Большая стрелка Зверев Сергей

© Рясной И., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Часть I. Расстрел

Этот звук Никита Гурьянов никогда не спутает ни с каким другим. Подобная «музыка» сопровождала его многие годы. Били из «калашей» – минимум с двух стволов. И патронов не жалели.

Он нажал на тормоз, поймав себя на том, что рука тянется к автомату, а тело готово прийти в движение. Вот только автомата под рукой не было. И сидел Гурьянов не в БТР, а в потрепанной черной «Волге».

Сердце сдавило от недобрых предчувствий. Полковник Гурьянов немного сбросил скорость, а потом нажал на акселератор, и машина устремилась вперед.

«Волга», влетев колесом на тротуар и едва не задев урну, свернула во двор, окаймленный высотными кирпичными домами. В сознании Гурьянова билась одна мысль: «Господи, пожалей, только не это…» Но внутри уже засела заноза – предчувствие обрушившейся беды.

Когда «Волга» со скрежетом затормозила у изрешеченного пулями «Сааба» изумрудного цвета, киллеров и след простыл.

Гурьянов бросился к вывалившемуся из салона водителю. Тот скреб по асфальту окровавленными пальцами.

– Как же так, Костя?.. Как же так?.. – выдавил Гурьянов, нагибаясь над водителем и кладя его голову себе на колено.

Глаза раненого стекленели. Он попытался что-то сказать, но из простреленного легкого вырвался только хрип. На губах выступила кровавая пена.

– Ники… – все-таки выдавил он едва слышно. Из последних сил добавил: – Вика… У нее…

Он замолчал. Теперь уже бесповоротно. И мир вокруг Никиты покрылся льдом, холод от которого продрал до самого сердца. А сердце ныло тупой болью…

Гурьянов аккуратно опустил голову убитого на асфальт, подошел к задней дверце «Сааба».

Пули «калаша» без труда дырявят борта машины. И их смертельные укусы настигают беззащитных, открытых и желанных для них жертв.

– Лена… – Гурьянов судорожно вздохнул.

Жена Кости Лена и его дочь Оксана тоже были здесь. На каждую пришлось не меньше пяти пуль.

Гурьянов сжал кулак, ударил по капоту «Сааба», оставив на нем вмятину, и прислонился лбом к крыше автомобиля. Он ничего не мог поделать – из его глаз покатились слезы.

Когда взвыла сирена и во двор лихо завернул милицейский «Форд» с надписью «патруль города», полковник полностью взял себя в руки.

– Вы кем приходитесь потерпевшим? Сосед? – деловито осведомился старший лейтенант милиции.

– Брат, – сказал Гурьянов.

«У меня был брат», – подумал он. И это слово «был» подвело жирную черту, отделило его от близких людей. Теперь их нет на этой Земле. Они всего лишь были…

Художник обмакнул перо во флакон с красной тушью и сделал несколько завершающих штрихов на ватманском листе. И цокнул языком, с удовольствием оценивая свое творение.

Пожалуй, больше всего в жизни он любил этот сладостный момент, когда на бумаге проступает образ, который неясной тенью до того был закован в таинственных пространствах сознания и просился на свободу.

– Отлично, – похвалил себя Художник. – Кое-что можем.

Любимая его тема – вервольф. Лицо с точеными правильными чертами, в котором начинают проступать черты зверя. Вот сейчас зубы обнажатся, станут острыми как бритвы. Изменятся глаза, и то, что раньше глубоко дремало в них – настороженность и хищность зверя, – станет их сущностью. Покроет кожу жесткая шерсть. И уже волк готов к броску…

За последние годы он создал целую галерею яростных оборотней. Человек-волк. Волк-человек. Как ни крути – в последние годы в жизни Художника все крутилось в этой круговерти. Он любил волков…

У него было какое-то непонятное, томное, ностальгическое настроение. Лицо волка навеяло образы прошлого. В сознании возникло лицо Бузы, казавшегося тогда, много лет назад, воплощением всего зла этого мира. И вспомнился соленый вкус крови во рту – своей крови…

Было Художнику тогда четырнадцать лет. Он привычно прогуливал три последних урока и рисовал на берегу Гавриловского пруда старинную церквушку. Шпанята из третьей школы тоже убежали с уроков.

– О, бумагомарака, – завопил один из них, низкорослый, тщедушный и шустрый, подскакивая к Художнику и тыкая грязным пальцем в чистый лист, на котором только начинала обретать контуры церковь.

Художник оттолкнул грязную лапу. Но тут подоспели остальные. Шесть пацанов находились в таком веселом расположении духа, когда кажется забавным кого-то унизить.

Щелбан по макушке залепили Художнику такой, что слезы выступили из глаз.

Третья школа являлась оптовым поставщиком малолетних преступников для спецПТУ и воспитательно-трудовых колоний. И связываться с ее питомцами было себе дороже.

– Что я вам сделал? – обиженно воскликнул Художник.

Но ничего и не требовалось делать. Надо было только оказаться у них на пути. Ведь шобла – это не просто группа людей. Это некое самостоятельное жестокое существо.

Громкий гогот, глупые подначки. Художника повалили на траву. Кто-то залепил ему башмаком по ребрам.

– Не надо, – попросил он, понимая, что делает ошибку. Шоблу нельзя ни о чем просить. Шобле нравится, когда ее просят, когда боятся, когда унижаются перед ней. Тогда она становится еще агрессивнее.

– Кого-кого ты на х… послал? – завопил предводитель – толстомордый пятнадцатилетний здоровяк, гроза третьей школы и окрестностей, хронический второгодник Буза, нагибаясь и больно хватая Художника за ухо. – Художник! Репин, бля!

– От слова «худо», – поддакнул кто-то из шпанят, взял карандаш и поперек листа написал так хорошо знакомое слово из трех букв.

Художника затошнило от запаха, идущего от Бузы.

– Да пошли вы! – вдруг выпалил он.

– Ага! – Буза обрадовался и со смаком плюнул в лицо жертве.

И Художник утратил контроль над собой. Будто волна приподняла его и понесла на своем гребне.

По комплекции он был раза в два меньше Бузы, но его кулак впился прямо в эту отвратительную морду, точно в нос. Буза от удивления и боли крякнул, отступил назад, споткнулся и упал.

На миг повисло молчание.

– Ну все! – прошипел Буза с яростью. – Ща тебя в морг свезут…

И шобла навалилась на Художника. Его вжали лицом в землю. Сначала ему пытались скормить рисунок, оторвав от него кусок, но потом от этой идеи отказались. Попинали ногами и связали руки проводом.

– Может, «машкой» сделаем? – Бузе шел шестнадцатый год, и он прекрасно знал, как это принято у взрослых уркаганов.

Он взял в горсть лицо Художника… И снова этот отвратительный запах… Художник впился в эту лапу зубами, изо всей силы, так что брызнула кровь.

– Все, пидор! – Буза совсем озверел.

Художник дрался нередко, и чаще побеждал – не от силы и умения, а от бешеной злости. Но столь унизительно и жестоко его еще не били. Сознание начало уплывать.

– Кусается, бля! – Буза подпрыгнул, хотел приземлиться ногами на спину, но поскользнулся.

Художник поднял залитые кровью глаза, встретился с Бузой взором и понял одно – тот хочет его убить.

– Козел, – упрямо прошептал Художник…

– Буза, да хватит с этой мелкоты, – крикнул кто-то из пацанов.

Шобла теряла задор, понимая, куда идет дело.

– Бздите, да? – крикнул Буза.

В руке Бузы возникла тяжелая железяка типа лома.

Тут и послышалось задорное:

– Брысь, шкеты!

– Греби отсюда, мужик, – бросил Буза. Он был как не в себе. Ему хотелось использовать металлическую железяку. И он не думал, что будет дальше.

Художник перевел дыхание и прислонился к старой резиновой шине, которую ему недавно с кряканьем опустили на спину.

На берег пруда вышел невысокий, в кургузом пиджачке, небритый, с алкашным оттенком лица мужчина. Руки его были обильно татуированы. Глаза смеялись.

– Я кому сказал! Брысь! – прикрикнул он.

Шесть подростков. Да еще у одного металлический прут, у другого нож, у третьего бритва – это опасно даже для самого крепкого мужчины. Они начали окружать незнакомца.

– Бунт молокососов? – рассмеялся мужчина. И вдруг с быстротой кобры рванулся вперед, сграбастал первого попавшегося пацана, захватом зажал шею. Со щелчком вылетело лезвие ножа. – Его первого режу. А потом – как придется!

Пацаны застыли.

– Психованный. – Буза взвесил в руке прут.

– Ты вторым будешь, – пообещал мужчина.

Буза невольно отступил, что не укрылось от глаз его шестерок. Шобла колебалась. Шобла была испугана. А испуг шоблы легко перерастает в панику.

– Дядя, не надо! – истошно заорал заложник, когда лезвие надавило на шею.

Буза отбросил прут.

– Брысь отсюда, щенки! – Мужчина отшвырнул от себя пацана, наддав ему пенделя, и подался вперед, взмахнув лезвием.

Тут и послышалось долгожданное:

– Атас!

И шобла рассыпалась в стороны.

Художник так и сидел, прислонившись к шине. И всхлипывал. Из носа и раны на голове текла кровь.

Неожиданный спаситель нагнулся над ним, взял за подбородок, посмотрел в глаза.

– Это ты дуролому тому нос раскровянил?

– Я, – кивнул Художник.

– Хвалю, волчонок. – Мужчина поднял с земли папку для рисунков, отряхнул от комьев земли, взял порванный рисунок. – Знатно сделано.

Он разгладил бумагу и положил в папку. Быстро осмотрел жертву:

– Цел вроде. Вытирай сопли и пошли. Где живешь?

– За Фабричной. С матерью.

– Вот она обрадуется, – усмехнулся он.

– Ей все равно. Двенадцать часов. Она уже пьяная.

– Ну тогда давай ко мне…

Мужчина жил в Курееве – окраинном трущобном районе, состоящем сплошь из дощатых домишек – в большинстве самостроя. Здесь жило самое отпетое ворье города Дедова. Приезжали сюда гости из Ахтумска и даже из Москвы по каким-то блатным делам. Мораль у местных была простая: зону не топтал – ты не человек.

– Чаю? – спросил мужчина, когда они зашли в деревянный, с трехоконным фасадом дом.

– Если вас не затруднит, – вежливо произнес мальчишка.

Мужчина заварил чай в алюминиевой кружке, вытащил блюдце с вареньем. Себе налил стопку водки, махом опрокинул ее, закусил грибочком:

– Хороша, отрава!

Художник размешал в кружке варенье, отхлебнул сладкого чая.

– Ну как? – спросил мужчина.

– Тошнит немного.

– Настучали по голове. Это бывает. Чай пей. Жидкости надо побольше.

Художник огляделся. Его поразила стерильная чистота в комнате. В углу стояла никелированная металлическая кровать, на стене висел ковер с оленями. Деревенский колорит.

– Как тебя зовут? – спросил хозяин дома.

– Андрей.

– А я – Анатолий. Фамилия Зименко. Люди Зимой кличут… Хорошо рисуешь. – Он открыл папку, полюбовался на рисунок церкви.

– Выбросите, – произнес сдавленно Художник.

– Почему? Не хочешь напоминаний?

– Не хочу! – Художник отодвинул от себя блюдце с вареньем и хотел подняться со стула.

Зима мягко, но настойчиво усадил его обратно со словами:

– Ты, пацан, должен в рамку повесить этот рисунок. Чтобы он всегда напоминал, что «хомо хомини люпус эст».

– Что? – удивился Художник и посмотрел в смеющиеся глаза Зимы.

– В переводе с языка древних римлян означает сие, что человек человеку волк – это была единственная фраза, которую Зима знал по-латыни. – Не согласен?

– Не знаю, – пожал плечами Художник.

– Знаешь, эти молокососы тебя бы убили. Им надо было убить. – У Зимы хищно раздулись ноздри. – Они щенки. А им хочется стать волками… Да, Андрюха, человек человеку волк. Чтобы выжить, нужно быть самым свирепым волком.

– Я не знаю. – Художник поморщился от боли в ребрах.

– Правильно. Ты пока вообще ничего не знаешь. Вот я тебе и объясняю.

– Зачем?

– Потому что я тебе жизнь спас. И теперь ты принадлежишь мне, со всеми потрохами… Да шучу. – Зима сказал таким тоном, каким не шутят. – Ладно. – Он опять улыбнулся, и Художник поймал себя на мысли, что этот человек ему нравится. – Приходи, как скучно станет, волчонок…

Художнику не хотелось снова приходить сюда. Зима и притягивал, и пугал его. Но через три дня ноги сами принесли его в Куреево. И снова они пили чай с вареньем. Снова Художник услышал пространную лекцию о волках, стаях, травоядных, которые составляют большую часть человечества и созданы для того, чтобы волки на них охотились.

Дальше в судьбе Художника все складывалось, как и у тысяч таких же неустроенных пацанов. Зима таскал его с собой, притом не только в Дедове, но и в областной центр Ахтумск. В папиросном дыму, под слова фени и звон наполненных водкой стаканов мальчишка быстро научился понимать различия между гоп-стопниками и домушниками, узнал, чем отличается форточник от майданщика и какие нравы царят за колючкой. Немало наслышался он о самом болезненном для блатных текущем моменте – о новых то ли фраерах, то ли бандитах, которых прозвали «комсомольцами». Они жестоко, с жадным нахрапом, не боясь ни чужой, ни своей крови, часто не думая о последствиях, атаковали растущие как на дрожжах кооперативы. Тогда только начинало входить в обиход понятие «рэкет».

Зима подкармливал паренька – давал и продукты, и немножко денег. И наконец в жизни Художника произошло несколько судьбоносных и закономерных событий.

– Пора к делу приучаться, – заявил однажды Зима. – В десять вечера приходишь ко мне.

Этой ночью они подломили магазин.

– Учись, волчонок, – сказал Зима, раскладывая инструмент.

Художник светил фонариком, и в его бледном свете Зима принялся за несгораемый ящик, где должна была быть выручка и зарплата работников.

Ящик сдался через пятнадцать минут. Вытерев рукавом пот со лба, Зима распахнул дверцу, вытащил несколько тугих пачек денег и резко кинул:

– Двигаем отсюда в темпе вальса.

Увидев, что Художник хочет прихватить со стола какую-то безделушку, ударил его по руке и прикрикнул:

– Положь! Никогда не связывайся с вещами, если можешь взять деньги!

Когда они добрались до дома Зимы, Художник дрожал – не от страха, а от возбуждения. Ему казалось сейчас море по колено. Он пришел с первого своего дела!

При свете настольной лампы Зима вывалил на стол деньги. Казалось, что их очень много.

– Нравится? – спросил Зима.

– Неплохо.

– Треть – наводчику. Наводка верная. Человек заработал.

– А если бы неверная была?

– Тогда бы он нам заплатил деньги. Если говоришь, что там должно быть десять тысяч, значит, отвечаешь за слова. Ясно?.. Ну и тебе перепадет… Или не перепадет, а?

Художник пожал плечами:

– Как скажешь.

– Правильно, волчонок. Не верь, не бойся, не проси. Вот, возьми, на мороженое, – от общей кучи Зима отмерил пачку. – Да бери, не укусят.

Уже позже, вспоминая эту добычу, Художник трезво осознавал, что была она не особенно велика. Но тогда он ощущал себя так, как если бы получил наследство от Рокфеллера.

– Только мошной не тряси и не трепи никому языком, – напутствовал Зима. – А то оглянуться не успеешь – на нарах куковать будем.

Художник и не собирался шиковать напоказ, хвастаться. Он просто наслаждался тем, что на некоторое время отступила нищета, в плену которой он томился всю жизнь.

А еще через два дня в Ахтумске произошло другое знаменательное событие. Случилось это на квартире Людки, где собирался отчаянный блатной народ, лилась рекой водка, бывали доступные девки.

– На. – Зима протянул стакан водки Художнику в первый раз. – Сегодня можно. Поработали хорошо.

Художник проглотил обжигающую жидкость, и все поплыло перед глазами.

А потом развязная, полупьяная подруга Людки поволокла его в тесную, душную спальную. Там все и произошло.

Утром после этого им овладело странное чувство: с одной стороны, ликование, легкость, у него просто выросли крылья, с другой – он будто, поднявшись высоко, бултыхнулся потом в самую грязь…

Звонок сотового телефона развеял дым воспоминаний.

– Художник, – послышалось в трубке. – Этого коммерсанта. Ну, в общем, все… Но тут проблема.

– Какая такая проблема? – спросил Художник.

– Бумаг при нем не было!

– Стоять, суки! РУБОП!

Прибалт оказался быстр. Рука его нырнула за пазуху, к шестнадцатизарядному «глоку». И тут же от собровца, выскочившего из подкатившего фургона-«рафика» с занавешенными окнами, он получил по хребту прикладом автомата и угомонился на асфальте.

Влад вылетел из оперативной «шестерки», затормозившей перед носом бандитской «оружейной» тачки – синего «буммера» с тонированными стеклами.

Рыхлый, пузан по кличке Бобрик, за рулем «БМВ» потянулся к ключу зажигания. Он хотел сдать назад, подвинув собровский фургон, заодно задавив прибалта, оперативников и двух покупателей, и вырваться из окружения.

Двигатель «БМВ» взревел. Бобрик врубил скорость…

Влад с одного удара рукояткой «стечкина» высадил лобовое стекло «БМВ». А потом коронный номер: он выдернул за шкирку восьмидесятикилограммового Бобрика через образовавшийся проем.

Бобрик взвыл, как свинья, которую тащат на убой. Влад умелым ударом угомонил его.

И вот все пятеро «оружейников» разложены на асфальте в наручниках. Можно перевести дух.

– Класс! – поднял палец вверх начальник отдела подполковник Казанчев.

– Рады стараться, – широко улыбнулся Влад, обнажая белые, ровные зубы.

– Ну-ка, где наше железо? – Казанчев открыл багажник «буммера» и удовлетворенно крякнул, разглядывая две израильские снайперские винтовки, шесть пистолетов-пулеметов чешского производства и пять килограммов пластита.

Торговцев смертью взяли в самый любимый ими момент – обмена оружия на «хрусты».

В РУБОПе оперативников ждало оформление протоколов, допросы и прочая рутина. Оперативное дело «Гастролеры» реализовано. Перекрыт один из каналов контрабанды оружия из Латвии в Москву.

– Ну что, братки, смажем успех? – ближе к окончанию рабочего дня деловито осведомился майор Ломов по кличке Лом. Вопрос был риторическим.

– Кому за бутылкой идти? – обреченно спросил самый молодой – старлей Николай Балабин, прозванный Николя за аристократическую внешность.

– А чего идти? – Влад полез в шкаф с милицейской формой на случай строевых смотров или других служебных бедствий и вытащил из-за вещмешков бутылку.

Первая рюмка прошла как положено – легко и хорошо.

– Здорово ты Бобрика через стекло, – хмыкнул Балабин. – Как щенка нашкодившего.

– В первый раз видишь Бронепоезд на боевых рельсах? – усмехнулся Ломов. – Это зрелище, достойное кинематографа.

Бронепоезд – эта кличка была дана Владу за напор, упрямство, силу и несокрушимость.

– Молодой, наливай по второй, – велел Влад.

Снова полилась водка в кружки, темные от чайной накипи.

– Ну, чтоб враг был повержен! – Влад поднял было стакан.

Но тут зазвенел служебный телефон.

Звонил начальник отдела Казанчев.

– Влад, вы там чем заняты?

– Рапорта отписываем.

– Мне из горпрокуратуры звонили. Тебя хотят видеть по детолюбу. Следак, говорит, что ненадолго. Смотайся к нему.

Доза спиртного для веса Влада в сто пятнадцать полноценных килограммов была несущественна. Поэтому он без лишних сомнений устроился за баранкой своего старенького зеленого «ВАЗ-2105». И через несколько минут стоял перед кабинетом следователя Мокроусова.

Политик был уже там. Влад услышал обрывок захватывающего разговора на тему, как быстрее получить долгосрочный льготный кредит. В кредитах Политик был дока.

– Тут проблем у вас не будет, – заверял он. – Я хорошо знаю председателя правления «Бизнес-сервиса». Такие кредиты выдаются, естественно, людям с хорошими рекомендациями.

– Да, есть о чем подумать, – отвечал следователь.

Тут Влад и зашел в кабинет.

– Уже заждались, – приторно улыбнулся следователь. Он все время улыбался как идиот и походил на менеджера американской фирмы «Собачья радость».

Влад устроился на стуле в тесном кабинете и уставился на пухленького, гладкого Политика, который заерзал под тяжелым взглядом.

– Поскольку в деле между вашими показаниями имеются существенные противоречия, я вынужден провести очную ставку, – улыбка немножко поблекла на лице следователя.

– Валяй, – махнул рукой Влад.

Мокроусов поморщился, хотел что-то строгое сказать, но передумал и принялся разъяснять участникам очной ставки их процессуальные права и обязанности.

– Что вы можете показать об обстоятельствах обыска и задержания? – наконец спросил он у Политика.

– Это была заказная провокация, – изрек тот, приободряясь, как всегда, когда начинал работать языком. – Девятнадцатого марта около девяти вечера ко мне заявился этот господин в сопровождении его коллег по работе. Его клеветнические обвинения были чудовищны. Изнасилование малолетних, педофилия. Мне показалось, молодой человек просто не в себе.

Влад сжал кулак. Спокойствие, только спокойствие, как говаривал старина Карлсон.

Политик бросил вороватый взгляд на рубоповца, запнулся на секунду и продолжил заливаться соловьем: милиция вломилась в его дом без каких-либо оснований. Опозорили. Избили, выбили чистосердечные признания в том, чего не было…

– И, господин следователь, я не столь богатый человек, чтобы разбрасываться такими деньгами, – заявил Политик в конце, подойдя к самому главному, из-за чего весь сыр-бор.

– Сколько было денег? – спросил Мокроусов с гадкой ухмылкой.

– Шестнадцать тысяч долларов, цент в цент. Лежали в секретере.

– Вы видели, куда они делись?

– Еще бы я не видел! Этот молодой человек нагло положил себе их в карман. На мои возражения ударил меня ладонью в лицо, что, учитывая его комплекцию, было весьма болезненно.

– Значит, вы утверждаете, что капитан Столетин похитил принадлежавшие вам шестнадцать тысяч долларов.

– У меня пока стопроцентное зрение.

«Держись», – убеждал себя Влад.

– Как проходил ваш допрос в РУБОПе? – сменил тему следователь.

– Как в гестапо, – развел руками Политик. – Избили, понятно. Этим в нашей стране уже никого не удивишь… Но что он мне говорил! Что говорил! Якобы в следственном изоляторе уже сообщили уголовникам, что им насильника детей везут. И что меня сразу, извиняюсь, в одно место. Ну, в общем…

Влад усмехнулся. Тут Политик не врал. Ему действительно обещали все это. И более того – Влад бы сделал что обещал. И побили эту тварь слегка. И Политик поплыл очень быстро. И явка с повинной была. Все было…

Политик являлся ближайшим сподвижником и помощником депутата Госдумы от одной широко известной партии, которая, как мусороуборочная машина, втягивала в свои ряды бизнесменствующих воров и вороватых бизнесменов. От этой партии, оплота либеральных реформ, и собирался в одной малонаселенной северной республике баллотироваться Политик на освободившееся место в Государственной думе. Но главное его занятие – оптовые поставки в столицу паленой водки.