Арлекин Корнуэлл Бернард

Глава шестая

Похоже, Томасу повезло. Возможно, его святой-хранитель, собака или человек, присматривал за ним. Останься он в сознании, ему бы пришлось пройти через пытки. Хотя сэр Саймон накануне и поставил свою подпись под соглашением с графом, при виде Томаса это выветрилось из его головы. Ему вспомнилось унижение, когда он, голый, спасался в лесу, припомнилась боль от попавшей в ногу стрелы из арбалета. Хромота все еще не прошла, а память не вызывала ничего, кроме страстного желания подвергнуть Томаса долгим, медленным пыткам, чтобы насладиться его воплями. Но Томас не чувствовал, как двое латников поволокли его к дубу. Поначалу люди графа Уорвикского пытались защитить лучника от сэра Саймона. Но рыцарь заверил их, что это дезертир, вор и убийца. И они решили его повесить.

Сэр Саймон не возражал. Если эти люди повесят Томаса как дезертира, никто не обвинит сэра Саймона в казни лучника. Он сдержит свое слово, и графу Нортгемптонскому придется лишиться своей доли денег за корабли. Томас будет мертв, а сэр Саймон станет богаче и счастливее.

Услышав, что Томас – убийца и вор, латники охотно взялись за дело. У них был приказ повесить внушительное число мародеров, воров и насильников, чтобы охладить задор войска, но в этой части острова, самой удаленной от города, не наблюдалось таких зверств, как в северной половине, и у графских солдат не было возможности найти применение выданным графом веревкам. Наконец-то им досталась жертва. Один из них перекинул веревку через ветку дуба.

Томас ничего не ощущал. Он не чувствовал, как сэр Саймон обыскал его и срезал спрятанный на теле кошелек. Он не сознавал, что ему на шею надели петлю. Но потом смутно ощутил запах конской мочи, почувствовал, как что-то сдавило горло, и к нему вернулось зрение, хотя все виделось в красном тумане. Он ощутил, как взлетает в воздух, и попытался вскрикнуть от давящей боли в горле, но не мог ни пикнуть, ни вдохнуть. Он лишь чувствовал жжение и удушье, а задымленный воздух обдирал глотку. Ему хотелось кричать от страха, но легкие ничего не могли выдавить и лишь доставляли мучение. В миг просветления он понял, что болтается на веревке, дергаясь и крутясь. Он вцепился скрюченными пальцами в удушающую петлю, но ослабить ее не мог. Томас обмочился от ужаса.

– Трусливый ублюдок, – усмехнулся сэр Саймон и ударил Томаса мечом, но клинок лишь слегка оцарапал поясницу лучника и раскачал его тело на веревке.

– Оставьте его, – сказал один из латников, – он покойник.

Они понаблюдали за ним, пока движения Томаса не стали судорожными, а потом сели на коней и ускакали. Группа стрелков у одного из домов на площади также наблюдала за этой сценой, и их присутствие встревожило сэра Саймона, опасавшегося, что среди них могут оказаться друзья Томаса. Когда латники графа покинули площадь, он последовал за ними. Его люди промышляли близ церкви Святого Михаила. Сам сэр Саймон приехал на площадь лишь потому, что увидел высокий каменный дом и решил, что там можно поживиться. Но вместо этого он нашел Томаса, и теперь враг был повешен. Это была не та месть, о которой мечтал сэр Саймон, но все равно она была приятной. Это было расплатой.

А Томас уже ничего не чувствовал. Вокруг была темнота и никакой боли. Он плясал на веревке, отправляясь в ад, его голова свесилась на сторону, тело слегка раскачивалось, руки скрючились, ноги дергались, и с них капало.

Войско оставалось в Кане пять дней. В плен попали триста высокопоставленных французов, способных выплатить выкуп. Их отконвоировали на север, чтобы на кораблях отправить в Англию. Раненых англичан и валлийцев сложили на галереях в женском монастыре. Их раны так смердели, что принц со своим окружением переехал в мужской монастырь, где расположился сам король. Тела зарезанных горожан убрали с улиц. Священник королевской семьи хотел достойно похоронить их, как подобает христианам. Но когда во дворе церкви Святого Иоанна вырыли братскую могилу, туда поместилось лишь пятьсот трупов, а чтобы похоронить остальных, не хватило ни времени, ни лопат. Так что четыре с половиной тысячи трупов свалили в реку. Когда безумие разгула закончилось, оставшиеся в живых горожане повылезали из своих тайных укрытий и бродили по берегу, выискивая среди оставленных отливом трупов тела родных. Их поиски беспокоили бездомных псов и крикливые стаи ворон и чаек, которые отъелись на этом пиршестве.

Крепость по-прежнему оставалась в руках французов. Ее стены были высоки и прочны, и никакие лестницы не могли достать до верха. Король послал герольда, требуя сдачи гарнизона, но французские командиры с большой вежливостью отклонили предложение и посоветовали англичанам потрудиться. Они были уверены, что ни баллисты, ни катапульты не смогут метнуть камни так высоко, чтобы преодолеть стену или проделать брешь. Король счел, что они правы, и вместо этого приказал своим пушкарям разбить ворота крепости. По старому городу на телегах провезли пять самых больших пушек. Три из них представляли собой длинные кованые трубы из листового железа, укрепленные стальными обручами. Две были отлиты из меди колокольными мастерами и напоминали раздутые горшки с овальным пузом, узким горлом и разинутым ртом. Все имели примерно пять футов в длину. Чтобы выгрузить их с телеги на деревянные постаменты, потребовались лебедки.

Опоры были установлены на доски. Землю под ними выкопали так, чтобы жерла смотрели вверх, на ворота крепости. Король приказал вышибить ворота, через которые намеревался послать на штурм стрелков и латников. Пушкари, в большинстве своем фламандцы и итальянцы, славившиеся своим искусством в этом деле, возились с порохом. Его делали из селитры, серы и древесного угля. Селитра была тяжелее прочих ингредиентов и всегда оседала на дно бочек, а уголь поднимался наверх, поэтому пушкарям пришлось тщательно перемешать смертоносный порошок перед погружением его в брюхо горшков. Прежде чем вложить грубо высеченные каменные ядра, они засыпали в узкую часть горловины каждой литой пушки лопату замешанной с водой глины. Глина была нужна, чтобы запечатать пространство взрыва и чтобы огонь не просочился наружу до того, как загорится весь порох. Еще немного глины забили поверх каменных ядер, чтобы заполнить пространство между ядром и стволом, а потом пушкарям пришлось подождать, пока глина затвердеет и надежно запечатает заряд.

Другие три пушки заряжались быстрее. Каждую железную трубу привязали к массивному деревянному ложу длиной с саму пушку, потом повернули под нужным углом, уперев задник пушки в упор из твердого дуба. Этот задник длиной в четверть всей пушки отделили от ствола, сняли с ложа и поставили торчком на землю, чтобы засыпать драгоценный черный порох. Когда все три задника наполнили, их запечатали ивовыми затычками, чтобы сдержать взрыв, и поставили обратно на ложа. Три железных ствола были уже заряжены: два – каменными ядрами, а третий – длинным, в ярд длиной, гарро (огромной железной стрелой).

Три задние части надлежало плотно присоединить к стволам, чтобы сила не вырвалась через соединение между двумя частями. Между задником и дубовой оконечностью ложа пушкари забивали деревянные клинья. Каждый удар кувалды делал соединение все плотнее и плотнее, до полной непроницаемости. Другие пушкари засыпали порох в запасные задники, предназначенные для следующих выстрелов. Все это заняло время. Потребовалось больше часа, чтобы глина в двух пузатых пушках хорошо засохла. Работа привлекла множество зевак, благоразумно стоявших в отдалении. Они опасались осколков, которые могли полететь от любой из этих странных машин. Французы, снедаемые неменьшим любопытством, наблюдали за пушкарями с укреплений крепости. Время от времени кто-нибудь из защитников стрелял из арбалета, но дистанция была слишком большой. Одна стрела воткнулась в землю в дюжине ярдов от пушек, но остальные стрелы не покрыли и этого расстояния, и каждый такой выстрел вызывал улюлюканье смотревших лучников. В конце концов французы бросили эту затею и стали просто наблюдать.

Три трубовидные пушки могли выстрелить раньше, они не требовали засыхания глины, но король хотел, чтобы все сработали одновременно. Он представлял себе, как могучим залпом пять ядер разнесут вдребезги ворота крепости и пушки расширят открывшуюся арку. Старший пушкарь, высокий мрачный итальянец, объявил наконец, что орудия готовы и пора принести фитили. Это были набитые порохом короткие соломинки с запечатанными глиной концами. Их сунули в узкие затравочные отверстия. Старший пушкарь выковырял глину из верхнего конца соломы и перекрестился. Священник уже благословил пушки, окропив их святой водой, и теперь старший пушкарь преклонил колени и посмотрел на короля, сидевшего на высоком сером жеребце.

Король, золотобородый и голубоглазый, взглянул на крепость. На стене вывесили новый флаг с изображением Божьей десницы, благословляющей королевскую лилию. «Пора, – подумал Эдуард, – пора показать этим французам, на чьей стороне Господь».

– Можете стрелять, – торжественно проговорил он.

Пятеро пушкарей, вооружившись пальниками – длинными прутами с тлеющим льном на конце, – встали рядом с пушками и по сигналу итальянца прикоснулись ими к фитилям. Послышалось короткое шипение, из затравочных отверстий вырвался дым, и пять жерл скрылись в сероватом дыму. Из них вырвались пять чудовищных столбов пламени, а сами пушки, надежно прикрепленные к ложам, ударили по деревянным упорам, которые с глухим стуком ткнулись в кучи земли, предусмотрительно насыпанные позади каждой пушки. Звук выстрелов был громче самого громкого грома, он почти оглушил всех и эхом отразился от стен крепости. Когда гром затих, дым рваным занавесом повис перед пушками, которые слегка покосились на своих ложах и дымили жерлами.

Шум вспугнул тысячи птиц, гнездившихся на крышах старого города и высоких башнях крепости, но ворота не пострадали. Каменные ядра разбились о стены, а гарро лишь проделало борозду в подходящей к воротам дороге. Французы, при звуке залпа нырнувшие в укрытия, стояли на стенах и смеялись, а пушкари стоически начали выравнивать свои орудия.

Когда дым рассеялся, тридцатичетырехлетний король, совсем не такой самоуверенный, как предполагала его осанка, нахмурился.

– Вы насыпали достаточно пороху? – спросил он старшего пушкаря.

Священник перевел вопрос итальянцу.

– Еще немного пороху, сир, и пушки разлетятся, – с сожалением ответил тот.

Люди всегда ожидали от его орудий чуда, и он устал объяснять, что даже пушечному пороху для выполнения своей работы нужно время и терпение.

– Вам виднее, – неуверенно сказал король. – Несомненно, вам виднее.

Эдуард скрывал свое разочарование – он-то надеялся, что от удара ядер вся крепость рассыплется, как стеклянная. Окружавшие его придворные, в основном люди постарше, смотрели презрительно. Они питали мало доверия к пушкам и еще меньше – к итальянским пушкарям.

– Что это за женщина с моим сыном? – спросил король одного из приближенных.

– Графиня Арморика, сир. Она бежала из Бретани.

Король содрогнулся – не из-за Жанетты, а от едкого порохового дыма.

– Он быстро растет, – с долей ревности проговорил Эдуард.

Сам он спал с крестьянской девкой, миловидной и знавшей свое дело, но по красоте она не шла в сравнение с графиней, сопровождавшей сына.

Жанетта, не зная, что за ней наблюдает король, смотрела на крепость, выискивая хоть какие-то следы разрушения.

– Что это дало? – спросила она принца.

– Нужно время, – ответил тот, скрывая свое удивление, что ворота крепости не разлетелись в щепки как по волшебству. – Говорят, в будущем мы будем воевать одними пушками. Лично я не могу себе этого представить.

– Они забавные, – сказала Жанетта, глядя, как один из пушкарей принес к ближайшей пушке ведро плотной глины.

Трава перед пушками там и сям горела, и воздух наполнился вонью тухлых яиц, еще более отвратительной, чем смрад трупов с реки.

– Вас это забавляет, моя милая, но я рад, что у нас есть такие машины, – сказал принц и нахмурился, увидев, что его лучники смеются над пушкарями. – А что случилось с человеком, который привел вас в Нормандию? – спросил он. – Я должен отблагодарить его за службу вам.

Жанетта испугалась, почувствовав, что краснеет, но приняла беспечный вид:

– Я не видела его с тех пор, как мы пришли сюда.

Принц повернулся в седле.

– Богун! – позвал он графа Нортгемптонского. – Разве личный стрелок моей дамы не поступил в ваш отряд?

– Поступил, ваше высочество.

– И где же он?

Граф пожал плечами:

– Пропал. Наверное, погиб при переходе реки.

– Бедный парень, – сказал принц. – Бедняга!

И Жанетта, к своему удивлению, ощутила прилив жалости. А потом подумала, что так оно, может быть, и лучше. Она вдова графа, а теперь любовница принца, и Томас, если он на дне реки, никогда не расскажет всей правды.

– Бедняжка, – беспечно проговорила она, – он так галантно держался со мной.

Жанетта отвела глаза от принца, чтобы он не увидел ее зардевшегося лица. Каково же было ее изумление, когда она увидела сэра Саймона Джекилла, который с другими рыцарями пришел поглазеть на пушки. Сэр Саймон смеялся, его явно позабавило, что столько шуму и дыму дало столь мало эффекта. Не веря своим глазам, Жанетта уставилась на него. Она побледнела. Вид сэра Саймона вызвал воспоминания о самых худших днях в Ла-Рош-Дерьене – днях страха, бедности, унижения и незнания, у кого искать защиты.

– Боюсь, мы так и не наградили этого парня, – сказал принц, все еще думая о Томасе, но тут заметил, что Жанетта его не слушает. – Что, моя милая? – спросил он.

Но она все так же смотрела мимо.

Принц повторил громче и коснулся ее локтя.

Сэр Саймон заметил женщину рядом с принцем, но сначала не узнал Жанетту. Он увидел лишь стройную даму в бледно-золотистом платье, сидевшую в дамском седле на дорогом иноходце, украшенном бело-зелеными лентами. На женщине была высокая шляпа с колышущейся на ветру вуалью. Вуаль скрывала ее профиль, но, когда дама посмотрела прямо на него и даже указала рукой, сэр Саймон, к своему ужасу, узнал графиню. Он также узнал флаг молодого человека рядом с ней, хотя сначала не поверил, что она рядом с принцем. Потом он увидел угрюмых людей в кольчугах позади белокурого юноши и испытал желание дать деру, но вместо этого малодушно упал на колени. Когда принц, Жанетта и прочие всадники приблизились к нему, он лежал ничком на земле. Его сердце неистово колотилось, а ум был охвачен паникой.

– Твое имя! – коротко потребовал ответа принц.

Сэр Саймон открыл рот, но не смог издать ни звука.

– Его зовут сэр Саймон Джекилл, – злорадно подсказала Жанетта. – Он пытался меня раздеть, ваше высочество, и, не подоспей помощь, изнасиловал бы. Он похитил мои деньги, доспехи моего мужа, моих лошадей, мои корабли и лишил бы меня чести с такой же нежностью, с какой волк режет ягнят.

– Это правда? – спросил принц.

Сэр Саймон так и не обрел дара речи, но тут вмешался граф Нортгемптонский:

– Корабли, доспехи и лошади, ваше высочество, были военной добычей. Это я отдал их ему.

– А остальное, Богун?

– Остальное, ваше высочество? – Граф пожал плечами. – Остальное сэр Саймон должен объяснить сам.

– Но он, кажется, онемел. Ты проглотил язык, Джекилл?

Приподняв голову, сэр Саймон встретил взгляд Жанетты и увидел в нем столько торжества, что снова уткнулся в землю. Он понимал, что должен что-то сказать, хоть что-нибудь, но его язык словно распух, и из страха выдавить что-то бессвязное сэр Саймон молчал.

– Ты пытался посягнуть на честь дамы, – обвинил его принц.

Эдуард Вудстокский имел высокие представления о рыцарстве, так как его воспитатели читали ему кое-что из романов. Он понимал, что война не так честна, как любят преподносить ее рукописи и летописи, но верил, что люди высокого ранга должны проявлять благородство, что бы ни вытворяла чернь. К тому же принц был влюблен – еще один идеал, вызванный романами. Жанетта увлекла его, и он был полон решимости отстоять ее честь. Принц снова заговорил, но его слова перекрыл звук пушечного выстрела. Все обернулись к крепости. Каменное ядро разлетелось, ударившись о башню над воротами, и не причинило никакого вреда.

– Ты готов сразиться со мной за честь дамы? – спросил принц сэра Саймона.

Сэр Саймон с радостью сразился бы с принцем, будь он уверен, что победа не повлечет за собой наказания. Он знал о боевой репутации этого юноши, однако принц еще не совсем возмужал и силой и опытом не мог сравниться с победителем турниров. Тем не менее только полный болван мог сражаться с принцем и рассчитывать на победу. Король, правда, участвовал в турнирах, но переодевался в простые доспехи, без плаща, чтобы соперники не знали, с кем сражаются. Но если бы сэру Саймону пришлось сражаться с принцем, он бы не посмел пустить в ход всю свою силу, поскольку всякая нанесенная королевскому сыну рана была бы тысячекратно отплачена его окружением. И в самом деле, пока сэр Саймон колебался, мрачные рыцари за спиной принца подогнали своих коней, словно предлагая в соперники себя. Ошеломленный сэр Саймон покачал головой.

– Если ты не согласен сражаться, – заявил принц высоким чистым голосом, – мы вынуждены признать тебя виновным и потребовать возмещения. Ты должен вернуть леди доспехи и меч.

– Доспехи были взяты честно, ваше высочество, – заметил граф Нортгемптонский.

– Никакой мужчина не может честно отнять доспехи у женщины, – оборвал его принц. – Где эти доспехи, Джекилл?

– Утрачены, ваше высочество, – выдавил из себя сэр Саймон.

Он хотел рассказать принцу, как Жанетта устроила ему засаду, но рассказ свидетельствовал бы о его унижении, и ему хватило здравого смысла промолчать.

– В таком случае хватит кольчуги, – заявил принц. – Снимай. И отдай свой меч.

Сэр Саймон разинул рот, но увидел, что принц говорит серьезно. Он расстегнул перевязь и уронил ее на землю, потом стянул через голову кольчугу и остался в одной рубахе и штанах.

– А что в кошельке? – спросил принц, указывая на тяжелый кожаный мешок на шее у рыцаря.

Тот пытался придумать ответ, но ничего не приходило в голову, кроме правды о деньгах, взятых у Томаса.

– Там деньги, ваше высочество.

– Так отдай их ее светлости.

Сэр Саймон снял через голову мешок и протянул Жанетте, которая сладко улыбнулась и сказала:

– Благодарю вас, сэр Саймон.

– Твой конь тоже идет в счет расплаты, – заявил принц, – и к полудню ты покинешь наш лагерь, так как мы не желаем видеть тебя среди наших людей. Можешь отправляться домой, Джекилл, но в Англии тебя ждет наша немилость.

Сэр Саймон впервые посмотрел принцу прямо в глаза. «Жалкий щенок, – подумал он, – на твоих губах еще молоко не обсохло, да ты, верно, еще и не брился ни разу», – но потом содрогнулся, увидев холод в глазах принца, и поклонился, поняв, что его изгоняют. Это было несправедливо, но ему ничего не оставалось, разве что обратиться к королю. Однако король ничем не был ему обязан, и ни один видный человек в королевстве не мог замолвить за него слово. Он оказался изгоем. Он мог отправиться в Англию, но и там все скоро узнают, что он попал в королевскую опалу, и его жизнь превратится в бесконечные муки. Сэр Саймон поклонился, повернулся и пошел прочь в своей грязной рубахе. Все молча расступались перед ним.

А пушки все стреляли. В тот день они выстрелили по четыре раза, а на следующий – восемь. К концу двухдневного обстрела в воротах крепости появилась щель, в которую мог бы протиснуться разве что отощавший воробей. Выстрелы лишь оглушали пушкарей и разбивали каменные ядра о крепостные стены. Никто из французов не был убит, в то время как у англичан погибли пушкарь и лучник, когда одна из пушек, взорвавшись, разлетелась на мириады раскаленных докрасна металлических осколков. Король, поняв смехотворную тщетность своей попытки, приказал убрать пушки и снять осаду крепости.

На следующий день все войско покинуло Кан. Оно пошло на восток, на Париж, а вслед потащились повозки и люди, гоня с собой скот. Еще долго небо на востоке казалось белым от поднятой ими пыли. Но в конце концов пыль осела, и город, разграбленный и разоренный, остался в покое. Те, кому удалось бежать с острова, вернулись в свои дома. Треснувшие ворота крепости распахнулись, и гарнизон вышел посмотреть, что осталось от Кана. Целую неделю священники носили по грязным улицам образ святого Иоанна и окропляли перекрестки святой водой, чтобы избавиться от оставшегося духа врагов. Они отслужили несколько месс за души погибших и страстно молились, чтобы презренные англичане встретились с королем Франции и чтобы причиненные врагами несчастья пали на них самих.

Но, по крайней мере, англичане ушли, и в разоренном, разрушенном городе снова начала шевелиться жизнь.

Сначала появился свет. Мутный, грязный свет, в котором Томасу показалось широкое окно, но окно заслонила какая-то тень, и свет исчез. Послышались голоса и смолкли. «Он покоит меня на злачных пажитях», – прозвучало в голове. Псалом, тот самый псалом, который процитировал, умирая, отец. «Чаша моя преисполнена»[5]. Только Томас не пил. Он тяжело вздохнул, и было такое ощущение, что грудь задавлена камнями. Потом опустилась благословенная темнота, и он опять впал в забытье.

Снова появился свет. Свет колыхался. Виднелась какая-то тень, она двинулась к нему и приложила ко лбу холодную ладонь.

– Похоже, ты выживешь, – с удивлением проговорил мужской голос.

Томас попытался что-то сказать, но смог издать лишь сдавленный хрип.

– Удивительно, – продолжал голос, – сколько могут вынести молодые. И дети. Это чудо, как сильна жизнь. И как жаль, что мы растрачиваем ее впустую.

– Жизни хватит на все, – заметил другой.

– Глас гордыни, – ответил первый, не отрывая ладони ото лба Томаса. – Ты отбираешь жизнь, так люби же ее, как вор любит свои жертвы.

– А ты жертва?

– Конечно. Я образованная жертва, мудрая жертва, даже ценная жертва, но все же жертва. А этот молодой парень, кто он?

– Английский лучник, – мрачно проговорил второй, – и, если в нас есть хоть капля здравого смысла, мы сейчас же его убьем.

Чьи-то руки подняли Томаса в постели, и в рот ему влили ложку теплого супа. Но он не смог его проглотить и выплюнул на одеяла. Его пронзило болью, и свет в глазах снова померк.

Потом свет появился в третий раз, а может быть, в четвертый – он не помнил. Возможно, ему приснилось, но на этот раз на фоне окна стоял какой-то старик. На нем был длинный черный плащ. Но это был не священник или монах, поскольку плащ не был перетянут на поясе, а длинные седые волосы старика прикрывала маленькая плотная черная шапочка.

– Боже, – попытался выговорить Томас, но получилось лишь гортанное бульканье.

Старик обернулся. У него была длинная раздвоенная борода, а в руке он держал бутыль с узким горлом и круглыми боками. Сквозь стекло просвечивала светло-желтая жидкость, которую человек поднес к окну. Он рассмотрел ее, а потом взболтал и понюхал через горлышко.

– Ты очнулся?

– Да.

– И можешь говорить! Ну и врач же я! Меня самого удивляет мое искусство. Эх, если бы оно убедило моих пациентов платить мне! Но похоже, я должен быть благодарен и за то, что они не плюют в меня. По-твоему, эта моча чиста?

Томас кивнул и тут же пожалел об этом, поскольку от шеи до спины его пронзила боль.

– Ты не считаешь, что она густая? Или темная? Нет, действительно нет. И на запах и вкус она тоже здорова. Добрая фляжка чистой желтой мочи – лучший признак доброго здоровья. Увы, эта моча не твоя. – Врач открыл окно и вылил ее. – Глотай слюну, – проинструктировал он Томаса.

У Томаса пересохло во рту, но он послушно попытался глотнуть, и тут же у него захватило дыхание от боли.

– Думаю, – сказал врач, – нам нужно начать с жидкой кашицы. Очень жидкой, с постным, а еще лучше, полагаю, со сливочным маслом. Эта штука, повязанная тебе на горло, – тряпица, смоченная святой водой. Это не моих рук дело, но я не возражал. Вы, христиане, верите в магию, и я должен снисходительно относиться к вашим верованиям. Это что у тебя на шее, собачья лапа? Не отвечай, я вовсе не хочу этого знать. Однако когда поправишься, надеюсь, ты поймешь, что тебя исцелили не собачьи лапы и не мокрые тряпицы, а мое искусство. Я отворил тебе кровь, сделал припарки из навоза, мха и гвоздики и заставил тебя пропотеть. Впрочем, Элеонора утверждает, что тебя оживили ее молитвы и этот жалкий обрывок мокрой тряпицы.

– Элеонора?

– Это она перерезала веревку, милый мальчик. Ты был наполовину мертв. Но к тому времени, когда пришел я, ты был уже скорее мертв, чем жив. Я посоветовал ей дать тебе спокойно умереть. Я сказал, что ты на полпути к тому, что вы называете адом, а я слишком стар и утомлен, чтобы вступать в схватку с дьяволом. Но Элеонора настояла, а мне всегда было трудно сопротивляться ее мольбам. Полагаю, кашица с прогорклым маслом. Ты слаб, милый мальчик, очень слаб. У тебя есть имя?

– Томас.

– А меня зовут Мордехай, хотя ты можешь звать меня доктором. Но ты, конечно, не будешь. Ты будешь называть меня проклятым жидом, убийцей Христа, тайным почитателем свиней и похитителем христианских младенцев, – весело проговорил старик. – Какой абсурд! Кому нужно похищать младенцев, христианских или каких-либо еще? Это же гнусные существа. Единственное положительное свойство детей в том, что они вырастают, как мой сын, но тут же производят новых детей. Мы не усваиваем уроков жизни.

– Доктор, – прохрипел Томас.

– Что, Томас?

– Спасибо.

– Воспитанный англичанин! В мире не переводятся чудеса. Подожди здесь, Томас, и не дай дурным манерам умереть, пока я отлучусь. Я принесу каши.

– Доктор!

– Я еще здесь.

– Где я?

– Это дом моего друга, здесь довольно безопасно.

– Вашего друга?

– Сэра Гийома д’Эвека, рыцаря моря и суши и величайшего болвана из всех, кого я знаю, но доброго болвана. Он, по крайней мере, платит мне.

Томас закрыл глаза. Он не совсем понял, что сказал доктор, или, скорее, не поверил. Голова болела. Боль наполняла все тело от головы до пульсирующих болью пальцев ног. Он подумал о матери, потому что это успокаивало, потом вспомнил, как его волокли к дереву, и содрогнулся. Ему хотелось снова заснуть, потому что во сне не было боли. Но доктор заставил его сесть и влил в рот жгучую кашицу с постным маслом, и на этот раз Томасу удалось не выплюнуть ее. В каше, видимо, были грибы, или ее сварили на конопляных листьях, которые в Хуктоне называли ангельским салатом. После еды его посетили яркие сновидения, но боль притупилась. Когда Томас вновь очнулся, вокруг стояла тьма и никого рядом не было. Он сумел сесть и даже встать, но покачнулся и снова упал на кровать.

На следующее утро, когда на ветвях дуба, где он чуть не расстался с жизнью, пели птицы, в комнату вошел высокий мужчина. Он опирался на костыли, и его левое бедро было перевязано. Человек повернулся к Томасу лицом, покрытым страшными шрамами. Клинок прошел от лба до подбородка, прорубив левый глаз. У мужчины были длинные золотистые волосы, густые и спутанные, и Томас догадался, что некогда этот человек был красив, но теперь напоминал существо из ночного кошмара.

– Мордехай сказал мне, что ты будешь жить, – прорычал пришедший.

– С Божьей помощью, – ответил Томас.

– Сомневаюсь, что Богу есть до тебя дело, – проворчал мужчина.

На вид ему было далеко за тридцать, у него были кривые ноги всадника и широкая грудь воина. Он проковылял к окну и сел на подоконник. Там, где клинок рассек подбородок, бороду тронула седина. Голос мужчины звучал необычно низко и хрипло.

– Но ты можешь выжить с помощью Мордехая. Во всей Нормандии ни один лекарь не общается с ним, и один Бог знает, как он умудряется лечить. Он уже неделю неодобрительно смотрит на мою мочу. Я сказал ему: я ранен в ногу, жидовский придурок, а не в мочевой пузырь, – но он велит мне заткнуться и выдавливает все новые капли мочи. Скоро возьмется и за тебя. – Мужчина, на котором была лишь длинная белая рубашка, задумчиво посмотрел на Томаса и грубо сказал: – Сдается мне, что ты тот самый забытый богом ублюдок, который и прострелил мне ногу. Помню, перед тем как получить стрелу в бедро, я увидел сукина сына с такими же длинными волосами, как у тебя.

– Вы мессир Гийом?

– Он самый.

– Я хотел убить вас.

– Так почему бы мне не убить тебя? – спросил мессир Гийом. – Ты лежишь на моей постели, жрешь мою кашу и дышишь моим воздухом. Английский ублюдок. И хуже того, ты – Вексий.

Томас с трудом повернул голову, посмотрел на грозного мессира Гийома и ничего не сказал. Его озадачили последние слова.

– Но я решил не убивать тебя, – сказал мессир Гийом, – ведь ты спас от поругания мою дочь.

– Вашу дочь?

– Элеонору, дурень. Она, конечно, незаконная дочь, ее мать служила у моего отца, но, кроме Элеоноры, у меня никого не осталось, и я привязан к ней. Она говорит, что ты был с ней добр, потому она и перерезала веревку, на которой ты висел, и положила тебя в мою постель. Девочка всегда отличалась сентиментальностью. – Он нахмурился. – Но мне по-прежнему хочется перерезать твое поганое горло.

– Четыре года я мечтал перерезать ваше, – сказал Томас.

Единственный глаз мессира Гийома злобно уставился на него.

– Еще бы не мечтать! Ты же Вексий.

– Никогда не слышал о Вексиях. Мое имя – Томас из Хуктона.

Томас ожидал, что мессир Гийом наморщит лоб, пытаясь вспомнить Хуктон, но тот моментально откликнулся.

– Хуктон, – проговорил он. – Хуктон. Господи Исусе, Хуктон! – Он несколько мгновений помолчал. – Конечно же ты чертов Вексий. У тебя на луке их герб.

– У меня на луке?

– Ты отдал его Элеоноре! И она его сохранила.

Томас закрыл глаза. Шея болела, и боль отдавалась в спине и голове.