяла снимать натурные сцены чуть ли не каждый день, жена наркома поддерживала все начинания Бориса и позволяла перекраивать сценарий как ему заблагорассудится, но что-то носилось в воздухе такое, что подспудно тревожило режиссера.
Прежде всего, южные красоты, а еще чудесное крымское вино самым плачевным образом повлияли на художника Усольцева. Он стал пить, пару раз устраивал дебоши, и в итоге можно было по пальцам сосчитать моменты, когда он оказывался трезвым и пригодным к работе.
Затем Зарецкий по привычке вообразил себя скупым рыцарем, хотя он распоряжался не своими деньгами, а финансами студии, и от уполномоченного пришлось избавиться.
26 июня произошло землетрясение, и хотя оно не вызвало особых разрушений, но порядком напугало всю группу.
Ну и неприятности помельче: Нину Фердинандовну, когда она ехала в открытой машине, оскорбил какой-то хулиган со шрамом, а сегодня во время съемок – не угодно ли – утопленник.
– И что он к нам привязался? – в сердцах спросил Борис, допивая волшебное вино из погребов барона Розена, сметенного революцией.
– Кто? – спросил Михаил.
– Да этот, как его… Парамонов, из угрозыска который. Ну купался какой-то гражданин и утонул. Мы-то тут при чем?
– Ты что, не заметил? – удивился сценарист. – Труп в одежде был. Кто же в одежде станет купаться? И врач сказал: голова разбита…
Борис промолчал.
– Иногда мне кажется, – внезапно признался он, – что у нас выходит хорошая фильма… А иногда я уже ни в чем не уверен. – Он шевельнулся. – Знаешь, я тут придумал отличный трюк… Но сложный. Смотри: если протянуть канат между домами, на высоте примерно четвертого этажа…
Он стал излагать сценаристу свои соображения.
Михаил оживился и начал предлагать варианты, каким образом трюк можно обыграть в сценарии. А в то же самое время в заведении, расположенном в нескольких сотнях метров от гостиницы, реквизитор Щелкунов, помощник оператора Деревянко и гример Пирожков как-то разом пришли к выводу, что с дегустацией местных вин сегодня, пожалуй, пора завязывать.
Первым с официантом расплатился Пирожков и, попрощавшись с товарищами, удалился слегка неуверенной походкой.
Щелкунов и Деревянко остались одни.
– Ну что, по домам? – вяло спросил Щелкунов, дожевывая свой ужин.
Оркестр наяривал фокстрот, несколько пар кружились в танце, и душа реквизитора беззвучно пела. Ему было хорошо, и он даже не скрывал этого.
– Не, – сказал Деревянко, насупившись, отчего его молодое щекастое лицо стало казаться важным и значительным. – Мне тут это… надо… Короче, я к Парамонову схожу.
Щелкунов так удивился, что даже перестал жевать.
– Тю! Зачем он тебе?
– Да я тут узнал одного, – нервно ответил Деревянко, потирая мочку уха. – В нашей группе. Только меня сомнение брало, понимаешь? А теперь я уверен. Он не тот, за кого себя выдает. Совсем не тот. И он тут явно неспроста…
– Ну ты даешь! – только и мог сказать Щелкунов. – Ладно, иди, если хочешь…
– И пойду! – решительно объявил Деревянко.
– Ну иди!
– Пойду! Эй, мужик… сколько с меня?
Он рассчитался с немолодым усатым официантом и удалился, возле выхода едва не врезавшись в столик.
– Не многовато ему? – спросил официант с сомнением, принимая деньги от Щелкунова.
– В самый раз, – хмыкнул реквизитор.
На свежем воздухе Деревянко почувствовал себя увереннее и неспешно зашагал вперед. Обдумав свое положение, он решил, что зря тянул столько времени. Давно уже надо было дать знать куда следует о том, что…
На узкой безлюдной улочке его нагнал Щелкунов.
– Проводить тебя до угрозыска? – спросил реквизитор.
– Зачем? – удивился Деревянко.
– Ну мало ли, – каким-то странным тоном ответил Тимофей и, неожиданно выхватив откуда-то острый нож, одним отточенным движением снизу вверх вогнал лезвие собеседнику под сердце.
Саша даже вскрикнуть не успел.
Свободной рукой Щелкунов придержал его и, видя, что взгляд Деревянко обессмыслился, извлек нож и отпустил помощника оператора. Тот ничком повалился на землю.
– Лежи и не кашляй, – напутствовал его Щелкунов, вытерев лезвие ножа об одежду убитого.
Затем реквизитор огляделся, убедился, что никто его не видел, спрятал нож, засунул руки в карманы и, насвистывая себе под нос, с независимым видом проследовал к выходу из переулка.
Глава 5
Постоялец
Александр Блок
- …И грезить, будто жизнь сама
- Встает во всем шампанском блеске
- В мурлыкающем нежно треске
- Мигающего cinema!
В тот день Варвара Дмитриевна Лукомская вернулась домой в ажитации.
В жизни Варвары Дмитриевны оставалось не так уж много радостей. Ей было чуть меньше шестидесяти, но выглядела она на все семьдесят пять. Она носила пенсне на черном шнурке, порицала современную моду (да, вы не ошиблись: именно она на набережной, наблюдая за съемками фильмы, строго осудила платье Лёки) и ни за что на свете не согласилась бы остричь волосы, которые укладывала на затылке в пышный узел. Она была очень худа, и хотя гимназисткой не любила иностранные языки, ныне предпочитала изъясняться по-французски с людьми своего круга – точнее, с теми из них, кто еще оставался в Ялте.
До империалистической войны Лукомская была скромной супругой репортера газеты «Русская Ривьера», который слыл либералом и отчаянно ругал царя, а также местного градоначальника – генерала Думбадзе[14].
Впрочем, о свирепом охранителе Думбадзе в те годы только ленивый не шутил, что он будто бы велел выслать из Ялты свою генеральскую шинель за то, что у нее была красная подкладка.
И вот пролетели годы, войны и революции, в марте восемнадцатого Лукомские обнаружили, что проживают на территории Советской Социалистической Республики Таврида, потом республика как-то стушевалась, потому что явились союзные войска, но не так чтобы надолго, и опять красные, а за ними белые, и опять чепуха, кавардак и полное расстройство жизни…
– Осьмушка фунта[15] хлеба на человека в день! – стонал Лукомский, заламывая руки и мечась по комнате. – Ах, как прав был покойный Думбадзе, когда… Помнишь, после того, как в его карету бросили бомбу и промахнулись, он велел облить керосином дом, откуда кидали бомбу, и сжечь его…
Он заскрежетал зубами, ероша свои редкие волосы.
– Мало! – кричал бывший либерал, возбуждаясь все больше и больше. – Мало сжигали, мало расстреливали… Вот и имеем теперь… то, что имеем!
Он погрозил кулаком окну и рухнул на диван в совершенном отчаянии.
Варвара Дмитриевна тихо плакала.
Но все проходит, прошло и это.
Исчез Лукомский, смылся на одном из врангелевских пароходов вместе со своей любовницей, бывшей подругой жены, бежала за границу дочь вместе с мужем – офицером штаба, умер от тифа сын-гимназист, а Варвара Дмитриевна осталась. Она была уверена, что вскоре тоже умрет, но не умерла. И ей пришлось одной налаживать жизнь, или, вернее, некое ее подобие.
Она подрабатывала тапером в рабочем клубе, сопровождая игрой на разбитом пианино немые фильмы, а летом, разгородив надвое остававшуюся у нее комнату – впрочем, довольно просторную, – сдавала закуток приезжим.
Правилом Варвары Дмитриевны было – только женщины или семейные пары, и никаких детей. Но у мироздания, похоже, были свои правила, главным из которых было во всем противоречить Варваре Дмитриевне и ни в чем не давать ей спуску.
Самые благопристойные женщины, едва переступив порог ее дома, тотчас пускались во все тяжкие и заводили шашни с местными альфонсами, а семейные пары, которых Лукомская пускала к себе, неизменно оказывались скандалистами, неплательщиками или просто жуликами.
После того как к ней из-за очередных постояльцев нагрянул глава местного угрозыска, Варвару Дмитриевну долго трясло.
– Что, мать? – весело кричал Парамонов, если встречал ее после этого инцидента где-нибудь на улице. – Опять жулье к себе пустила? Контрреволюцию мутишь? Ну-ну!
Варвара Дмитриевна жалась, лепетала:
– Ах, ну что вы, гражданин… – чем страшно забавляла краснолицего, экспансивного собеседника.
Он был уверен, что его слова – всего лишь хорошая шутка, а Лукомская после таких разговоров долго не могла сомкнуть глаз.
И тут в разгар сезона возле ее дома объявился совершенно неподходящий гражданин.
Во-первых, он был непозволительно молод – ему, вероятно, не сравнялось и двадцати. Во-вторых, у его виска красовался чудовищных размеров рубец, придававший своему обладателю вид, прямо скажем, наводящий на размышления.
– Вы сдаете угол? – лаконично спросил гражданин у Варвары Дмитриевны, даже не удосужившись поздороваться.
– Дело в том, что я… – залепетала она, конфузясь.
Она не умела отказывать, а молодой человек без вещей не внушал ничего, кроме подозрений.
Кот просочился мимо нее на улицу, поглядел на вновь прибывшего, покрутился вокруг него и неожиданно с хриплым «мяу» потерся о его ноги.
Варвара Дмитриевна оторопела.
Кот Пиль (названный так в честь звезды Гарри Пиля[16]) терпеть не мог посторонних и был причиной бесконечных перепалок Лукомской с ее постояльцами.
В глубине души она подозревала, что ее своенравный трехцветный кот вообще ненавидит людей; впрочем, точно такая же черта наблюдается у некоторых представителей человеческого рода, хотя они даже близко не могут похвастаться кошачьей грациозностью, красотой и умением мурлыкать.
– Хороший кот, – рассеянно сказал незнакомец и, нагнувшись, потрепал его по голове.
Обычно Пиль терпеть не мог, если его гладили без спросу, и счастлив бывал тот, кто после контакта с его когтями отделывался лишь парой царапин. Однако сейчас кот приветственно выгнул спину и вновь хрипло мяукнул.
– А… Э… – пробормотала Варвара Дмитриевна, глядя на незнакомца во все глаза. – Я думаю… в сущности… – И она решилась: – Заходите, пожалуйста.
Как выяснилось из дальнейших расспросов, в истории незнакомца не было ничего из ряда вон выходящего. В Москве он сопровождал на вокзал товарища, который ехал в Крым лечиться от чахотки. Товарищу стало нехорошо, и незнакомец сел в поезд, чтобы лично сопроводить его до места назначения. Именно поэтому у незнакомца не было с собой вещей. Врач Стабровский сказал, что у Варвары Дмитриевны, может быть, найдется свободный угол, ну и…
– Ах, что ж вы сразу не сказали, что вы от Андрея Витольдовича? – воскликнула Лукомская, всплеснув руками. – Я бы сразу же вас пустила… Только, – она замялась, – как же быть с вещами? Вы, наверное, на пляж будете ходить… и вообще…
– Да мне много не надо, – пожал плечами собеседник, – я, знаете ли, к вещам равнодушен…
Как выяснилось, звали его Иван Опалин – Иван Григорьевич, как он объяснил, и с подозрением покосился на Лукомскую, не улыбается ли она. Но ей, наоборот, понравилось, что ее новый постоялец такой не по годам серьезный.
– Вы студент? – спросила она.
– Нет. Я агент.
– Страховой? И много кого застраховали?
– Пока никого, – проворчал Опалин, насупившись, и взял на руки Пиля, который уже несколько минут бродил вокруг него.
«Конечно, он будет водить девушек, – думала Варвара Дмитриевна, вздыхая. – Патефон заводить, шуметь… Эх, молодость, молодость!»
Но Опалин не шумел, не проявлял интереса к патефону, девушек не водил и вообще вел себя – Варвара Дмитриевна с удовольствием вспомнила старое, почти позабытое слово – на редкость благовоспитанно. Он навещал в санатории своего друга, лазал по окрестным горам и за неделю с небольшим загорел до черноты.
К тому, что в городе сейчас снимают фильму, он отнесся с полным безразличием, но из вежливости слушал рассказы хозяйки, которая часто ходила поглядеть на съемки в компании своей знакомой, бывшей директрисы гимназии для девочек, где когда-то училась дочь Лукомских.
В день, когда съемкам на набережной помешал утопленник, Варвара Дмитриевна пришла домой вся взволнованная.
Опалин лежал на кровати, Пиль примостился у него на груди, и молодой человек рассеянно гладил кота.
– Ах, вы не представляете, Иван Григорьевич, что сегодня было! – воскликнула Лукомская.
И она рассказала постояльцу, что в разгар съемок из воды вытащили мертвого человека, причем Варвара Дмитриевна стояла в толпе так близко, что отчетливо расслышала, как Парамонов сказал кому-то из своих сотрудников: «Это убийство».
– Но самое ужасное даже не это. Понимаете, я ведь его узнала!
– Кого? – равнодушно спросил Опалин.
– Мертвеца! – отчаянно вскрикнула Варвара Дмитриевна, подавшись вперед. – Я сначала решила, что обозналась… Ведь я много лет его не видела! Семь или восемь, если быть точной…
Пиль тоскливо мяукнул, соскользнул на пол и забился под кровать.
Опалин сел и пригладил волосы.
– Это кто-то из ваших знакомых? – спросил он с интересом.
– Да! Его звали Максим Ильич Броверман… Он был архитектором, иногда писал статьи для газеты, в которой работал мой муж…
– Ну так что ж вы мне все это говорите? – пожал плечами молодой человек. – Вы лучше расскажите в угрозыске, что вам известно. Мол, так и так, тело принадлежит гражданину Броверману, Максиму Ильичу… Когда он появился на свет?
– Откуда мне знать?
– Ну лет ему сколько? Хотя бы приблизительно.
– Он был лет на пять старше меня, – подумав, объявила Варвара Дмитриевна.
– А вам?..
– Пятьдесят восемь.
– Ну, значит, гражданин Броверман примерно… – Опалин наморщил лоб, высчитывая в уме, – одна тысяча восьмисот шестьдесят четвертого года рождения… Проживал он где?
– Я не знаю. Может быть, в Гурзуфе. Или в Ялте? Ах, я ничего не знаю! – воскликнула Варвара Дмитриевна в тоске. – За что его убили, за что?
– Это как раз угрозыск и должен установить, – заметил молодой человек хладнокровно. – Вы сходите к ним и…
Вспомнив о Парамонове и его добродушной красной роже, Варвара Дмитриевна затрепетала.
– Ни за что! – объявила она тоном приговоренной королевы, надменно выпрямившись.
– Но если вы что-то знаете, вы должны помочь расследованию, – втолковывал ей постоялец. – Сокрытие важных сведений…
– Ах, нет! – вскрикнула Варвара Дмитриевна и даже руки подняла, словно собираясь зажать уши. – Вы, Иван Григорьевич, просто не понимаете, что за человек этот Николай Михайлович Парамонов…
– Плохой? – спросил Опалин с любопытством.
Однако даже сейчас полученное воспитание не позволяло Варваре Дмитриевне взять и однозначно ответить на этот вопрос.
– Ну что я могу сказать… Как же мне объяснить вам? Вы приезжаете, вы ведь не так смотрите на Ялту, как я… как все мы… Для вас здесь все – горы, цветущие глицинии, абрикосовые деревья, море, солнце… А Николай Михайлович… он здесь достаточно давно, чтобы мы успели его узнать… Дом у титулярного советника… то есть бывшего советника отобрал, чтобы семью свою поселить получше… Жена Парамонова ковры любит, так он заставил ей за бесценок ковры барона продать… Впрочем, это, может быть, и справедливо, потому что ковры-то с «Баронской дачи» местные жители утащили… Я вам рассказывала, что жена наркома, Гриневская которая, актриса… Она велела, чтобы дачу к съемкам восстановили, как было? И не только снаружи, но и внутри… Ох и пришлось же попотеть Парамонову! – Варвара Дмитриевна рассмеялась. – Бегал по городу, всем угрожал… Тут же в Ялте все отлично знают, кто чем успел поживиться, когда Розены бежали… И представляете, большую часть мебели и вещей он действительно заставил вернуть. Только вот ковры ему самому тоже отдать пришлось, правда, не все…
Варвара Дмитриевна умолкла.
– А дача это – нехорошее место, – добавила она почему-то шепотом. – Дача – потому что старый барон был гордецом… так-то это целый дворец… Но он говорил, что это его дача, чтобы уесть других. Вы, наверное, ее видели, она на возвышенности расположена. В войну там поставили эти… как их… пулеметы… и никто не мог к ней подойти. Барон Розен пытался протестовать, но… В кои-то веки ему пришлось смириться и отступить… Жена его как раз в те дни умерла. Старший сын погиб на фронте еще в четырнадцатом году… или пятнадцатом? Не помню… А младший – позже… Рядом с дачей шли бои… а еще на дачу будто бы привозили пленных и расстреливали… А еще говорят, что барон где-то закопал свои сокровища, и они до сих пор там лежат. Он ведь был очень богат…
– Закапывать-то зачем? – удивился Опалин. – Сокровища надо при себе держать…
– Да, вы правы, это все, конечно, легенды, – легко согласилась Варвара Дмитриевна, увлеченная потоком своих воспоминаний. – Но у баронессы Розен действительно были исключительные драгоценности… Как сейчас помню… в девятьсот третьем, кажется, году, на благотворительном балу она затмила всех, ну просто всех… Или это было на Рождество? Неважно… Вижу ее как сейчас: платье цвета шампанского, вот тут и тут, – она показала на себе, – складки… шлейф, как у княгини… А на шее – украшение… Барон заказал его в Париже у Жоржа Фуке…[17] знаменитого ювелира… Подарок, так сказать, за рождение второго сына, Александра… Вообразите: бриллианты, которые сверкают так, что глазам больно… и посередине – подвеска, совершенно изумительная по работе… Она изображала гору и водопад… дивная, дивная вещь! Ее называли… как же ее называли? Да, точно: «Алмазная гора»… Она была сделала из разных камней, жемчуга и опалов, и так искусно, что просто не устанешь любоваться… Но все-таки барон жену не любил, – прибавила Варвара Дмитриевна совсем другим тоном, качая головой. – В молодости он хотел жениться на другой, но она была из обедневших дворян, и семья ему не позволила… Жена безумно его ревновала, но ходили слухи, что он все равно находил способ встречаться со своей любовницей… Будто бы даже для него построили подземный ход под дачей, чтобы он мог скрываться незаметно. Воображаю, каково приходилось бедной баронессе! Она так хотела избавиться от соперницы, что даже устроила ей брак с каким-то мелким чиновником, а потом добилась, чтобы ему дали место в другой губернии. Только вот он уехал на новое место службы, а жена осталась в Ялте – под тем предлогом, что ей надо заботиться о старых родителях. И она по-прежнему встречалась с бароном Розеном, а он, чтобы утихомирить супругу, покупал ей украшения одно краше другого. Так у нее образовалась довольно внушительная коллекция, хотя уверяют, что ревновать она все равно не перестала…
– А что стало с бароном? – спросил Опалин. – Сыновья его погибли, ну а он сам?
– Бежал, конечно… С дочерью… как же ее звали? – Варвара Дмитриевна наморщила лоб. – Не помню… Сколько же я стала забывать! А ведь я видела ее еще маленькой девочкой…
Несколько мгновений Иван молча глядел на свою собеседницу.
У него было такое ощущение, словно он только что прослушал изложение романа, который не имел к действительности никакого отношения.
Какой-то барон, любовная история, страдания богачей, украшение исключительной ценности…
Если так любил, почему женился на другой? К чему деньги, и власть, и влияние, если ты даже собой распоряжаться не можешь?
Южное солнце нахально ломилось в окна, и кот сверкал глазами из-под кровати. Вот это было реальностью, а то какой-то барон с немецкой фамилией, который любил одну, а женился на другой… «Алмазная гора»…
– А что стало с любовницей барона? – из чистой вежливости спросил Опалин.
– Умерла, – с готовностью ответила Варвара Дмитриевна. – Вскоре после его жены. Кажется, они даже похоронены рядом…
Пиль вылез из-под кровати, потянулся, нахально развалился на полу и стал чесать задней лапой под подбородком.
– Ох, я же совсем забыла! – воскликнула Варвара Дмитриевна, всплеснув руками. – Вы же, наверное, хотите есть…
И хотя Опалин пытался убедить ее, что он вполне может пойти в столовую «Товарищ» и пообедать там за шестьдесят копеек, хозяйка ничего не желала слушать и заторопилась на кухню.
Глава 6
Ночные грезы и утренние кошмары
Брюсов В. «Синема моего окна»
- Жизнь проходит мимо окон,
- Словно фильмы синема…
Лёка проснулась посреди ночи.
Не было ни кошмара, ни сердцебиения, ничего такого – однако она пробудилась и как-то сразу же поняла, что не заснет.
В окно смотрели звезды, где-то в отдалении гудело и перекатывалось море, на соседней подушке спал Вася, и лицо его в сумерках казалось совсем детским. Раньше эта картина растрогала бы Лёку, но сейчас она ощутила лишь что-то вроде смутного раздражения и отвернулась к стене, чтобы не видеть своего любовника.
Она не мечтала о том, чтобы стать актрисой, умеренно увлекалась звездами экрана и в кино попала, если говорить начистоту, только благодаря Васе. Он работал на кинофабрике и хотел, чтобы они как можно больше времени проводили вместе.
До встречи с ним Лёка для виду училась на стенографистку, а на самом деле тихо изнывала от тоски.
Стенография была ей неинтересна, но что поделать, в жизни – как говорила умудренная опытом маман – надо иметь свой кусок хлеба.
Лёка всегда подозревала, что кусок хлеба, к которому больше ничего не прилагается, – мечта так себе, но подчинилась. Она вообще не любила спорить и в сложных ситуациях предпочитала отступить, оставив свое мнение при себе.
Вокруг гремели лозунги эпохи, газеты ослепляли гигантскими заголовками, но все это скользило по поверхности души девушки, никак на нее не влияя.
Собственные стремления Лёки были на редкость старомодными. Она мечтала жить в своей квартире с мужем и двумя детьми, мальчиком и девочкой, а еще лучше тремя, и чтобы после домработницы не надо было пересчитывать количество ложек.
Лёка никогда в этом никому не признавалась, но она ненавидела коммуналку, в которой была вынуждена ютиться с матерью, отчимом, бабушкой и двумя сестрами, а сочные рассказы бабушки о нищей жизни в деревне четверть века назад и вовсе приводили девушку в оторопь.
Вася возник в ее жизни случайно, как знакомый знакомого подруги по курсам стенографии. Он был славный, яркий блондин с открытым лицом и веснушками на вздернутом носу и поначалу скрывал, что работает на кинофабрике.
– Иначе мне прохода давать не будут…
Лёка искренне удивилась, но виду не подала.
По правде говоря, Вася не казался ей каким-то особенным – с работой или без нее, однако девушке было приятно находиться в его обществе. Он считал стенографию чепухой, и Лёка совершенно искренне с ним соглашалась.
Несколько раз он пристраивал ее в статистки на съемках, а затем как-то само собой вышло, что она получила маленькую роль, и режиссер, отсмотрев материал, заметил, что эта хрупкая сероглазая брюнетка с изящной шеей хорошо выходит на экране.
– Тебе бы поучиться актерскому мастерству, – авторитетно заявил Вася Лёке. – Хорошее же дело. В крайнем случае устроишься в какой-нибудь театр рабочей молодежи…
И Лёка пошла учиться.
Не то чтобы ее привлекала мысль стать актрисой – просто это было в любом случае интереснее, чем запоминать крючки, обозначающие разные буквы и слова.
Читать бесплатно другие книги:
