Воображаемый друг Чбоски Стивен
– Меня не обманешь. Я все время знала, что ты меня спасешь, папочка, – сказала она.
Отвязав ей ноги, он поднял ее на руки. Как тряпичную куклу. Потом уложил на больничную койку и поправил одеяло. От нее исходил запах тепла и чистоты.
– Почитаешь мне сказку? – спросила она. – Мне никто еще сказок не читал.
Шериф взял с тумбочки потрепанную книжку «Красная шапочка», оставленную кем-то в больничной палате. Но как только он начал читать, девочка подняла глаза на телевизор, включенный без звука. И спросила, откуда берутся такие яркие картинки. Она никогда в жизни не бывала за пределами своей квартиры. Она никогда не ходила в школу. Она не знала, как пишется ее имя.
Он слышал, как в ее руку поступает раствор морфина.
Кап. Кап. Кап.
Шериф дошел до последней страницы. Почему у тебя такие большие зубы?
– Папочка, можешь дать мне молока?
– Нет, детка, не могу, – ответил он.
– Почему?
– Потому, что на этом месте ты умерла, – сказал шериф.
– Больше такое не повторится. Обещаю.
– Но тебе нужно дослушать сказку до конца. Чтобы понять: волк своего не добился.
– Папочка, принеси мне, пожалуйста, молока.
Шериф посмотрел в эти прекрасные большие глаза. Послушал, как, подобно дождику, капает раствор морфина.
Кап. Кап. Кап.
Дав ей в руки книжку, он вышел в коридор. Быстро разыскал сестру и попросил принести пакет молока. А пока ждал, принял решение. В жизни этой девочки он оказался первым из мужчин, который ею не воспользовался, вот она и решила, что он – ее папа. Так почему бы не оправдать ее ожиданий? Верующим он не был, но впервые в жизни подумал, что способен сделать этот мир лучше. Он мог забрать ее домой на Рождество. Накупить подарков. Мог ее удочерить. После всего, через что ей пришлось пройти, она была совершенно невинна. Она была самым замечательным ребенком из всех, какие ему попадались.
– Вот молоко, сэр, – сказала сестра.
Шериф посмотрел на маленький картонный столбик. С фотографии улыбалась второклассница Эмили Бертович.
Шериф поспешил вернуться в палату.
– Ну вот. Давай сперва дочитаем сказку, – сказал он. – Хорошо, детка?
Девочка лежала без признаков жизни.
– НЕТ! – заорал шериф.
Он бросился к ней и подхватил ее на руки. Стал звать медсестру, но та не пришла.
– УМОЛЯЮ!
Шериф содрогнулся от рыданий. И тут вдруг вспомнил все. Да, он здесь бывал. Он уже все это проделывал. Сегодня он в пятидесятый раз увидел, как она умирает.
– ПОЛОЖИ ЭТОМУ КОНЕЦ!
Уже зная, что будет дальше, он бросился к дверям. Сейчас он захочет выбежать в коридор и привести врача, чтобы тот спас девочке жизнь. Однако вместо этого откроет дверь в многоквартирный дом гостиничного типа. Как делал уже пятьдесят раз. Но теперь он поклялся себе, что запомнит все. Кристоферу грозила серьезная опасность. Его матери тоже. Равно как и Эмброузу. Помочь им мог он один. Но прежде нужно бежать к этой девочке. На этот раз он должен был спасти ее первой. И выбраться отсюда. У него не было сил еще раз смотреть, как она умирает.
но бог предает смерти.
Папочка.
Шериф отворил дверь.
Окинул взглядом коридор старого жилого дома гостиничного типа. На миг удивился, почему он сейчас не в домике на дереве. Ему ясно помнилось, что он отворил дверь домика на дереве, но здесь-то определенно старый жилой дом с коридорной системой. Дверь с тяжелым щелчком замкнулась у него за спиной.
Шериф обернулся, чтобы покинуть здание, но дверь оказалась запертой.
Дзынь.
Глава 123
Эмброуз включил свет. Огляделся, ожидая увидеть домик на дереве. Но на поверку он очутился совсем в других стенах.
Очутился он в своем бывшем доме.
В подвале.
Что-то было до ужаса неправильно. Эмброуз инстинктивно это понял. Он оказался в тылу врага. Оглядел подвал. Здесь ощущалось какое-то присутствие. Он ничего не видел, ибо в глазах стояли круги, но чувствовал. Уж слишком тут все было знакомо. Волосы у него на затылке встали дыбом, как телевизионная антенна.
Эмброуз двинулся к лестнице.
Стал подниматься. Деревянные ступени скрипели от каждого шага. Что-то ощущалось в подвале, позади него. Резко обернувшись, он ничего особенного не увидел. Разве что деревянные облицовочные панели, которые как-то летом устанавливал вместе с отцом. Младший братишка умолял, чтобы ему разрешили помогать. Отец сказал «нет». Эмброуз сказал «да».
Он открыл дверь подвала.
И вошел в материнскую кухню. Увидел дверной косяк, на котором мать карандашом отмечала его рост. Рост Эмброуза составлял ровно метр восемьдесят. Дэвид застрял на метре двадцати. В горшке на плите что-то булькало. С запахом… с запахом… вроде как… оленины.
Динь-дон.
Кто-то звонил во входную дверь. У Эмброуза внезапно похолодела кровь. Он медленно двинулся к двери. Остановился в материнской жилой комнате. В углу, рядом со швейной машинкой, стояла виктрола.
– Есть кто живой? – прошептал он.
И тут раздался детский плач.
Эмброуз быстро подошел к окну и с усилием раздвинул старые материнские шторы на латунном карнизе. Вытянув шею, он попытался разглядеть того, кто стоял у входной двери, но увидел только детскую коляску. Когда до Эмброуза дошло, что происходит, у него замерло сердце. Он уже не понимал, где это все происходит. Но хорошо понимал, когда.
В ту ночь, когда пропал Дэвид.
– Дэвид? – окликнул Эмброуз, задрав голову. – Дэвид, ты там, наверху?
Ответа не было, только…
Бух. Бух. Бух.
Как будто по ступеням медленно скакал бейсбольный мяч.
Эмброуз поймал этот мяч. Пахло от него, как от бейсбольной перчатки Дэвида. Эмброуз припустил вверх по лестнице, насколько позволяли старые ноги. Миновал семейные портреты и свадебные фотографии. Сто лет фамильной истории Олсонов истлевали на стенах, как выцветшие объявления о пропавших лицах. В живых оставался он один. Больше никого. С верхней площадки он подошел к спальне Дэвида. Открыл дверь и заглянул в темноту.
– Дэвид? Ты здесь? – позвал он.
Щелкнул выключателем. В комнате было пусто. На стенах сохранились царапины – следы безумия, которые оставлял Дэвид, когда по воле отца бывал заперт в комнате наедине с собственным страхом. На кровати, под одеялом, Эмброуз увидел ком. Размером с ребенка.
– Дэвид? Это ты? – прошептал он.
Эмброуз стал внимательно изучать этот ком. Уж не шевелится ли? Не дышит ли? Подойдя к кровати, он сорвал одеяло, пока его не удержал страх. Под одеялом не оказалось никого. Только две подушки, сложенные вместе, чтобы обдурить взрослого. И еще детский фотоальбом Дэвида.
Замедленным движением Эмброуз взял его в руки. Кожаный переплет сохранил запах бейсбольной перчатки. Сохранил запах Дэвида. Открыв альбом, он пробежал пальцами по маленьким биркам из роддома. Д. Олсон. Изучил контур младенческой ступни, а потом фотографии, какие хранятся, похоже, в каждой семье.
Дэвид голышом лежит в детской ванночке и смеется.
Дэвид с испуганным видом барахтается в лягушатнике.
Дэвид рождественским утром распаковывает подарки.
Эмброуз так часто рассматривал эти снимки, что сейчас уже мог не вникать. Знал он и последнее фото. Дэвид с бейсбольной перчаткой – подарком старшего брата. Вглядевшись в это изображение, Эмброуз закрыл эту страницу.
Но сейчас фотолетопись продолжилась. В ней появились новые снимки.
Дэвид вылезает из окна.
Дэвид бежит через лес.
Дэвид кричит в могиле.
Эмброуз повернулся к окну. На стекле виднелись отпечатки пальцев его младшего брата. Ветер, взявшись за старую ветку дерева, царапался в стекло. Распахнув окно, Эмброуз посмотрел вниз, на увивавшие стену побеги плюща. Именно по ним спустился в ту ночь его братишка. Сейчас и была та ночь.
Моего брата еще можно спасти.
Он залез на подоконник и соскользнул по стене, увитой плющом. Ноги нашли пружинистую, как мох, траву. Приглядевшись, Эмброуз заметил следы младшего брата на лужайке. Понятно, что это могло быть уловкой, но других вариантов он не видел. И двинулся по следам. Ему нужно было отыскать брата. На сей раз нужно было его спасти.
Моего брата похоронили заживо.
Эмброуз прибавил шагу. Он не видел ничего, кроме следов брата, отпечатавшихся в уличной слякоти. Ему даже почудилось, что где-то в отдалении слышится голос Дэвида. Его плач. По следам Эмброуз добежал до тупика.
И до Леса Миссии.
Собравшись с духом, старый солдат направился через опушку. Он чувствовал, как лес впереди оживает. Ветер летал туда-обратно, как через невидимый рот. И создавал облака.
По следам брата Эмброуз вошел в лес.
Над тропой тут же стемнело. Эмброуз стал бы тыкаться, как слепой, если бы не круги в глазах. Сердце застряло в горле. Здесь умертвили его брата. Сюда его заманили обманом. Сейчас Дэвид находился где-то поблизости.
Моего брата еще можно спасти.
Эмброуз искал признаки похищения. Вырытую яму. Потайной лаз. Но видел только следы брата. Которые вели к старой угольной шахте. Эмброуз вступил в темноту, держась за воспоминания, как ребенок держится за фонарик. До него доходили слухи об этой шахте. Дед его деда трудился там в числе малолетних рабочих. В жестких условиях, которые выдерживали не все мужчины. Не говоря уже о семьях. Эмброуз оставался последним из Олсонов. Но пока еще мог спасти своего брата.
– Дэвид! Ты тут?
Голос его эхом отскакивал от стен. Во тьме что-то ощущалось. Молчаливое присутствие. Кто-то наблюдал. Выжидал. Извивался. Собрав в кулак волю, Эмброуз шел вперед, пока не увидел свет на другой стороне штольни. Тропа привела к мостику. К скрытой от глаз поляне. По следам Эмброуз зашел в небольшой сквер. Поднял голову и от увиденного остановился как вкопанный.
Домик на дереве, построенный Дэвидом.
Сквозь густой туман Эмброуз видел тень ребенка, несущего что-то в домик на дереве.
– ДЭВИД?! – окликнул Эмброуз.
У Эмброуза в уме были приготовлены нужные слова. Но, слетая с языка, они превращались в молчание.
Мальчик даже не обернулся.
Эмброуз бросился следом, но его ноги так отяжелели, что он прирос к месту. Онемел. И мог только наблюдать, стоя на мерзлой земле. Мальчик обернулся, и Эмброуз в конце концов увидел лицо. Прекрасные черты. Изумительные волосы. Это Дэвид. Бог мой. В самом деле он. Живой.
И он плакал.
Эмброуз хотел закричать, но слово камнем застряло в глотке. Дэвид его не слышал. Дэвид считал, что рядом никого нет. Одной рукой утер капающую из носа кровь, а другой выхватил из груды сложенных под деревом инструментов молоток. На глазах у Эмброуза его брат стал крушить домик на дереве. В щепки. А древесные обломки бросал в кучу, словно кости для собаки.
Вскоре осталась только лестница.
Мальчик хотел по ней подняться, но слишком ослаб. Тогда он занес хрупкой ручонкой молоток и попытался сбить со ствола одну из колобашек, составляющих лестницу, но и это оказалось ему не под силу. В конце концов он не устоял на ногах и с глухим стуком рухнул оземь. Встал, стиснул пульсирующие виски.
– Эй, кто-нибудь. Помогите мне, – прокричал он. – Я должен это разрушить.
– ДЭВИД! – заорал Эмброуз. – Я ЗДЕСЬ!
Эмброуз кричал до хрипоты, но ответом была только тишина. Он пытался подняться с земли, но мог лишь беспомощно наблюдать, как в сад входит какой-то человек. Видный собой. И чистый. В сером костюме, улыбающийся. Но что странно: он держался, где потемнее. Голос – ветерок.
– Привет, Дэвид, – сказал он. – Чем занимаемся?
Дэвид попятился к дереву. В ужасе.
– Я… я… – залепетал Дэвид.
– Не бойся. Мы же с тобой по-прежнему лучШие друзья.
Человек медленно подступал к Дэвиду, который прятал за спиной молоток.
– Что ты там прячешь, дэвИд? Неужто молоток? Ты сносишь домик на дереве?
– Да, – только и сказал Дэвид, обретя, наконец, голос.
– Но мы строили его вместе, – с обиженным видом указал человек. – Дом на дереве – это наШенский дом. ПрипоминаеШь?
Дэвид украдкой смахнул слезы, будто их и не было.
– На реальной стороне никто не узнает, что он тут побывал, – храбрился Дэвид.
Человек двигался, как вздыбленный дракон. С приклеенной улыбкой.
– Как же у тебя рука поднялась? С домиком на дереве ты – боГ. Я наделил тебя могуществом, чтобы ее убить, – дружелюбным тоном продолжал человек.
– Убивать шептунью в угоду тебе я не собираюсь, – сказал Дэвид. – Я не позволю тебе сбежать.
С этими словами Дэвид повернулся к дереву и быстро посшибал бруски, как дантист удаляет зубы. Ненужные деревяшки он бросал в общую кучу. У человека улыбка спала с лица. Он шел за Дэвидом по пятам. Невозмутимый и опасный.
– Ты знаеШь раСклад, дэвид. Кто-то должен умереть. Либо шептунья, либо твой брат. Других возмоЖностей нет.
– Нет, есть, – сказал Дэвид. – Есть кое-кто другой, кто может умереть.
На глазах у Эмброуза его младший брат швырнул в кучу последний брусок. А потом взялся за лопату.
– Ты же сейчас на реальной стОроне, – хохотнул человек. – Ты меня даже не видишь. Я существую только у тебя в голове. Как, интересно знать, ты собираешься зарубить мЕня лопатой?
– Я не собираюсь убивать тебя, – сказал Дэвид.
С этими словами он вонзил лезвие в грязь. Хохот тут же затих. Спокойствие в голосе человека дало трещину.
– ЧтО ты деЛаешь?
Дэвид не отвечал. Он продолжал выворачивать пласты земли. Человек подбежал к нему.
– ПреКрати!
Но Дэвид не останавливался. Казалось, его тонкие руки вот-вот хрустнут под тяжестью лопаты.
– Если не прекратишь, я убью твоего браТа.
– Нет, не убьешь. Если я умру, умрет и могущество, которым ты от меня подпитываешься. Она снова превзойдет тебя силой. И не допустит, чтобы ты добрался до Эмброуза.
Эмброузу оставалось только беспомощно наблюдать. Он чувствовал запах бейсбольных перчаток. Который, впрочем, слабел. Подойдя к Дэвиду, человек по-доброму опустил руку ему на плечо.
– Ты должен меня понять, Дэвид, – заговорил он голосом Эмброуза. – Я тебя никогда не найду. Мыслимо ли так поступать со старшим братом.
– Ты мне не брат, – отрезал Дэвид. – Ты – ничто.
Это слово упало на землю птицей с неба. Человек от злости зажмурился. По его коже светляками заплясали солнечные пятна. На него навалились созвездия, и тогда он, отломив один палец, вонзил его в Дэвида, как иглу.
– Вот что такое для шептуньи вечность, и если ты ее не убьешь, то Же самое сделаетСя вечностью и для тебя.
У Дэвида потекла кровь из носа. Из глаз. Из ушей. Он закричал, будто его заживо сжигали на костре, но не перестал копать. Пока яма не достигла нужного размера. Тогда он бросил лопату поверх кучи деревяшек и вытащил из заднего кармана какой-то флакон.
Жидкость для розжига.
Дэвид отвинтил колпачок и полил жидкостью останки домика. А потом, выливая струйку на землю, понес флакон к яме. Человек завопил ему в ухо, и Дэвид в агонии рухнул на колени. Теперь мальчик мог только ползти, приближая свое разбитое тело к могиле.
Там Дэвид достал из кармана книжечку спичек «лаки страйк», некогда принадлежавших его старшему брату. Чиркнул одной спичкой; раздалось
Фшшш.
Человек не сводил глаз с горящей спички. Пламя было цвета его глаз. А потом заговорил, как полицейский со стоящим на карнизе самоубийцей.
– Дэвид, если ты сейчас покончишь с собой, то проснешься здесь же и больше никогда отсюда не уйдешь, – увещевал он. – Эту ночь ты будешь вечно проживать заново.
– И ты тоже, – сказал Дэвид, бросая спичку.
Огненная дорожка протянулась по саду к обломкам домика на дереве. Пламя взметнулось вверх, бросая отсветы, отчего младший брат Эмброуза казался согретым лучами восхода.
Эмброуз оцепенел: Дэвид стоял в своей могиле, голыми руками бросая в нее комья грязи. Принося себя в жертву. Ради своих родных, которые махнули на него рукой. Ради города, который о нем почти забыл. Человек в сером костюме не верил своим глазам: этот маленький мальчик ставит мир выше себя.
– Почему ты так поступил, Дэвид? – спросил он.
– Потому что люблю своего брата.
Схватив последний ком сырой земли, Дэвид залепил себе рот и глаза, перед тем как погрузиться в жидкую грязь и в кровь мира. Запаха горелой плоти Эмброуз не почувствовал, но и запах бейсбольной перчатки развеялся без следа.
Дэвид похоронил себя заживо.
– Нет!!! – вскричал Эмброуз, но крик его заглушил все тот же человек, ополчившийся на небеса.
– неТ!!!
Человек в сером костюме принялся крушить дерево Дэвида в щепу. Громоздкие обломки впивались ему в тело до тех пор, пока от дерева ничего не осталось. Одно пустое место, отчего поляна сделалась еще обширней.
Когда домик на дереве превратился в угли, а дерево – в прах, человек потащился обратно через сад. Ничто в его изможденном теле не напоминало о былой красоте. Оно превратилось в старую развалину. А костюм, на взгляд Эмброуза, стал больше похож на серую тюремную робу.
Когда он скрылся из виду, к Эмброузу наконец-то вернулось его тело. Он бросился к могиле младшего брата и принялся раздирать пальцами плоть земли. Копал он истово. Вот же, вот. Совсем не поздно.
Моего брата еще можно спасти.
Эмброуз продирался через грязь. Он искал тело брата. Но не находил. Копал дальше. На локоть. Еще на локоть. Быстрее, еще быстрее. Грязь забивала ему рот. Глаза. По телу ползали черви. Легкие требовали воздуха. Вот что испытал его брат. Вот что такое вечность.
нА Веки вЕчные
Вдруг опустилась тьма. Запустив руку в грязь, Эмброуз нащупал что-то холодное и твердое. Из пластмассы. Электрический выключатель. Эмброуз включил свет. Огляделся, ожидая увидеть домик на дереве. Но на поверку он очутился совсем в других стенах.
Очутился он в своем бывшем доме.
В подвале.
Глава 124
Мать Кристофера открыла глаза.
Проснулась она в удобной, теплой постели. Простыни чистые, из электросушилки. Над головой белый потолок в трещинках, который встречал ее по утрам. Она потянулась, зевнула, и разные мелкие болячки растопились, как масло на сковороде.
– Джерри? – позвала она.
Ответа не было. Оно и к лучшему. Будь он рядом, пришлось бы наблюдать его глуповатую ухмылку, которая тоже встречала ее по утрам с тех пор, как они с ним сошлись. Когда он впервые ее ударил, она решила от него уйти. Но, пораскинув мозгами, успокоилась. Мужчину надо воспитывать. Учить. Разве не это усвоила она из материнских наставлений?
Мать Кристофера выбралась из постели.
Посмотрела на подушку, белую и пышную, как облако. По какой-то причине ей не давал покоя тот первый случай – преследовал ее, как назойливый мотив. И почему она тогда не ушла, в первый же раз? Почему не собрала вещи и не дала деру, захватив карту «виза», о которой он не знал, и заначку из комода?
Потому.
Это единственное слово застряло в голове, как его машина на вечном приколе у дома. Ну ушла бы тогда – и что такого? Но это как посмотреть. Ее мать всегда говорила: когда у тебя неприятности, говори себе, что это еще не самое страшное, могло быть и хуже. Колесо спустило? Значит, Господь тебя уберег: если бы не эти двадцать секунд промедления – попала бы в аварию со смертельным исходом. Эта философия помогала ее матери два десятилетия терпеть (или привечать) вереницу мужиков, сменявших друг друга с такой скоростью, что стоило бы, как мать сама говорила, установить в квартире дверь-вертушку и не заморачиваться с ключами. Мать Кристофера не могла представить, какая авария могла поджидать ее после бегства от Джерри, но уж всяко фингал под глазом (или даже два) – это далеко не самое страшное.
Правда ведь?
Чистая правда. Это не конец света. К тому же у ее матери сожители бывали и похлеще Джерри. В детстве маленькая Кейт чего только не наслушалась за перегородкой ванны. Как же она ненавидела этих мужиков. Особенно когда оставалась с ними наедине. Но когда подросла, еще сильнее возненавидела свою мать. Допустим, Кейт сама недалеко от нее ушла, но по крайней мере сына ее никто пальцем тронуть не смел. Пусть бы кто попробовал…
Хорошо бы Кристофер это когда-нибудь оценил.
Мать Кристофера подошла к окну. Разглядела себя в стекле. Оно чуть запотело. Ровно настолько, чтобы сгладить предательские морщины. Слава Богу, еще терпимо. Она достала из тумбочки тональный крем.
И натренированной рукой замазала свежий синяк.
Почти ничего не заметно, сказала она себе. По крайней мере, в запотевшем стекле. Да и выходить из дома сегодня особо незачем. Ночью, после того случая, он плакал. Настоящими слезами. Джерри, в сущности, мужик не злобный. Детство у него было такое же паршивое, как у нее. Наверно, по этой причине они друг друга понимали. Наверно, по этой же причине он в свое время сделал ей предложение, и она согласилась.
Убрав тональник, она выглянула в окно на задний двор и там, как всегда, увидела качели, которые давным-давно выклянчила у Джерри для сына. Стойки заржавели, но сиденье шевелилось на ветру, как будто здесь только что играли Кристофер и его приятель Ленни Кордиско.
В ту пору сын еще с ней разговаривал.
Накинув свой любимый халат, мать Кристофера вышла в коридор. Заглянула в бывшую комнату сына. В каком году Джерри заставил ее вынести оттуда вещи? Она долго упиралась. И он тоже. Скверная была ночь. Лучше не вспоминать.
Она спускалась по лестнице. И всматривалась в семейные фотографии, давно утратившие цвет, как ее волосы. Вот свадебное фото. Вот снимки, сделанные во время их медового месяца в Западной Виргинии, в этом казино… под названием?.. Сейчас как-то подзабылось. Подзабылось почти все, что происходило за стенами этого дома. Только фотографии освежали память. Выпускной Кристофера. Получение школьного аттестата. Дальше – военная академия. Дальше – венчание. Дальше – ее первый и единственный внук. А потом то ли Кристофер, то ли его жена решили, что лучше будет навсегда вычеркнуть Джерри из их жизни.
– Мам, либо я, либо он, – сказал сын с запозданием на два десятка лет.
Она помедлила у нижней ступеньки: сюда были вышвырнуты пожитки Кристофера, когда она в конце концов сдалась в том споре.
В каком еще споре? В драке, мама! Очнись!
На нее вдруг накатило жуткое чувство. Спину пронзил холод, как в тот раз, когда она в зимнюю стужу лежала на снегу. Вот зачем она это вспомнила? Забыть – да и все.
Чтобы продержаться утро, мать Кристофера стряхнула прошлое и сварила кофе. Целый кофейник. После Джерри в гостиной остался полный бардак. Обычное дело. Миллион раз ему говорилось, что она не для того живет на свете, чтоб за ним дерьмо разгребать, как его мамаша, и убила лучшие годы жизни на то, чтоб за ним дерьмо разгребать, как его мамаша. Но такова семейная жизнь. Барахло – на помойку. Клятвы тоже. Поцелуи тоже. Разве не этому научилась она у своей матери?
Первым делом нужно было прибраться в гостиной. Потом расчистить обеденный стол от пустых бутылок и полных пепельниц – это все, что оставалось от его пенсии. Яичницу себе пожарила. Сериал посмотрела. Только вот не смогла вспомнить, что там произошло во вчерашнем эпизоде. Но все лучше, чем гробовая тишина. Сжевала яичницу и, дождавшись рекламной паузы, отнесла на кухню картонную тарелку.
Выбросила в мусорку, как раз возле ящика.
Дала себе слово, что сегодня перетерпит. Не смей выдвигать ящик. Нечего попусту слезы лить. Но не удержалась. Только этот ящик их теперь и связывал, а больше ничего не осталось.
Выдвинув кухонный ящик, мать Кристофера уставилась на пачку писем. Первое – аффект. Второе – безнадежность. Третье – возмущение.
Все эмоции, от А до Я, а смысл один.
«Умоляю, Кристофер, давай с тобой вместе вернемся в твою жизнь».
На каждом нераспечатанном конверте – от пожелтевшего до девственно-белого – один и тот же равнодушный штамп.
возврат по адресу отправителя.
Мать Кристофера со стуком задвинула ящик. Нюни распускать нельзя. Уж во всяком случае сегодня. Когда столько дел. Нужно посидеть в теплой кухне, глядя в окно на зимний холод. И вспомнить сына маленьким мальчиком, который ее боготворил. А не взрослым парнем, который взирал на нее с тем же презрением, с каким она когда-то смотрела на свою мать.
Все эти события прокручивались у нее в голове, как старая виниловая пластинка, которую заело на последних аккордах. И ни туда ни сюда. Доводилось ли ей, кстати, бывать тут прежде? Разве не сиживала она в одиночестве у окна этой теплой кухни, надеясь, что он придет с холода? Разве не договаривалась с почтальоном, чтобы тот доставлял ей письма до порога? Надеялась. Молилась. Чтобы хоть раз получить конверт без штампа «возврат по адресу отправителя». Хоть одно письмецо, написанное рукой взрослого сына. Мам, прости. Мам, я знаю, как тебе было тяжело. Мам, ради меня ты поставила крест на собственной жизни, но я тебя не осуждаю. Я тебя понимаю. И для маленького мальчика ты до сих пор – героиня.
Спрятав лицо в ладони, мать Кристофера зарыдала. Всхлипы отдавались эхом от кухонных стен, и ей на миг показалось, что даже слезы падают со стуком, как деревья в лесу, где никто этого не слышит.
Тук. Тук.
Мать Кристофера встрепенулась. Сердце екнуло. Она бросилась в прихожую. В свое время во входной двери была сделана прорезь для почты – ходить до почтового ящика на тротуаре стало уже невмоготу. Или это Джерри запретил ей выходить за порог одной? Что-то она подзабыла.
– Кто там? – спросила она.
Но почтальон не ответил. Он никогда не отвечал. А просто бросал почту в прорезь, как школьник – записочку, и шел себе дальше. Она даже лица его ни разу не видела.
Рухнув на колени, мать Кристофера сгребла рассыпанную по полу корреспонденцию. Перебрала книжные купоны, разные каталоги – и наконец обнаружила то, что искала. Ее надежды и мечты привычно застряли в горле. Перевернув конверт, она прочла:
«возврат по адресу отправителя»
Из-за ее слез конверт расплывался. Как от стариковской катаракты. Почему в подобных случаях ей вспоминался какой-то старик? Взяв себя в руки, она поднялась с колен, пытаясь сохранять последние крохи достоинства. Пошла на кухню, выдвинула ящик. И уже собралась бросить очередное поленце в костер своего житейского краха, чтобы затем подняться в спальню и прилечь, надеясь хотя бы сегодня не увидеть тот кошмарный сон, в котором родной отец Кристофера закалывает сына ножом.
Но что-то ее остановило.
Она еще раз посмотрела в окно. На стылый задний двор. Качели шевелились от легкого ветра. Напоминая ей о сыне. Напоминая о чем-то важном. Как его ручонка легла ей на сердце. Когда же это было? За качелями уже брезжил свет. Начинался восход солнца. Почему-то ей представилось рождественское утро. И как будто Кристофер спрашивает: «свет солнца» – это мой свет, свет сына? А свет матери бывает?
Мать Кристофера поднесла конверт к глазам и проверила на свет – так ребенок высматривает денежное вложение внутри рождественской открытки. Помнится, она даже это записала. Помнится, Джерри тогда сказал, что ради такого бреда на почтовую марку тратиться жалко, а потом поставил ей фингал в их последнем споре.
В каком еще споре? В драке, мама! Очнись!
Но она, помнится, все же положила в конверт письмо на одном листке.
А сейчас листков было два.
И тогда мать Кристофера сделала то, о чем не смела даже помыслить за все годы обманутых надежд.
Она вскрыла конверт.
И выудила оттуда свое письмо. Потом извлекла второй листок и расплакалась, увидев почерк сына. Точь-в-точь такой, как прежде. Когда сыну не давалось чтение. Когда она была ему нужна. Когда была для него героиней.
Читать бесплатно другие книги:
