Полное собрание сочинений Гумилев Лев

Имена обманчивы

При изучении общих закономерностей этнологии прежде всего надлежит усвоить, что реальный этнос, с одной стороны, и этническое наименование (этноним), принятое его членами, – с другой, не адекватны друг другу[76]. Часто мы встречаем несколько разных этносов, носящих одно и то же имя, или, наоборот, один этнос может называться по-разному. Так, слово «римляне» (romani) первоначально означало граждан полиса Рима, но отнюдь не их соседей – италиков, и даже не латинов, обитавших в других городах Лациума. В эпоху Римской империи I–II вв. количество римлян возросло за счет включения в их число всех италиков: этрусков, самнитов, лигуров, цизальпинских галлов и многих жителей провинций, отнюдь не латинского происхождения. После эдикта Каракаллы 212 г. «римлянами» были названы все свободные жители муниципий на территории Римской империи, в том числе греки, каппадокийцы, евреи, берберы, галлы, иллирийцы, германцы и др. Понятие «римлянин» как бы потеряло этническое значение, но этого на самом деле не было: оно просто его изменило. Общим моментом вместо единства происхождения и языка стало единство даже не культуры, а исторической судьбы. В таком виде этнос просуществовал три века – срок изрядный – и не распался. Напротив, он трансформировался в IV–V вв. вследствие принятия христианства как государственной религии, которая стала после первых трех Соборов определяющим признаком. Тот, кто признавал оные Соборы, санкционированные государственной властью, был своим, римлянином, а кто не признавал – становился врагом. На этом принципе сформировался новый этнос, который мы условно называем «византийским». Однако надо помнить, что те, кого мы называем византийцами, сами себя называли «ромеями», то есть «римлянами», хотя говорили по-гречески. Постепенно в число ромеев влилось множество славян, армян, сирийцев, но название «римлян» они удержали до 1453 г., то есть до падения Константинополя. Ромеи считали «римлянами» именно себя, а не население Италии, где феодалами стали лангобарды, горожанами – сирийские семиты, заселявшие в I–III вв. пустевшую Италию, а крестьянами – бывшие колоны из военнопленных всех народов, когда-либо побежденных римлянами Империи. Зато флорентийцы, генуэзцы, венецианцы и другие жители Италии считали «римлянами» себя, а не греков, и на этом основании утверждали приоритет Рима, в котором от античного города оставались только руины.

Третья ветвь этнонима «римляне» возникла на Дунае, где после римского завоевания Дакии было место ссылки. Здесь отбывали наказание за восстания против римского господства фригийцы, каппадокийцы, фракийцы, галаты, сирийцы, греки, иллирийцы, короче говоря, все восточные подданные Римской империи. Чтобы понимать друг друга, они объяснялись на общеизвестном латинском языке. Когда римские легионы ушли из Дакии, потомки ссыльнопоселенцев остались и образовали этнос, который в XIX в. принял название «румыны», то есть «римляне».

Если между «римлянами» эпохи Республики и «римскими гражданами» эпохи поздней Империи еще можно усматривать преемственность, хотя бы как постепенное расширение понятия, функционально связанного с распространением культуры, то у византийцев и римлян нет даже такой связи. Отсюда вытекает, что слово меняет смысл и содержание и не может служить опознавательным признаком этноса. Очевидно, надо учитывать еще и контекст, в котором это слово несет смысловую нагрузку, а тем самым эпоху, потому что с течением времени значение слов меняется. Это еще более показательно при разборе этнонимов «тюрк», «татар» и «монгол» – пример, мимо которого нельзя пройти.

Примеры камуфляжа

В VI в. тюрками называли небольшой народ, обитавший на восточных склонах Алтая и Хангая. Путем нескольких удачных войн тюркам удалось подчинить себе все степи от Хингана до Азовского моря. Подданные Великого каганата, сохранив для внутреннего употребления собственные этнонимы, стали называться также тюрками, поскольку они подчинялись тюркскому хану. Когда арабы покорили Согдиану и столкнулись с кочевниками, то они их всех стали называть тюрками, в том числе угров-мадьяр. Европейские ученые в XVIII в. называли всех кочевников «les Tartars», а в XIX в., когда вошли в моду лингвистические классификации, присвоили название «тюрок» определенной группе языков. Таким образом, в разряд «тюрок» попали многие народы, которые в древности в их состав не входили, например, якуты, чуваши и турки-османы.

Последние образовались на глазах историков путем смешения орды туркмен, пришедших в Малую Азию с Эртогрулом, газиев – добровольных борцов за ислам, в числе которых были курды, сельджуки, татары и черкесы, славянских юношей, забираемых в янычары, греков, итальянцев, арабов, киприотов и т. п., поступавших на флот, ренегатов-французов и немцев, искавших карьеру и фортуну, и огромного количества грузинок, украинок и полек, продаваемых татарами на невольничьих базарах. Тюркским был только язык, потому что он был принят в армии. И эта мешанина в течение XV–XVI вв. слилась в монолитный народ, присвоивший себе название «турк» в память тех степных богатырей, которые 1000 лет назад стяжали себе славу на равнинах Центральной Азии и погибли, не оставив потомства[77]. Опять этноним отражает не истинное положение дел, а традиции и претензии.

Модификация же этнонима «татар» является примером прямого камуфляжа. До XII в. это было этническое название группы из тридцати крупных родов, обитавших на берегах Керулена. В XII в. эта народность усилилась, и китайские географы стали употреблять это название применительно ко всем центральноазиатским кочевникам: тюркоязычным, тунгусоязычным и монголоязычным, в том числе монголам. Когда же Чингис в 1206 г. принял название «монгол» как официальное для своих подданных, то соседи по привычке некоторое время продолжали называть монголов татарами. В таком виде слово «татар», как синоним слова «монгол», попало в Восточную Европу и привилось в Поволжье, где местное население в знак лояльности к хану Золотой Орды стало называть себя татарами. Зато первоначальные носители этого имени – кераиты, найманы, ойраты и татары стали именовать себя монголами[78]. Таким образом, названия поменялись местами. В это время и возникла научная терминология, когда татарский антропологический тип стали называть «монголоидным», а язык поволжских тюрок-кыпчаков – татарским языком. Иными словами, мы даже в науке употребляем заведомо закамуфлированную терминологию[79].

Но дальше идет не просто путаница, а этнонимическая фантасмагория. Не все кочевые подданные Золотой Орды были лояльны по отношению к ее правительству. Мятежники, обитавшие в степях западнее Урала, стали именоваться ногаями[80], а те, кто жил на восточной окраине улуса Джучиева, в Тарбагатае и на берегах Иртыша, и благодаря отдаленности от столицы были практически независимы, стали предками казахов. Все эти три этноса возникли в XIV–XV вв. вследствие бурного смешивания разных этнических компонентов. Предками ногаев были уцелевшие от Батыева разгрома половцы, степные аланы, среднеазиатские тюрки, пришедшие в составе монгольской армии, и жители южной окраины Руси, перешедшие в ислам, ставший в то время символом этнической консолидации. В состав татар вошли камские булгары, хазары и буртасы, а также часть половцев и угры – мишари. Такой же смесью было население Белой Орды, из которого в XV в. сложились три казахских джуса. Но это еще не все.

В конце XV в. русские отряды с верховьев Волги начали нападать на средневолжские татарские города, чем вынудили часть населения покинуть родину и уйти под предводительством Шейбани-хана (1500–1510) в Среднюю Азию. Там их встретили как злейших врагов, ибо местные тюрки, носившие в то время название «чагатаи» (от имени второго сына Чингиса – Чагатая, главы среднеазиатского улуса), управлялись потомками Тимура, врага степных и поволжских татар, разорившего Поволжье в 1395–1396 гг.

Ордынцы, покинувшие родину, приняли для себя новое имя – «узбеки» в честь хана Узбека (1312–1341), установившего в Золотой Орде ислам как государственную религию. В XVI в. «узбеки» разгромили последнего Тимурида – Бабура, который увел остатки своих сторонников в Индию и завоевал там себе новое царство. Так вот, оставшиеся в Самарканде и Фергане тюрки носят имя своих завоевателей – узбеков. Те же тюрки, но ушедшие в Индию, стали называться «монголами» в память того, что триста лет назад они подчинились монгольскому царевичу. А подлинные монголы, осевшие в XIII в. в Восточном Иране, даже сохранившие свой язык, называются хэзарейцами, от персидского слова «хэзар» – тысяча (подразумевается боевая единица, дивизия).

А где же монголы, по имени которых названо «иго», тяготевшее над Русью 240 лет? Как этноса их не было, ибо всем детям Джучи на три орды по завещанию Чингиса досталось 4 тыс. воинов, из коих только часть пришла с Дальнего Востока. Этих последних называли не «татары», а «хины», от китайского названия чжурчжэньской империи Кин (совр. Цзинь)[81]. Это редкое название последний раз упомянуто в «Задонщине», где «хиновином» назван Мамай[82]. Следовательно, «иго» было отнюдь не монгольским, а осуществлялось предками кочевых узбеков, коих не нужно путать с оседлыми узбеками, хотя в XIX в. они смешались, а ныне составляют единый этнос, равно чтущий Тимуридов и Шейбанидов, бывших в XVI в. злейшими врагами, потому что эта вражда потеряла смысл и значение уже в XVII в.

Бессилие филологии в истории

Приведенных примеров достаточно, чтобы констатировать, что этническое название или даже самоназвание и феномен этноса как устойчивого коллектива особей вида Homo sapiens отнюдь не перекрывают друг друга. Поэтому филологическая методика, исследующая слова, в этнологии неприменима, а нам надлежит обратиться к истории, дабы проверить, насколько эта дисциплина может помочь при постановке нашей проблемы. Но и тут мы наталкиваемся на неожиданные трудности. Единицей исследования, которой пользуется историческая наука, является общественный институт, коим может быть государство, племенной союз, религиозная секта, торговая компания (например Ост-Индская), политическая партия и т. д., словом, любое учреждение в любых веках и у любых народов. Иногда институт государства и этнос совпадают, и тогда мы наблюдаем в ряде случаев нации современного типа. Но это случай, характерный для XIX–XX вв., а в древности такие совпадения были редки. Случается, что религиозная секта объединяет единомышленников, которые, как, например, сикхи в Индии, сливаются в этнос, и тогда происхождение особей, инкорпорированных общиной, не принимается во внимание. Но часто такие общины неустойчивы и распадаются на этносы, как это было с мусульманской общиной, основанной Мухаммедом в VII в. Если при первых четырех халифах в странах ислама шел процесс слияния арабских племен, сирийцев и частично персов в единый этнос, то уже при Омейядах (661–750) этот процесс остановился, а при Аббасидах потомки завоевателей и покоренных стали слагаться в новые этносы с единой межэтнической культурой, условно именуемой «мусульманской», с арабским языком, осознанием своего единства при сопоставлении с христианами и язычниками, но с различными историческими судьбами и разными стереотипами поведения, что выразилось в создании разнообразных сект и идеологических концепций.

Казалось бы, эмираты и султанаты, возникавшие вследствие обособления этносов, должны были бы соответствовать этническим границам, но этого не было. Удачливые полководцы подчиняли себе на короткое время территории с разноязычным населением, а затем становились жертвой соседей, то есть политические образования имели иные судьбы, нежели этнические целостности. Конечно, общность исторической судьбы способствует образованию и сохранению этноса, но и историческая судьба[83] может быть одной у двух – трех народностей и разной – в пределах одной народности. Например, англосаксы и уэльские кельты государственно объединены в XIII в., однако они не слились в единый этнос, что, впрочем, не мешает им жить в мире, а у армян восточных, подчиненных еще в III в. Ирану, и западных, связанных с этого же времени с Византией, судьбы были различны, но этническое единство не нарушалось. В XVI–XVII вв. французские гугеноты и католики весьма различались по своим историческим судьбам, да и по характеру культуры как до издания Нантского эдикта, так и после отмены его. Однако этническая целостность Франции оставалась неизменной, несмотря на кровопролитные войны и драгонады. Следовательно, становление этносов – этногенез лежит глубже, чем видимые исторические процессы, фиксируемые источниками. История может помочь этнологии, но не заменяет ее.

Обойтись без родового строя можно

Многие этносы делятся на племена и роды. Можно ли считать это деление обязательной принадлежностью этноса, или хотя бы первичной стадией его образования, или, наконец, формой коллектива, предшествовавшей появлению самого этноса[84]? Имеющийся в нашем распоряжении достоверный материал позволяет ответить – нет!

Прежде всего далеко не все современные народы имеют или имели когда-либо за время своего существования родовое или племенное деление. Такового не было и нет у испанцев, французов, итальянцев, румын, англичан, турок-османов, великорусов, украинцев, сикхов, греков (не эллинов) и многих других. Зато клановая, или родовая, система существует у кельтов, казахов, монголов, тунгусов, арабов, курдов и ряда других народов.

Считать клановую систему более ранней стадией трудно, так как византийцы или сасанидские персы – народы, образовавшиеся на 1000 лет раньше, чем монголы, и на 1200 лет раньше, чем казахи, – великолепно обходились без родов и фратрий. Конечно, можно предположить, что в древности система родов была повсеместной, но даже если это так, то к историческому периоду, когда народы (этносы) возникали на глазах историка, такое допущение неприменимо. Правильнее всего признать, что схема «род – племя – народ – нация» относится к общественному развитию, то есть лежит в другой плоскости. То, что господствующими во всем человечестве формами общежития за время существования Homo sapiens были разные формы семьи, не имеет непосредственного отношения к проблеме, так как этническая целостность не совпадает ни с семейной ячейкой, ни с уровнем производства и культуры. Поэтому в нашем исследовании мы должны искать другие критерии и другие опознавательные признаки. Вместе с тем необходимо отметить, что у народов с родоплеменным устройством деление на кланы (у кельтов), фратрии, кости («сеок» у алтайцев) и племенные объединения («джус» у казахов) и т. п. конструктивно. Эти внутриэтнические единицы необходимы для поддержания самого этнического единства. Путем разделения на группы регулируются отношения как отдельных особей к этносу в целом, так и родовых или семейных коллективов между собой. Только благодаря такому разделению сохраняется экзогамия, предотвращающая кровосмесительные браки. Представители родов выражают волю своих соплеменников на народных собраниях и создают устойчивые союзы для ведения внешних войн, как оборонительных, так и наступательных. В Шотландии, например, клановая система выдержала набеги викингов Х в., нападения феодалов в XII–XV вв., войну с английской буржуазией в XVII–XVIII вв., и только капиталистические отношения смогли ее разрушить. А там, где клановая система была менее выражена, например у полабских славян, немецкие и датские рыцари расправились с нею за два века (XI–XII вв.), несмотря на бесспорную воинственность и завидное мужество бодричей, лютичей и жителей острова Руги. Деление этноса на племена несет функцию скелета, на который можно наращивать мышцы и тем самым набирать силу для борьбы с окружающей средой.

Попробуем предложить иную систему отсчета, годную не для части, а для всей совокупности наблюденных коллизий.

Чем заменяют родовой строй

Чем компенсируется отсутствие родоплеменных групп у народов вполне развитых, находящихся на стадии классового общества? Наличие классовой структуры и классовая борьба в рабовладельческом, феодальном и капиталистическом обществах – факты, установленные и не подлежащие пересмотру. Следовательно, деление на классы функционально не может быть аналогичным делению на племена. И действительно, параллельно делению общества на классы мы обнаруживаем деление этносов на группы, отнюдь не совпадающие с классовыми. Условно их можно назвать «корпорациями», но это слово соответствует понятию лишь в первом приближении и будет впоследствии заменено.

Например, в феодальной Европе внутри одного этноса, скажем, французского, господствующий класс состоял из разных корпораций: 1) феодалов в прямом смысле слова, то есть держателей ленов, связанных с короной вассальной присягой; 2) рыцарей, объединенных в ордена; 3) нотаблей, составляющих аппарат королевской власти (Nobless des robes); 4) высшего духовенства; 5) ученых, например профессоров Сорбонны; 6) городского патрициата, который сам делится по территориальному признаку, и т. д. Можно, в зависимости от принятой степени приближения, выделить больше или меньше групп, но при этом надо обязательно учитывать еще принадлежность к партиям, например арманьякской и бургундской в начале XV в.

Иногда у читателей возникает соблазн отождествить указанные группы с сословиями, понимая под последними социальные группы. Но надо быть точным: социальные подразделения – это классы, а сословия – подразделения административные, так как они в средние века «не приобретали… особого значения в политическом мире, а обозначали самих себя»[85].

Те же группы, которые описаны здесь, даже не сословия в полном смысле слова, а общины, являющиеся «предпосылками производства»[86]. Как варианты профессиональных общин могут фигурировать и родовые общины – разросшиеся семьи[87]. Поэтому К. Маркс называл историю Средневековья зоологической, отмечая, что «корпорации» этого типа пополнялись бастардами, не имевшими никаких прав по закону, но добивавшимися их энергией и семейными связями[88]. Особенно крупную роль играли бастарды после Столетней войны. Так, бастард Дюнуа считался первым рыцарем Франции и был графом.

По отношению же к народным массам такое разделение применимо в еще большей степени, так как каждая феодальная провинция носила тогда ярко выраженный индивидуальный характер. Например, руанцы в XII в. проявили вражду к Филиппу II Августу, освободившему их от англичан, а марсельцы, узнав о пленении Людовика IX в Египте, пели «Те Deum», надеясь избавиться от «сиров»[89]. В буржуазном обществе мы наблюдаем уже не те корпорации, но принцип остается неизменным. Внутри этносов и помимо классов есть для каждой особи люди «своего» и «не своего» круга. Но по отношению к иноземным экспансиям все эти группы выступали как единое целое – французы.

То, что «корпорации», как мы их назвали условно, неизмеримо менее стойки и длительны, чем родоплеменные группировки, бесспорно, но ведь и последние не вечны. Значит, разница между теми и другими не принципиальна. Сходство же в том, что они несут одинаковую нагрузку, поддерживая единство этноса путем внутреннего разделения функций.

И самое важное и любопытное – это то, что при своем возникновении «корпорации» отличаются друг от друга лишь нюансами психологии, но со временем различия углубляются и кристаллизуются, переходя в обычаи и обряды, то есть в явления, изучаемые этнографами. Например, старославянский поцелуйный обряд трансформировался в России и Польше в целование руки замужним дамам и сохранился у поместного дворянства, но исчез из быта других сословий.

А.М. Горький, наблюдавший в крупных городах Поволжья быт мещан и интеллигентов-разночинцев, констатирует такие глубокие различия, что предлагает рассматривать эти недавно сложившиеся группы населения как «разные племена»[90]. В том смысле, в котором он употребляет это понятие (имея в виду различия в быте, нравах, представлениях), он прав, и наблюдение его плодотворно. В наше время эти различия почти стерлись. Они были характерны для короткого периода – около 80 лет, но мы уже говорили, что продолжительность явления не влияет на принципиальную сторону дела.

Образование субэтнических групп

Понятие «корпорация» в предложенном понимании наглядно, но для нашего анализа недостаточно, так как предполагает, что данная единица не только слагается из этнографических особенностей, но и отграничена социальными перегородками от других «корпораций». Часто субэтнические подразделения не совпадают с общественными. Это показывает, что приведенный пример – частный случай искомого общего правила.

Продолжим наш пример этногенеза французов. В XVI в. Реформация коснулась этого народа и перетасовала все бывшие там «корпорации» до неузнаваемости. Феодальная аристократия, мелкое дворянство, буржуазия и крестьянство оказались расколоты на «папистов» и «гугенотов». Социальные основы обеих групп не различались, но этнотерриториальные подразделения просматриваются отчетливо. Кальвинизм имел успех среди кельтов низовий Луары, и торговая Ла-Рошель стала опорой реформатов. Гасконские сеньоры и короли Наварры приняли кальвинизм. Потомки бургундов, крестьяне Севенн и наследники альбигойцев – буржуа Лангедока примкнули к движению. Но Париж, Лотарингия и Центральная Франция остались верны римской церкви. Все былые «корпорации» исчезли, так как принадлежность к «общине» или «церкви» на два века стала индикатором принадлежности к той или иной субэтнической целостности.

И нельзя сказать, что решающую роль играла здесь теология. Большая часть французов были «политиками», то есть отказывались интересоваться спорами Сорбонны и Женевы. Безграмотные гасконские бароны, полудикие севеннские горцы, удалые корсары Ла-Рошели или ремесленники предместий Парижа и Анжера отнюдь не разбирались в тонкостях трактовки Предопределения или Пресуществления. Если же они отдавали жизнь за мессу или Библию, значит, то и другое оказалось символом их самоутверждения и противопоставления друг другу, а тем самым – индикатором глубинных противоречий. Эти противоречия не были классовыми, так как на обеих сторонах сражались дворяне, крестьяне и буржуазия. Но католики и гугеноты действительно разнились по стереотипу поведения, а это, как мы условились вначале, – основной принцип этнической обособленности, для которой было достаточно оснований.

Ну, а если бы гугеноты отстояли для себя кусок территории и создали там самостоятельное государство, как, скажем, швейцарцы или североамериканцы? Вероятно, их следовало бы рассматривать какособый этнос, возникший вследствие зигзага исторической судьбы, потому что у них были бы особый быт, культура, психический склад и, может быть, язык, ибо вряд ли они стали бы объясняться на парижском диалекте, а скорее выбрали бы один из местных диалектов. Это был бы процесс, аналогичный отделению американцев от англичан.

Шотландцы – безусловно, этнос, однако они состоят из гайлендеров (горцев) – кельтов, и лоулендеров (жителей долины реки Твид). Происхождение у них разное. Древнее население – каледоняне, украшавшееся татуировкой (пикты), отразило натиск римлян в I–II вв. В III в. к ним присоединились переселившиеся из Ирландии скотты. Оба племени совершали губительные набеги на романизованную Британию, а потом на северные окраины Англии и сражались с норвежскими викингами, закрепившимися на востоке острова. В 954 г. шотландцам повезло: они завоевали Лотиан – равнину на берегах реки Твид, населенную потомками саксов и норвежских викингов. Шотландские короли получили много богатых подданных, привязали их к себе и с их помощью сократили самостоятельность вождей кельтских кланов. Но им пришлось перенять многие обычаи своих подданных, в частности феодальные институты и нравы. Богатые и энергичные жители Лотиана заставили своих кельтских владык превратить Шотландию в маленькое королевство, потому что они приняли на себя охрану границы с Англией[91]. В XIV в. в Шотландию хлынули французские авантюристы, сподвижники королей Жана Балиоля и Робера Брюса для войны с Англией. Французы умножили число пограничных феодалов. Реформация больше охватила кельтов, а в долинах наряду с кальвинистами удержались католики. Короче говоря, при генезисе этого народа смешались расы и культуры, родовой строй и феодализм, но сложность состава не нарушала этнической монолитности, что проявилось в столкновениях с англичанами, а позднее с ирландцами.

Еще характернее пример иного порядка – старообрядцы. Как известно, это небольшая часть великороссов, не принявших в XVII в. некоторых реформ церковного обряда. В те времена церковная служба несла функцию не только религии, но и синтетического искусства, то есть заполняла эстетический вакуум. Поэтому требования к выполнению обряда были крайне высоки; ведь как в наше время никто не получает удовольствия от чтения плохих стихов или созерцания безобразных картин, так в XVII в. замена сугубой аллилуйи – трегубой и потемневших образо, в – новенькими розово-голубыми иконами шокировала определенную часть молящихся. Они просто не могли сосредоточиться в обстановке, которая их раздражала.

По сути дела, это был такой же раскол этноса, как в Западной Европе во время Реформации, но меньший по масштабам. При этом не все православные христиане высказались за старый обряд. Те же, кто на это решился, держались твердо, не страшась казней и мучений. При удобном случае они переходили в контрнаступление и расправлялись с никонианами так же круто, как те с ними. Это проявилось во время стрелецких восстаний при регентстве царевны Софьи. Накал страстей был одинаков у тех и других. В XVII в. спор шел только о церковном обряде, а в прочем – в быту, системе образования, в привычках – старообрядцы не выделялись из общей массы русских. Во втором поколении, при Петре I, они составляли определенную изолированную группу населения. К концу XVIII в. у них появились, а отчасти сохранились обычаи, обряды, одежды, резко отличные от тех, которые стали общепринятыми. Екатерина II прекратила гонения на старообрядцев, но это не привело к их слиянию с основной массой этноса. В новообразовавшуюся внутриэтническую целостность входили и купцы-миллионеры, и казаки, и полунищие крестьяне из Заволжья. Эта единица, сначала объединенная общностью судьбы, то есть привязанностью к принципам, для них столь дорогим, что они ради этих принципов шли на смерть, стала группой, объединенной общностью быта, возглавленной духовными руководителями (наставниками) разных толков и направлений. В XX в. она постепенно начала рассасываться, так как повод для ее возникновения давно перестал существовать, оставалась только инерция.

Примеры, приведенные нами, ярки, но редки. Чаще функции внутриэтнических группировок принимают на себя естественно образующиеся территориальные объединения – землячества. Наличие таких делений, так же как и фратрий при родовом строе, не подрывает этнического единства.

Теперь мы можем сделать вывод: социальные формы, в которые облекаются внутриэтнические целостности, причудливы и не всегда совпадают с подразделениями этноса; внутриэтническое же дробление есть условие, поддерживающее целостность этноса и придающее ему устойчивость: оно характерно для любых эпох и стадий развития общества.

Варианты этнических контактов

До сих пор мы рассматривали дробные группы внутри больших этносов, но этим проблема отнюдь не исчерпана. В реальном историческом процессе не наблюдается строго изолированного существования этносов, а имеют место разные варианты этнических контактов, возникающих на территориях, заселенных разными этносами, политически объединенными в полиэтнические государства. При изучении их взаимоотношений можно различить четыре варианта: a) сосуществование, при котором этносы не смешиваются и не подражают друг другу, заимствуя только технические нововведения; b) ассимиляция, то есть поглощение одного этноса другим с полным забвением происхождения и былых традиций; с) метисация, при которой сохраняются и сочетаются традиции предшествующих этносов и память о предках; эти вариации обычно бывают нестойкими и существуют за счет пополнения новыми метисами; d) слияние, при котором забываются традиции обоих первичных компонентов и рядом с двумя предшествовавшими (или вместо них) возникает новый, третий, этнос. Это по существу главный вариант этногенеза. Почему-то он наблюдается реже всех прочих.

Проиллюстрируем эту четырехчленную систему наглядными примерами. Вариант а наиболее распространен. Представим себе, что в трамвай входят русский, немец, татарин и грузин, все принадлежащие к европеоидной расе, одинаково одетые, пообедавшие в одной столовой и с одной и той же газетой под мышкой. Для всех очевидно, что они не идентичны, даже за вычетом индивидуальных особенностей[92]. «Ну и что же? – возразил мне однажды один из моих оппонентов. – Если в этом трамвае не произойдет острого национального инцидента, все четверо спокойно поедут дальше, являя собой пример людей, оторвавшихся от своих этносов». Нет, по нашему мнению, любое изменение ситуации вызовет у этих людей разную реакцию, даже если они будут действовать заодно. Допустим, в трамвае появляется молодой человек, который начинает некорректно вести себя по отношению к даме. Как будут действовать наши персонажи? Грузин, скорее всего, схватит обидчика за грудки и попытается выбросить его из трамвая. Немец брезгливо сморщится и начнет звать милицию. Русский скажет несколько сакраментальных слов, а татарин предпочтет уклониться от участия в конфликте. Изменение ситуации, которое требует и изменения поведения, делает разницу стереотипов поведения у представителей разных этносов (суперэтносов) особенно заметной.

И это вполне объяснимо. Все вещи и явления познаются в сочетаниях. Насыпанные рядом сода и лимонная кислота дадут реакцию нейтрализации с бурным шипением только в том случае, если полить их водой. В истории, как в водном растворе, все время идут реакции, и нет надежды на то, что это кончится. Даже простое сосуществование разных этносов при сближении их не является нейтральным. Иногда оно просто необходимо. Так, в верховьях Конго банту и пигмеи живут в симбиозе. Без помощи пигмеев негры не могут ходить по лесу, кроме как по тропкам, а последние без прочистки быстро зарастают. Негр банту может заблудиться в лесу, как европеец, и погибнуть в двадцати метрах от собственного дома. А пигмеям нужны ножи, посуда и прочие предметы обихода. Для этих двух этносов несхожесть – залог благополучия, на чем и зиждится их дружба.

Вариант длительного сосуществования при постоянной вражде прекрасно описан Л.Н. Толстым, наблюдавшим стычки гребенских казаков с чеченцами. Но он верно отметил взаимное уважение двух соседних этносов и настороженность казаков к солдатам, которые на Тереке были пионерами ассимиляции казаков великороссами. Последняя завершилась в начале XX в.

Вариант b (ассимиляция) чаще всего осуществляется методами не столь кровавыми, сколь обидными. Объекту ассимиляции предоставлена альтернатива: потерять либо совесть, либо жизнь. Спастись от гибели путем отказа от всего дорогого и привычного ради того, чтобы превратиться в человека второго сорта среди победителей. Последние тоже мало выигрывают, ибо приобретают соплеменников лицемерных и, как правило, неполноценных, так как контролировать можно только внешние проявления поведения покоренного этноса, а не его настроения. Англичан в этом убедили в XIX в. ирландцы, испанцев – партизаны Симона Боливара, китайцев – дунгане. Примеров слишком много, но дело ясно.

Вариант с (метисация) наблюдается очень часто, но потомство от экзогамных браков либо гибнет в третьем – четвергом поколении, либо распадается на отцовскую и материнскую линии. Например, турки в XVI в. считали, что достаточно произнести формулу исповедания ислама и подчиниться султану, чтобы стать истинным турком. Иными словами, они рассматривали этническую принадлежность как «состояние», которое можно менять произвольно. Поэтому турки принимали на службу любых авантюристов, если те были специалистами в каком-либо ремесле или в военном искусстве. Последствия дали о себе знать через сто лет.

Упадок Высокой Порты в XVII в. привлек внимание турецких писателей-современников. По их мнению, причиной упадка были «аджемогланы», то есть дети ренегатов[93], причем искренность неофитов не подвергалась сомнению. Некоторые ренегаты были энергичными и полезными людьми, например француз Кеприлю и грек Хайраддин Барбаросса, но большинство из них искали теплого местечка и добывали синекуры через гаремы визирей, наполненные польками, хорватками, итальянками, гречанками и т. п. Эти проходимцы, не имея ni foi ni loi, разрушали османский этнос, и настоящие османы уже в XVIII в. были сведены на положение этноса, угнетенного в своей собственной стране. Прилив инородцев калечил стереотип поведения, что сказалось на продажности визирей, подкупности судей, падении боеспособности войска и развале экономики. К началу XIX в. Турция стала «больным человеком». Анализируя причины столь странного превращения сильного народа в слабый и говоря о роли ренегатов, известный русский востоковед В.Д. Смирнов в своей диссертации писал: «Неужели же кто-нибудь хоть в шутку станет утверждать, что гг. Чайковский, Лангевич и тому подобные личности из славян, греков, мадьяр, итальянцев и других приняли ислам по убеждению? Без сомнения, никто. А между тем на долю подобных-то перевертней и выпал жребий воспользоваться плодами доблестных подвигов османского племени. Не имея никакой религии, они чужды были всяких нравственных убеждений; не чувствуя никаких симпатий к народу, над которым они властвовали, они жили одной животной жизнью. Гаремные интриги заменяли им настоящую, интересующую всякого истинного гражданина, политику. Семейные связи не вызывались у них изуродованным состоянием организма или восполнялись гнусным пороком… Понятие о благе не шло у них дальше благополучия собственного кармана. Чувство долга ограничивалось приисканием законных предлогов, которыми бы можно было прикрыть свои беззакония, не рискуя сделаться жертвой происков других подобных им общественных деятелей. Словом, будучи османами по имени, они не были ими в действительности»[94]. Где же решающий фактор: в природе или в гражданском состоянии?

Роль экзогамии

Итак, внедрение в Турцию иноплеменников обострило и без того нараставший кризис классовых противоречий, для которых превращение этнической целостности в химерную играло роль катализатора, ибо каждому понятно, что искренние лояльные чиновники ценнее, нежели лицемерные и беспринципные. И наоборот, развитие классовых противоречий для этногенеза османов играло роль вектора. Сочетание же этнических и социальных процессов в одном регионе оказалось фактором антропогенной ломки ландшафтов некогда богатейших стран мира, в древности именовавшихся странами «благодатного Полумесяца». Завоевания Селима I в XVI в. отдали в руки османских султанов Сирию, Палестину, Египет и Месопотамию, где интенсивное земледелие еще в III тысячелетии до н. э. преобразило первозданный ландшафт.

Шумеры в низовьях Тигра и Евфрата «отделили воду от суши», а созданную ими страну современники называли «Эдем». Аккадийцы построили Вавилон – «Врата Бога», первый в мире город с миллионным населением, для которого хватало пищи без привоза из дальних стран. Антиохия, а потом Дамаск были большими, веселыми и культурными городами, процветавшими за счет местных ресурсов. Малая Азия кормила огромный Константинополь.

Однако культурный ландшафт нуждался в том, чтобы его постоянно поддерживать. Это понимали арабские халифы, покупавшие в Занзибаре рабов для сохранения ирригации в Месопотамии, византийские автократоры, специальными эдиктами укреплявшие мелкое крестьянское хозяйство как наиболее интенсивное в тех природных условиях, и даже монгольский ильхан Газан, организовавший строительство канала в засушливой части Северного Двуречья. Развал культурных ландшафтов Передней Азии наступил поздно: в XVII–XIX вв., во время глубокого мира и упадка Османской империи, так как замученные поборами сирийские, иракские и киликийские крестьяне бросали свои участки и искали лучшей доли в прибрежных пиратских городах, где можно было либо легко разбогатеть, либо сложить голову. А те, кто оставался дома из-за лени или трусости, запускали ирригацию и превращали страну, некогда богатую и обильную, в пустошь.

Начало этого страшного и губительного процесса отмечали уже современники. Французский авантюрист и врач в гвардии Ауренгзеба, Франсуа Бернье, наблюдавший аналогичные порядки в Индии, подвластной «Великим Моголам», в письме Кольберу предрек неминуемое ослабление трех больших мусульманских царств: Индии, Турции и Персии, причем относительно последней он считал, что упадок будет медленным, так как персидская аристократия – местного происхождения[95]. И ведь он не сговаривался с Кучибеем Гомюрджинским. Совпадение произошло потому, что два умных человека наблюдали один и тот же процесс, умея делать выводы и прогнозы. И нам приходится согласиться с тем, что при стабильном социальном устройстве, в условиях одной и той же формации, но при меняющемся соотношении этнических компонентов в политической системе – государстве, состояние ландшафта, как чуткий барометр, показывает возникновение или наличие подъемов и упадков, а также периодов стабилизации.

Но если так, то у нас нет оснований отрицать причину, указанную упомянутыми авторами: появление в системе новых этнических групп, не связанных с ландшафтами региона и свободных от ограничений экзогамных браков, ибо эти ограничения, поддерживая этническую пестроту региона, ведут к сохранению ландшафтов, вмещающих мелкие этнические группы. Но коль скоро так, то природу и культуру губят свободное общение и свободная любовь!

Вывод неожиданный и пугающий, но это – перефразированный второй закон Ньютона: что выигрывается в общественной свободе, то теряется при контакте с природой, точнее – с географической средой и собственной физиологией, ибо природа находится и внутри наших тел.

Поскольку же аналогичные явления имели место и в Риме, и в Древнем Иране, и во многих других странах, то легко заметить общую закономерность: при наличии эндогамии как этнического барьера процессы шли медленнее и менее мучительно, а ведь для этноса не все равно: просуществует он триста лет или тысячу. И поэтому замечание Ю.В. Бромлея о стабилизирующей роли эндогамии – барьера против инкорпорации – является бесспорным[96].

Опыт интерпретации

Попробуем интерпретировать описанное явление. Если этносы – процессы, то при столкновении двух несхожих процессов возникает интерференция, нарушающая каждую из исходных частот. Складывающиеся объединения химерны, а значит, нестойки перед посторонними воздействиями и недолговечны. Гибель химерной системы влечет аннигиляцию ее компонентов и вымирание людей, в эту систему вовлеченных. Таков общий механизм нарушения заданной закономерности, но он имеет исключения. Именно неустойчивость исходных ритмов является условием возникновения нового ритма, то есть нового этногенетического инерционного процесса. С чем это связано, мы пока говорить не будем, потому что это слишком серьезный вопрос, чтобы решать его между делом. Но ясно, что для сохранения этнических традиций необходима эндогамия, потому что эндогамная семья передает ребенку отработанный стереотип поведения, а экзогамная семья передает ему два стереотипа, взаимно погашающих друг друга. Итак, экзогамия, отнюдь не относящаяся к «социальным состояниям» и лежащая в иной плоскости, оказывается в числе факторов этногенеза, то есть реальным деструктивным фактором при контакте на суперэтническом уровне. И даже в тех редких случаях, когда в зоне конфликта появляется новый этнос, он поглощает, то есть уничтожает, оба прежних. В заключение скажем, что в указанном примере, а также в подавляющем большинстве случаев расовый принцип не играет никакой роли. Речь идет не о соматических различиях, а о поведенческих, ибо степняки, тибетские горцы и китайцы принадлежали к единой монголоидной расе I порядка, а при уточнении до II порядка видно, что северные китайцы по расовым признакам ближе к сяньбийцам и тибетцам, нежели к южным китайцам. Однако внешнее сходство черепных показателей, цвета глаз и волос, эпикантуса и прочего для этногенетических процессов значения не имело.

Из приведенного примера очевидна и связь этноса с ландшафтом, иногда подвергаемая сомнению. Хунны, заняв долину Хуанхэ, пасли там скот, китайцы засевали пашни и строили каналы, а их помеси, не имея навыков ни к скотоводству, ни к земледелию, хищнически обирали соседей и подданных, что повело к образованию залежных земель и восстановлению естественного биоценоза, хотя и обедненного за счет вырубки лесов и истребления копытных во время царских охот. Все сходится.

Таким образом, не только теоретические соображения, но и необходимость интерпретации фактических данных заставляет отвергнуть концепцию этноса как состояния. Но если этнос – долгоидущий процесс, то он является частью биосферы Земли, а поскольку с этносом связано изменение ландшафтов путем использования техники, то этнологию следует причислить к географическим наукам, хотя первичный материал она черпает из истории в узком смысле слова, то есть изучения событий в их связи и последовательности.

Несхожесть как принцип

Каждый этнос имеет свою собственную внутреннюю структуру и свой неповторимый стереотип поведения. Иногда структура и стереотип поведения этноса меняются от поколения к поколению. Это указывает на то, что этнос развивается, а этногенез не затухает. Иногда структура этноса стабильна, потому что новое поколение воспроизводит жизненный цикл предшествовавшего. Такие этносы можно назвать персистентами, то есть пережившими себя, но об этой стороне дела речь пойдет ниже, а пока уточним смысл понятия «структура» применительно к стереотипу поведения вне зависимости от степени ее устойчивости и характера изменчивости.

Структура этнического стереотипа поведения – это строго определенная норма отношений: а) между коллективом и индивидом; b) индивидов между собой; c) внутриэтнических групп между собой; d) между этносом и внутриэтническими группами. Эти нормы, в каждом случае своеобразные, изменяясь то быстро, то очень медленно, негласно существуют во всех областях жизни и быта, воспринимаясь в каждом этносе и в каждую отдельную эпоху как единственно возможный способ общежития, поэтому для членов этноса они отнюдь не тягостны. Соприкасаясь же с другой нормой поведения в другом этносе, каждый член данного этноса удивляется, теряется и пытается рассказать своим соплеменникам о чудачестве другого народа. Собственно говоря, такие рассказы и составляют этнографию, науку столь же древнюю, как и межэтнические связи. Разница между ее первичным состоянием и научным обобщением лишь в широте охвата и систематизации сведений, да еще в том, что этнографа не шокируют обычаи и обряды иного этноса.

Поясним на примерах. Древний афинянин, побывав в Ольвии, с негодованием рассказывал, что скифы не имеют домов, а во время своих праздников напиваются до бесчувствия. Скифы же, наблюдая вакханалии греков, чувствовали такое омерзение, что, однажды увидев своего царя, гостившего в Ольвии, в венке и с тирсом в руках в составе процессии ликующих эллинов, убили его. Иудеи ненавидели римлян за то, что те ели свинину, а римляне считали противоестественным обычай обрезания. Рыцари, захватившие Палестину, возмущались арабским обычаем многоженства, а арабы считали бесстыдством незакрытые лица французских дам, и т. д. Примерам несть числа.

Этнографическая наука подобную непосредственность преодолела и внесла в наблюдения принцип системы – как действующей нормы взаимоотношений индивидов. Эта норма определяет взаимоотношения как индивидов между собой, так и их с коллективом в целом. Для примера возьмем простейший случай брачно-сексуальных отношений. Грубо говоря, формы таких отношений очень разнообразны: от моногамной семьи до полной свободы половых отношений. Например, у одних народов для девушки при бракосочетании обязательна наивность, а у других – предварительное обучение приемам любви. Иногда развод легок, иногда затруднен, иногда – невозможен вообще. У одних народов сожительство жен с посторонними мужчинами карается как супружеская неверность, у других – поощряется (например, уйгуры в оазисе Хами, как мы уже упоминали, так привыкли уступать своих жен проезжим купцам, что, даже разбогатев под покровительством Чингисидов, не хотели отказаться от обычая, казавшегося их соседям постыдным).

Точно так же мы можем проанализировать вариации восприятия чувства долга. В феодальной Англии или Франции вассал был обязан служить сюзерену только в случае получения бенефиция («зарплаты»): лишаясь такового, он имел право перейти к другому сюзерену (например к испанскому королю). Изменой считался только переход к иноверцам, например мусульманам, но это практиковалось настолько часто, что возник специальный термин – ренегат. Наоборот, в Риме или Греции несение общественных обязанностей не сопровождалось оплатой, а было долгом гражданина полиса. Впрочем, эти граждане так наживались на общественной работе, что вознаграждали себя сверх меры.

Сила этнического стереотипа поведения огромна потому, что члены этноса воспринимают его как единственно достойный, а все прочие – как «дикость». Именно поэтому европейские колонизаторы называли индейцев, африканцев, монголов и даже русских дикарями, хотя те с таким же правом могли сказать это об англичанах. Китайское же высокомерие было еще более безапелляционным. Вот, например, что указывалось в географической справке Минской эпохи во Франции: «Лежит в юго-западном море… В 1518 г. король отправил посланника с земскими произведениями и просил признать его королем»[97].

Изменчивость стереотипов поведения

Стереотип поведения этноса столь же динамичен, как и сам этнос. Обряды, обычаи и нормы взаимоотношений меняются то медленно и постепенно, то очень быстро. Взглянем, например, на Англию. Разве можно узнать потомка свирепого сакса, убивавшего кельтских ребятишек, в веселом браконьере Робин Гуде или стрелке из «Белого отряда», а его прямого потомка – в матросе-корсаре Фрэнсиса Дрейка или в «железнобоком» солдате Кромвеля? А их наследник – клерк лондонского Сити, то аккуратный и чопорный в викторианскую эпоху, то длинноволосый декадент и наркоман XX века? А ведь Англия всегда была страной консервативной. Что же говорить о других этносах, на облик которых влияет не только внутреннее развитие, но и посторонние воздействия – культурные заимствования, завоевания, влекущие за собой принудительные изменения обычаев, и, наконец, экономические нажимы, меняющие род занятий и насильственно регулирующие потребности этноса[98]?

Говоря о стереотипе поведения этноса, мы обязаны всегда указать эпоху, о которой идет речь. И не следует думать, что так называемые «дикие» или «примитивные» племена более «консервативны», нежели цивилизованные нации. Это мнение возникло исключительно вследствие малой изученности индейцев, африканцев и сибирских народов. Достаточно было организовать в Канаде продажу водки, а на Таити – консервов, и сразу же менялся стереотип поведения дакотов и полинезийцев, причем редко к лучшему. Однако во всех случаях изменения шли своим путем, на базе уже сложившихся навыков и представлений. В этом – неповторимость любого этногенетического процесса, а также причина того, что процессы этногенеза никогда не копируют друг друга. Правда, закономерность есть и тут, надо только уметь ее найти.

Примеров можно привести любое количество, в том числе и в отношении стандартов поведения, касающихся юридических, экономических, социальных, бытовых, религиозных и прочих взаимоотношений, сколь бы сложны они ни были, что и является основным принципом поддержания внутриэтнической структуры. В аспекте гуманитарных наук описанное явление известно как традиция и модификация социальных взаимоотношений, а в плане наук естественных оно, столь же закономерно, трактуется как стереотип поведения, варьирующий в локальных зонах и видовых популяциях. Второй аспект хотя и непривычен, но, как мы увидим позже, плодотворен.

Итак, этнос – коллектив особей, выделяющий себя из всех прочих коллективов. Этнос более или менее устойчив, хотя возникает и исчезает в историческом времени. Нет ни одного реального признака для определения этноса, применимого ко всем известным нам случаям. Язык, происхождение, обычаи, материальная культура, идеология иногда являются определяющими моментами, а иногда – нет. Вынести за скобки мы можем только одно – признание каждой особью: «Мы такие-то, а все прочие другие». Поскольку это явление универсально, можно предположить, что оно отражает некую физическую или биологическую реальность, которая и является для нас искомой величиной. Интерпретировать эту «величину» можно только путем анализа возникновения и исчезновения этносов и установления принципиальных различий этносов между собой. Чтобы выявить их различия, необходимо последовательное описание стереотипа поведения тех или иных этносов. Однако надо помнить, что поведение этноса меняется в зависимости от его возраста, который удобно отсчитывать от момента выхода этноса на историческую арену. Поэтому необходимо ввести в анализ способ фиксации этнодинамики, дабы перейти к определению понятия «этнос» во втором приближении. Таковым будем психологический момент, с одной стороны, свойственный всем людям без исключения, а с другой – достаточно вариабельный, чтобы служить индикатором этнической динамики: отношение этноса как целостности к категории времени.

Этнос и четыре ощущения времени

Что такое «время» – не знает никто. Однако измерять его люди научились. Даже самые примитивные народы, не имеющие потребности в линейном отсчете времени от какой-либо условной даты («Основания Рима», «Сотворения мира», «Рождества Христова», «Хиджры» – бегства Мухаммеда из Мекки в Медину и т. п.), различают день и ночь, времена года, «живую хронологию» по датам собственной жизни и, наконец, цикличности – неделю, месяц, двенадцать лет, где каждый год носит имя зверя (тюркско-монгольский календарь). По данным сравнительной этнографии, линейный отсчет времени появляется тогда, когда этнос начинает ощущать свою историю не как исключительное явление, а в связи с историей сопредельных стран. А по мере накопления знаний возникает квантование времени в сознании людей, то есть деление его на эпохи, весьма неравные по продолжительности, но эквивалентные по наполнению событиями. Здесь категория «времени» соприкасается с категорией «силы» – причины, вызывающей ускорение, в частном случае – исторического процесса[99].

Такое разнообразие систем отсчета показывает, что оно отвечает серьезным переменам этнопсихологии, что, в свою очередь, определяется сменой возрастов этноса. Для наших целей важна не та или иная система отсчета, а различие в понятиях прошедшего, настоящего и будущего.

Когда этническая общность вступает в первый творческий период своего становления, ведущая часть ее населения, толкающая всю систему по пути этнического развития, накапливает материальные и идейные ценности. Это накопление в области этики становится «императивом» и в отношении времени трансформируется в ощущение, которое можно назвать «пассеизм». Смысл его в том, что каждый активный строитель этнической целостности чувствует себя продолжателем линии предков, к которой он что-то прибавляет: еще одна победа, еще одно здание, еще одна рукопись, еще один выкованный меч. Это «еще» говорит о том, что прошлое не ушло, оно в человеке, и поэтому к нему стоит прибавлять нечто новое, ибо тем самым прошлое, накапливаясь, продвигается вперед. Каждая прожитая минута воспринимается как приращение к существующему прошлому (Passe, existente).

Результатом такого восприятия времени являются подвиги героев, добровольно отдававших жизнь за отечество: спартанского василевса Леонида в Фермопилах, консула Аттилия Регула в Карфагене, Роланда в Ронсевальском ущелье, причем это равно касается исторического бретонского маркграфа и литературного героя «Песни о Роланде». Такими же были богатыри-монахи Пересвет и Ослябя, послушники Сергия Радонежского, погибшие на Куликовом поле, и кераитский богатырь Хадах-Баатур, отвлекший на себя воинов Чингиса, чтобы дать скрыться «своему природному хану»[100]. Европейцы этого склада воздвигли готические соборы, не увековечив своих имен, индусы вырезали дивные статуи в пещерных храмах, египтяне построили усыпальницы, полинезийцы открыли для своих соотечественников Америку и привезли на острова кумару (сладкий картофель). Для них характерно отсутствие личной заинтересованности. Они как будто любили свое дело больше себя. Но это не альтруизм: предмет их любви был в них самих, хотя и не только в них. Они чувствовали себя наследниками не только великих традиций, а частицами оных, и, отдавая ради этих традиций милую жизнь, быстро, как воины, или медленно, как зодчие, они поступали согласно своему нервно-психофизическому складу, определявшему вектор и характер их деятельности. Люди этого склада встречаются во все эпохи, но в начальных стадиях этногенеза их несколько больше. Как только процентное содержание их уменьшается, наступает время, которое мы привыкли называть «расцветом», но правильнее было бы сказать «разбазаривание».

На место пассеизма приходит актуализм. Люди этого склада забывают прошлое и не хотят знать будущего. Они хотят жить сейчас и для себя. Они мужественны, энергичны, талантливы, но то, что они делают, они делают ради себя. Они тоже совершают подвиги, но ради собственной алчности, ищут высокого положения, чтобы насладиться своей властью, ибо для них реально только настоящее, под которым неизбежно понимается свое, личное. Таковы в Риме – Гай Марий и Люций Корнелий Сулла, в Афинах – Алкивиад, во Франции – принц «Великий Конде», Людовик XIV и Наполеон, в России – Иван Грозный, в Китае – суйский император Ян Ди (605–618). А писателей, художников, профессоров и т. п., совершавших подчас нечто грандиозное только для того, чтобы прославить свое имя, невозможно даже перечислить! Таковы и веселые кутилы, бонвиваны, прожигатели жизни, они тоже живут сегодняшним днем, хотя бы продолжительностью в целую, но свою жизнь. Когда процент людей этого склада в составе этноса увеличивается, то наследство, скопленное их жертвенными предками, быстро растрачивается, и это производит обманчивое впечатление изобилия, почему и считается «расцветом».

У читателей может сложиться мнение, что автор осуждает людей этого склада. Нет! Их восприятие времени – такое же явление, как и то, которое было описано выше, и зависит не от их желания, а от особенностей высшей нервной деятельности. Они не могли бы быть иными, если бы даже этого хотели. Знаменитые сентенции «Хоть день, да мой» и «После нас – хоть потоп» – не цинизм, а искренность, и наличие в этносе людей этого склада ведет не к его исчезновению, а только к остановке роста, что иногда бывает даже целесообразно, так как, не принося в жертву себя, эти люди не ставят целью принесение в жертву своих соседей, а стремление к беспредельному расширению этнического ареала заменяется установлением естественных границ.

Третий возможный и реально существующий вариант относится ко времени и миру – это игнорирование не только прошлого, но и настоящего ради будущего. Прошлое отвергается как исчезнувшее, настоящее – как неприемлемое, реальной признается только мечта. Наиболее яркими примерами этого мировосприятия являются идеализм Платона в Элладе, иудейский хилиазм в Римской империи, сектантские движения манихейского (альбигойство) и маркионитского (богумильство) толка. Не избежал футуристического (так его правильнее всего назвать) воздействия и Арабский халифат, где начиная с IX в. бедуины Бахрейна приняли идеологическую систему карматства и распространились по Сирии, Египту и Ирану. В Египте карматы установили свою династию – Фатимидов, в Иране овладели горными крепостями: Аламутом, Гирдекухом и Люмбасаром, откуда диктовали мусульманским султанам и эмирам свою волю. Персы называли их измаилитами, крестоносцы – асасинами.

Идеология карматов была откровенно идеалистической, но не религиозной. По их учению, мир состоял из двух половин, зеркально отражающих друг друга. В посюстороннем мире им, карматам, было плохо: их угнетали, обижали, грабили. В антимире все должно быть наоборот: они, карматы, будут угнетать, обижать, грабить мусульман и христиан. Перебраться же в антимир можно только с помощью «живого бога» и назначенных им старцев-учителей, которым надо безусловно подчиняться и платить деньги. Ничего религиозного в этой системе нет. Представление о деятельности карматов как о борьбе угнетенных с феодалами отражает только одну, и не самую важную, сторону дела. Фатимиды в Каире и Хасан Саббах в Аламуте были точно такими же угнетателями крестьян, как и их противники, хотя иногда использовали социальные противоречия в интересах своей политики. Да и может ли банда или секта выражать интересы широких масс?

Однако в Древнем Китае футуристическое восприятие времени, проявившееся в III в., привело народ к крестьянскому восстанию «желтых повязок». Наряду с действительными классовыми противоречиями во время правления династии Младшей Хань (25–220) даосские ученые оказались вытесненными со всех постов государственной службы конфуцианцами и принуждены были добывать себе пропитание лечением болезней и предсказанием погоды. Это нищенское существование их не устраивало, и в их среде создалась теория, согласно которой «синее небо насилия» будет заменено «желтым небом справедливости». На самом деле небо стало багровым от отблесков пролитой крови: за период смут, последовавших за восстанием, население Китая сократилось с 50 млн. до 7,5 млн. Было бы легкомысленно обвинять во всех бедах только даосскую пропаганду, так как подавляющее большинство участников событий были чужды любым философским концепциям. В нашем аспекте важно лишь отметить наличие футуристического мировосприятия и активизацию его при одновременном упадке пассеистического, как бы вытесненного из жизни народа. И не случайно III век считается эпохой, разделяющей древний и средневековый Китай. Новое накопление ценностей, как идеологических, так и материальных, началось в VI в. при династии Суй и оформилось в пассеистическое течение в VII в. при династии Тан. Н.И. Конрад назвал это явление китайским ренессансом, когда под лозунгом «возвращения к древнему» творилась новая оригинальная культура, противостоящая моральному распаду и грубости солдатских и кочевнических царств эпохи, называемой «Пять варваров»[101].

Можно было бы сделать заключение, что футуристическое восприятие времени встречается столь редко, что оно является аномалией. Это неверно, оно закономерно, как и два остальных, но действует на этническое сообщество столь губительно, что любой этнос гибнет целиком, либо гибнут «мечтатели», либо «мечтатели» объявляют свою мечту осуществленной и становятся актуалистами, то есть начинают жить как все. Футуристическое мировосприятие опасно для окружающих только в чистых формах и высоких «концентрациях». Когда оно смешано с другими мировосприятиями, оно способно даже вызывать симпатию. Например, Иоанн Лейденский сумел добиться в Мюнстере высокого накала страстей и неизбежно связанного с ним кровопролития, но современные баптисты – обыватели, и как таковые они в принятой нами классификации стоят ближе к обывателям – католикам, протестантам, атеистам, нежели к своим идейным и духовным предкам. Иными словами, исповедание идеи не отражает отношения ко времени и не связано с ним. Инвариантность футуристического восприятия времени заключается в том, что его торжество вызывает процесс этнической дезинтеграции. Поскольку такие процессы наблюдаются во все исследуемые нами периоды, то, очевидно, исчезновение этносов – не случайность, как, впрочем, и появление новых. И то и другое – составляющие одного и того же диалектического процесса – этногенеза, и если, будучи людьми, мы можем симпатизировать любому умонастроению или складу, то как ученые мы должны просто определить соотношение и векторы составляющих величин в общем направлении изучаемого движения.

Пассеизм, актуализм и футуризм отражают три стадии этнической динамики, но, кроме того, должна быть, и действительно существует, система оценки категории времени, соответствующая статическому состоянию этноса. Она заключается в игнорировании времени как такового. Время не интересует людей этого склада, потому что они не извлекают из отсчета времени никакой пользы для той деятельности, которая их кормит. Эти люди (выше мы назвали их обывателями) живут во всех стадиях, но при наличии иных категорий они мало заметны. Когда же с торжеством «футуризма» все их соперники исчезают, из щелей вылезают неистребимые посредственности, и историческое время останавливается, а земля лежит под паром.

Итак, мы сомкнули все линии нашего анализа и получили подтверждение гипотезы о четырехчленной конструкции этнического становления. Это не случайное совпадение и не произвольное построение, а отражение сути процесса этнического распада. Но если бы наш анализ исчерпывал тему, то не только этнологии, но и самих этносов давно бы уже не было, потому что все они за истекшее историческое время распались бы. Очевидно, наряду с разрушительными процессами внутриэтнической эволюции существуют созидательные, благодаря которым возникают новые этнические сообщества. Поэтому этническая история человечества не прекращается и, пока на Земле есть люди, не прекратится. Ибо этнос не арифметическая сумма человекоединиц, а «система» – понятие, которое следует раскрыть подробно.

«Система» в популярном объяснении

Общеизвестный пример социальной системы – это семья, живущая в одном доме. Элементы системы: члены семьи и предметы их обихода, в том числе муж, жена, теща, сын, дочь, дом, колодец, кошка. Они составляют семью до тех пор, пока супруги не разведутся, дети не отколются, начав зарабатывать сами, теща не разругается с зятем, колодец не зацветет и кошка не заведет котят на чердаке. Если после этого они останутся в доме, хотя бы туда даже провели водопровод, это будет не семья, а заселенный участок, то есть все элементы живой и косной природы останутся на месте, но система семьи исчезнет. И наоборот, если умрет теща, будет перестроен дом, сбежит кошка, уедет любящий сын, семья сохранится, несмотря на перемены в числе элементов. Это значит, что реально существующим и действующим фактором системы являются не предметы, а связи, хотя они не имеют ни массы, ни заряда, ни температуры.

Эта внутренняя связь между отдельными людьми при взаимной несхожести и является реальным проявлением системной связи и не может быть определена ни через какие другие показатели.

Связи в системе могут быть как положительными, так и отрицательными, причем некоторые связи подсистемы на протяжении жизни особи могут сменить знак. Продолжим наш пример. Связь новорожденного со старшими имеет определенную направленность и «вес»[102]. О нем заботятся, его воспитывают и учат. Когда он становится взрослым и отцом семейства, знак связи меняется на противоположный: он заботится о родителях и учит детей. И, наконец, став стариком, он опять требует заботы и ухода. Эта закономерность показывает, что любая система не статична, а находится либо в динамическом равновесии (гомеостаз), либо в движении от какого-то толчка, импульс которого находится вне данной системы. Конечно, не исключено, что этот импульс ограничен для системы высшего ранга, но механизм воздействия от этого не меняется.

Семья – это наглядный пример системы. Однако более сложные системы, как, например, этнос, социальный организм, вид, биогеоценоз, подчиняются той же закономерности, даже с учетом того, что они построены по принципу иерархии: подсистемы образуют системную целостность – суперсистему; суперсистемы – гиперсистему и т. д. Таким образом, наличие всеобщих связей, создающих динамические стереотипы, более или менее устойчиво, но никогда не вечно.

Итак, мера устойчивости этноса как системы определяется не его массой, то есть численностью населения и точностью копирования предков, а среднестатистическим набором связей. Резкий выход за определенные пределы влечет либо гибель, либо бурное развитие. Этим и создается эластичность этноса, позволяющая ему амортизировать внешние воздействия и даже иногда регенерировать, ибо «многосвязная» система восполняет ущерб перестройки связей.

После этого популярного пояснения перейдем к научным определениям, то есть к кибернетике и системологии в том объеме, в котором они будут нам нужны.

«Система» в этнологии

Н. Винер определил кибернетику как науку об управлении и связи в животном и машине[103]. «Достоинство кибернетики состоит в методе исследования сложных систем, ибо при изучении простых систем кибернетика не имеет преимуществ»[104]. Предмет изучения кибернетики – способы поведения объекта: «она спрашивает не “что это такое?”, а “что оно делает?”»[105]. «Поэтому свойства объекта являются названиями его поведения»[106]. «Кибернетика занимается всеми формами поведения, поскольку они являются регулярными, или детерминированными, или воспроизводимыми. Материальность не имеет для нее значения, равно как соблюдение или несоблюдение обычных законов физики»[107].

Приведенные тезисы показывают, что этнологу, интересующемуся сущностью феномена этноса и вынужденному согласовывать собственные наблюдения с известными ему законами природы, абсолютное доверие к методам кибернетики Винера противопоказано. Применение кибернетических методов исследования может служить коррективом для экстраполяции эмпирических обобщений, но не больше. Поэтому в основу методики системного изучения этноса целесообразно положить не мысли Н. Винера, а идеи Л. Берталанфи[108], совместившего с кибернетикой физическую химию и термодинамику.

Согласно системному подходу Л. Берталанфи, «система есть комплекс элементов, находящихся во взаимодействии»[109], то есть привычными элементами информации являются не отдельные факты, а связи между фактами. По А.А. Малиновскому, «система строится из единиц, группировки которых имеют самостоятельное значение, звенья, подсистемы, каждая из которых является единицей низшего порядка, что обеспечивает иерархический принцип, позволяющий вести исследование на заданном уровне»[110].

Исходя из этого принципа, мы имеем право рассматривать этнос как систему социальных и природных единиц с присущими им элементами. Этнос – не просто скопище людей, теми или иными чертами похожих друг на друга, а система различных по вкусам и способностям личностей, продуктов их деятельности, традиций, вмещающей географической среды, этнического окружения, а также определенных тенденций, господствующих в развитии системы. Последнее, являющееся направлением развития, особенно важно, ибо «общим для всех случаев множеств является свойство элементов обладать всеми видами активности, приводящими к образованию статических или динамических структур»[111]. Применение этого подхода к процессам этногенеза связано и с решением проблемы историзма, так как все наблюдаемые факты укладываются в динамическую систему исторического развития, и нам только остается анализировать ту часть Всемирной истории, которая непосредственно связана с нашей темой.

Таким образом, реальную этническую целостность мы можем определить как динамическую систему, включающую в себя не только людей, но и элементы ландшафта, культурную традицию и взаимосвязи с соседями[112]. В такой системе первоначальный заряд энергии постепенно расходуется, а энтропия непрерывно увеличивается. Поэтому система должна постоянно удалять накапливающуюся энтропию, обмениваясь с окружающей средой энергией и энтропией. Этот обмен регулируется управляющими системами, использующими запасы информации, которые передаются по наследству[113]. В нашем случае роль управляющих систем играет традиция, которая равно взаимодействует с общественной и природной формой движения материи. Передача опыта потомству наблюдается у большинства теплокровных животных. Однако наличие орудий, речи и письменности выделяет человека из числа прочих млекопитающих, а этнос – форма коллективного бытия, присущая лишь человеку.

Уровни и типы этнических систем

Принятый нами подход позволяет заменить этническую классификацию этнической систематикой. Классификация может быть проведена по любому произвольно взятому признаку: по языку, расе, религии, роду занятий, принадлежности к тому или иному государству. В любом случае это будет весьма условное деление. Систематика же отражает именно то, что заложено в природе вещей, позволяет исследовать человечество с техникой и доместикатами (ручными животными и культурными растениями). Крупнейшей единицей после человечества в целом (как аморфной антропосферы – одной из оболочек Земли) является суперэтнос, то есть группа этносов, возникшая одновременно в одном регионе и проявляющая себя в истории как мозаичная целостность, состоящая из этносов. Именно они являются этническими таксонами, наблюдаемыми непосредственно. Этносы, в свою очередь, делятся на субэтносы, то есть подразделения, существующие лишь благодаря тому, что они входят в единство этноса. Без этноса они рассыпаются и гибнут.

Принадлежность к тому или иному разделу таксономии определяется не абсолютной идентичностью особей, чего в природе никогда не бывает, а степенью сходства в определенном аспекте на заданном уровне. На уровне суперэтноса (для примера возьмем Средневековье) мусульмане – араб, перс, туркмен, бербер были ближе друг к другу, чем к членам западнохристианского этноса – «франкам», как называли всех католиков Западной Европы. А француз, кастилец, шотландец, входившие в общий суперэтнос, были ближе между собой, чем к членам других суперэтносов – мусульманского, православного и т. д. На уровне этноса французы были между собой ближе, чем по отношению к англичанам. Это не мешало бургундцам поддерживать Генриха V и брать в плен Жанну д’Арк, хотя они понимали, что идут против своих. Но ни в коем случае не следует сводить все многообразие видимой истории к осознанию этнического единства, которое лишь иногда является главным фактором, определяющим поведение человека. Зато ощущение этнической близости присутствует всегда и может быть отнесено к природе человека как инвариант. Иными словами, как бы ни был этнос мозаичен и как бы разнообразна ни была его структура, на заданном уровне он – целостность.

И самое интересное, что историки практически уже нащупали возможность такого подхода. Невольно они группируют этносы в конструкции, которые называют либо «культурами», либо «цивилизациями», либо «мирами». Например, для XII–XIII вв. мы находим смысл в таких понятиях, которые в то время обозначали реально существующие целостности. Так, Западная Европа, находившаяся под идеологическим главенством папы римского и формальным, никогда не осуществлявшимся на деле, суверенитетом германского императора, называла себя «Христианский мир». При этом западноевропейцы противопоставляли себя не только мусульманам, с которыми они воевали в Испании и Палестине, но и православным грекам и русским, а также, что удивительно, ирландским и уэльским кельтам. Совершенно очевидно, что они подразумевали не религиозную общность, а системную целостность, которая получила название по произвольно взятому индикатору.

Равным образом «Мир ислама» противопоставлял себя и грекам, и французам, и языческим тюркам, но с точки зрения религии не был единым. Учения шиитов (теистов), карматов (атеистов) и суфиев (пантеистов) весьма мало походили друг на друга и на ортодоксальную доктрину ислама – суннизм. Но ведь и христиане-европейцы отнюдь не дружили между собой. Однако, сталкиваясь с мусульманами или язычниками, они сразу находили общий язык и пути для компромисса. Это означало, что, например, венецианец мог драться с генуэзцем, но лишь до тех пор, пока не появлялись арабы или берберы-мусульмане. Тогда бывшие враги бросались на общего противника.

Из истории известно, что часто жестокие войны ведутся между близкими родственниками. Вместе с тем они имеют коренное различие с войнами на уровне больших систем. В последнем случае противник рассматривается как нечто инородное, мешающее и подлежащее устранению. Но личные эмоции – гнев, ненависть, зависть и т. п. не становятся мотивом проявляемой жесткости. Чем дальше отстоят системы друг от друга, тем хладнокровнее ведется взаимоистребление, превращаясь в подобие опасной охоты. А разве можно гневаться на тигра или крокодила? И наоборот, борьба внутри системы имеет целью не истребление противника, а победу над ним. Поскольку противник также составляет часть системы, то без него система не может существовать. Так, вождь флорентийских гибеллинов Фарината дельи Уберти помог врагам своей родины одержать победу, но не допустил уничтожения Флоренции. Он заявил: «Я сражался с этим городом для того, чтобы жить в нем». И он жил там до смерти, после того как Арбия побагровела от крови его противников – флорентийских гвельфов.

Но это было бы еще ничего! Куда круче обошлись венецианцы с братом знаменитого гибеллина Эццелино да Романа, Альберриго. Когда в 1260 г. он сдал им свой замок около Тревизо, шесть его сыновей были умерщвлены на его глазах, затем он сам был обезглавлен, а его жена и две дочери сожжены заживо на площади Тревизо. Ради чего творили такие бессмысленные жестокости?

Для понимания этой ситуации следует усвоить, что «гвельфы и гибеллины – алгебраические знаки, за которыми может скрываться любой смысл»[114]. Считается, что гибеллины были феодалами, а гвельфы – бюргерами, но пополаны ряда городов бывали на стороне гибеллинов, некоторые гвельфы становились гибеллинами, и наоборот, а бывало, что обе партии действовали совместно против арабов или греков. Такие крупные городские республики, как Генуя или Венеция, неоднократно переходили из одного лагеря в другой, руководствуясь только политическими расчетами[115]. Так из-за чего же лилась кровь?

Способ поддержания целостности системы зависит от эпохи, точнее – от фазы этногенеза. В молодых системах элементы контактируют весьма напряженно, можно сказать, страстно, что и вызывает столкновения. Часто кровавые распри не несут ни идейного, ни классового смысла, происходя в пределах одного социального слоя, например война Алой и Белой розы в Англии, арманьяков и бургундцев во Франции. Но эти усобицы поддерживают целостность этнической системы и государства лучше, нежели при апатии населения – хотя тогда жить легко, этносы распадаются и исчезают как целостности.

Часто этнические системы, как мы уже упоминали, не эквивалентны государственным образованиям: один этнос может жить в разных государствах или несколько – в одном. Так в каком же смысле мы можем трактовать их как системы?

Принято деление на два идеальных типа систем: жесткие и корпускулярные, или дискретные. В жестких системах все части (элементы) подогнаны друг к другу так, что для нормального функционирования необходимо их одновременное существование. В корпускулярных системах элементы взаимодействуют свободно, легко заменяются на аналогичные, причем система не перестает действовать, и возможна даже утрата части элементов с последующим восстановлением. Если же таковое не воспоследует, то идет упрощение системы, имеющее в лимите ее уничтожение.

Возможно и другое деление систем: на открытые, получающие энергию постоянно и обменивающиеся со средой положительной и отрицательной энтропией, и замкнутые, только тратящие первоначальный заряд до уравнивания своего потенциала с потенциалом среды. При сопоставлении обеих характеристик возможны четыре варианта систем: 1) жесткая открытая; 2) жесткая замкнутая; 3) корпускулярная открытая; 4) корпускулярная замкнутая. Деление это условно, так как любая действующая система совмещает черты обоих типов, но, поскольку она находится ближе к тому или другому полюсу, такое деление практически оправдано, ибо позволяет классифицировать системы по степени соподчиненности элементов.

При изучении истории, как государственной, так и этнической, мы встречаем любые градации систем описанных типов, за исключением крайних, то есть только жестких или только дискретных, ибо те и другие нежизнеспособны. Жесткие системы не могут при поломках самовосстанавливаться, а дискретные лишены способности к сопротивлению ударам извне. Поэтому на практике мы встречаем системы с разной степенью жесткости, причем она тем больше, чем больше в нее привнесено трудом человека, и тем меньше, чем создание системы инициировано процессами природы, постоянно преображающей составляющие ее элементы. В пределе это – противопоставление техносферы и биосферы.

Но где граница биосферы и техносферы, если сам человеческий организм – часть природы? Очевидно, рубеж социосферы (техносферы) и биосферы проходит не только за пределами человеческих тел, но и внутри их. Однако от этого различие не пропадает. Наоборот, мы здесь нащупали реальный момент взаимодействия социального с биологическим. Это самостоятельное явление природы, всем хорошо известное – этнос.

В идеале этнос – система корпускулярная, но для того чтобы не быть уничтоженными соседями, люди, его составляющие, устанавливают выработанные или заимствованные институты, являющиеся по отношению к этносу вспомогательными жесткими системами. Таковы, например, власть старших в роде, предводительство на охоте или на войне, обязательства по отношению к семье и, наконец, образование государства. Таким образом, жесткие системы – это социально-политические образования: государства, племенные союзы, кланы, дружины и т. п. Совпадение систем обоих типов, то есть этноса и государства или племенного союза, необязательно, хотя и кажется естественным. Вспомним великие империи древности, объединявшие разнообразные этносы или средневековую феодальную раздробленность этносов. Видимо, причудливость сочетания столь же естественна, как и совпадения. Системы обоих типов динамичны, то есть возникают и пропадают в историческом времени. Кажущееся исключение представляют гомеостатические этнические системы, изменение которых связано только с внешними воздействиями. Но нельзя забывать, что гомеостаз возникает лишь после напряженного развития, когда силы, создавшие и двигавшие систему, иссякли. Поэтому статистику следует воспринимать как замедленное инерционное движение, имеющее в лимите, практически недостижимом, нуль.

Структура этноса

Структура этноса всегда более или менее сложна, но именно сложность обеспечивает этносу устойчивость, благодаря чему он имеет возможность пережить века смятений, смут и мирного увядания. Принцип этнической структуры можно назвать иерархической соподчиненностью субэтнических групп, понимая под последними таксономические единицы, находящиеся внутри этноса как зримого целого и не нарушающие его единства. На первый взгляд, сформулированный тезис противоречит нашему положению о существовании этноса как элементарной целостности, но вспомним, что даже молекула вещества состоит из атомов, а атом – из элементарных частиц, что не снимает утверждения о целостности на том или ином уровне: молекулярном, или атомном, или даже субатомном. Все дело в характере структурных связей. Поясним это на примере.

Карел из Тверской губернии в своей деревне называл себя карелом, а приехав учиться в Москву, – русским, потому что в деревне противопоставление карелов русским имело значение, а в городе не имело, так как различия в быту и культуре столь ничтожны, что скрадываются. Но если это был не карел, а татарин, то он продолжал называть себя татарином, ибо религиозное значение усугубляло этнографическое несходство с русскими и было не столь мало, чтобы искренне объявить себя русским. Татарин, попавший в Западную Европу или Китай, считался бы там русским и сам был бы с этим согласен, а в Новой Гвинее он воспринимался бы как европеец, только не из «племени» англичан или голландцев. Этот пример очень важен для этнической диагностики и тем самым для демографической статистики и этнографических карт. Ведь при составлении последних обязательно нужно условиться о порядке и степени приближения, иначе будет невозможно отличить субэтносы, существующие как элементы структуры этноса, от действующих этносов.

Теперь остановимся на соподчиненности этносов. Например, французы – яркий пример монолитного этноса – включают в себя, как уже говорилось, бретонских кельтов, гасконцев баскского происхождения, лотарингцев – потомков алеманнов и провансальцев – самостоятельный народ романской группы. В середине IX в., когда впервые было документально зафиксировано этническое название «французы», все перечисленные народы, а также другие – бургунды, норманны, аквитанцы, савояры еще не составляли единого этноса и только после тысячелетнего процесса этногенеза образовали этнос, который мы называем французами. Процесс слияния не вызвал, однако, нивелировки локальных обычаев, обрядов и т. п. Они сохранялись как местные провинциальные особенности, не нарушающие этнической целостности французов.

Во Франции мы особенно отчетливо наблюдаем результаты этнической интеграции, ибо ход событий эпохи Реформации привел к тому, что французы-гугеноты вынуждены были в XVII в. покинуть родину. Спасая жизнь, они потеряли прежнюю этническую принадлежность и стали немецкими дворянами, голландскими бюргерами и в большом числе бурами, колонизовавшими Южную Африку. Французский этнос избавился от них как от лишнего элемента структуры, и без того разнообразной. Однако как социально-политическая целостность Франция не ослабела, а, наоборот, усилилась. Покинутые ревностными гугенотами поля и сады перешли к индифферентным людям, восстановившим в XVIII в. хозяйство, более не страдавшее от внутренних войн. Возникшая этническая монолитность позволила Наполеону провести мобилизацию населения и создать самую многочисленную и послушную армию, после поражения которой Франция не распалась, несмотря на все пережитки провинциального сепаратизма.

Саморегуляция этноса

Может показаться странным то, что мы приписываем этносу способность к саморегуляции. Однако этнос в историческом развитии динамичен и, следовательно, как любой долгоидущий процесс, реализуется с наименьшими затратами энергии, чтобы поддержать свое существование. Прочие отсекаются отбором и затухают. Все живые системы сопротивляются уничтожению, то есть они антиэнтропийны и приспосабливаются к внешним условиям, насколько это возможно. А коль скоро некоторая сложность структуры повышает сопротивляемость этноса внешним ударам, то неудивительно, что там, где этнос при рождении не был достаточно мозаичен, как, например, в Великороссии XIV–XV вв., он стал сам выделять субэтнические образования, иногда оформлявшиеся в виде сословий[116]. На южной окраине выделились казаки, на северной – поморы. Впоследствии к ним прибавились землепроходцы (на первый взгляд, просто представители определенного рода занятий) и следовавшие за ними крестьяне, которые перемешались с аборигенами Сибири и образовали субэтнос сибиряков, или «челдонов». Раскол церкви повлек за собой появление еще одной субэтнической группы – старообрядцев, этнографически отличавшихся от основной массы русских. В ходе истории эти субэтнические группы растворились в основной массе этноса, но в то же время выделились новые.

Например, во второй половине XVIII в. часть богатого дворянства начала нанимать гувернеров-французов для своих детей. После 1789 г. приток французов в Россию увеличился, и вместе с языком, манерами, вкусами распространились французские воззрения, что создало новый стереотип поведения на субэтническом уровне. Эмигранты поддерживали русских во время войны с Наполеоном. А в дальнейшем традиция обучения европейской культуре создалась как инерция, ибо основная струя жизни, то есть этногенеза, вернулась в прежнее русло. Потомки европеизированных Онегиных окончили дни в чеховских «вишневых садах», уступив место в жизни другим субэтносам.

Различать субэтносы очень легко, так как этнография конца XIX в. работала именно на этом уровне. Этнографы изучали бытовой обряд, то есть фиксированный стереотип поведения у тех групп населения, которые резко отличались от столичных, например быт олонецких крестьян, но игнорировали жизнь профессоров Петербурга. А зря, потому что для нашего времени такое описание было бы очень полезно и интересно, а теперь приходится читать А.П. Чехова, да еще с поправкой на его субъективизм.

Короче говоря, субэтносы наблюдаемы непосредственно, ибо, с одной стороны, они находятся внутри этноса, а с другой – носители субэтнических стереотипов поведения отличаются от всех прочих манерами, обхождением, способом выражать чувства и т. п. Возникают субэтносы вследствие разных исторических обстоятельств, иногда совпадают с сословиями, но никогда с классами, и сравнительно безболезненно рассасываются, заменяясь другими, внешне непохожими, но с теми же функциями и судьбами. Назначение этих субэтнических образований – поддерживать этническое единство путем внутреннего неантагонистического соперничества. Очевидно, эта сложность – органическая деталь механизма этнической системы и как таковая возникает в самом процессе этногенеза. При упрощении этнической системы число субэтносов сокращается до одного, это знаменует персистентное (пережиточное) состояние этноса. Но каков механизм возникновения субэтносов? Чтобы ответить, необходимо опуститься на порядок ниже, где находятся таксономические единицы, разделенные на два разряда: консорции и конвиксии. В эти разряды помещаются мелкие племена, кланы, уже упоминавшиеся корпорации, локальные группы и прочие объединения людей всех эпох.

Консорции и конвиксии

Условимся о терминах. Консорциями мы называем группы людей, объединенных одной исторической судьбой. В этот разряд входят «кружки», артели, секты, банды и тому подобные нестойкие объединения. Чаще всего они распадаются, но иногда сохраняются на срок в несколько поколений. Тогда они становятся конвиксиями, то есть группами людей с однохарактерным бытом и семейными связями. Конвиксии малорезистентны. Их разъедает экзогамия и перетасовывает сукцессия, то есть резкое изменение исторического окружения. Уцелевшие конвиксии вырастают в субэтносы. Таковы упомянутые выше землепроходцы – консорции отчаянных путешественников, породивших поколение стойких сибиряков, и старообрядцы. Первые колонии в Америке создавали консорции англичан, превратившиеся в конвиксии. Новую Англию основали пуритане, Массачусетс – баптисты, Пенсильванию – квакеры, Мэриленд – католики, Виргинию – роялисты, Джорджию – сторонники Ганноверского дома. Из Англии уезжала консорция, не мирившаяся либо с Кромвелем, либо со Стюартами, а на новой почве, где былые споры были неактуальны, они стали конвиксиями, противопоставлявшими себя новым соседям – индейцам и французам.

Землепроходцы и старообрядцы остались в составе своего этноса, но потомки испанских конкистадоров и английских пуритан образовали в Америке особые этносы, так что именно этот уровень можно считать лимитом этнической дивергенции. И следует отметить, что самые древние племена некогда, очевидно, образовались тем же способом. Первоначальная консорция энергичных людей в условиях изоляции превращается в этнос, который для ранних эпох мы именуем «племя».

На таксономическом уровне консорции заканчивается этнология, но принцип иерархической соподчиненности в случае нужды может действовать и дальше. На порядок ниже мы обнаружим одного человека, связанного с окружением. Это может быть полезно для биографии великих людей. Спустившись еще на порядок, мы встретимся не с полной биографией человека, а с одним эпизодом его жизни, например с совершенным преступлением, которое должно быть раскрыто. А еще ниже – случайная эмоция, не влекущая за собой крупных последствий. Но мы должны помнить, что это бесконечное дробление, лежащее в природе вещей, не снимает необходимости находить целостности на заданном уровне, существенном для решения поставленной задачи.

Реальность суперэтноса – «Франки»

Суперэтносом мы называем группу этносов, одновременно возникших в определенном регионе, взаимосвязанных экономическим, идеологическим и политическим общением, что отнюдь не исключает военных столкновений между ними. Однако в отличие от столкновений на суперэтническом уровне, когда войны приводят к истреблению или порабощению (например контакт европейцев с аборигенами Америки в XVI–XIX вв.), войны внутри суперэтноса ведут лишь к достижению временного преобладания (например гвельфы и гибеллины в средневековой Европе или усобицы древнерусских князей) при стремлении к компромиссу. Подобно этносу суперэтнос в лице своих представителей противопоставляет себя всем прочим суперэтносам, но в отличие от этноса суперэтнос не способен к дивергенции. Суперэтнос определяется не размером, не мощью, а исключительно степенью межэтнической близости. Я прошу временно принять этот тезис без доказательств, обещая таковые в конце книги.

На первый взгляд, это кажется странным, ибо непонятно, откуда же появляются суперэтносы? Очевидно, характер их возникновения иной, нежели у этносов и тем более субэтнических целостностей. Но если так, то необходимо предположить, что загадка происхождения этносов потому и не была решена, что ее решение лежит на порядок выше и, следовательно, зримый и ощущаемый нами феномен этноса, того или другого, – всего лишь вариант суперэтноса, в который он входит как элемент мозаичной системной целостности, подобно тому, как колонна или кариатида входит в целостность дворца, хотя кариатиду можно рассмотреть, стоя с нею, а дворец целиком обозрим только с большого расстояния. Однако без одной кариатиды дворец продолжает функционировать, а статуя при этом превращается в лучшем случае в музейный экспонат, а в худшем – в строительный мусор. Поясним это на примерах из истории.

Суперэтническое единство реально не менее субэтнического. Французский этнос уже в начале Средневековья входит в целостность, называвшуюся Chretient и включавшую в себя католические страны Европы, часть населения которых была арианской (бургунды) или языческой (фризы). Но такие детали в то время никого не волновали. Объединенную Каролингами территорию населяли две большие этнические группы: германоязычные тевтоны (teutskes) и латиноязычные волохи (welskes). При внуках Карла Великого эти этносы заставили своих государей разорвать железный обруч империи и в битве при Фонтанэ в 841 г. достигли своей цели: Карл Лысый и Людвиг Немецкий в 842 г. в Страсбурге поклялись отстаивать разделение империи по нациям.

Но это было дробление в первом приближении. От королевства западных франков отделились Бретань, Аквитания и Прованс, а крошечная Франция располагалась между Маасом и Луарой. Эта «территориальная революция»[117] закончилась тем, что законная тевтонская династия Каролингов была свергнута в самом Париже, где в 895 г. воцарился граф Эд, сын Роберта Анжуйского. Сто лет боролись Каролинги против распадения своей страны, но этносы, возникшие на базе широкого спектра смещений, упорно отказывали им в покорности. Вследствие «феодальной революции», закончившейся в Х в., Западная Европа распалась политически, но продолжала выступать как суперэтническая целостность, противопоставлявшая себя мусульманам – арабам, православным – грекам и ирландцам, а также язычникам – славянам и норманнам. Впоследствии она расширилась, поглотив путем обращения в католичество англосаксов, потом западных славян, скандинавов и венгров. Этническая мозаичность не препятствовала развитию суперэтноса.

Зарождение суперэтноса – Византия

Второй пример. В Средиземноморье в древности существовала единая эллинистическая культура, в процессе развития включившая в себя Лациум и финикийские города. В этническом аспекте она напоминает западноевропейскую, потому что основное эллинское ядро не исчерпывает всех вариантов разносторонней эллинистической культуры. Конечно, Рим, Карфаген, Пелла имели свои локальные особенности и представляли собой самостоятельные этносы, но в суперэтническом смысле входили в широкий круг эллинистической культуры. Впрочем, это не ново, но для нас важно как отправная точка. Римское господство способствовало этнической нивелировке, а уравнивание в правах греческого языка с латинским привело к тому, что почти все население Средиземноморья слилось в один этнос.

Но в I в. н. э. в Римской империи появились новые, не похожие ни на кого из соседей люди, образовавшие в последующие два века новую целостность. Уже в начале своего появления они противопоставили себя «языцам», то есть всем остальным, и действительно выделились из их числа, конечно, не по анатомическим или физиологическим признакам, но по характеру поведения. Они иначе относились друг к другу, иначе мыслили и ставили себе в жизни цели, казавшиеся их современникам бессмысленными: они стремились к загробному блаженству. Эллинистическому миру был чужд аскетизм, новые люди создали Фиваиду; греки и сирийцы проводили вечера в театрах и любовались «пляской осы» (древний стриптиз), а эти собирались для бесед и тихо расходились по домам; своих богов эллины и римляне уже несколько веков считали литературными образами, сохранив их культ как государственную традицию, а в быту руководствовались многочисленными приметами; новые проповедники и неофиты с полной уверенностью считали реальностью инобытие и готовились к потусторонней жизни. Относясь лояльно к римскому правительству, они отказывались признавать его божественную природу и не поклонялись статуям императоров, хотя это часто стоило им жизни. Нюансы их поведения не ломали структуру общества, но из этнической целостности новые люди вызывали жгучую ненависть городских низов, требовавших их уничтожения, исходя из принципа отрицания права на несходство.

Считать, что причиной возникшей неприязни была разница в убеждениях – неправильно, ибо у необразованных язычников в это время никаких стойких и четких убеждений не было, а у людей нового склада они были многообразны. Но почему-то с Митрой, Исидой, Кибелой, Гелиосом эллины и римляне не ссорились, елая исключение только для Христа. Очевидно, вынести за скобки следует не идеологический или политический признак, а этнологический, то есть поведенческий, который для эллинистической культуры был действительно новым и непривычным.

Как известно, новая целостность победила, несмотря на огромные потери. Исчезли гностики, рассеялись по миру манихеи, замкнулись в узкую общину маркиониты (впоследствии – павликиане). Только христианская церковь оказалась жизнеспособной и породила целостность, не имевшую самоназвания. Условно мы будем называть ее византийской или ортодоксально христианской. На базе раннехристианской общины, разросшейся в V в. до пределов всей Римской империи и ряда соседних стран, возник этнос, называвший себя старым словом «ромеи». С V по Х в. в православие были обращены болгары, сербы, венгры, чехи, русские и аланы, и тогда создалась суперэтническая культурная целостность православного мира, сломленная в XIII в. «франками»[118], «турками» и монголами. В XIV в. православная традиция воскресла в связи с возникновением великорусского народа.

Но считать Московскую Русь культурной периферией Византии нельзя, ибо местные традиции сделали из Руси самостоятельную целостность. И ведь вот что важно: течения, отколовшиеся от Вселенской Церкви в V в., – несториане и монофизиты, несмотря на то что их прокляли на Вселенских Соборах, продолжали ощущать свою обобщенность с православными, а простой церковный раскол 1054 г., когда спорящие стороны объявили противников еретиками, оформил уже происшедший разлом единой суперэтнической целостности: католичество стало новой структурой системы «Христианского мира». Ареал «католической» Европы отличался от «византийского» характером поведения населявших его людей. В Западной Европе возникли средневековые Nationes, из коих выросли современные нации, рыцарство, городские коммуны и все то, что отличает европейский от прочих суперэтносов мира.

Но и после раскола 1054 г. догмат христианства остался прежним, значит, дело не в нем, и история религии лишь отражает, как чуткий индикатор, глубинные процессы как социальной, так и этнической истории.

Надлом суперэтноса – арабы VII–X вв

Арабы – народ настолько древний, что к началу нашей эры былое ощущение этнического единства утратилось. Наиболее образованные арабы жили либо в византийской Сирии, либо в иранском Ираке, участвуя в политической и культурной жизни этих империй. О происхождении древних арабов свидетельствуют только легенды в Книге Бытия, а исторически зафиксировано, что в течение почти тысячелетия в Аравии жили разрозненные племена бедуинов и садоводов, попутно занимавшиеся торговлей и не имевшие даже общего самоназвания. Их быт и родоплеменной строй преимущественно определялись натуральным хозяйством и, следовательно, ландшафтом населяемой ими страны. Никаких тенденций к объединению не возникало, боеспособность арабов была на самом низком уровне, и поэтому до VII в. Аравия была полем соперничества трех соседних стран: Римской империи, парфяно-сасанидского Ирана и Абиссинии (Аскум). В самой Аравии наиболее активными были иудейские общины Хиджаса и Йемена.

В VI в. н. э. во всей Аравии наблюдается внезапный подъем поэзии, что следует рассматривать как модус активизации. Надо ли доказывать, что без порыва страсти сочинить хорошие стихи невозможно? В VII в. выступил Мухаммед с проповедью строгого единобожия и, образовав вокруг себя небольшую группу фанатичных, волевых, безумно храбрых последователей, первым делом уничтожил поэтов как своих конкурентов. Члены мусульманской общины порывали былые родовые связи, образуя новый, особый коллектив, который, так же как и византийский, имел конфессиональную доминанту и этногенетическую природу, ибо Мухаммед объявил, что мусульманин не может быть рабом, и принял в свою общину тех рабов, которые произнесли формулу ислама. Пропаганде новой веры также предшествовал инкубационный период накопления этнической энергии.

Создавшаяся консорция превратилась в субэтнос еще при жизни Мухаммеда и Абу Бекра. Разросшись от нескольких десятков человек до нескольких десятков тысяч, мусульманский субэтнос завоевал всю Аравию и навязал арабам догму единобожия. Индифферентные мекканские купцы и бедуины пустынь предпочли смерти или рабству лицемерное обращение в ислам. Так создался новый этнос с измененным стереотипом поведения, но с самоназванием – «арабы».

Используя силы покоренных и внешне обращенных в ислам, второй халиф, Омар, покорил Сирию, Египет и Персию, но уже при третьем халифе, Османе, псевдообращенные проникли на высшие должности в новом государстве и использовали религиозный порыв первоначального коллектива в целях личного обогащения. Ревнители веры убили Османа, но это вызвало взрыв негодования среди тех, кто не был фанатиком, и возникла междоусобная борьба между другом пророка – Али и сыном его врага – Моавием, в которой «псевдомусульмане» одержали победу. Однако они не изменили политики и официальной идеологии и продолжили завоевания под лозунгами ислама. Держава потомков Моавии, Омейядов, вобрала в себя не только арабские, но и сирийские, иранские, согдийские, испанские, африканские, кавказские и многие другие элементы, распространившись от Атлантического океана до Инда.

Арабы навязали разноэтническому населению Халифата свой язык и свою духовную культуру (ислам). Большинство покоренных народов стало арабоязычным, а там, где удержался свой язык, например в Персии, больше половины слов литературного языка – арабские.

Но уже в Х в. Халифат распался на отдельные области, совпадавшие с племенными ареалами. Идрисидов (789–926), Рустамидов (777–909) и Зиридов (972–1152) поддержали берберы. Бундов (932–1062) – гилянские и дейлемские горцы, Саманидов (819–999) – таджики и т. д. Даже сами арабы разделились. Испанские арабы подняли зеленое знамя Абассидов, египетские – белое знамя Фатимидов, а бахрейнские племена бедуинов создали сначала общину, а потом государство карматов, и все они фактически обособились в отдельные этносы, враждебные друг к другу.

Короче, с Халифатом в IX – Х вв. произошло то же, что случилось с империей Карла Великого: живые силы этносов разорвали железный обруч империи, как христианской, так и мусульманской, подобно тому как трава взламывает асфальт. Но политическое разделение ни там, ни тут не нарушило суперэтнического единства, отразившегося в известном сходстве некоторых элементов культуры и литературного языка – арабского и латинского. Мусульманский суперэтнос оказался гораздо жизнеспособнее, нежели породивший его арабский этнос. Уже в XI–XII вв. идею Халифата отстаивали туркмены-сельджуки, а в XIII в. – купленные на невольничьих базарах и зачисленные в армию куманы (половцы) и суданские негры. Инерция системы, созданной сподвижниками Мухаммеда, оказалась грандиозной.

Теперь поставим вопрос: можно ли считать религиозную концепцию доминантой описанного процесса? Как внешнее проявление – несомненно. Но внутренне, по содержанию дело обстоит сложнее. Карматство по своим философским концепциям отличается от ислама гораздо больше, чем христианство или даже иудаизм[119], и тем не менее оно лежит в рамках не только суперэтнической конструкции – мусульманской культуры, но даже внутри собственно арабского этноса. Турецкие наемники и марокканские головорезы меньше всего думали о религии, и все же только они в XI в. своими саблями поддерживали суннитское правоверие. Вспомним, что Мухаммеду предшествовала плеяда арабских поэтов – язычников, христиан, иудеев, так что расцвет поэзии явился начальным звеном описанного процесса, равно как и развитие посреднической торговли, охота за неграми для продажи их в рабство и кондотьерство племенных вождей.

Однако доминантой всего процесса образования арабского этноса (а в суперэтническом смысле – всей мусульманской культуры) явился все-таки зачатый Мухаммедом ислам, для которого предшествовавшая эпоха расцвета арабской поэзии оказалась подходящей почвой. Ислам как символ стал объектом фанатического самоутверждения и способом введения единообразия. Обычное при бурном наступлении новой религиозной системы появление (в качестве своего рода неизбежных антитез) различных ересей и модификаций религиозно-идеологического содержания лишь стимулировало бурность протекания основного процесса. Далее, в пределах как собственно арабского этноса, так и суперэтнической культуры развилась многообразная интеллектуальная жизнь, приведшая к расцвету науки, искусства, своеобразных форм быта. Описанный процесс служит примером формирования суперэтноса, внешне характеризующегося религиозно-идеологической доминантой. Такие целостности давно известны науке: иногда их называют «культурными типами», иногда – «цивилизациями».

К Х в. энергия арабо-мусульманского этноса иссякла, несмотря на то что экономика расцвела, социальные отношения нормализовались, а философия, литература, география, медицина именно в эту эпоху дали максимальное количество шедевров. Арабы из воинов превратились в поэтов, ученых и дипломатов. Они создали блестящий стиль в архитектуре, построили города с базарами и школами, наладили ирригацию и вырастили прекрасные сады, обеспечивавшие пищей растущее население. Но защитить себя от врагов арабы разучились. Вместо эпохи завоеваний настала пора потерь. Французские нормандцы отняли у мусульман Сицилию. Астурийские горцы захватили Центральную Испанию и превратили ее в «страну замков» – Кастилию. Византийцы вернули Сирию (кроме Дамаска). Грузины освободили Тифлис от арабского гарнизона. За спасением пришлось обращаться к туркменам, берберам и туарегам. Эти выручили. В XI в. Альморавиды отогнали испанцев на север, а сельджуки подчинили Армению и Малую Азию. Однако пришельцы защищали не этнос арабов[120], которых они в грош не ставили, а суперэтнос – «мир Ислама», ибо сей последний стал для них этнокультурной доминантой. Среднеазиатские тюрки, суданские негры и дикие курды, входя в структуру распадающегося Халифата, усваивали принятые там нравы, обычаи, воззрения и т. п., становясь продолжателями дела общины, созданной Мухаммедом. Именно эти народы остановили натиск крестоносцев. При всем этом оставалась культура – произведения рук человеческих, не имеющие саморазвития и способные разрушаться. Но разрушение шло медленно, а очарование этой культуры охватывало все новые области в Африке, Индии, на Малайском архипелаге и в Китае. Там эта культура, на тысячу лет пережившая подъем этноса, ее породившего, существует и поныне.

Эта культура, восприняв в X–XII вв. столь большое количество чуждых ей элементов, привнесенных и инкорпорированными этносами, изменила свой облик и породила новые формы, причудливые до чудовищности. Мусульмане, этнически чуждые арабам, становились шиитами, исмаилитами, суфиями или исповедниками учений, внешне правоверных, а по сути оригинальных и далеких от первоначального мироощущения сподвижников Мухаммеда и первых халифов. А так как в эту эпоху этнические разногласия облекались в конфессиональные формы, то, идя обратным ходом – от культуры к этногенезу, можно вскрыть и охарактеризовать этнические контакты любого суперэтноса, например Срединной Азии и Дальнего Востока. Этой сложной проблеме будет посвящен особый экскурс, когда автор с читателем овладеют еще несколькими приемами этнологической методики.

Все приведенные выше примеры показывают, что суперэтносы – не условные конструкции историков, а целостности не менее реальные, чем этносы, хотя и имеющие некоторые особенности, которым мы уделим внимание ниже. Итак, мы можем констатировать, что суперэтнос, подобно этносу, – системная целостность, стоящая на порядок выше этноса. Возможно существование еще более высокой формы целостности – гиперэтнической, то есть образованной несколькими суперэтносами, противопоставившими себя другой группе. Однако это обычно эфемеры, и исследование этого уровня для наших целей не нужно.

Этнические реликты

Этническая история может насчитать свыше двадцати суперэтносов, исчезнувших в историческое время и заменившихся ныне существующими. Пока задача состоит в том, чтобы описать механизм исчезновения суперэтносов, а об их возникновении и распространении мы поговорим особо. Отметим как важную деталь, что часто на месте грандиозного суперэтноса, размытого историческими процессами, остаются островки, пережившие эпоху своего расцвета и упадка. Примерами подобных малых этносов могут служить баски, албанцы, ряд кавказских этносов и любопытный, очень устойчивый этнос ирокезов в Северной Америке. В отличие от большинства вымерших или ассимилировавшихся племен Северной и Центральной Америки ирокезы сохранили свою численность (20 тыс. человек), свой язык и свое противопоставление всем неирокезам. Правда, они изменили бытовой уклад и из воинов превратились в «музейные экспонаты».

Реликтовых этносов довольно много, причем часть из них вымирает, часть ассимилируется другими этносами, а часть, подобно ирокезам, сохраняет свое самосознание, более или менее стабильную численность и занимаемую ими территорию. Эти этносы мы называем персистентными, то есть пережившими самих себя и находящимися в фазе гомеостаза. Этнография знает очень много этносов-изолятов, благодаря географическому положению не втянутых в общение с другими этносами или вовлеченных в него только за последние 100 лет. Таковыми были многие племена Канады до появления там меховых компаний; индейцы внутренней Бразилии до начала каучуковой лихорадки; австралийцы, пока там не появились европейцы; некоторые горцы Кавказа (даже после захвата Гуниба русскими войсками). Есть много других народов и племен с большей или меньшей степенью изолированности в Индии, Африке и даже в Европе. Но, что самое важное, изоляты возникают на глазах историка. Таковы исландцы, потомки викингов, заселявшие остров в IX в. и за триста лет утерявшие воинский дух своих предков. Потомки норвежских, датских и шведских викингов и рабынь, захваченных в Ирландии, уже в IX в. составили небольшой, но самостоятельный этнос, хранящий некоторые традиции старины и брачующийся в пределах своего острова[121].

Отсутствие частого общения с иноплеменниками неизбежно ведет к стабилизации отношений внутри этноса. Возникает структура, которую мы называем «застойной», а в этносе происходит «упрощение системы». Поясню на наглядном примере.

В Древнем Египте объединенные хамитские племена сложились в могучий этнос и создали разветвленную социальную систему. Там были фараон и советники, князья номов и воины, жрецы и писцы, торговцы, земледельцы и нищие батраки. Система усложнялась по мере возникновения столкновений с иноземцами. Завоевания в Нубии и Сирии производили профессиональные воины, договоры с Вавилоном заключали опытные дипломаты, а каналы и дворцы строили специалисты – инженеры, обучавшиеся с детства. Разветвленная система пережила вторжение гиксосов и возродилась, как бы налитая обновленной мощью. Но с XI в. до н. э. пошел процесс упрощения, и сопротивляемость системы упала. С 950 г. до н. э. власть над Египтом попала в руки ливийцев. В 715 г. до н. э. господство перешло к эфиопам, которые проиграли войну с Ассирией, и азиаты оккупировали Египет, который сам уже перестал защищаться. Саисская династия освободила страну, но держалась на копьях ливийцев и эллинов. В 550 г. до н. э. пала и она, после чего в Египте последовательно господствовали персы, македоняне, римляне, арабы, берберы, мамлюки и турки. Из всех социальных групп уцелели к I в. н. э. только земледельцы-феллахи и небольшая кучка эллинизированных горожан-коптов. Феллахи стали изолятом. Хотя вокруг них кипела активная историческая жизнь, им до нее не было дела. Они жили в обществе, этнически им чуждом, но оставались две тысячи лет сами собою. Это мы можем назвать этнической статикой, или покоем. Это означает, что развитие замедлилось настолько, что оно может при описании не приниматься во внимание.