Я буду любить тебя вечно (сборник) Метлицкая Мария
Еще Милочке хочется спать, но она понимает, что если сейчас отсюда уйдет… Хотя она очень разочарована. Ей представлялось, честно говоря, все по-другому. А здесь как-то очень по-свински. В эту минуту на балкон выходит парень, невысокий и крепкий, светлоглазый, кудрявый блондин.
«Симпатичный», – мелькает у Милочки.
– Скучаешь? – улыбнулся он.
Милочка пожала плечами.
– Слушай! А может, сбежим? Что-то здесь как-то невесело. И все уже напились. Зоопарк!
Милочка с минуту помолчала, очень хотелось спросить: «А куда?» Но она оробела, застеснялась, боясь показаться глупой, наивной, деревенской дурой. Вдруг ляпнет не то? Вдруг у них не принято отказываться от таких предложений?
Она осторожно пожала плечом:
– Ну я не знаю.
Он кивнул, взял ее за руку и увел.
«Куда?» – снова хотела спросить она. Было страшно. Куда он ее ведет? Может, в новую жизнь?
На улице уже было прохладно. Милочка поеживалась. Блондин тем временем ловил машину. Наконец одна из них остановилась, и новый знакомый махнул ей – мол, иди скорее. Она не спешила, по-прежнему раздумывая, – может, сбежать? Рвануть сейчас по проспекту – вряд ли он погонится за ней. Однако на дрожащих ногах она неуверенно подошла к машине и уселась на заднее сиденье, блондин плюхнулся рядом с ней.
За руки он ее не хватал, под кофту не лез, и Милочка слегка успокоилась. Ехали они недолго – минут пятнадцать.
– Командир, – обратился блондин к шоферу, – притормози у пятнадцатого!
Пятнадцатый – это номер дома, сообразила Милочка. Ее начало мутить от страха. Она держалась изо всех сил, но, выйдя из машины, тоскливо оглянулась – может, рвануть сейчас? Переулок тих и пуст – почти час ночи. Блондин же тем временем расплатился с шофером и властно взял ее за руку.
– Ну что, подруга? Вперед?
Милочка кивнула и обреченно пошла вслед за ним как на Голгофу. Дверь подъезда была высоченная, тяжелая – даже он с усилием открыл ее. Широкая мраморная лестница с коваными перилами. Чтобы глянуть на потолок, надо закинуть голову. Второй этаж, две квартиры на лестничной клетке. Массивная дверь в квартиру – деревянная, темная, с резными завитками и тускло поблескивающей латунной ручкой.
Блондин открыл дверь и кивнул:
– Проходи! Чего встала? Столбняк? Или робеешь? Не бойся, не съем – сегодня поужинал! – Он почти беззвучно засмеялся, а Милочку обдало горячим и тревожным жаром.
Она зашла вслед за ним и оглянулась, таких прихожих она не видела никогда: темные обои отсвечивали матовым серебром, высокий, до потолка, шкаф был плотно уставлен книгами. Ковер на полу, вешалка с завитушками, длинная люстра с цветными висюльками.
«Что же там в комнатах, если так здесь, в коридоре?» – подумала завороженная и обалдевшая Милочка.
Блондин развел руками и улыбнулся, теперь уже внимательно разглядывая ее:
– А мы ведь не познакомились, а? Ну, мать! Мы даем! Какие же мы идиоты. Точнее, я идиот! – Он протянул Милочке руку: – Сергей. Можно Серега.
– Мила, – хрипло ответила она и тоже протянула руку.
Рука у нее была холодная и влажная, и ей снова стало неловко.
– Слушай, а ты есть не хочешь? – неожиданно поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, снова рассмеялся. – Лично я голоден как волк! Хотя и поужинал! – Он вспомнил собственную шутку.
Милочке сразу стало так легко и просто, будто знала она этого Серегу сто лет, с самого детства. Она расплылась в счастливой улыбке и кивнула:
– Лично я – тоже! Ну в смысле – как волк!
– Ты – как волчица! – расхохотался он, качая кудрявой головой. – А ты волчица, Мила? – вдруг уточнил новый знакомый, глядя на нее с прищуром.
Милочка снова растерялась, не понимая, шутит он или всерьез, и лихорадочно размышляя, что ему ответить, чтобы не попасть впросак, не выглядеть смешной и не разочаровать своего нового и, кажется, приятного знакомого.
– Ты волчица, Мила, – ответил он за нее, – только пока, – он хитро прищурил левый глаз, – не знаешь об этом!
Она покраснела, не понимая, обрадоваться ей или все же обидеться.
– Я тут займусь, а ты отдыхай! – Он кивнул на дверь комнаты. – Располагайся!
Мила вошла и замерла как вкопанная. Дворец. Это дворец! Точно как когда-то в музее – те же бордовые, с золотом стены. Та же люстра – яркий, переливающийся хрусталь. Мебель – конечно, старинная – темная, тяжелая даже на вид. Вазы, картины. Старинные фотографии – подойти поближе она побоялась, вдруг зайдет Серега. Снова будет неловко.
Милочка присела на диван и от волнения и усталости заснула. Проснулась она лишь под утро и не сразу поняла, где она. Потом испуганно подскочила, поправила одежду и волосы и осторожно вышла в коридор. Там было тихо. Она на цыпочках подкралась к входной двери, но тут услышала голос хозяина:
– Куда собралась? Рано еще, даже метро закрыто!
Милочка обернулась. Сердце билось так сильно, что она боялась, как бы Серега не услышал его бешеный стук. А он стоял в коридоре – в трусах, с голым торсом и широко и громко зевал.
– Ну что? С добрым утром?
– С добрым утром, – ответила она тоненьким, чужим голосом.
Он снова зевнул.
– Ну что же ты, Мила! Нехорошо! Я вчера, как дурак, картошки пожарил. А ты? Раз – и уснула! Нехорошо.
Милочка покраснела и снова испугалась. Но, увидев в его глазах хитрые смешинки, тут же успокоилась и взяла себя в руки.
– А я ночью не ем! Слежу за фигурой! – выпалила она, чувствуя, как тут же вспотели ладони.
Он медленно и равнодушно с головы до ног ее оглядел:
– Фигуру? Ну это зря! У тебя и так все в порядке!
И у нее перехватило дыхание – от радости и даже от счастья.
Так начался их роман. С того самого раннего тихого утра в квартире на Патриарших прудах.
Потом выяснилось: беспечный Серега – внук известного артиста кино. Отсюда и квартира, и дача на Николиной Горе, и маленький домик под Сочи – все, что милостиво откинула советская власть своему любимцу. Дед был стар, вдов и доживал свой длинный век на огромной роскошной даче. Ухаживала за ним домработница, которая, как посмеивался внучок, ублажала его дряхлые члены.
Родители мотались по заграничным командировкам, и выходило, что сынок и внучок никого особенно не волновал – денег давали, тряпки присылали, квартира и машина у мальчика имелись.
Учись, сынок, и все будут счастливы. Но знаменитый МГИМО, а вместе с ним и перспективу дипломатической карьеры паршивец быстро оставил – вылетел со второго курса. Родители, живущие за границей, об этом еще не знали, а знаменитому деду было вообще все равно. Он давно уже жил между небом и землей, радуясь вкусной еде и ласкам кроткой услужливой Томочки, своей немолодой и верной домработницы.
Серега скучал. Денег полно – родители не обижают. Модными тряпками забиты шкафы. Но – скучно! Скучно, господа! Кабаки, гулянки, девицы. Да нет, все прекрасно, но однообразно и слегка утомительно. Ему была нужна деятельность. Даже не так – дело. И желательно острое, с перчиком, адреналином, на грани фола. Погони, перестрелки, темные подвалы. Суровая, опасная, но интересная гангстерская судьба. Чушь, конечно. Какие перестрелки, какие погони? И все-таки хотелось риска и драйва.
И Серега подался в фарцу. Сначала толкал свое – джинсы, батники, пластинки, сигареты, кассеты, духи, косметику, жвачку и прочую чушь. Потом серьезнее – технику, магнитофоны. Родители удивлялись, но присылали – чем бы дитя ни тешилось. Влился он быстро, и скоро в его лексиконе появились новые слова – «гренки» (валюта, «грины») «самострок» и «фирма», «капуста», «лаве» (деньги, «бабки»), «юги» – югославы, «бундеса» – немцы из ФРГ, «дедероны» – немцы из ГДР, «бритиша» – туристы из Англии. И «штатники» – американцы.
Фарцевал он у «Интуриста», потом перебрался к «Березке» – там было потише и поспокойнее. Но все равно нервно оглядывались, ждали ментов. Иногда подъезжала «канарейка», и фарцовщики бросались врассыпную – им были известны все близлежащие дворы, переходы и подъезды. Пережидали. Ну а потом все по новой. Денег, конечно, «поднимали». Но Серега рисковал не за деньги – Серега рисковал за идею. Довольно быстро прятки эти ему надоели, и с фарцы он «спрыгнул», ушел. Снова стало тоскливо. Но возвращаться к жвачке и джинсам он не хотел. Мелко плавать – какой интерес?
Спустя полгода, когда он совсем отчаялся и загрустил, давний приятель, еще с «Интуриста», красавчик Анзор, посвятил его в свой новый бизнес – он со товарищи «ломал» валюту у форинов (иностранцев) и валютные чеки у скромных советских тружеников, вернувшихся из загранкомандировок у той же «Березки». Серега оживился и принялся уговаривать Анзорчика взять его в дело. Но для начала предстояло освоить эту нелегкую, щекотливую и тонкую профессию. Он оказался способным учеником и уже через пару месяцев пас форинов в гостинице «Украина».
Боялся? Конечно! Статья-то валютная! Да плюс мошенничество – хватит с лихвой. И никакой дедушка ему не поможет.
Но здесь он нашел тот кайф и тот драйв, которых ему так не хватало. Дело было, конечно, рискованное, однако сладкое очень. И Серега ожил.
Конечно, похожая на капризную кошку продавщица Ларочка, торговавшая в киоске меховыми шапками из норки и лис, глянцевыми матрешками с одинаковыми глупыми лицами, икрой и прочей чепухой, была в доле. В доле были и гостиничные менты – Вовик и Славик. И все-таки это был риск!
За первый год новой деятельности у Сереги появилось столько денег, вот только потратить их было абсолютно некуда. В Советском Союзе с этим были проблемы. Тряпки? Да бросьте. Этого добра у него было навалом. Все атрибуты красивой жизни имелись. Что дальше? Поехать отдохнуть? Широко, с размахом, с шампанским, черной икрой и девочками? Ну да. Хотя «за пределы», как говорила его матушка, вход был закрыт. Оставались Сочи, Пицунда и Ялта – вот и вся география. Ну там, конечно, гуляли, отрываясь по полной. И все равно мелковато. Его подельники и напарники, тот же красавчик Анзор, ощущали себя королями мира. А Серега снова скучал. Днем – «работа». Это хоть как-то бодрило. Вечером – кабак и девочки. Ночью – девочка, лучше «свежая». Девочки были лучшие. Но день был похож на день, а месяц на месяц. Словом, тоска.
Серегины подружки менялись как перчатки – похожие друг на друга как родные сестры, они манерно вытягивали губы, потягивая коктейль, с шумом выпускали сигаретный дым и жадно оглядывали наряды соперниц. Они были ушлые, жадноватые, замуж хотели за иностранцев, а романы крутили с фарцой. Встреча с Милочкой поразила его – он быстро оценил ее наряд и увидел растерянность и смущение в ее глазах. Она явно была не из тех, с кем Серега «крутился». «Хороша!» – подумал он, углядев в той шумной компании Милочку. И, кажется, не ошибся. А уж их первая ночь его удивила – Милочка оказалась к тому же девственницей. Во дела! Неужели такие остались? И все ей было в новинку – и мятный ликер, и сигареты «Кент», и гусиный паштет из крошечной, словно игрушечной, баночки. И английский шампунь, пахнувший морем, и душистое французское мыло.
Серега наблюдал за ней и продолжал удивляться: Милочка была до смешного наивна и не искушена. Анахронизм. Ископаемое. Атавизм, пережиток. А уж ее красота, чистая и наивная, робкая и не наглая. «Чукча какая-то, – думал он. – И откуда?» И Серега влюбился. Циник Серега, скептик Серега. Искушенный, избалованный, грубый, жестокий Серега. Смелый, безбашенный Серега по кличке Шалый. Кличка ему подходила. Милочкина наивность и скромность, ее вечное стеснение и смущение подкупали и в который раз его удивляли. К тому же она ничего не просила. Все просили, а она нет. Чудеса. Он такого не видел. Только вспыхивала, сжималась вся, когда он бросал на диван подарки – яркие пакеты со шмотками, французские духи, итальянскую обувь. А уж когда под зиму широким купеческим жестом бросил на пол в прихожей пушистую шубку, Милочка расплакалась, закрыв лицо руками… Так, что он ее утешал.
А для Милочки… Милочка ахнула и бросилась, словно в волну, в бушующее море, в эту новую и прекрасную жизнь. Жизнь, о которой она столько мечтала. Но не это было главное – не тряпки, не духи и не рестораны. Главным был Шалый, ее Серега. Потому что она его очень любила. Так любила, что было страшно.
И часто щемило сердце.
С работы она ушла – настоял Сергей. «Зачем тебе, милая? Ты нужна мне всегда, постоянно. Зависеть от твоего графика? Нет, извини!» А разве Милочка сопротивлялась? Да ни минуты! Через месяц после знакомства она, не задумываясь, перебралась на Патриаршие. Мама, конечно, плакала:
– Кто он, что он? Милочка! Да как же?
– Что? – резко перебивала Милочка. – Что тебя не устраивает?
– А вы распишетесь? – робко спрашивала мама. – Ну чтобы по закону.
– По какому закону, мама? – злилась Милочка. – Лично нам на ваши законы глубоко наплевать!
– Не по-людски все это, – приговаривала мать, горестно качая головой. – Не по-людски!
– А ты живешь по-людски? – вскидывалась дочь. – А бабка Нюра жила по-людски? А тетя Галя? А Марь Иванна? Эта ваша убогая жизнь – по-людски?
Милочка перебирала свои вещи и со злостью откидывала их в сторону – зачем брать эту дрянь туда, в новую жизнь? Зачем ей это дерьмо? Эта дешевка?
Ничего не взяла. Мать не обняла и не поцеловала – пусть тоже призадумается, может, дойдет? Хотя что там у этой курицы в голове? Ясно же – одна солома.
Спали до обеда. Нехотя поднимались – ерега бывал по утрам мрачен и неразговорчив, молча пил кофе и листал журнал, шел в душ, а уж после этого приходил в себя – настроение менялось у него моментально. Только что сидел мрачный и молчаливый Серега, которого ни за что нельзя было трогать – Милочка уже это поняла, – а из душа возвращался совершенно другой Серега, улыбающийся, хохмящий, родной. Быстро собирался и уезжал «по делам». По каким, она не спрашивала. Заявлялся к вечеру.
– Ну, ты готова?
Милочка была готова. Всегда. И начинались карусель и круговерть – ресторан, валютный бар, гости, шампанское, кофе, коньяк. Снова кофе. Возвращались под утро – еле держались на ногах.
Конечно, Серега одел ее, как королеву, во все новое. Приносил шуршащие пакеты с заморскими вещами: платья, блузки, юбки, брюки, белье. Французские духи – пять флаконов на полочке в ряд. Часы, браслет, сережки, колечки. К следующей зиме появилась вторая шубка – теперь из ондатры. Милочка заблестела. Засверкала как елочный шар, прекрасная, стройная, юная Милочка. Теперь она замечательно разбиралась в винах и коньяках, в черной икре – зернистая, паюсная, севрюжья, осетровая, белужья. Она оказалась хорошей и толковой ученицей – Сергей ею гордился. И кстати, был в нее сильно влюблен, пожалуй что, в первый раз так ему снесло голову.
А Милочка? Сначала он сомневался – странная она, его женщина. Для других, для чужих и посторонних – прохладная, спокойная, высокомерная, равнодушная. Снежная королева. Со всеми, но только не с ним! Его-то она любит. С ним она другая. Да что сомневаться? Ему-то, с его жизненным опытом, с его чуйкой и интуицией. Вспомнить их ночи, ее слова, ее руки. Ее глаза поутру. И все станет ясно. Да и потом, Серегу обмануть было трудно – волчья хватка, орлиный глаз, собачье чутье. В этом ему не откажешь. И на всю жизнь запомнил.
– Я буду любить тебя вечно, – среди ночи прошептала Милочка. Понятно, что среди ночи! А когда говорятся такие слова? Он все понимал. И знал цену словам, особенно бабьим. Но здесь поверил.
Он по-прежнему заваливал ее подарками, возил на море, брал билеты на пароход в самую большую и дорогую каюту. Останавливались они в лучших гостиницах, в самых дорогих номерах. Для них играли музыканты в самых дорогих ресторанах – Серегу знали все и везде. Его уважали. За что? За ловкость, смелость, за хитрость. И еще – за щедрость. В том мире это ценилось. И Милочку знали – как его женщину.
К матери она заезжала раз в месяц – привозила продукты и деньги. Мать охала, всплескивала руками, перебирая красивые баночки с деликатесами, и снова пугалась:
– Господи, Милочка! Такое богатство! И откуда все это?
– Оттуда, мам! – закатывала глаза дочь. – Ты что думаешь? Все стоят часами за мерзлой картошкой?
Деньги мать брать отказывалась, и Милочка подкладывала их в сервант.
Их с Серегой сладкая, счастливая и веселая жизнь продлилась три года. И закончилась в одночасье – Серегу «приняли», взяли. Арестовали. Растерянная Милочка бродила по огромной темной квартире и не понимала, что же ей делать. Вскоре пришел участковый и невежливо попросил ее убираться.
– Прописаны, гражданочка? А ну-ка, позвольте паспорт!
Испуганная Милочка кое-как собралась, побросала в чемодан, что попалось. Пришлось вернуться к маме. Та, увидев ее с вещами, всплеснула руками и, конечно, заплакала.
– Выгнал? Вот ирод! Я же тебе говорила!
Милочка, не говоря ни слова, отодвинула ее, прошла в комнату, легла на кровать и закрыла глаза. Что теперь делать, как жить? Этого она не понимала, и ей было страшно. Как жить без Сережи? Две недели пролежала на диване, уткнувшись лицом в стену. Мать умоляла поесть – Милочка вяло отмахивалась и выпивала пару глотков сладкого чаю. В голове было пусто – ни одной мысли. Спать, спать. Забыть все, что было, а лучше всего умереть. «Это был сон, – повторяла она про себя. – Прекрасный и сказочный сон. Потому что взаправду так не бывает!» А может, это и вправду ей приснилось? Квартира на Патриарших с шелковыми обоями, ванная с мраморными полами, шампанское и белужья икра. Тихая музыка в ресторане – для нее, для Милочки, загадочно, хрипловатым голосом поет по-французски щуплый певец со странной кличкой Цыпа. Это ей, Миле Ивановой, цветочница подносит огромную корзину белых роз и приседает в неловком реверансе. И Милочка снова ощущает себя принцессой. Это ее, Милочку, ждет сюрприз в ее день рождения – вот он лежит на краю подушки, узкий бархатный синий футляр, который страшно открыть. Но она открывает. И тут же солнце «приседает» в открытую коробку и начинает так радостно и игриво бликовать, что Милочка невольно зажмуривает глаза. В футляре браслет. В браслете – бриллианты. Сколько их там, господи… Поди сосчитай.
Поездка в Суздаль – милый городок, где пахнет покоем, стариной, медовухой, шибающей в нос, свежим снегом и мочеными яблоками. Они с Серегой выуживают их прямо из бочки, и сладкий, ядреный сок течет по рукам – ох, как вкусно. И очень весело. С Серегой всегда было весело… И упряжка, русская тройка, несет их вдоль темного леса. И звенит колокольчик – тонко и жалобно. И дрожит прозрачный воздух, и у нее снова захватывает дыхание – от щипучего мороза, от невозможного счастья. Теперь она не принцесса – молодая купчиха со своим миленьким.
Пляж в Гаграх – ей нравится теплая, мелкая, серая галька, а Серега злится – он любит песок. Про песок она ничего не знает – на юге в первый раз. Она осторожно заходит в море, и вода почему-то ее обжигает – она уже обгорела на солнце. Милочка громко охает и вскрикивает, а Серега над ней смеется. Он часто над ней смеется. Но ей совсем не обидно. После пляжа она гуляет по городу – у Сереги свои дела, важные деловые встречи. А она глазеет на пальмы – господи, пальмы! Настоящие пальмы! Трогает жесткие и колючие листья агавы, наступает на упавший инжир – вся мостовая усыпана крупными желтыми ягодами. Ой, как жалко. Столько добра. Бредет вдоль колоннады, не замечая восторженных мужских взглядов и не слыша прицокивания языков – она давно к ним привыкла, что замечать? Садится на скамейку в парке и любуется розами – их тут много, всех цветов и сортов – красные, бордовые, бледно-розовые, белые, желтые. Запах вокруг такой приторный и густой, что у нее начинает болеть голова.
Серега ждет ее в номере. Она быстро меняет туалет.
– Надень то красное платье! – просит, скорее, даже требует он.
Она надевает платье – узкое, в талию, из струящегося трикотажа, с легкой блестинкой. Итальянское. Туфли на каблуке, яркая помада – в тон платью.
Он лежит на кровати и неотрывно на нее смотрит.
У него странный и немного пугающий взгляд – застывший, стеклянный.
– Сережа, ты что? – испуганно спрашивает она.
Он молча кивает и подзывает ее рукой.
Она подходит, и он резким движением опрокидывает ее на кровать. Через какое-то время она пытается восстановить прическу и снова приводит себя в порядок. И дальше ресторан «Гагрипш», сказочный деревянный дворец. Стол уставлен яствами – и как все это съесть? Невозможно. И льется красное вино – терпкое, сладковатое, с одуряющим ароматом спелого винограда.
И ей лично, Милочке Ивановой, нищей девчонке, выросшей в грязном бараке, важный, напыщенный метрдотель, похожий на короля, объясняет, что это место любили и Чехов, и Шаляпин, и Максим Горький, и Иван Бунин. И даже сам царь. Рассказывает и то, как сделан «дворец» – без единого гвоздя, из скандинавской сосны и привезен в разобранном виде. Он ведет ее на балкон, и оттуда открывается сказочный вид на весь город. Милочка замирает от восторга – неужели это все происходит с ней наяву? Ночью она просыпается – очень хочется пить – и видит, что Сереги нет рядом. Значит, опять дела. Какие? Он ничего не рассказывает. Ей, конечно, интересно но она его не теребит вопросами – знает ответ: не женское дело, меньше знаешь – крепче спишь. Все, конечно, так, но немного обидно. Он приходит под утро – только начинает светать. Злой и пьяный, здорово пьяный. Рвет рубашку, и мелкие пуговицы сыплются на ковер. В испуге Милочка отползает к стене, а Серега, не говоря ни слова, падает рядом, и тут же раздается его пьяный, лающий храп.
Делать нечего – сна как не бывало. Она осторожно встает – хотя его и пушкой не разбудить – и собирается на пляж. На улице еще почти темно и серо.
На пляже очень холодно, и она, укутавшись в полотенце и свернувшись в комок, засыпает. Возвращается только к обеду. Серега проснулся, сидит на балконе и пьет пиво. Лохматый и злой. Потом проговаривается – играл в карты. Просадил кучу «капусты» – это его слова. «Развели как лоха, – добавляет он. – Зверски болит голова и хочется жрать». Милочка дает ему таблетку и приносит из ресторана еду. Он ест жадно, руками. Мясной сок течет по подбородку, руки в томатном соусе. Неопрятно и совсем не похоже на ее Серегу.
Но, поев, он приходит в себя и начинает шутить.
– Прорвемся, Милка! – смеется он. – Что нам, бабок не хватит? На всю нашу жизнь? А не хватит – слупим еще! Да, малыш?
Милочка кивает и про себя радуется: «На всю нашу жизнь»! Значит, он собирается прожить с ней всю жизнь? «Я буду любить тебя вечно! – с восторгом повторяет она про себя. – Ты мне веришь, Серега?» И все налаживается, и опять все прекрасно.
Однажды они пошли в кино – для нее это праздник, обычно она ходила в кино одна. Серега, конечно, зевал и говорил, что фильм – полная глупость, в жизни так не бывает. Милочка тихо спорила и жарко убеждала его, что бывает – бывает любовь до гроба, и ожидание любимого из тюрьмы, и десятки лет одиночества.
– Так бывает! – повторила она и слегка обиделась. – Значит, и мне ты не веришь?
Долгим, пристальным, внимательным взглядом он посмотрел на нее, словно видел впервые, и улыбнулся:
– Эх, Милка, не знаешь ты жизни!
– Лично я, – тихо ответила она, немного смутившись, – лично я тебя бы ждала. Ждала бы, сколько надо – десять лет, двадцать… Ты мне не веришь?
Серега засмеялся:
– Не-а, не верю! Вот ни минуты не верю!
И она начала плакать – так это прозвучало обидно. И почему он ей не верит? Ну почему, почему? Вспоминая все это, Милочка тихо, беззвучно и горько заплакала. Свернувшись в комок, заскулила, как щенок.
Через пару недель она встала. Кое-как умылась, расчесала волосы и поела – жадно прихлебывая и причмокивая. Съев кастрюльку «нищего» супа – картошка, морковка, пшено, – добавила тарелку серых, разваренных макарон и выпила две чашки сладкого чая с печеньем.
Мать смотрела на нее не дыша, словно боялась спугнуть это счастье. Потом Милочка, не сказав матери ни одного слова, быстро оделась и вышла на улицу. Бабки у подъезда проводили ее молчаливыми и жалостливыми взглядами. И только потом, когда она скрылась за поворотом, громко и жарко, торопливо перебивая друг друга, принялись ее обсуждать. Беременная, что ли, Веркина девка? Али бросил жаних? По-любому – горе, что тут говорить. И дружно вздохнув, замолчали, пожевывая губами, – у всех было что вспомнить. Жизнь всех покусала.
Милочка поехала к Анзорчику. Он был дома, но, открыв дверь, долго раздумывал, приглашать ли нежданную гостью в дом. Вздохнув, наконец пропустил в коридор. Глаза прятал.
– Да ничего я не знаю, Мил! Ну честное слово! – Ну а потом признался: – Да, сидит. Да, дело плохо. Дед свалился с инфарктом. Прилетела из Лондона мать. Ходит, стучится, бьется во все двери, куда только можно. А помогать не хочет никто – кому это надо? Статья-то светит валютная, страшная. Кому охота мараться? Свидание? Да ты что, одурела? Кто тебе даст? Ты ему же никто! Передачи? Да за это ты не волнуйся – мать все приносит. Письмо? А как я его передам? Через мать? Нет, подруга, это – сама. Со мной разговаривать она не станет. Все причитает, что это мы, друзья, сбили ее честного мальчика с верной дороги. Смешно, правда? – И Анзорчик весело рассмеялся.
Милочка вздрогнула и нажала кнопку лифта.
Поехала на Патрики. Долго звонила в дверь – не открывали.
Наконец дверь приоткрылась.
– Вам кого, что вам надо?
Милочка что-то залепетала, а растрепанная женщина в темном халате ее перебила:
– Все это меня не волнует! Подруга Сергея? Да ради бога! У него этих подруг… Какое письмо? Вы что, обалдели? Нам сейчас не до вашего письма. Вы что, не в себе? Не понимаете? И вообще не до вас. Идите домой и не лезьте в нашу семью!
Дверь захлопнулась, Милочка медленно пошла прочь. Она еще долго металась по знакомым – в поисках любой информации, любого известия. Все тщетно.
Позже узнала – был суд, осудили. Дали пятерку – как повезло! По восемьдесят восьмой – и пятерку! Удача. Конечно, мать, конечно, дедовы связи. Правда, дед помирает – это его подкосило. Да и мать еле жива. И у папаши карьера накрылась.
Ей было наплевать и на деда с повторным инфарктом, и на «еле живую» мать, и на карьеру отца. Пять лет! Всего-то пять лет! Какая ерунда, какая чепуха! Они пролетят – и не заметишь. И Милочка воспрянула духом. «Какие пустяки – пять лет! – без конца повторяла она. – Конечно, я его дождусь, это даже не обсуждается. И мать его меня поймет, и мы с ней подружимся! Я поеду туда, на зону, к нему. А кто мне запретит? А там мы поженимся – я слышала, так бывает». Жизнь снова обретала смысл. Милочка ожила.
Пришла к его матери еще раз. Та, кажется, постарела еще лет на тридцать. Смотрела на нее невидящим взглядом – не узнавала. А потом вздрогнула:
– А, это вы… Подождите. – И вынесла листок бумаги: – Это, кажется, вам.
Милочка схватила его и бросилась вниз по ступенькам. На крыльце развернула.
Там было всего пару слов: «Не дергайся и ничего не предпринимай – сделаешь хуже. И вообще, живи, как будто ничего не было. Устраивай жизнь. Значит, такая судьба. Больше ты мне не нужна. Все забудь».
Все. Брела куда-то, куда ноги несли, и ревела. Споткнулась, упала, разодрала в кровь коленки. Поднял какой-то мужчина:
– Девушка, помощь нужна?
Мотнула головой и дальше пошла, еле передвигая ноги. В голове гулко стучало: «Сделаешь хуже. Устраивай жизнь. Ничего не было. Больше ты мне не нужна. Все забудь».
Как это – не было? Милочка остановилась. Не было? Да вы что? Это же жизнь была! Самая настоящая жизнь! Это до Сереги у нее ничего не было! Вычеркнуть, перечеркнуть? Забыть все, что было? Она оторопела, наконец осознав. Он от нее отказался. Вот так просто: забудь – и все! Он-то, наверное, уже забыл.
И тут подступила обида: ты со мной так? Ну хорошо. Значит, и я так же.
Правильно, надо слушаться маму: нельзя себя в такие годы в землю зарыть. Закопать, со всей своей красотой, юностью, нежностью, горячими руками и губами, гладким телом, крепкой грудью.
Мама плачет ежевечерне:
– Доченька, хватит себя убивать! В жизни такое бывает – ты мне поверь!
Глупая мама думает, что Милочку бросил парень. Если бы так. Ее не бросили – ее предали. А предательства она никогда не простит.
Глянула на себя в зеркало – страшная, господи! Чернота под глазами, нос острый, как у покойницы. Волосы тусклые, тощая – просто баба-яга.
Нет, так не пойдет. Я бы тебя ждала, Серега. Я бы все сделала. Передачи бы тебе возила, ждала тебя. Сколько надо ждала бы.
Да там бы, на краю зоны твоей, поселилась! В крестьянской избе. Черт с ней, с Москвой! Лишь бы видеть тебя, знать, что ты где-то здесь, совсем рядом. Но ты не захотел. Ну значит, так. У всех своя судьба, ты прав. У тебя – такая, выходит. А у меня будет другая. Назло тебе, милый. Назло, любимый, тебе! «Я буду любить тебя вечно!» Какая же я дура! Наивная глупая дура!
Теперь она знала, куда пойти – друзей было много. Это им с Серегой никто был не нужен – спешили остаться одни. Правда, были ли это друзья – вопрос.
И закружилась жизнь – опять закружилась. Квартиры, бары, кабаки. Гремящая музыка, танцпол, коньяк, сигареты, незнакомые лица. Шум, грохот, громкий натужный смех. Чужие жесткие руки, плечи, глаза. Чужой запах. Все чужое. Ненужное. И ненавистное. До тошноты.
Короткие поездки – спонтанные, внезапные, глупые.
Вдруг кто-то объявлял: «А не махнуть ли нам, братцы?» Все оживлялись: «Махнуть? Да раз плюнуть!» И поднимался спор – куда. Предлагали ленинград – он ближе всех. Потом – Ригу, Вильнюс, Ташкент или Сочи. Два – от силы три дня. Так, проветрить мозги.
Желающие тут же шумно и быстро собирались, подбадривая друг друга и посмеиваясь над собой, и спешили на вокзал или в аэропорт. Билеты были всегда – знакомые кассирши все устраивали по звонку или за «красненькую».
Иногда получалось не очень. В апреле рванули в Ригу, в Москве уже было тепло, а там – ноль и снег. А все одеты кое-как – джинсы, юбочки, майки. Дрожали на ветру, словно цуцики. Сразу отправились в универмаг – бегали по отделам, хватали все подряд и ржали как сумасшедшие, напяливая на себя теплые фуфайки и куртки. Блондинистые продавщицы с холодными каменными лицами смотрели на весь этот зоосад и не думали улыбаться. Рассмеялась одна – самая юная, совсем девочка. А следом прыснули остальные – ну вы страшный десант, москвичи! На такую наглость способны только вы, это точно. Оккупанты.
Мотались потом по городу клоунами – в нелепых, не по размеру одежках. Разместились, конечно, в «Интуристе» – деньги-то позволяли отсыпать швейцару червончик и тетке-администратору с пышной бабеттой на голове «фиолетовую» – двадцатьпятку.
Гостиничная благообразная публика, включая иностранных гостей, смотрела на этих чудиков во все глаза – и чего не бывает?
Но к вечернему ужину этикет был соблюден – девицы надели то, что успели уцепить в валютном «Альбатросе», и зашли королевами. Присутствующие ошарашенно оглядывали красоток на длинных ногах и растерянно переглядывались – такой концентрации красивых девушек здесь еще не видел никто. В Ленинграде останавливались в «Астории» – не меньше. Ненадолго заглядывали в музеи – так, пробежаться по залам. Дальше по антикварным – поглазеть, и в кабак. Славились тогда «Кавказ», «Европа», «Невский». Для смеха и прикола забегали и в «Минутку» – лучшую пирожковую в городе.
А вот в Ташкент летали поесть – точнее, пожрать, уж извините. Приезжали на сутки – и сразу в «Яму». Так назывался старый район, где стояли частные дома. Почти в любом дворе был накрыт стол и дымились мангал и тандур. Калитки были открыты. Усаживались за большой стол, покрытый дешевой клеенкой. Из дома выбегала крикливая детвора и степенно выходили молчаливые женщины. Ставили на стол горячие лепешки, подавали чай и фрукты. А в это время мужчина-мангальщик или пловщик начинал колдовать. По двору, над столом и пышными чинарами, поднимался дымок, и разносились невозможные пряные и острые запахи.
Подносились расписные блюда с дымящимся пловом, золотым от моркови, и румяные, блестящие от жира шашлыки. В сине-золотых пиалах переливался на солнце лагман или чучвара. Запивалось все это крепким и душистым ароматным горячим чаем. Наевшись так, что ни встать, ни вздохнуть, отправлялись на послеобеденный отдых – девушки в доме, парни во дворе, под чинарами, на матрасах и подушках. После тяжелого сна снова чай и – дорога в аэропорт. Отвозил, как правило, сам хозяин двора. Стоило все это копейки. По дороге прихватывали фрукты – сочные персики, огромные золотистые груши, юсуповские помидоры размером с мужской кулак, орехи, курагу, чернослив, вяленую дыню.
Гуляли.
В Таллин ездили посмотреть на красивую «заграничную» жизнь – тогда Прибалтика казалась Европой.
А однажды рванули в Грузию – с трудом уговорили сильно упирающегося Анзорчика. Тот выглядел растерянным и смущенным и когда к трапу подали черную «Волгу», и когда лимузин с кавказским отчаянным шиком подкатил к особняку в центре Тбилиси. И когда хмурый человек с небритым лицом открыл перед ними, притихшими, высокие, мощные кованые ворота. А уж когда они очутились во дворе особняка – а это точно был особняк, настоящий, с колоннами и мраморными портиками, то и вовсе лишились дара речи. Увидели деревья, усыпанные лимонами, и огромные пышные кусты роз. Зашли в дом – холл, камин, деревянные темные резные потолки, бронзовые светильники, словно из рыцарских веков. Это была новая, совершенно незнакомая им роскошь. Растерянно переглядывающиеся, они не знали, как вести себя дальше. А после был обед в огромной столовой со стенами, обитыми изумрудным шелком. Подавали две женщины в черных платках и черных, строгих платьях. Все – молча, без единого слова.
Обедали они в полной тишине – обалдевшие, ничего не понимающие, растерянные. Молчал и смущенный Анзорчик, пояснений не давал, лишь изредка предлагал закуски.
– Это пхали, – объяснял он, не поднимая глаз. – Очень вкусно, попробуйте! А это – чакапули, ягнятина с травами и кислыми сливами.
К вечеру, порядком уставшие и объевшиеся, расположились в огромной бильярдной. Девушки дремали в креслах, а парни вяло гоняли шары. Дверь распахнулась, и в бильярдную тяжелой поступью зашел высокий и полный мужчина в черном костюме и поскрипывающих блестящих ботинках. Его холеное, красивое, жесткое лицо казалось непроницаемым.
Окинув комнату невозмутимым взглядом, с неожиданной улыбкой кивнул:
– Добрый вечер, дорогие гости! Милости просим!
Публика вздрогнула, переглянулась и с готовностью закивала:
– Да, да, спасибо! А мы-то как рады! А вкусно как у вас! А дом какой! Ну просто дворец!
Улыбка сползла с его лица, он снова обвел честную компанию своим тяжелым, неторопливым взглядом, остановился на Анзорчике. Со вздохом кивнул:
– А ты иди сюда! Слышишь?
Анзорчик, вжавшись в огромное кожаное кресло, не поднимая глаз, вяло кивнул, нехотя, медленно встал и так же медленно, обреченно поплелся за важным дядей.
– Народ! – подал голос кто-то. – А что это значит?
Начались предположения – это, скорее всего, папаша Анзорчика. Ну или дядька. Точно из близких, родня – это понятно. Кто он есть? Хозяин мандариновой плантации? Эту версию отмели – мандарины растут в Абхазии, как авторитетно заявил кто-то из присутствующих. Хозяин коньячного или винного завода? Помолчали, обдумывая. Да, похоже. Цеховик? И это возможно. Кто-то засомневался – цеховик вряд ли. Они так, в открытую, богатство не выставляют, даже здесь, в Грузии. Хотя здесь все возможно.
А потом дошло – дяденька важный наверняка из партийных боссов. Вот ему и позволена вся эта роскошь. Кавказ – все напоказ. Потом притихли, пригорюнились – ждали Анзорчика с объяснениями. Он появился спустя пару часов, поникший, вялый, растерянный и смущенный – видно, получил от важного хозяина особняка нагоняй. И объяснил:
– Да, это папа, ага. А я что, виноват? Да, партийный бонза, а что? Я-то при чем?
– Ну и куда теперь? – тихо спросил кто-то. – В аэропорт?
Анзорчик замотал головой и замахал руками:
– Что вы, при чем тут вы? Гость – это святое! Остаемся тут, папа будет рад.
Правда, последнее, надо сказать, вызывало сомнения, и у самого Анзорчика, кажется, тоже. Постановили голосованием – остаемся до завтра, а там будет видно. А назавтра все успокоились и забыли про важного хозяина – поехали на двух машинах на Куру – по здешнему Мтквари. Купались в бурной и холодной речке и ели сочные шашлыки в придорожном шалмане. Милочка спросила у Анзорчика:
– А как так вышло, что ты фарцуешь? У тебя же все было? Да не просто все – больше, чем все?
Она искренне не понимала – этот дом, эта прислуга, эта машина?
И Анзорчик, «ломающий бабки» у «Березки»? И ментура, и ожидание самого страшного? Зачем?
Анзорчик криво усмехнулся и кивнул:
– Права, Милка! Только… – Он замолчал и продолжил: – Только надоело мне это все, понимаешь? До тошноты надоело! Мама умерла, когда мне было пятнадцать. И жизнь вообще… – Анзорчик громко сглотнул. – Вообще жизнь тогда кончилась… Для меня. Отца я никогда не любил – ну, ты и сама все видела. Не любил и презирал. К маме моей он относился паршиво. Сволочь, короче. Да и дружки его все – такие же твари. Коммунисты. И все воруют. Все взятки берут. Я их всегда ненавидел. Да, здесь у меня все было. И даже больше, чем все. Ты права, Милка! Но мне захотелось свободы, и от него в первую очередь. Ну я и свалил в столицу. Денег он мне не давал – решил посмотреть, как я буду от голода загибаться. Да и я брать не хотел – помнил обиды за маму. Он потом подсылал ко мне то своего секретаря, то лучшего друга. Просил, чтоб я вернулся. Умолял. А я отказывался. Я вольная птица! – И вдруг Анзорчик рассмеялся: – А я не загнулся, как он мне обещал!
– Назло ему, я поняла, – кивнула Милочка.
– И это тоже, – подумав, согласился Анзорчик. – И еще назло себе! Скучно было – как на кладбище жил. А тут…
– Стало весело? – горько спросила Милочка. – А Сереге моему весело особенно.
В общем, поговорили. И все-таки она не понимала – ни Анзорчика, ни Серегу. И чего им не хватало, господи? Дураки. Да если б у нее были такие родители…
От знакомых она кое-что знала – Серегин дед умер, не вынеся позора. Мать курсировала из больницы в больницу, отца с дипломатической службы сразу же выперли, и теперь он тихо спивался. К Сереге пару раз съездили друзья, но все довольно скоро о нем забыли. Все, кроме нее, Милочки. Ее не отпускали ни боль, ни обида. За что он с ней так? Почему отверг ее любовь? Пожалел? Ее пожалел, ее молодую жизнь? Нет, вряд ли. Серега – большой эгоист.
От матери она вскоре съехала – у блондинки Марины, ее приятельницы, появился богатый сожитель, оперный певец из Узбекистана. Он поселил Маринку в роскошную хату на Полянке – хрустальные люстры, персидские ковры, бархатная мебель. Чья была хата, непонятно, но здесь вопросы не задавали. Узбек приезжал пару раз в месяц. Шофер затаскивал тяжелые корзины со снедью: темные помидоры, свежие огурцы среди зимы, пучки ароматной зелени, освежеванные туши молочных ягнят. Пряные и невероятно приторные и жирные сладости, истекающие соком персики, груши и прозрачный виноград. Бутыли со сладким вином и терпким коньяком, банки с икрой и гладкие, блестящие рыбины – осетры, лосось. Маринка сидела среди этого великолепия как принцесса в гареме. Узбек ее обожал, но жизнь ее сладкую и разгульную прекратил. Теперь она не выходила из дома, объедалась, пухла, как на дрожжах, и очень злилась.
Милочка приходила к ней в гости, естественно, когда Падишаха – так Маринка называла любовника – не было дома.
Маринка жаловалась:
– Зачем мне это? Нет, ты ответь – зачем? Жопу я себе уже отъела – смотреть противно. Сижу тут в четырех стенах и дурью маюсь. Нет, уйду я от него, уйду! Он, конечно, хорош – щедрый, веселый. Денег дает, цацки горстями возит. Только куда это мне? Ходить-то некуда! Надену все это – вон, шкафы ломятся – и в зеркало пялюсь. На рожу свою разжиревшую. А он говорит: «Маринка! Ты ж у меня хорошеешь день ото дня!» Представляешь? – И Маринка жалобно всхлипывала.
Милочка понимала: и вправду, не жизнь. Клетка и есть клетка – пусть и золотая. Только кому это надо? И шкафы, полные тряпок, и коробки с восточным золотом – блескучим, красно-розовым, купеческим. Но советов не давала – у нее был свой интерес. Конечно, квартира! Жила она в Маринкиной однокомнатной у метро «Спортивная» – не центр, конечно, но район приличный. Квартирка чистенькая, хоть и небогатая, – красота. А уйдет Маринка от Падишаха? Куда возвращаться? К маме в поселок?
Милочке снова стало невообразимо скучно. Нет, в выходные было отлично – жизнь кипела, это да. А когда гульба затихала, тоска подступала острее – Милочка маялась в одиночестве: скука, тоска и печаль стали ее подружками, тремя вечными спутницами. И тремя мучительницами.
Сердце разбито. Время идет. И – ничего. Ни-че-го.
Именно тогда, кажется, это был сентябрь – да-да, сентябрь, – они собирались в Пицунду всей не самой честной компанией – к ней на улице подошел приятный мужчина. Представился:
– Алексей Алексеевич, модельер. Конструктор одежды. Знаете, что это?
Милочка усмехнулась и почти сразу поверила – мужчина был модно и хорошо одет, гладко выбрит и очень ухожен: маникюр, дорогой одеколон, ухоженная, гладкая кожа.
– Модельер? – усмехнулась она. – Я за вас рада. И? Что дальше?
Мужчина тихо и мягко рассмеялся:
– Имею, так сказать, интерес к вашей прекрасной фактуре.
Модельер и конструктор пригласил ее в кафе поблизости – дурацкое кафе-мороженое, где сидели мамаши с детьми, – круглые шаткие столики, металлические вазочки с мороженым, лимонад и жиденький кофе.
Сели и начали разговор. Он предложил ей работу: «Да, манекенщицей. А что тут такого? У нас прекрасные девочки! Чудные просто. И замечательный коллектив».
Пока новый знакомый разливался соловьем, Милочка думала, что все он, разумеется, врет. Слышала она про расчудесных девочек, готовых вцепиться друг другу в глотку. Про замечательный коллектив, где все друг на друга стучат. Ну и про все прочее – богатых и влиятельных любовников с самых верхов, про дорогие подарки, про командировки, про райкомы партии, про склоки и непрекращающиеся войны.
Но ей было так скучно и так пусто.
Милочка задумалась. «В конце концов, а чем черт не шутит? Может, стану звездой? Или просто чем-то займусь, а то окончательно чокнусь, как Маринка, от скуки. Да и денег почти нет – откуда деньги? То, что осталось от Сереги, почти уже все проела. И в ломбард нести уже нечего, и занимать у друзей неудобно».
Сквозь сумбур, творящийся у нее в голове, услышала: