Князь Трубецкой Злотников Роман
Капитан встал со ступеньки и быстро пошел к полякам, о чем-то тихо переговаривавшимся возле телеги.
– Ну спасибо, Алексей Платонович, – тихо, сквозь зубы поблагодарил Трубецкой. – Теперь они не только вас пытать будут, но и мне достанется. Через меня на вас попытаются…
– Само собой, – усмехнулся Чуев. – Как же без этого? Если они только меня рвать на куски будут – какая мне с этого польза? Никакой, вред один. А вот если вас начнут пользовать припарками да клистирами, тут фортуна, глядишь, и смилостивится. Я когда-то в плен попал к туркам…
– Говорили уже.
– Да, но не рассказал самого интересного. Захватили они меня, вахмистра и трех гусар… И обидно так, что и слов нет. Вот того и гляди наши подоспеют, только к тому времени пленных турки порешат, они только выбрать не могли – головы срубить или просто животы распороть… – Чуев вдруг замолчал, глянул на француза, о чем-то говорившего с поляками, и тихо, почти шепотом сказал: – А вы какие-нибудь секреты знаете, господин подпоручик?
– А что?
– Не штокай, а отвечай старшему: знаешь секреты?
– Я такие секреты знаю, – закипая, прошипел Трубецкой, – что ты даже и представить себе не можешь. Я знаю численность нашей армии до последнего человека и пушки, я знаю, как отступает вторая армия и где ее можно перехватить. Я знаю… черт возьми…
– Вот даже как… Нехорошо получилось… Ладно, рассказывай капитану все.
– Что?
– Не понял? Все рассказывай. Подробненько, пусть записывает. Только попроси, чтобы он меня пока не убивал, вроде как условие поставь.
– Все-таки жить хочется?
– Еще как! Я в Париже не бывал, запамятовал, что ли, князь?
– И предательством…
– Рот закрой и слушай, извини уж за грубость, ваша светлость! Мыза пустая, кроме французов и наших конвоиров, тут никого нет. За домом привязаны две лошади не расседланные, значит, с капитаном тут еще один человек. Ну и три поляка. Пятеро. На нас двоих, да еще связанных. Понимаешь?
– Понимаю.
– Во-от… Значит, нужно диспозицию переменить, заставить противника перестать нас опасаться и тем самым дать нам шанс. Если я врать начну, мне капитан не поверит, не было такого в заводе, чтобы гусары своих предавали… А ты – человек молодой, князь, балованый, небось слышал я, как гвардейцы в столице службу несут. И француз слышал. Мне-то чего терять? Жалованья моего? Деревеньки в двадцать душ? А ты – другое дело! И деньги, и светская жизнь… Эту кампанию в подполковниках закончить можешь, если постараешься, все ж на виду у генералов, а то и самого императора… Он тебе пообещает, что предательство твое, по молодости допущенное, никто, кроме него, не узнает. А ты поверишь…
Капитан повернулся спиной к полякам, потом спохватился, снова повернулся к ним и что-то приказал – один из мальчишек бросился бегом к близкому лесу, второй – достал из телеги штуцер и принялся осматривать его замок.
– Только потребуй, чтобы обхождение с тобой… и со мной, как твоим товарищем по несчастью, было достойным. Чтобы сам француз тебя допрашивал, а не мальчишки. Они же запытают, толком ничего не узнав. Понял, ваша светлость?
– Понял. Только и вы, господин ротмистр, не стройте из себя безумца. Подыграйте мне, но не как провинциальный трагик во французской пиеске, без закатывания глаз и ломания рук… Руки нам ломать и так найдется кому…
– Я постараюсь, Сергей Петрович. Истинный бог – постараюсь. Скажите, пусть в избу заведут, холодать начинает, а вам в исподнем будет совсем холодно.
В исподнем. Точно. Трубецкой так увлекся всем происходящим, что не потрудился рассмотреть себя как следует. Глупо получилось, но то, что Чуев в красном доломане, синих чакчирах, без кушака и портупеи и, тем более, без кивера, – заметил, а вот то, что сам одет в кальсоны и сорочку… Видел, но внимания не обратил. Даже то, что ноги босые… Его что, взяли прямо из постели? Так ведь русская армия сейчас на походе, все спят одетые, не до перин и простыней… Нелепость получается.
– Мне сейчас молодые поляки рассказали, что вас в лесу нашли, – сказал, приблизившись, француз. – Их человек ездил к дороге, за уходящими войсками посмотреть, и увидел вас. Думал вначале, что убиты, подошел поближе, глянуть, нет ли чего ценного, а тут вы застонали…
Капитан снова сел на ступеньку.
– Он бы вас добил да ушел, только бельишко ему ваше показалось дорогим, подумал, что вы не из простых будете. Решил пану доставить, ведь если что, то и во дворе вас можно добить, правда?
– Правда, – согласился Трубецкой.
– Так что у вас получилось, князь? Как вышло, что вы…
– Не знаю. Не помню почти ничего из событий последних дней.
– Это вы сейчас о чем разговариваете? – Ротмистр снова попытался пристроиться поудобнее. – Я же ни черта не понимаю в этом бормотании… Можно по-человечески говорить?
– Князь мне сообщил, что не знает, как оказался возле дороги в беспамятстве и раздетым, – пояснил капитан, не обидевшись на «бормотание». – А я даже и представить себе не могу…
– А чего тут представлять? – Связанный веревками крест-накрест ротмистр попытался пожать плечами. – Послали подпоручика с письмом или рапортом, а какой из пехоты наездник? Так, насмешка одна. Еще Петр Великий велел пехотным офицерам перед кавалеристами на коне не ездить, дабы позора не было… Конь понес, или сам пустил его подпоручик в галоп, головкой об ветку ударился или скинуло его веткой на землю. Лишился чувств, а проходивший мимо добрый человек с него все ценное снял, а добить – пожалел. Или не успел, спугнул кто-то. Обычное дело на войне, не так ли?
– Вполне, – согласился капитан. – Это все объясняет. Но не разрешает для меня одной важной загадки. Для нашего князя важной… Был его сиятельство в мундире или в партикулярном платье?
– Какая разница? – спросил Трубецкой.
– Большая, ваша светлость, – протянул Чуев. – Еще какая! Капитан намекает, что если ты был в гражданском платье, то, стало быть, ты не пленный. А если ты офицер, да не в мундире, то получается, что ты лазутчик, и, стало быть, немедленный расстрел для тебя – лучший выход. Я верно понял вас, капитан?
– Абсолютно. Я бы и сам не сформулировал точнее.
– Конечно, я был в мундире, – быстро сказал Трубецкой, дрогнув голосом.
Должен же он испугаться такой перспективы – быть обвиненным в шпионаже. Он офицер и надеется на должное к нему отношение, а тут вдруг…
– Да бросьте, капитан! – Ротмистр поморщился, словно услышал несусветную глупость. – Посудите сами, какой из князя лазутчик? Сколько вам годков, князь?
– В августе двадцать девятого двадцать два исполнится…
– Ну… взрослый совсем… – с разочарованием протянул ротмистр. – Только и в двадцать два года толку из него в разведке или дозоре не будет. Он только третьего дня подпоручиком стал, это ж каким бездельником нужно быть, чтобы к такому возрасту хотя бы поручика не выслужить, да еще в гвардии, да с титулом! В мундире был, как бог свят – в мундире!
– Может быть, и так. Только сейчас, формально, он не в мундире. Я, если честно, вообще не имею права его задерживать или допрашивать, пока у меня нет доказательств или явного подозрения… Так что вполне могу отпустить князя… – Капитан сделал паузу. – Отпустить князя погостить у пана Комарницкого. Дворянин окажет услугу дворянину, приютит его в столь страшный для России час… Сыновья пана Комарницкого уже готовятся к отъезду.
– Вы не посмеете! – воскликнул Трубецкой, очень натурально срываясь почти в истерику. – Не может офицер императорской армии…
– А скажите мне, подпоручик, вы слышали об испанской гверилье? – неожиданно сменил тему капитан.
– Да, слышал, но какое это имеет отношение…
– Самое прямое, князь, самое прямое. Когда простой испанский дворянин… или даже простолюдин, а то и крестьянин нападает на проезжающего француза, похищает его, а потом в глуши лесной или в пещере выкалывает ему глаза, сдирает кожу, отрубает пальцы, распарывает живот… Вызывает ли это у наших благородных противников… а ваших союзников – британцев – возмущение? Призывают ли они испанцев к порядку и законному ведению войны? Нет. Они принимают предводителей банд у себя в штабах, офицеры пожимают им руки, если эти предводители дворяне, снабжают их деньгами и оружием… Император Российский потребовал прекратить это варварство? Нет. Так почему я должен возмущаться тем, что угнетаемые вами народы восстали против своих поработителей и мстят им… Как могут мстят.
Француз вздохнул:
– Я могу, конечно, попытаться облегчить вашу участь…
– Как благородный человек… Вы же дворянин? – спросил Трубецкой.
– Нет, я из лавочников, а что? – холодно усмехнулся капитан.
– Но вы же офицер…
Француз указал рукой куда-то на запад:
– Вот там – Вильно. Город до сих пор пропитан гарью от сожженных русскими войсками складов. Ради бога, вы имеете право уничтожить свои припасы, дабы они не попали в руки врагу. Но для вас сейчас важно не это, важно то, что там – не просто Вильно, там цивилизация, там война ведется по законам и правилам, там пленных угощают табаком, обеспечивают ночлегом и питанием. Там ваши раненые получают уход и заботу от французских лекарей. А тут… Тут дичь и глушь. Пустыня. Здесь властвуют законы жестоких сказок и жутких легенд. Здесь кошмар более реален, чем астрономия и физика… Тут в дебрях обитают людоеды и великаны, в омутах прячутся чудовища, тут милый добрый крестьянин в одно мгновение может превратиться в волка – только повернитесь к нему спиной. Здесь жизнь человека стоит ровно столько, сколько он может заставить уплатить, не больше. Либо вы сразите оборотня мечом, либо он сожрет вас… – Капитан засмеялся. – Вы же не прекрасная дама, ради которой я должен… просто обязан вступить в битву с тремя людоедами…
– Очень забавная трактовка чести солдата, – вмешался ротмистр. – Просто слезы на глаза наворачиваются. Так и обнял бы вас да поплакал бы всласть на вашей груди… Чего вы хотите?
– Правды. Всего лишь правды. Честного и правдивого ответа на каждый мой вопрос.
– Предательства?
– Почему предательства? – оскорбился капитан. – Вы просите меня о помощи, я, чтобы вам ее оказать, должен вырвать вас из рук местных жителей, потом доставить вас в Вильно, там написать рапорт об обстоятельствах, заставивших меня прервать разведку. Я не имею права не выполнить приказ, а он у меня однозначный – получить сведения, как можно более подробные, о русской армии. Значит, чтобы у меня появилось время на ваше спасение, вы должны компенсировать мне мои усилия…
– Я совсем не чувствую своих рук и ног, – пожаловался Трубецкой. – Члены мои затекли, мне холодно. Вы хотите что-то узнать от меня?
Трубецкой посмотрел на Чуева и перешел на французский:
– Вы хотите от меня предательства и измены? Так и ведите себя соответственно. Я знаю очень многое, но вы не знаете, что именно, какими тайнами и сведениями я владею. Начав пытки…
Француз сделал протестующий жест.
– Хорошо, позволив пытки, вы рискуете не получить от меня того, что я открыл бы вам по доброй воле. Эти мальчишки не являются большими специалистами…
– Их дядька, Збышек, прекрасно это умеет, – сказал капитан.
Трубецкой вздрогнул, но продолжил ровным голосом:
– Даже если так, то добровольно я скажу больше, чем под принуждением и в муках. Я просто забуду многие подробности…
– И что мне гарантирует вашу искренность? Вы готовы нарушить присягу…
– Я не успел принять присягу.
– Что?
– Вам же сказал ротмистр, что я только третьего дня стал подпоручик. И должен был вместе с тремя товарищами быть приведен к присяге, но не успел. На походе бывает всякое. Так что о нарушении присяги можно забыть.
– Ловко это у вас выходит… Но так вы можете и свое слово легко обойти?
– А вы – свое?
Француз захохотал.
– Ладно, вы меня уговорили.
– Еще нет, – возразил Трубецкой. – Я требую, чтобы ротмистр также не был отдан под пытки. И чтобы, в конце концов, вы стали обращаться с нами, как следует обращаться с офицерами. Снять с нас путы, дать мне какую-нибудь одежду, накормить.
– Меня посетила иллюзия, что это вы сейчас имеете право диктовать мне условия. Но вы правы. Дайте мне слово, что вы не попытаетесь бежать… и пусть такое же слово мне даст ваш приятель ротмистр… Благородное слово благородного человека – и я поверю.
– А вы дадите мне слово передать нас после допроса в Вильно?
– Сейчас мы говорим о вас и вашей дальнейшей судьбе. Вы готовы дать мне слово?
– Да, – не задумываясь, ответил Трубецкой. – Я даю вам слово не пытаться бежать от вас и честно ответить на ваши вопросы, каких бы тайн они ни касались.
Обещание свое Трубецкой произнес по-русски, так, чтобы его понял гусар. Тот очень естественным образом вспыхнул, чертыхнулся, обозвал князя барчуком и неженкой, но, когда Трубецкой повторил то, о чем они разговаривали с капитаном, замолчал, потом тряхнул головой.
– И пусть табаку дадут, – потребовал ротмистр. – И водки, если есть. Или хотя бы сивухи.
– Вы даете мне слово офицера? – спросил капитан.
– Да, я даю вам честное слово офицера, что не стану бежать от вас и расскажу все, что знаю. Но вы, в свою очередь, не отдадите нас…
Француз достал из кармана мундира складной нож и разрезал веревки вначале на ротмистре, а потом на Трубецком.
Руки Трубецкого бессильно упали. Он их все еще не чувствовал. Лежал на земле, извиваясь как червь и надеясь, что сейчас придет боль, а за ней… за ней он сможет управлять этим телом. Он поймет наконец, что может… что завладел им полностью, и теперь…
Поляки с оружием на изготовку приблизились к ним. Два штуцера и пистолет. Старик держал саблю в правой руке, а громадный кавалерийский пистолет прошлого века – в левой. Правая щека его дергалась, казалось, что он вот-вот зарычит или завоет.
– Как бы они на вас не бросились, господин капитан, – с тревогой в голосе сказал Чуев.
– Не бросятся, мы с ними давно знакомы, я кормлю их с руки, – уверенно, но тихо, так, чтобы поляки не услышали, ответил капитан и добавил уже громче, во всеуслышание: – Сейчас вам помогут войти в дом. Особых изысков не обещаю, уж не обессудьте. Но беседа у нас будет долгая и, надеюсь, приятная.
Он ошибся.
Глава 02
Капитан вел себя будто опытный любовник, заманивший наконец даму своего сердца на первое свидание. Он не торопился, не суетился, держался сдержанно, но предупредительно. Зачем спешить, если все уже договорено?
Трубецкому капитан предложил плащ – за неимением другой одежды. Князь набросил толстый суконный плащ на плечи, завернулся в него, с трудом сдерживая стоны при каждом движении. Все его тело затекло, и теперь, когда веревки сняли и кровь снова свободно текла по венам, вместе с чувствительностью и подвижностью к нему пришла и боль.
Словно тысячи иголок вонзались в его тело – в каждую клеточку рук и ног, ломило спину, боль отдавалась в груди при каждом вдохе и выдохе.
Ротмистр тер себе запястья и предплечья. Ругался беззвучно, шипел сквозь зубы, когда боль досаждала особенно сильно.
Француз сдержал свое обещание: на стол перед пленниками были выставлены две темно-зеленые винные бутылки, на деревянном блюде – несколько грубо отрезанных кусков темного хлеба и брынзы. Ротмистр взял бутылку, принюхался:
– Сивуха… Ну оно и к лучшему, на душе мерзко, приличное вино и не возьмет, наверное…
Чуев налил в две глиняные кружки самогон, одну взял сам, вторую подвинул Трубецкому.
– Ну что, князь, выпьем? За здоровье хозяина, чтоб его черти разорвали!
Трубецкой осторожно взял в руку кружку. С опаской. Боялся, что выронит, но пальцы послушались, сжали шершавую ручку и удержали.
Хорошо. Хоть какие-то хорошие новости.
А вот самогон был не очень – вонял, князю в свое время доводилось пробовать самые разные «самопальные» напитки, но такого мерзостного запаха он никогда раньше не ощущал. Из чего они его тут гонят? Из какой-нибудь подгнившей брюквы? Вряд ли из зерна, нужно очень постараться, чтобы из зерна сотворить эдакий кошмар…
– Да не морщись, князь! – Ротмистр стукнул своей кружкой о край кружки Трубецкого. – Тут как в атаку на каре, зажмурился – и ура! Давай!
Чуев залпом осушил свою кружку.
– Вот ведь дерьмо какое, будто деготь… Но кишки согревает, это правда… – Ротмистр взял кусок хлеба, с хрустом откусил. – И хлеб поганый, с желудями, что ли… Вот ведь народец прижимистый… или нищий, тут как взглянуть. И пекли его как бы не с неделю назад… Да ты пей, князь, вон, мосье француз на тебя выжидательно смотрит, думает – выпьешь, так и болтливее будешь… Будешь, а, князь?
Трубецкой выдохнул и влил в себя жидкость из кружки. Лишь бы не закашляться, не поперхнуться этой гадостью… Не хватало еще вытошнить сивуху из себя прямо на стол… Или, постаравшись как следует, на капитана. Хотя идея, в общем, привлекательная… Словно кислоты хлебнул, болезненный жар стек по пищеводу в желудок, рот наполнился мерзким вкусом сивухи.
– Закусывай, князь, это тебе не шампанское. – Ротмистр сунул в руку Трубецкому хлеб и брынзу. – На вкус внимания не обращай, жуй да глотай… А я пока по второй налью, чего нам мелочиться?
Трубецкой хотел возразить, но гусар уже снова разлил самогон в кружки и снова провозгласил тост:
– За победу!
– За нашу победу, – прохрипел Трубецкой и усмехнулся, цитату все равно никто не поймет и не оценит. – За наших гусаров в Париже!
Вторая порция прошла значительно легче, настолько легче, что Трубецкой, допив самогон и закусив его куском брынзы, соорудил на своем лице улыбку и повернулся к капитану, стоявшему у окна, скрестив руки на груди:
– А вы не хотите присоединиться к нашему тосту, капитан?
Француз покачал головой.
– Напрасно, ведь наша армия в Париже – всего лишь вопрос времени. – Трубецкой взмахнул пустой кружкой. – Через годик. Войдем мы со стороны Монмартра… Вы же согласитесь со мной, что с его высоты открывается прекрасный вид на город… и обстрел тоже восхитительный. Поставить батарею пушек и от всей души внести посильный вклад в архитектуру Парижа… В конце концов, если Наполеону можно из пушек на парижских улицах стрелять, то почему бы и нам не развлечься… Как думаете, Алексей Платонович?
– А улицы там как – широкие? – спросил ротмистр. – По скольку в ряд гусары пройдут?
– Нет, – покачал головой Трубецкой. – Улицы в Париже узкие, будто созданы, чтобы баррикады на них ставить… Пехотой брать будем. Или вначале пушками расчистим дорогу, а потом уж и гусары с кирасирами…
– За конницу российскую! – провозгласил ротмистр, разливая остатки самогона в кружки. – Не самую лучшую на свете, но очень героическую!
– И за пехоту с артиллерией, – подхватил Трубецкой.
Перед первой порцией он опасался, что желудок князя может на низкородное пойло отреагировать как-то не так, но теперь убедился, что пьется княжескому организму очень даже спокойно. И даже начинает этот княжеский организм получать удовольствие от процесса.
– Сразу вторую пустим? – спросил ротмистр, указывая на полную бутылку.
– Нет уж, – вмешался капитан. – Пока вам достаточно. А то уже начали пить дьявол знает за что…
– А это – прямое оскорбление, лягушатник ты чертов! – провозгласил Чуев. – А канделябром по бакенбардам не хочешь? А к барьеру? На пистолетах или на саблях! Стреляться через платок!
– Уймитесь, ротмистр, – устало вздохнул француз. – Вы пленный под честным словом, какая дуэль?
– Ладно, – кивнул, смиряясь, Чуев. – Ваша правда. Но ведь это сегодня… А когда мы встретимся еще раз… в следующий раз я тебе, сволочь французская, прямо в харю плюну, честное слово благородного человека! А если и после этого ты меня на дуэль не вызовешь, то я тебя по мордасам, как проворовавшегося лакея…
Трубецкой внимательно следил за выражением лица капитана, поэтому заметил, как при упоминании следующей встречи в уголке рта француза наметилась легкая ироничная улыбка. Француз знает, что никакой второй встречи не будет. Он ведь не давал слова, что не передаст пленных после допроса полякам.
– Жан! – позвал француз.
В комнату вошел невысокий худощавый мужчина лет сорока в сержантском мундире, с нашивками за двадцать лет беспорочной службы. Это получается, что служить сержант начал еще при Бурбонах, чего только не повидал, но выжил, а это свидетельствовало о натуре сильной, предприимчивой и, наверное, везучей.
И жестокой.
Глянув мельком на его лицо, Трубецкой вспомнил присказку одного своего приятеля: встретишь такого в подъезде – всю мелочь из карманов отдашь. И вроде все черты правильные, ничего такого особо жуткого… В отдельности все приличное и аккуратное, а вот вместе, в совокупности, так сказать, впечатление производит… жутковатое. Таких нужно или убивать сразу, или обходить десятой дорогой.
– Принеси бумагу и чернила, – сказал капитан. – И свечи – скоро здесь будет темно.
Темнело и вправду быстро. Да и затянутое бычьим пузырем окно пропускало мало света. Да, напомнил себе Трубецкой, стекло здесь не так чтобы очень распространенный и доступный материал. К этому придется привыкать. К отсутствию многих мелочей, на которые он в своем времени внимания практически не обращал, а тут… Скажем, спички более-менее приличные появятся только через двадцать четыре года, и туалетная бумага появится только в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом… Нью-Йорк, Джозеф Гайетти, на мгновение прикрыв глаза, сам себе отрапортовал Трубецкой. Сколько подобной информации было вбито в его память. Подразумевается, что эти знания помогут новому князю Трубецкому закрепиться в этом времени, правильно вкладывать деньги или даже приписать себе какие-то важные изобретения, чтобы разбогатеть и получить в руки рычаги управления историей…
Даже обсуждая все это с Дедом, Трубецкой полагал, что все это бред. Нет, конечно, все это можно провернуть, можно даже попытаться зарабатывать себе на жизнь в случае необходимости, печатая чужие стихи и выдавая их за свои… Только это копейки. И куча потраченного времени. И еще…
Сержант принес бумаги, походный бювар. Зажег свечу, вставил ее в горлышко пустой бутылки.
– Ну что, господа, – сказал капитан и взял в руку гусиное перо. – Начнем наши беседы…
Он задавал вопросы ровным голосом, с самыми доброжелательными интонациями: кто, откуда, какого полка? Кто командир полка, кто командир дивизии – скрывать смысла нет, в девятнадцатом веке такая информация не была военной тайной. О том, что Семеновским полком командует полковник Криденер, а Изюмским гусарским – подполковник Долон, знали все. Как и о том, что Осип Францевич Долон на самом деле был Габриелем Жозефом д’Олоном, бывшим французским офицером.
Секретом не был состав ни Первой русской армии Барклая-де-Толли, ни Второй князя Багратиона, но французский капитан прилежно записывал под диктовку русских офицеров эти бесценные сведения, писал быстро, но строчки получались аккуратные, ровные, а буквы – четкие и округлые. Из торговцев, вспомнил Трубецкой, беднягу с детства учили делопроизводству.
Сейчас французу диктовал Чуев. Диктовал он, надо сказать, плохо.
То ли валял дурака и тянул время, то ли на самом деле не был гусар оратором, но, выдавая врагу военные тайны, Чуев путался, сбивался, начинал какие-то истории о своих приключениях на Дунае – не заканчивал, начинал новые, потом, упомянув фамилию очередного своего сослуживца, пускался в пространные рассуждения о его характере, приводил какие-то странные и малопонятные случаи из жизни Изюмского гусарского… – в общем, похоже, все-таки валял дурака, но капитан на него не обижался, лишь время от времени короткими репликами и вопросами возвращая монолог в нужное направление.
Это было странное и не лишенное какого-то специфического очарования зрелище – гусарский ротмистр, нарушающий присягу и выдающий врагу секретные сведения. Сколько бы ерунды ни выливал Чуев на француза, тот все равно заставлял назвать количество людей в полку поэскадронно, маршрут следования полка, планы российского командования на ближайшее время…
Гусар кряхтел, дергал себя за ус, лохматил волосы на голове, но на вопросы отвечал. Насколько мог судить Трубецкой – отвечал точно.
Во время допроса сержант стоял возле двери, держа руки на рукоятях пистолетов, воткнутых за пояс. Просто какой-то флибустьер. Капитан, конечно, верил офицерам на слово, но был, судя по всему, человеком бывалым, старавшимся не пускать события на самотек.
Это не может продолжаться бесконечно, думал Трубецкой, глядя на огонек свечи. Рано или поздно капитан сочтет, что услышал уже все, что знают русские офицеры, потеряет к ним интерес, а поскольку он ничего русским не обещал, то вполне можно ожидать резкого ухудшения ситуации.
Заглянувший в комнату Збышек что-то прошептал капитану на ухо так, чтобы русские не слышали. Капитан кивнул и ответил так же тихо. Прочитать по губам что-либо не получилось, но взгляд, который бросил поляк на Трубецкого и Чуева, не обещал ничего хорошего. Похоже, старик уточнял, скоро ли московитов передадут в его руки. Ну не о видах же на урожай он приходил спрашивать у французского офицера, в самом деле.
Трубецкой также понимал, что тянуть время бесконечно у него не получится. Даже если он своими рассказами о количестве пушек, повозок и запасах продовольствия в русской армии и сможет заинтересовать француза, то судьбу ротмистра Чуева это не облегчит, рано или поздно болтовня гусара капитану надоест, и он отдаст беднягу полякам. Да еще, возможно, заставит подпоручика наблюдать за этим… чтобы окончательно подавить у того всякую мысль о сопротивлении.
Оказаться в плену, в одиночестве, да еще на таких неприятных условиях, Трубецкого совершенно не устраивало. Вообще то, как начали развиваться события после того, как он попал в тело князя, внушало самые неприятные мысли. Какое тут воздействие на историю, какое изменение будущего, если даже само существование князя Трубецкого оказалось под угрозой именно из-за этого самого вмешательства?
И вся подготовка, годы изнурительной зубрежки и тренировок шли собаке под хвост из-за ерунды, из-за того, что князь Трубецкой в момент вселения оказался далеко от своих товарищей… Или они его оставили… отправили с кем-то в госпиталь, но эти кто-то подпоручика не довезли – бросили. Ограбили и бросили, на войне бывает всякое, особенно при отступлении.
Отступление все спишет. Так было во все времена, так было, наверное, в июне тысяча девятьсот сорок первого в этих же местах, так происходит и в июне тысяча восемьсот двенадцатого.
Если Чуева капитан отдаст полякам, то шансов выбраться из этой передряги у Трубецкого не будет вообще. Правда, и сейчас он не видит гарантированного выхода. Бросаться на капитана? Сержант, не задумываясь, разрядит в него один из своих пистолетов… да и капитан не выглядит слабаком – худощавый, но крепкий, с уверенными движениями и пронзительным взглядом. За пояс у него тоже заткнут пистолет, на боку сабля…
Судя по эполетам – правому с бахромой и левому голому, – капитан из штабных, но, похоже, в штабе он показывается нечасто. Специальной разведывательной службы в армии Наполеона, кажется, не было, но такие вот самородки, натасканные на выполнение специфических заданий, имелись наверняка.
Да и что, собственно, значит – имелись наверняка? Вот он сидит, водит гусиным пером по листу бумаги. Живой и опасный. Умный и смертоносный. Пора уже привыкнуть… понять, что это не отвлеченные рассуждения на тему «может быть или не может», это правда, это реальность, единственная реальность, которая имеет значение для князя Трубецкого-первого, подпоручика Семеновского полка…
И еще нужно забыть на время глобальную задачу, которая поставлена перед ним, а сосредоточиться на главной сейчас – выжить и возвратить себе свободу. Выжить и сохранить. И только потом…
– Я больше не могу, – сказал ротмистр.
Трубецкой вздрогнул, возвращаясь к той самой, важной для себя реальности. Насторожился, боясь, что ротмистру надоело прикидываться дурнем и что сейчас он начнет совершать глупости… Но нет. Ротмистр потребовал, чтобы его отвели «до ветру», он больше не может терпеть. Вот честное слово благородного человека – целый день терпел, в телеге пока везли, и вот сейчас. Ну не в чекчиры же оправляться, господа!
Капитан отложил перо и внимательно посмотрел на Чуева, тот скорчил гримасу, которая должна была означать: все, больше не могу. Никак не могу, сдерживаюсь только из чувства благопристойности и благодаря нечеловеческой силе воли.
– Мне нужно напоминать вам о данном слове? – спросил капитан.
– О побеге? Даже обидно! – Чуев оглянулся на Трубецкого, словно ища у него поддержки. – Русский офицер дал слово – и никто не сможет его от этого слова освободить. Да если я в полку скажу, что бежал, нарушив обещание, то со мной никто разговаривать не станет… У вас разве иначе, господин капитан?
– У нас – точно так же, – сказал француз. – Данное слово – свято…
Вот потому-то ты и не обещал нам ничего, господин капитан, мысленно съехидничал Трубецкой. Если бы он сейчас находился в своем собственном теле, то мог бы одним прыжком достать капитана, сделав пару финтов, уйти от выстрелов сержанта… Это если бы он был в своем собственном теле.
А так…
Мозг в экстремальной ситуации не управляет телом, места для рассуждений и размышлений не остается, работают только рефлексы, выработанные бесконечными тренировками. Можно заставить тело князя Трубецкого прыгнуть через стол на французского капитана, но как оно поведет себя после этого… Главное в такой ситуации вовсе не сила, гораздо важнее – скорость, в том числе – скорость принятия решения и скорость подчинения тела.
– Жан. – Капитан задумчиво постучал указательным пальцем по дощатой столешнице. – Отведи господина ротмистра на двор… У дверей дежурит Стась, вот вместе с ним проследите, чтобы господин ротмистр… чтобы все у него было хорошо. Он немного выпил… Руки можно не связывать.
Это он напрасно изощряется в красноречии – ротмистр французского языка не знает, подумал Трубецкой. И насчет связанных рук – капитан тоже как-то не подумавши. Со связанными руками ротмистр, пожалуй, не справится…
– Алексей Платонович, – сказал Трубецкой. – Капитан просит сержанта вас проводить и говорит, что на крыльце еще и поляк, Стась, караулит. Вы поняли меня?
– Стась? – вроде как обрадовался ротмистр, вставая со скамьи. – Хороший мальчик. Послушный сын достойного отца…
– А вы полагаете, что он плохой сын? – спросил француз, глядя на исписанный лист бумаги перед собой на столе. – Если бы все было наоборот и это ваш ребенок готовился сражаться с врагом, вторгшимся на вашу родину… Вы были бы против того, чтобы он убивал оккупантов?
– Привязанных к столбу? – вопросом на вопрос ответил ротмистр. – Вы были бы счастливы, если бы ваш сын пытал и убивал людей, пусть даже оккупантов?
– Это не мой сын, – холодно произнес капитан.
– Вот вы и ответили на свой вопрос, – так же холодно отрезал Чуев.
Сержант распахнул перед ним дверь, Чуев кивнул и вышел из комнаты. Сержант подождал несколько мгновений, пока не скрипнула входная дверь в сенях, и вышел следом, держа вытащенный из-за пояса пистолет в опущенной руке.
Капитан встал из-за стола и прошелся по комнате, заложив руки за спину.
Он должен принять решение, это понятно. И он не в особом восторге от того, какое именно решение придется принять. Француз может говорить все, что угодно, но делать…
– Кстати, капитан, а как вас зовут? – спросил Трубецкой. – Я представился, ротмистр – тоже, я даже знаю, что вашего сержанта зовут Жан, а вот ваше имя…
Капитан дернул щекой и не ответил.
– У меня возникает странное ощущение, что по какой-то причине вы стремитесь сохранить инкогнито… – Трубецкой продолжал разминать руки, спрятанные под плащом. – Как будто готовитесь совершить бесчестный поступок и боитесь, что слухи об этом распространятся…
Пальцами руки по очереди он прикасался к кончику большого пальца. Мизинец… безымянный… средний… указательный… И в обратном порядке. Быстро. Как можно быстрее…
Пальцы обеих рук работали безошибочно. Но это были пальцы, только пальцы… Несколько оборотов кистями рук – получается, гибкость вернулась, боли почти нет… Встать бы сейчас, проделать несколько упражнений, убедиться, что это вновь приобретенное тело слушается как родное…
– Ты должен как можно быстрее перестать противопоставлять себя этому телу, – сказал Дед. – Перестань думать о нем как об угнанном автомобиле. Это не твое сознание и чужое тело – это ты. Это ты, совокупность материи и мысли. Ты ведь никогда не разделял свое тело и свое сознание в обычной жизни? Вот и там не нужно этого делать. Чем быстрее ты это поймешь, тем больше шансов у тебя будет.
– Капитан Анри Люмьер, – сказал француз.
Не щелкнул каблуками, не кивнул, а просто произнес: капитан Анри Люмьер.
Здравствуйте, подумал Трубецкой. И вот мы снова возвращаемся к рассуждениям на тему допустимости активных и необратимых действий в прошлом. Убить случайно или специально предка значимого в будущем человека. Стендаль вот где-то в Великой Армии обретается, влепить ему случайно пулю в голову – и все, пойдет французская и мировая культура по другому пути. Во время бесед с Дедом такие вещи выглядели лишь фигурами речи, отвлеченными рассуждениями на тему воздействия на естественный ход истории. Можно ли убивать? Вот, скажем, придется все-таки с капитаном драться, а он – предок изобретателей кинематографа. Должно это останавливать Трубецкого?
Убить капитана, и первая кинопремьера пройдет не в кафе на бульваре Капуцинок в Париже, а года на два позже, в Лондоне или Берлине. И фильм будет называться не «Прибытие поезда», а «Приплытие парохода»…
Чушь какая-то.
Это во время трепа с Дедом все было прошлым. А сейчас… Сейчас – это самое что ни на есть настоящее, горячее, с пылу с жару… И даже если это приведет к каким-то там непредсказуемым последствиям через пятьдесят или сто лет – плевать. В конце концов…
Трубецкому уже приходилось убивать. Там, в своем времени. Да – в бою. Да – врага, да – своего современника, но… Нас ведь не смущает то, что, совершая в своей жизни те или иные поступки, мы изменяем будущее – не наступившее еще, но тем не менее… Вышел на улицу, повернул не влево, как планировал, а вправо – пошло изменение. Влепил пулю в темноте на звук, убил человека – пресек целую линию, тысячи… десятки тысяч его потенциальных потомков.
И это что, значит, что ничего нельзя делать? Опять чушь. Можно и нужно. И отсюда следует, что сейчас, в июне тысяча восемьсот двенадцатого года, нужно действовать исходя из необходимости, а не из боязни что-то там изменить… В конце концов, и сюда Трубецкой попал именно для того, чтобы изменить ход истории, чтобы привести ряд событий к другому финалу…
– Что? – спросил Трубецкой поспешно, поняв, что задумался и пропустил вопрос капитана.
– Так что же все-таки с вами случилось, подпоручик? – Капитан снова сел на табурет у стола, но перо в руки не взял – демонстрируя, что вопрос приватный, лично интересный.
– Я бы тоже хотел это знать, – пожал плечами Трубецкой. – Вот когда попаду в полк, найду сослуживцев и поинтересуюсь, как все вышло… и из-за чего…
– Когда попадете в полк, – кивнул капитан. – Когда закончится кампания… Вы так уверенно говорили о русских войсках в Париже, о Монмартре… Вы бывали в Париже?
– Учился.
– И у вас неплохой французский. – Капитан вздохнул. – И, насколько я знаю, многие русские офицеры говорят по-французски… некоторые даже лучше, чем по-русски… Вы одеты на французский лад, едите блюда, приготовленные французскими поварами, армия ваша одета и обучена на французский манер, даже марши ваши оркестры теперь играют французские… Император громил ваши армии несколько раз, и даже маршалы прекрасно справлялись в его отсутствие, но, несмотря на все это, вы мне рассказываете о русских пушках на Монмартре… Уверенно так рассказываете, будто вам открыто будущее… И вы, кстати, не первый такой русский, с которым я разговариваю на эту тему…
– Но ведь вы тоже уверены…
– У меня есть к тому основания, – сказал капитан. – А у вас – ничего, кроме благих намерений… Вы действительно полагаете, что ваш приятель-ротмистр будет водить своих гусар в атаку на Елисейских Полях?
– А вы точно уверены, что его до смерти запытают ваши друзья поляки? – осведомился Трубецкой. – Вы точно уверены, что из их дружелюбных рук Алексей Платонович живым не выберется? Да и я тоже останусь где-то здесь? Нас… то, что от нас останется, зароют где-то под кустом. Вы ведь так видите наше будущее? Какие атаки на Елисейских Полях, господа? Так ведь?
Капитан отвел взгляд. Не совсем конченый подлец этот штабной офицер, испытывает неловкость, когда его тычут физиономией в дерьмо.
– Не стесняйтесь, месье Люмьер, война требует крови и мучений, не так? Вы передадите меня этим волчатам и старому, покалеченному волку. Збышеку, если я не ошибаюсь… И этот урод…
– Урод? – вскинул голову капитан. – Вы знаете, отчего он так уродлив? Ему не повезло – он попал в руки казаков пятнадцать лет назад, во время очередного восстания. Прикрывал бегство мирного населения из Варшавы, был пленен. Он и несколько десятков повстанцев. Вы себе представляете, что сделали казаки, заполучив в свои руки взбунтовавшихся ляхов? Да еще тех, которые отправили на тот свет несколько десятков станичников – так, кажется, казаки называют друг друга? И вот тут Збышеку повезло – он выжил, несмотря ни на что. Выжил и сбежал, перегрыз горло своему конвоиру – и сбежал. Полагаете, он должен испытывать нежные чувства по отношению к русским офицерам… просто к русским?
– Но ведь его пытали казаки…
– Но позволили им это делать русские офицеры! Он потерял семью, потом прибился к пану Комарницкому, стал воспитателем его сыновей…
– Ну да, теперь он их научит всему…
В сенях что-то загрохотало, выругался ротмистр Чуев, распахнулась дверь, и гусар шагнул в комнату.
– Темно на дворе – хоть глаз выколи, – сообщил гусар, присаживаясь к столу. – В сенях на бочку налетел, ковш какой-то на голову свалился… Дикость и варварство, между прочим…
Вошел сержант, стал у дверей.
Читать бесплатно другие книги:
