Наследница Вещего Олега Дворецкая Елизавета

Глава 1

Хольмгард, 1-й год по смерти Олава конунга

Королеве Сванхейд предстояло сделать нелегкий выбор. В начале минувшей зимы она овдовела и вот уже почти полгода сама с помощью дружины и двоих младших сыновей правила в Хольмгарде – так на северном языке назывался городок на острове между Волховом и его двумя рукавами.

Из одиннадцати детей Сванхейд и Олава к этому времени в живых оставались лишь пятеро. Старшая из дочерей, Мальфрид, была киевской княгиней, а сын Ингвар уже пятнадцать лет жил там же, в Киеве. Но на совсем ином положении – как заложник. Того требовал договор, когда-то заключенный меж ныне покойным Олавом и Хельги киевским, который на юге звался Олег Вещий. Послав в Киев весть о смерти мужа, королева Сванхейд стала ждать возвращения Ингвара. Пришла пора ему занять место отца.

Наследнику досталась держава пусть не очень обширная, но способная сделать своего владельца богатым и влиятельным человеком. Все торговые гости, идущие из Восточного моря к хазарам и сарацинам, платили хольмгардским владыкам десятину. Город, расположенный на холме и мысу под ним, населяли ремесленники, торговцы и хирдманы конунга. Славяне и выходцы из Северных Стран ковали железо, плавили бронзу, резали кость, продавая свои изделия в округе, а для богатой знати делали украшения из серебра и даже золота. Вокруг лежали густонаселенные земли, удобные для обработки; пашни подступали к самым окраинам Хольмгарда, и с многочисленных земледельческих общин конунги брали дань.

Мудрая, опытная и решительная женщина, королева Сванхейд успешно поддерживала заведенный порядок, но все с большим нетерпением ждала, что старший из ее сыновей вернется и возьмет управление державой над Волховом в свои крепкие мужские руки. И как еще она, мать, уживется с его женой, молодой княгиней…

Однако на исходе весны к Сванхейд вместо сына приехал совсем другой человек – Мистина, сын Свенельда, старого Ингварова воспитателя. И сообщил, что Ингвар не может вернуться в Хольмгард, поскольку провозглашен князем в Киеве.

– Провозглашен князем в Кенугарде? Ингвар, ты сказал? – Сванхейд подалась вперед, подумав, что ослышалась. Ей прекрасно было известно, кто княжит в Киеве и почему. – Но как такое возможно?

При всем ее умении владеть собой Сванхейд переменилась в лице, подумав о том, что могло открыть Ингвару путь к киевскому столу.

– Так пожелала дружина, – коротко ответил посланец.

Теперь уже, пожалуй, посол.

– Но что случилось… – Сванхейд в тревоге уцепилась за подлокотники резного высокого сидения и приподнялась, – с моим зятем? Он жив? И что с Мальфрид?

Того, кто еще недавно звался киевским князем, она знала очень хорошо. Олег Предславич, внук Вещего, сам много лет провел в Хольмгарде заложником, присланным сюда в обмен на Ингвара. Сванхейд не просто воспитала его – они с Олавом отдали за него замуж свою среднюю дочь.

– Он жив, и госпожа Мальфрид тоже цела и невредима, – успокоил ее Мистина. – Они покинули Киев и уехали на запад, в наследственные владения Олега, в Моравию. Между ними и Ингваром был заключен… ну, полюбовный уговор, – он выразительно двинул бровями, намекая, что к этой «любви» одну из сторон склонили обстоятельства. – Они увезли все собственное имущество, а также половину наследства Олега Вещего. Половина осталась княгине Эльге: ведь она – племянница Вещего и на поколение старше Олега-младшего. И поэтому ее муж имеет не меньше прав на киевский стол, чем внук покойного по женской ветви. Дружина предпочла вручить власть Ингвару, поскольку Олег не оправдал надежды людей. Он не желал вести русь на поиски добычи и славы. Теперь Ингвар с его женой Эльгой владеют Киевом и всеми землями ее дяди на юге. Но Ингвар надеется, что ты, его мать, не отнимешь у него права наследовать также и за отцом.

– Так он желает… – Сванхейд привыкла к власти, но даже у нее захватило дух от мысли о том, на какую ширь простерлись притязания сына, – желает один владеть наследством и своего отца на севере, и дяди своей жены на юге?

– Именно так! – с торжествующей дерзостью ответил молодой посол.

По глазам его было видно: он вполне осознает размах затеянного дела и гордится успехом. Внешне оставаясь спокойной, Сванхейд была потрясена. В лице этого очень высокого, сильного и хорошо сложенного мужчины перед ней стояла та самая дружина, что привела бывшего заложника к власти в Киеве. Поколение, которое она видела щенятами, обратилось в волков и показало свою силу.

Хозяйка Хольмгарда увидела Мистину не в первые: здесь, в Хольмгарде, он и родился. Свенельд, его отец, в те времена был хирдманом молодого Олава конунга. Витислава, младшая дочь ободритского князя Драговита, досталась Свенельде как пленница, но он послал ее родным выкуп – пять других пленниц и захваченного вместе с ними священного белого коня, – и добился, чтобы Драговит признал брак законным. Мистина был единственным плодом этого союза. Семнадцать лет назад Свенельд увез обоих мальчиков, сына и воспитанника, в Киев. Три года назад Мистина уже навещал Олава и Сванхейд, когда старался устроить брак Ингвара и Эльги – племянницы Вещего и родственницы плесковских князей. И он его устроил! Будто посланец Фрейра в саге о сватовстве к прекрасной дочери великана, сочетанием силы и хитрости парень раздобыл невесту для побратима, и благодаря ей Ингвар получил права на киевский стол.

То был первый их шаг к власти и славе. Теперь они совершили второй. И, судя по твердому взгляду посланца, уже устремленному к новой цели, не собирались на этом останавливаться.

Мистина был хорош собой, довольно правильные черты лица портила только горбинка на носу, оставшаяся от давнего перелома. Длинные русые волосы Свенельдич зачесывал назад и связывал в хвост, чтобы открыть красиво обрисованный лоб. Маленькая русая бородка не скрывала твердых очертаний челюсти. В серых глазах светились дерзость и вызов, яркие губы были сложены так, будто вот-вот на них расцветет торжествующая усмешка.

В грид вбежала Альдис, младшая из двух дочерей Сванхейд. Ей было восемнадцать лет, и отец-славянин мог бы уж года три-четыре как выдать ее замуж, но Олав не спешил с этим. В таких знатных родах любой брак – это союз куда большего количества людей, чем двоих. Как и мать, Альдис была высока, худощава, с очень светлыми волосами и бровями.

– Говорят, кто-то приехал от Инге… – начала она на ходу, устремляясь к матери, но тут увидела гостя. – Мисти! – радостно вскрикнула она. – Это ты!

Мистина, обернувшись, с улыбкой шагнул к ней и протянул руки. Альдис радостно обняла его. Когда отец увез шестилетнего Мистину в Киев, она была младенцем и его не запомнила, но три года назад, приехав сюда по делу к Олаву конунгу, он за несколько дней успел завоевать ее дружбу. Видя, как они обнимаются, Сванхейд слегка переменилась в лице и вонзила в эту пару заострившийся взор. В прошлый свой приезд Мистина намекал, что в награду за удачное сватовство к Эльге Ингвар обещал ему в жены собственную сестру. Олав тогда не сказал ни да, ни нет: сын Свенельда был хорошего рода, но никакими землями не владел, а Альдис могла рассчитывать на брак, который сделает ее госпожой над целым краем.

– Как ты похорошела! – Мистина нежно поцеловал девушку в щеку. – Но, Альди, не будем давать повода к сплетням: я женат.

Он сказал это с шутливым сожалением, но Сванхейд заметила, как вмиг погасло оживление дочери. Однако Мистина правильно сделал: чем дольше он тянул бы с этим признанием, тем больнее оно ударило бы потом.

– Вот как! – Королева засмеялась, отвлекая внимание от дочери на себя и одновременно испытывая облегчение: ей не придется ему отказать. – Любопытная новость. На ком же?

– На сестре Эльги. Это хорошая женщина, и она ждет уже третьего ребенка.

– Так вы с Ингваром теперь свояки! – Сванхейд еще раз широко открыла глаза, внезапно обнаружив, что перед ней стоит новоявленный родич.

– Да, госпожа!

– А как поживает Эльга? Чем меня порадует моя невестка?

– У нее прекрасный сын, очень крепкий мальчик, да хранят его боги.

«По-прежнему один?» – пдумала Сванхейд, уже знавшая о первенце Ингвара, но не стала упоминать вслух об этом досадном обстоятельстве.

Альдис отошла к своему обычному месту и села, с невозмутимым видом сложив руки на коленях. Сванхейд с одобрением проводила ее глазами: едва ли кто, кроме матери, угадает ее разочарование.

– Значит, Мальфрид с мужем и детьми уехала из Кенугарда? – Сванхейд вновь перевела взгляд на посланца.

– С мужем и сыном. Дочь их осталась в Кенугарде. Если помнишь, она обручена с древлянским князем, и они поженятся лет через семь, как подрастут.

– Мальфрид оставила ее? – удивилась Сванхейд. – Маленькую девочку?

– Ингвар и Эльга пожелали оставить свою племянницу у себя, – уточнил Мистина. – Но и Олег с Мальфрид согласились, что будущее родство с древлянским князем им тоже пойдет на пользу.

Сванхейд покачала головой. Она сама отослала четырехлетнего сына в чужие края, когда того потребовало благо ее северной державы, но он был лишь одним из шести ее отпрысков. У Мальфрид же всего двое детей. Королева не знала, что и думать: ее сын отнял у родной сестры и власть, и ребенка, а раздор в семье навлекает гнев богов и губит весь род.

– Зато, как мы надеемся, благодаря этому подтверждение договора с землей Деревской не будет стоить большого труда, – добавил Мистина. – Мы займемся этим зимой, когда поедем туда за данью. Можно лишь сожалеть, что Олег-младший не завел десять детей и не обручил их с наследниками всех князей на Восточном пути. Ведь теперь нам… то есть Ингвару нужно возобновить все договоры, которые были у прежних киевских князей с правителями руси, и славян, и со всеми другими: греками, хазарами, уграми, печенегами! Чуть ли не всех доверенных людей ему пришлось разослать по городам и землям. До Сюрнеса я ехал вместе с братьями Гордезоровичами, а оттуда один из них отправился в Плесков – к родичам Эльги. Мы надеемся на твою поддержку, когда придется говорить с людьми из Страны Бобров – они не пойдут против твоей воли.

– А как же Сверкер из Сюрнеса?

– С ним я поговорил сам. И так понял, что его решение будет зависеть о тех вестей, что я привезу на обратном пути.

Мистина помолчал, давая Сванхейд возможность осмыслить сказанное, и продолжил:

– Сейчас судьба всех русских владений, от Восточного моря до Греческого, зависит от тебя, госпожа. Твоя мудрость понадобится, чтобы принять единственное правильное решение. Если ты поддержишь Ингвара и сохранишь за ним права наследования, то впервые все земли между этими двумя морями окажутся объединены в одних руках. Пока у власти находились Олег и Мальфрид, это было невозможно. Твой сын станет могуч, как ваш предок Харальд Боезуб, и положит начало могущественнейшему роду в этой части света. Или же ты предпочтешь, чтобы несколько твоих сыновей носили звание конунгов одновременно, и отдашь северные владения Олава твоим другим сыновьям. Но ты сама знаешь, что бывает, если несколько могущественных людей начинают делить наследство общих предков. От этого торжествуют только их враги.

– Вижу, что моего сына в Кенугарде плохо кормили, – обронила Сванхейд. Чем лучше она осознавала все значение случившегося, тем холоднее становилось ее лицо. Кроме победы, у этих событий имелась и оборотная сторона. – Он вырос голодным и жадным. Отнял власть у родной сестры, изгнал ее на чужбину, разлучил с дочерью…

– Он сам схожим образом в детстве был разлучен с тобой, госпожа, его матерью! – быстро вставил Мистина. – И могу заверить: ему очень не хватало тебя все эти годы. У меня ведь тоже не было матери, и мы с ним росли среди одних только хирдманов.

Сванхейд заметила, как Альдис при этом бросила на него сочувствующий взгляд, и подосадовала про себя: и этот наглец смеет намекать, будто его было некому любить?

– Ингвар был лишен материнской заботы, но потом судьба послала ему сестру, – со сдержанным негодованием напомнила королева. – Он мог бы жить в любви с Мальфрид, как и положено родичам, но вместо этого оскорбил и ограбил ее и ее семью! А завладев этим наследством на юге, не хочет поделиться отцовским наследием с братьями. Что за чудовище я выкормила своей грудью, скажи мне! – Сванхейд подалась вперед и вонзила в посланца пристальный взгляд голубых глаз. – Ты вырос с ним вместе, а я, оказывается, совсем его не знаю! Я привыкла жалеть его, своим унижением и неволей вынужденного оплачивать наш мир с Кенугардом, а оказывается, что жалеть надо всех тех, кто оказался у него на дороге!

– И все же он остается твоим сыном, госпожа, и может сделать для славы вашего рода куда больше всех прочих. Имея в руке меч, отважный человек добьется многого. А разрубив его на десять маленьких частей и одарив всю родню, мы получим десять бесполезных кусочков железа. Владея и Хольмгардом, и Кенугардом, Ингвар сможет крепко держать в руках все то, что между ними. Все пути, ведущие на Греческое и Хазарское море. Управляя этой страной от имени брата, Тородд и Хакон получат больше, чем если бы это было их собственное владение. Что вы думаете об этом? – Мистина повернулся к братьям Ингвара.

Тородду было уже почти двадцать лет, а Хакону – четырнадцать. Достаточно взрослые, чтобы решать за себя, оба тем не менее обратили вопросительные взгляды к матери. На лицах их было смятение: они не знали, чью сторону в семейном раздоре следует принять.

– Однажды вступив на путь обогащения за счет родных, человек становится опасен, как медведь, испробовавший человеческой крови, – сурово ответила Сванхейд. – Что Ингвар предложит нам, чтобы я могла быть спокойна за будущее младших моих сыновей?

– Мы обсудим условия, которые Ингвар предлагает братьям, как только они пожелают меня выслушать.

– Это мы сделаем завтра. – Сванхейд встала. – Я должна обдумать все, что узнала. Может быть, спросить богов. Дурную весть ты принес мне, – она бросила на Мистину холодный взгляд, в котором сквозила боль, как вода под слоем голубого льда. – Мой сын вырос драконом, готовым пожирать своих!

Она вышла, и все в гриде проводили ее тревожными взглядами.

– О, Мисти! – Альдис смотрела на посланца с тревогой. Лицом она так походила на старшую сестру, что Мистине стало неловко, будто перед ним вдруг очутилась сама Мальфрид. – Она…

– Она же не проклянет его, нет? – хриплым ломающимся голосом докончил Хакон, самый младший из братьев.

Вероятно, королева Сванхейд раскидывала руны в уединении, но никому не сказала, что они открыли ей. Однако на следующий день она согласилась выслушать, что Ингвар предлагает братьям: третью долю дани и пошлин, собираемых в Хольмгарде, с правом беспошлинной продажи всего этого в Киеве или в самом Царьграде, когда новый князь восстановит договоры с греческими кейсарами. К тому же Ингвар брался поспособствовать тому, чтобы все братья получили невест самых знатных родов, а сестра – жениха.

– Для Тородда у нас припасено кое-что особенное, – рассказывал Мистина. – Одна родная сестра Эльги обручена с сыном воеводы Чернигостя, но вторая еще свободна. Ей пятнадцать лет, и по славянским обычаям она уже годится в жены. Я видел ее три года назад и могу сказать тебе, Тородд, что красотой она почти не уступает Эльге. Что скажешь? – Он подмигнул парню. – Такая невеста достойна твоего рода, и Эльга сама устроит этот брак. Тебе останется лишь послать за девушкой, чтобы ее доставили сюда.

– Кстати, о Плескове, – вспомнила Сванхейд. – Возможно, вы в Кенугарде еще не знаете, что у нас больше родичей, чем мы думали.

– Так всегда оказывается, стоит кому-то добиться успеха! – Мистина засмеялся. – Когда человек становится конунгом, у него обычно находится куда больше родни, чем он раньше думал!

– Нет, этот человек появился еще зимой, пока Ингвар не был конунгом. Это брат его жены.

– У нее, сколько я знаю, два родных брата и два двоюродных…

– Это ее сводный брат. Старший сын ее отца, он родился в Хедебю и лишь осенью впервые приехал в Гарды. Его имя Хельги Красный.

Мистина изменился в лице: непринужденная любезность слетела с него, сменившись недоверием.

– Что? – обронил он, и в этом коротком слове отчетливо слышалось многое: от недоумения до угрозы.

– Он провел здесь у нас месяца два, и мне известны все его обстоятельства из первых рук. Это весьма отважный и предприимчивый мужчина, я бы сказала.

– Мужчина?

– Он на пару лет старше тебя, как мне показалось. Так что, похоже, до наследства Хельги киевского есть больше охотников, чем думает Ингвар.

Мистина помолчал, но Сванхейд по этому молчанию поняла едва ли не больше, чем за весь предыдущий разговор. Лицо его стало замкнутым, в чертах отразилось легкое пренебрежение, а серые глаза вдруг сделались непрозрачными, будто окна в душу закрыли две стальные заслонки. Это выражение не обещало ровно ничего хорошего тому, о ком он думал в эти мгновения.

Сванхейд постучала пальцами по подлокотнику сидения. Она была еще недурна собой: ей оставалось два-три года до пятидесяти, но черты худощавого лица – продолговатого, с высокими скулами, – даже при морщинах остались четкими, и в них ум и решимость вполне заменяли красоту. Произведя на свет одиннадцать детей, она раздалась в бедрах, но не располнела; в прямом платье синей шерсти с золочеными наплечными застежками, с покрывалом белого шелка на голове немолодая королева выглядела величавой и даже способной восхищать.

– Надеюсь, в мои преклонные годы никто не подумает обо мне дурно, даже если я позову молодого мужчину побеседовать со мной наедине! – улыбнулась она, но голубые глаза ее оставались прохладны. – Идем, – она встала с высокого сидения с резной спинкой и сделала Мистине знак следовать за ней.

Закрыв за собой дверь спального чулана, она села на лежанку и указала Мистине на большой ларь.

– Ну а теперь, – тихим голосом произнесла она, – расскажи мне, что произошло в Кенугарде на самом деле. Руны открыли мне, что ты выложил лишь внешнюю сторону событий. Внутренняя осталась скрыта. И пока я не узнаю ее, я не смогу решить, сын мой стал конунгом в Кенугарде или жадный дракон.

Мистина взглянул ей в глаза – более пристально, чем дозволено мужчине перед женщиной, молодому перед той, что годится ему в матери, хирдману – перед королевой. Он без затруднений умел и утаивать правду, и искажать ее, но также понимал, что иной раз правда полезнее самый красивой лжи. Опытная женщина королевского рода могла оценить и те преимущества, которые теперь получил ее сын, и тех людей, которые ему это обеспечили.

Ингвар не хуже других понимал, как провинился перед собственным родом – хоть и пришло это понимание уже тогда, когда дело было сделано. Но не желал усугублять вину ложью перед матерью. Если бы Сванхейд простила его и приняла его сторону, это в немалой степени сгладило бы дурные последствия; но попытайся он ее обмануть, и эта новая вина легла бы тяжким грузом на прежнюю.

И Мистина рассказал ей все: про старого князя Предслава и священника отца Килана, про исчезновения кур и нападения на людей. А также о том, откуда эти пугающие чудеса взялись[1].

Сванхейд молчала, внимательно разглядывая его. В былые годы она очень хорошо знала и его деда, Альмунда, и его отца, Свенельда, и дядю, Годреда, который погиб еще до рождения Мистины. Лучше него самого Сванхейд видела, как он похож на своих родичей: тот же высокий лоб, прямые русые брови, глубоко посаженные глаза, высокие скулы. Только цвет глаз другой – не пыльного желудя, как у них у всех, а серые, как у матери. Благодаря матери Мистина уродился самым красивым в семье. Это Сванхейд своим женским взглядом приметила в первую очередь – но не только это. И пожалуй, с Годредом у него даже больше сходства, чем с собственным отцом, хоть он сам и не может этого оценить – очень высокий рост, сложение, покатые плечи… Честолюбия в нем не меньше, но более уверенности. В Годреде вечно тлела жажда борьбы и победы, а этот источает убежденность, что уже победил. Повадка, взгляд Мистины выражали ум, упорство и целеустремленность, придававшую ему сходство с дорогим рейнским мечом, который и сам по себе сокровище, и способен проложить путь к новым, еще не завоеванным сокровищам. Этот, единственный мужчина в поколении Альмундовых внуков, пожалуй, пойдет дальше всех в роду.

Рассказывая, Мистина видел: его расчет оправдался. В глазах Сванхейд проступало не столько негодование, сколько понимание и любопытство. Причем не только к событиям, но и к тому, кто рассказывал. Своим доверием к ее уму и опыту Мистина добился больше, чем мог бы добиться похвалами ее якобы неувядающей красе, на которые так падки обычные женщины.

– О боги! – Сванхейд приложила руку к груди. – Ты… допустил, чтобы оборотень напал на твою жену! Скажу прямо, тебе не видать было бы моей дочери, даже если бы ты еще не женился.

– Требиня знал, что если он хоть поцарапает мою жену, я сверну ему шею.

– А если бы у нее сердце от страха разорвалось?

– Это едва ли. Она еще до приезда в Киев пережила такое, что ее сердце могло десять раз разорваться. А раз выдержало, значит, его выковали из самого крепкого железа.

– Но она была беременна!

– Тогда, кажется, даже сама она еще не знала. Это выяснилось чуть позже… – Мистина слегка свел брови, припоминая. – Да, она сказала мне уже после того, как Ингвара подняли на щите. Я надеюсь, она родит много сыновей и это будут храбрые парни. Ведь известно, что силу духа сыновья наследуют от матери.

Пока он говорил, взгляд королевы не раз соскальзывал с его лица на середину груди; замечая это, Мистина стал неспеша расстегивать кафтан. Сванхейд внимательно следила за его рукой, не пропуская между тем ни одного слова.

– Кто бы мог подумать… – пробормотала она, когда он закончил. – Когда ты родился, я приняла тебя и обмыла. Сколько же лет прошло – двадцать пять? Или двадцать три?

– Я на два года старше Ингвара, а сколько ему лет, ты уж верно помнишь, госпожа.

– Тогда ты был вопящим красным младенцем, правда, крупным и тяжелым для новорожденного. Нелегко ты дался твоей бедной матери.

– Но легче, чем тот, что хотел пройти за мной следом.

– Да, второго раза она не пережила. И вот теперь… – Сванхейд еще раз окинула его взглядом с головы до ног, – ты стал мужчиной, способным свергать одних конунгов и сажать на престол других.

– С тех пор, как ты сама видишь, я заметно подрос… Все, что мне дали боги, теперь куда больше прежнего, – непринужденно добавил он.

– Всего я еще не видела… – задумчиво заметила Сванхейд.

– Если госпожа моя королева пожелает… – понизив голос, ответил Мистина с неповторимой смесью достоинства и мягкой вкрадчивости.

Высоко себя ценя, он тем не менее был не скуп и готов поднести себя как ценный дар – тому, кто в его глазах этого заслуживал.

– Человек на том пути, на какой ты вступил, должен уметь молчать, – намекнула Сванхейд.

– Ты, госпожа, уже знаешь об этом деле больше, чем моя жена. И то потому, что так пожелал Ингвар конунг. Но я хорошо понимаю: бывают вещи, которых не нужно знать ни жене, ни Ингвару.

– Тогда пересядь поближе, – хозяйка подвинулась и приглашающее коснулась ладонью ложа, – и расскажи мне, что это за вещи…

Глава 2

Плесковская земля, Варягино, 9-е лето Воиславово

– Не собирать нам росы нынче – дождит. – Воеводша Кресава Доброзоровна вошла со двора и скинула большой верхний платок. На грубой серой шерсти блестели капли. – А в лес все одно идти надо.

– Я схожу, – Пестрянка пересадила ребенка с колен на лавку. – Только вы за мальцом приглядите, не хочу его в такую мокрядь с собой тащить.

– Да я пригляжу… Хочешь пойти? – Свекровь немного замялась. – Может, парней пошлем?

– Парни пусть венки себе вьют, – нахмурилась Пестрянка. – Чего им туда ходить, только тоску разводить.

У Торлейва уже подросли племянники – Эймунду сравнялось пятнадцать, Олейву – четырнадцать, и втроем с Кетькой, двенадцатилетним младшим сыном самого воеводы, они легко справились бы с таким делом, как доставка припасов «к ручью». Но Пестрянка даже обрадовалась случаю на целый день уйти подальше от людей. Хоть и дождь, а Купалии есть Купалии – сейчас начнется беготня, явятся девки и молодухи из-за реки, из Выбут, притащат березовых веток, охапки зелени и цветов, будут вить венки и развешивать по окнам, стенам и дверям. Хохотать и поддразнивать друг друга будущими женихами. И ее, Пестрянки, сестры – чернобудинские девки – тоже набегут. И ей опять стыдиться перед ними, хотя они здесь, на воеводском дворе, гостьи, а она – хозяйка, младшая из двух, но уважаемая и даже любимая. Свекром-воеводой и свекровью.

Сама Пестрянкав последние годы невзлюбила Купалии. Самый веселый день годового круга, полный смеха, пения и плясания, ей причинял лишь досаду, напоминая про обманутые надежды и загубленную молодость. Ровно три года назад она внезапно вышла замуж… и пробыла замужем неделю. И без недели три года уже живет не пойми кем. Свекор ее, воевода Торлейв, говорил, что в нурманском языке есть название для женщины, у которой муж ушел в поход надолго и не возвращается, но Пестрянка его забыла. Дома родители мужа говорили по-славянски, и ей не требовалось учить язык варягов. Так, нахваталась с сотню слов.

Пестрянка часто думала: видать, порвалась нить ее судьбы, и вот она сидит на месте, держа оборванный конец и не зная, как двигаться дальше. На девятнадцатом году, здоровая, красивая, с двухлетним чадом – живет в чужом доме, без мужа и без надежды найти нового, потому что прежний жив… слава богам. Глядя на своего сынка, Пестрянка видела в нем отцовскую породу. В семье его звали просто Пестренец – другое имя дед, Торлейв, отказался давать без родителя. А тот, хоть и знает о сыне, ни слова о нем за эти два года не передал.

Пестрянка знала, что не виновата в своем одиночестве – и свекор со свекровью то же говорили, – но не могла избавиться от потаенного стыда. Может, если бы она была лучше – покрасивее, поумнее, посильнее родом, – муж вернулся бы или взял бы ее к себе. Правда, он и разглядеть ее едва успел. Помнит ли теперь в лицо свою жену молодую?

– Не тяжело тебе будет? – Доброзоровна выволокла из голбца и поставила на лавку короб, уложенный еще с вечера. – Я тут всего им насобирала…

Пестрянка заглянула в короб: хлеб печеный, ячмень, мука ржаная и овсяная, сухой горох, горшочек масла, шмат сала копченого, да еще особо лукошко яиц, переложенных сеном. Получилось увесисто, но Пестрянка, взяв за лямку, прикинула и усмехнулась: разве это тяжесть?

Женщина она была крепкая, хоть и не выше среднего роста, но крупнее своей щуплой свекрови, и никакой работы не боялась.

– Возьми мой платок! – Когда Пестрянка уже вскинула лямки на плечи, Кресава сама покрыла ей голову своим серым платком. – Он не скоро еще промокнет.

– В лес войду – там меньше капает, – Пестрянка отмахнулась.

Во дворе лишь слегка моросило, однако небо было затянуто ровной серой пеленой, не темной и хмурой, но плотной – такая может висеть много дней подряд, особенно здесь, в краю северных кривичей, где ясные дни нечасты. Не очень-то сегодня погуляешь, если к вечеру не развиднеется! Костры, конечно, будут, народ соберется, но под дождем сделают только самое нужное – похоронят Ярилу, пустят венки да и разбегутся. Был бы такой же хмурый вечер три года назад – может, не встретила бы Пестрянка свою судьбу дурацкую и года два была бы замужем за кем-нибудь другим, жила бы теперь, как все бабы…

Пестняка была не из тех, кто вечно ноет и жалуется. Но сейчас, когда наступили уже третьи Купалии с того злосчастного дня, когда она так глупо решила свою судьбу, больше нельзя было отмахиваться: дескать, все наладится, однажды муж вернется, и станут они жить-поживать… Три года – срок, после какого сгинувшего мужа можно считать мертвым и подыскивать нового. Но ее муж был жив, это Пестрянка знала точно, и оттого мысли ходили по кругу. И сейчас досада на собственную беспомощность достигла такого накала, что стало ясно: дальше так нельзя. Надо что-то делать.

– Фастрид! – раздался окрик неподалеку. – Хейлльду![2] Что еси такая хмурайя?

Пестрянка обернулась. Она уже миновала двор и вышла к реке – впереди над белыми камнями брода бурлила вода, высокая из-за дождей. У воды стоял молодой мужчина в прилипших к мокрому телу портках. Рослый, крепкий, плечистый, с широкой грудью, он был бы недурен собой, если бы не красновато-розовое, заметное родимое пятно на левой стороне лица и шеи: оно шло через левое ухо, щеку, рот, подбородок и горло. К счастью, не поднималось выше скулы, на лице лишь отчасти просвечивало сквозь светло-русую бороду и бросалось в глаза только на ухе и шее слева. Сейчас, когда он стоял без сорочки, было видно, что пятно спускается по горлу и кончается на два-три пальца ниже ключиц. При виде него Пестрянка поначалу содрогалась: было уж очень похоже на кровавый поток из перерезанного горла. Глупые девки, впервые увидев Хельги Красного, взвизгивали. А он держался так, будто ни о каких недостатках своей наружности даже не подозревает. Единственным, кому это пятно не бросалось в глаза, был он сам.

– Будь с-це-ела, – старательно выговорил Хельги. Он жил здесь с зимы и уже заметно улучшил свой славянский язык, начатки коего принес из родного Хедебю сюда, на реку Великую. Только имя Пестрянки он выговорить не мог и придумал ей другое, похожее. По его словам, имя Фастрид означает «красавица». – Я правильно говорю?

– Нет! – Пестрянка ухмыльнулась. – Цела, а не села! Села – это ситья! – И показала рукой над землей, будто хочет сесть.

– Но все время по-разному! – с отчаянием воскликнул Хельги.

– Ничего не по-разному! Просто ты не помнишь!

– Будь ц-ела, – на этот раз у него получилось немного ближе к нужному. – Теперь да?

Он быстро запомнил, что слова «целый» и «целовать» состоят в близком родстве, и при пожелании целости можно поцеловаться. Пестрянка увернулась, невольно смеясь, и он лишь успел скользнуть губами по ее лбу под повоем, но тоже засмеялся.

– Ты чего так рано встал? – удивилась Пестрянка.

– Я йэсщо не спал.

– Где же ты был?

– А! – Хельги махнул рукой за реку. – Там.

Вчерашний вечер выдался пасмурным, но без дождя, поэтому девки на той стороне допоздна пели и резвились в березняке. И визжали с таким задором, что сразу становилось ясно: парни там тоже есть. Пестрянка поджала губы: она сильно подозревала, что ночами, когда пятна не видно, веселость и разговорчивость Хельги приносят ему больший успех у выбутских девок, чем при свете дня.

– Эх, догуляешься! – вздохнула она, снова подумав о себе.

Хельги был старше ее на семь лет – давно уже не отрок. Но она порой смотрела на него почти материнским взглядом – таким беззаботным и легкомысленным он ей казался. Ни кола ни двора – и при этом ни печали, ни стыда, а лишь готовность принять все, что принесет наступающий день.

– Куда ты идешь с этим большим… колобок? – Хельги взял с травы свою сорочку и стал вытираться.

– Коробок! – поправила Пестрянка. – В лес к ужасной ведьме-колдунье.

– Виедьма? Хэкс? – Хельги сделал страшное лицо.

– Вот именно. Надо ей припасы отнести, – Пестрянка двинула плечом под лямкой короба.

– Это опаска?

– Опасно? Нет, пожалуй. Это Бура-баба. Тебе разве про нее не рассказывали?

– Ней. А мочно я пойду с тобой?

– Ну… – Пестрянка заколебалась. – Чего тебе там делать? Иди спать, а то потом Купалии проспишь.

– Нет, подощди менья.

Хельги сел на траву и принялся разбирать свои обмотки. Это было дело небыстрое, тем более что он их не свернул, когда снимал, а просто бросил, и теперь тканые шерстяные полосы длиной в семь локтей сперва надо было смотать. Пестрянка вздохнула, опустила короб к ногам. Вот навязался! Зачем ей брать его с собой? Да и можно ли, все-таки он чужой… Ну, не совсем чужой. Хельги – сын Вальгарда, старшего брата Торлейва, то есть Пестрянкиного свекра, а Бура-баба в своей прежней, человеческой жизни была Вальгарду женой. Однако три года назад уйдя в лес, Домолюба оборвала все свои человеческие связи. Даже родные дочери, Володея и Берислава, навещая ее, не имели права называть ее матерью и видеть лицо – только птичью личину. Поэтому они и не любили к ней ходить – уж очень было жутко и тоскливо смотреть на свою мать, которая больше вам не мать, не мертвая, но и не живая.

В глазах Хельги, когда он наконец встал, застегнул пояс поверх сорочки и объявил, что готов, блестело лишь любопытство. Веки его припухли, волосы спутались, да и весь вид был помятый, но тем не менее он улыбался, ничуть не огорченный тем, что бессонная ночь прямо сразу переходит в новый день – к тому же хмурый и дождливый.

– Сходи хоть свиту надень, – предложила Пестрянка, глядя, как мелкие капли падают на серый холст его сорочки. – То есть это… капу[3] свою.

Но Хельги только махнул рукой и взял ее короб. Он был удивительно неприхотлив и, кажется, совсем не обращал внимания, что есть, во что одеваться и где спать.

– Йа слышал, сегодня будет самый большой… мидсоммар ден? – спросил он, когда они вдвоем направились по тропе вдоль реки.

– Купалии.

– Купаться?

– Сегодня весна кончается, лето начинается. Ярила Лелю в жены берет, а сам умирает.

– Вот печаль! И как… зачем брать в жены, если умирать? – Хельги взглянул на нее, намекая, что можно придумать и получше.

– Судьба такая! – Пестрянка вздохнула, снова подумав о себе. – Я вот тоже, как Леля: замуж вышла и сразу одна осталась.

Мысль об этом сходстве пришла ей сейчас впервые и так ее поразила, что она даже остановилась. Леля и Ярила лишь мимолетно соединяются на эту ночь и вновь расходятся, но земля начинает приносить плоды. Так и они с Асмундом: встретились и разошлись, но теперь у них растет сын… Неужели это все? В который уже раз она задала себе этот вопрос, но сейчас поняла, что больше не может слышать в ответ тишину.

– Ты давно одна? – Хельги внимательно наблюдал за ее лицом, пытаясь разобрать, где она говорит о судьбе богов, а где – о своей собственной.

– Три года! – Пестрянка пустилась дальше по тропе, которая здесь отходила от реки и выгона и углублялась в лес. – На Купалиях многие женятся, хотя свадеб не гуляют.

– Как? – Хельги поднял брови.

– Ну, встречается парень с девкой, и если хочет ее в жены, то ведет вокруг озера или ключа… У нас вон, ключ Русалий, – Пестрянка махнула рукой к берегу реки, где на обрыве по белым известковым выходам журчали многочисленные струи. – Туда все ходят. Три раза обойдут кругом – тогда муж и жена. Потом парень девку домой к себе ведет, родителям показывает. Утром свекровь ей две косы плетет и повой надевает – теперь молодуха. И живут. А если не сами парень с девкой, а родичи их сговариваются и невесту привозят, тогда свадьбу осенью играют.

– Сколько у вас разных обычаев!

– А у вас не так?

– У нас свадьба без пира, свадебного пива, даров и пляски с огнями – это не свадьба, а без-дели-ца… – Он покрутил рукой. – От этого родятся побочные дети.

– Мой сын – не побочный! – Пестрянка остановилась и в возмущении повернулась к нему. – Мне Доброзоровна сама повой надевала!

– Да-да! – Хельги успокаивающе прикоснулся к ее плечу. – Побочный сын – это я. И если бы твой тоже был побочным, я не тот, кто станет тебя не… нечестить.

Он опять улыбнулся, будто все их сложности не стоили разговора. Пестрянка вздохнула и тронулась дальше по тропе. Они уже вступили в ельник; на ярко-зеленых от влаги лапах висели крупные, прозрачные капли, но морось поунялась и воздух был почти чист. Остро пахло лесной землей и травами; насыщенный свежестью воздух распирал грудь, побуждая и человека расти вслед за прочими детьми земли.

– Его мать заставила жениться, – стала рассказывать Пестрянка, хотя Хельги больше не задавал вопросов. Но он всегда охотно слушал, а его смешной славянский язык создавал впечатление, что он половину не поймет и поэтому ему можно открыть то, чего открывать никому не хочется – почти как доброй собаке. – У них тогда тяжелое лето выдалось: твой отец как раз перед этим погиб, а сестра Елька в Киев сбежала. Домолюба осталась с четырьмя младшими детьми вдовой. А вскоре после того прежняя Бура-баба умерла, а еще Князя-Медведя убили… – Пестрянка понизила голос до шепота, сообразив, что в лесу не стоит говорить об этом. – Князя-Медведя нашли убитым, его в спину ударили чем-то, ножом или вроде того, а потом еще лоб разрубили.

– Кто се есть? – Хельги напряженно смотрел ей в лицо, стараясь понять, в чем дело. – Конунг медведей?

– Князь-Медведь – это наш самый старший ведун, он в лесу обитает и мертвым путь на тот свет отворяет, а живым – на этот. В нем все чуры наши и деды живут, а тут его взяли и убили! У нас такой страх был по всей волости, думали, погибель нам всем придет. Ждали, что теперь все нави и кудесы на нас так и набросятся, а остановить их некому. Еще толковали, будто ни одна баба теперь чад не родит, пока вину не искупим, а как искупать – и спросить не у кого.

– Кто его убил? – серьезно спросил Хельги.

– Невесть кто! Тут киевляне тогда были, варяги, они Ельку увезли от него, они, значит, и убили. Да их не сыскали. Ну вот, а вместо старой Буры-бабы, князь сказал, теперь будет Домолюба. А прежняя Бура-баба, которая умерла, была их мать, Домолюбы и Воислава. Домолюба и пошлав лес вместо матери. А Доброзоровна в доме одна хозяйничать осталась, у нее на руках деверя четверо детей да свой Кетька. При ней тогда еще своя дочь была, Ута, но ее в Киев с Елькиным приданым снарядили, она и уехала. И уже Доброзоровна знала, что дочери уезжать, не хотела одна оставаться в доме, вот и велела Аське: ступай, дескать, на Купалии, ищи себе жену. Он и пошел.

Пестрянка помолчала и глубоко вздохнула:

– Я его раньше видела. Года за два даже. Он мне нравился. Приглядный такой парень. Не разговорчивый, зато основательный. И собой хорош. Я едва заневестилась, все на него посматривала, да думала: где уж нам? И тут вижу: он тоже все на меня поглядывает… и еще на Утрянку, сестру мою, стрыя Чистухи дочку. А потом говорит: пойдешь за меня? Я аж не поверила. Чтобы такой парень, да воеводы старший сын, ко мне посватался? Говорили, на этот год никто жениться не будет, потому что Князь-Медведь… А я уже взрослая была, ждать не хотела. И парень такой хороший, семья богатая. Я и пошла с ним. А там недели не прошло, собрались они в Киев, Уту замуж везти, Аська с ними поехал. Я думала, жалко, теперь, может, только зимой воротится, но что делать – он у них, Уты и Ельки, один был взрослый брат. Уехал… и все. И не возвращается больше. Я уж думаю: может, он и не хочет возвращаться? Может, забыл про меня? Такая я незадачливая…

Судя по глазам Хельги, он почти с самого начала утратил нить повествования и совсем не понял, кто куда уехал и кто кому кем приходился. Но главное он разобрал: Пестрянке грустно.

– Глэди мин[4]… – Хельги взял ее за плечи и бережно прислонил к себе. – Не надо много печаль иметь. Ты такая красивая. Тебе будет счастье.

Пестрянка уткнулась носом во влажный холст его сорочки, сквозь нее ощущая тепло тела. Хельги был лучше собаки: он мог ответить, пусть не слишком складно, зато именно то, что хотелось услышать. Но разве она не слышала таких же утешений? Ей говорила это и своя родня, и Аськина. Его родители тоже были недовольны тем, как сын поступил с молодой женой: привел, а сам пропал. Пестрянка даже слышала, как свекор упрекал свою хозяйку: ты, дескать, парня вытолкала на игрища и велела без жены не возвращаться, а у него сердце не лежало… Пестрянка даже испугалась тогда: не из-за нее ли Аська не вернулся из Киева? Может, не заставь его мать жениться, он бы приехал той же зимой и теперь жил дома? Иначе зачем пропадает на чужбине? Кто его там в неволе держит?

– Слушай… – сказал Хельги у нее над ухом. – Твой муж нет три лета. Когда нет три лета, он сказывается мертвый.

– Считается?

– Да. Когда муж ушел в море и три года нет, считается, он мертвый. И жена найти другого мужа имеет право.

– Но Аська же не умер! – Пестрянка подняла глаза.

– Где видок, что не умер? – Хельги огляделся. – Ты имеешь право сказать его родичам: его нет, я вольна в себе… – Он отчаянно старался обойтись тем набором славянских слов, который знал. – И взять другой муж.

И пока Пестрянка соображала, о чем таком он говорит, Хельги снова привлек ее к себе и обнял крепче, уже так, как обнимают не просто из доброты. Пестрянка беззвучно ахнула: в мужних женах она пробыла всего дней пять, да и то когда было, сейчас, плотно прижатая к крепкому мужкому телу, ощущая стойкое тепло сквозь слегка влажную сорочку, была потрясена так, как если бы все это было для нее вовсе новостью. Внутри все вспыхнуло и потянулось к этому теплу с такой силой, что Пестрянка сама испугалась.

– Хочешь, я буду твой муж? – шепнул Хельги ей в ухо.

От звука его низкого мягкого голоса с ней делалось что-то такое, будто нечто теплое тает в животе. Этот голос был будто пушистая лапа, что гладит прямо изнутри… Его губы прильнули к ее виску; у Пестрянки так сильно застучало сердце, что она опомнилась и отшатнулась. Блуд пугал ее, как смертельная хворь, и вмиг вспыхнувшее влечение казалось предательством собственного тела.

– Ты что это задумал? – возмутилась она. – Ты меня за кого принимаешь? За вдову гулящую? А ну давай мой короб и ступай домой!

– Фастрид, будь спокойный! – Хельги выставил вперед ладони, будто показывая, что в них нет оружия. – Не надо сердитый…ся. Я могу любить тебе вместо твой муж. Если ты хочешь. Если ты не хочешь… пойдем в лес.

Он кивнул на тропу, предлагая следовать прежним путем. Пестрянка с подозрением взглянула на него, все еще хмурясь: не слишком ли беспечно было отправиться в безлюдное место с мужчиной вдвоем? Но как можно было его опасаться – он же родич, Асмундов двоюродный брат!

Хельги жил у них уже почти полгода. Для всей семьи его появление стало большой неожиданностью, а ведь он занимал в роду важное место, оказавшись самым старшим из варягинских мужчин в поколении сыновей, а значит, старшим племянником знаменитого киевского князя Олега Вещего. С маленькой дружиной из десятка датских бродяг он прибыл в Варягино из Хольмгарда в поисках родни своего отца – Вальгарда. Тот был мертв уже два с половиной года, но, разумеется, послать об этом весть в далекий Хедебю никому и в голову не приходило. Даже Торлейв давно позабыл о том, что много лет назад, еще когда они с братом служили в дружине ютландского конунга Кнута, Вальгард водил дружбу с девушкой по имени Льювини. Отец ее торговал железом и по полгода проводил в Свеаланде, а мать любила задавать пиры и слушать рассказы о дальних странствиях. Но в Хедебю младшие братья киевского князя прожили всего пару лет и отправились вслед за ним: в то время Хельги-старший прославился благодаря удачному походу на Константинополь.

О том, что у Льювини уже после их отъезда родился мальчик, Вальгард так никогда и не узнал. А Торлейв узнал о существовании племянника, когда двадцать пять лет спустя перед ним однажды предстал мужчина – и впрямь удивительно похожий на Вальгарда. Надеясь, что сын когда-нибудь найдет свой род, Льювини дала ему имя в честь старшего брата отца – того, о котором Вальгард так много и восторженно говорил в тот год.

– Пять лет назад Кнут конунг потерпел поражение от саксонца Генриха и даже согласился креститься, и жизнь стала скучной, – рассказывал Хельги. – Ни походов, ни сражений, ни добычи. Я хотел пойти во Францию с одним человеком, но мы не поладили. Тогда мне уже пришлось уезжать очень быстро, и я хотел отправиться в Бьёрко, но мой отчим – Гейрфинн Шишка, муж матери, – сказал, что лучше бы мне ехать туда, где мой родной отец. Ты представь, как я удивился! Я думал, моя мать вышла за него вдовой. А оказалось, мой отец ее пережил – но об этом я узнал, когда его уже не было, а я не знал…

О смерти Вальгарда Хельги услышал еще в Ладоге – именно там ему указали путь к последним живым родичам, о которых он знал только, что они «где-то в Гардах».

– Это было как в саге! – увлеченно рассказывал он Торлейву и тем из домочадцев, кто понимал северный язык. – Я сказал королеве Сванхейд, кто я такой, и она сразу ответила: да ты наш родич! Оказывается, моя сводная сестра Эльга замужем за старшим сыном Сванхейд! Представьте, как я обрадовался! Королева так хорошо меня принимала и даже не хотела отпускать. Но я подумал, что мне стоит познакомиться и с более близкой родней, иначе остался бы там до конца зимы.

Торлейв понимал, почему Сванхейд, у которой тогда бы тяжело болен старый муж – весть о смерти Олава пришла уже после приезда Хельги, – хорошо принимала любезного молодого мужчину. И даже почти красивого – если смотреть на него с правой стороны или в полутьме: продолговатое лицо, высокий и широкий лоб, прямые густые брови. Несколько тяжеловесные черты смягчала дружелюбная, открытая улыбка. Хорошего роста и сложения, умный, наблюдательный, разговорчивый, уверенный, но не заносчивый, Хельги легко внушал людям привязанность и уважение.

И сам Торлейв, когда прошло первое удивление, обрадовался. С гибели Вальгарда шел третий год, но Торлейв все еще тосковал по брату. Родной сын Вальграда, пусть побочный, плод давно забытого увлечения, однако так похожий на него лицом, показался подарком богов. А к тому же его собственный сын Асмунд уехал в Киев и даже не обещал пока вернуться. Двое младших племянников, Эймунд и Олейв, были еще отроками. В усадьбе казалось пустовато, в делах дружины Торлейву требовался помощник, на которого можно положиться. Поэтому он охотно принял новоявленного родича в семью.

– Здесь у нас славных битв и богатой добычи не будет, – сразу сказал он, – но со временем ты заведешь свой двор, женишься на девушке хорошего рода с приданым, как мы с Вальгардом, и заживешь как состоятельный хёвдинг и уважаемый человек. Боюсь только, после Хедебю не будет ли тебе скучно?

– Нет, не думаю, – Хельги не сводил глаз с Пестрянки, которая, не понимая их разговора, подавала на стол. – А кто эта милая женщина – твоя младшая жена?

Вид ее ясно говорил о принадлежности не к челяди, а к хозяйской семье, но Хельги не видел в доме никого похожего на ее мужа. Пестрянка была не так чтобы красива, но приятна на вид: довольно правильные черты скуластого лица, пушистые на внутреннем конце темно-русые брови, яркие губы, ровные, белые зубы. Высокий и широкий лоб придавал чертам внушительности, и нрава она была скорее сурового, чем резвого. Но, видя, что свекор гостю рад, приветливо улыбалась ему, отчего ее лицо становилось светлым и милым.

Домочадцев у Торлейва осталось не так много, чтобы в них трудно было разобраться, и очень быстро Хельги понял: эта молодая женщина – жена его двоюродного брата Асмунда, который уже давно не показывается в родных краях. Иная уже нашла бы, как утешиться, но Пестрянка не подавала ни малейшего повода в ней усомниться. Даже на Купалии со времени отъезда мужа она выходила с его родителями, смотрела за детьми и отправлялась домой, когда наставала пора класть их спать. На ней лежала половина обширного варягинского хозяйства, и она так хорошо справлялась, будто родилась воеводшей. И все же Хельги видел, что ее гнетет тоска. Ну не дурак ли его незнакомый брат Асмунд?

К обиталищу Буры-бабы дорога была неблизкая. Уже давным-давно перевалило за полдень, а двое путников все пробирались через болотистую местность, где Пестрянка находила дорогу по тайным приметам. Эту тропу ей когда-то показала Кресава – на случай, что сама не сможет отлучиться из дома, где кроме них почти не осталось взрослых. Сменяли одна другую болотины, где между кочками блестела вода, поросшие вереском сосновые поляны, ельники. На более высоких открытых местах в траве краснели листья земляники и горели искрами созревшие ягоды; от дождей они стали водянистыми, несладкими и почти расползались в пальцах, тем не менее Хельги накидывался на них с радостной жадностью, будто мальчишка. Пестрянка смеялась, глядя, как он стоит на коленях, кидая ягоды в рот одну за другой, и поневоле завидовала: как же немного иной раз человеку надо! И когда Хельги протянул горсть помятых ягод ей, она взяла их с таким чувством, будто он делится с ней счастьем.

Два раза присаживались отдохнуть, съели напополам горбушку хлеба с куском сала, что Пестрянка взяла из дома себе на дорогу. Два раза принимался дождь, и один раз такой сильный, что пришлось забиться под еловые лапы и переждать. Чтобы не скучать, Хельги рассказывал разные повести о Хедебюе и своих товарищах – этого добра у него был бесконечный запас.

– Миннир мик…[5] – начинал он по привычке, но потом начинал подбирать славянские слова.

Кое-что из этого Пестрянка уже слышала, но поскольку она тоже не всегда его понимала, то не возражала послушать еще.

Да и лучше пусть он говорит. Стоило ему замолчать, как его мысли начинали просто бить в уши – мысли о том самом, о чем Пестрянка не желала знать. Стоило им замолчать хоть на миг, как она невольно начинала ждать, что вот сейчас рука Хельги сдвинется сместа, поднимется и обовьется вокруг ее стана. От этого ожидания занимался дух. И что ей тогда делать? Хватит ли у нее сил высвободиться из блаженства его объятий? Справится ли она, когда даже собственное тело против нее и в животе ноет от желания? Разглядывая траву и свесившиеся ветки, она не смотрела на Хельги, уверенная, что единственный взгляд он поймет как приглашение и тогда уж не станет слушать возражений…

Наконец они вышли на берег ручья. В этом месте у Пестрянки всегда замирало сердце: здесь пролегала известная ей грань того света, и ручей служил ее зримым обозначением. На том берегу темнел ельник. Подлеска почти не было, бурые стволы стояли на ровной земле, усыпанной рыжей хвоей, лишь кое-где торчали пышные хвосты перун-травы. Если приглядеться, вдали за деревьями серело плохо различимое нечто, похожее на бревенчатый тын.

– Давай короб. – Пестрянка остановилась. – Дальше не пойдем, здесь оставим.

Хельги поставил поклажу наземь, и она стала вынимать мешки, туеса и хлебы.

– А где хэксен?

– Там ее двор, отсюда не видно. – Пестрянка кивнула за ручей и понизила голос: – Ближе подходить нельзя, если особого дела нет. Там – Навь. Страна мертвых. У нее вокруг тына на кольях все лбы коровьи и лошадиные. Я сама не видела, мне Ута рассказывала. Постучи по дереву.