О чём думает моя голова (сборник) Пивоварова Ирина

БЕДНАЯ ДАРЬЯ СЕМЁНОВНА!

Я лежала и думала:

«Я уже целых пять дней больна, а она ни разу ко мне не зашла! Какая же она подруга после этого?»

Подумаешь, обиделась на меня из-за какой-то чепухи! Я сказала, что она хоть и отличница, а глупая, книжек не читает, зубрит одни учебники… Так чего же обижаться, если это правда? И потом, у меня уже тогда температура высокая была — тридцать семь и две. Разве можно обижаться на больного человека?

Вот возьму и тоже на неё обижусь! И никогда не прощу! Пусть подлизывается, пусть прощения просит — ни за что её не прощу!

В прихожей зазвонил звонок. Пришёл Коля.

Он вошёл в комнату, сел на стул и сказал:

— Привет. Как себя чувствуешь? Как температура?

— Спасибо, Коль. Плохо я себя чувствую. Температура очень высокая — тридцать шесть и семь!

— Наверное, тридцать семь и шесть, — сказал Коля.

— Наверно. Может, даже больше. Знаешь, ничего есть не хочется, кроме апельсинов и зефира в шоколаде. Даже уроки делать не хочется. Я вчерашнее домашнее задание так и не сделала, представляешь?

— Представляю, — сказал Коля. — Это очень плохо. Запустишь всё. Ты и так последнее время на одних троечках ползёшь.

— Ну и что? — сказала я. — Хочу и ползу! Это, между прочим, не твоё дело!

— А чьё же? Кто, интересно, у нас звеньевой? Кстати, мы сегодня проводили сбор звена и решили ко всем отстающим прикрепить шефов. Коростылёва будет с Ивановым заниматься, Мухина с Длиннохвостовой, а к тебе прикрепили Косицыну, чтобы она тебя подтягивала. Ясно?

— Ещё чего не хватало! — закричала я. — Пусть только попробует меня подтягивать, я её с лестницы спущу!

Коля вытаращил глаза:

— Ты что, с ума сошла? Вы же подруги!

— Больше она мне не подруга!

— Не пойму я. То вас водой не разольёшь, а то друг на друга глядеть не хотите. Ненормальные какие-то!

И тут снова зазвонил звонок.

Уран, который лежал под моей кроватью, вскочил и помчался к дверям.

— Это Косицына, — сказал Коля. — Ну, я пошёл. Не буду вам мешать.

— Коля, не уходи! Не хочу я, чтобы она меня подтягивала, мы поссорились, понимаешь?

— Поссорились — значит, надо помириться. И вообще, хватит вам ссориться. Вы своими ссорами всему классу надоели.

Он направился в прихожую:

— Привет, Косицына.

— Привет, — услышала я Люськин писклявый голос.

— Пока.

— Пока, — сказала Люська.

Хлопнула дверь. Коля ушёл.

Уран как сумасшедший прыгал и визжал в передней. За что он любит эту Люську, понять не могу! Я лично её терпеть не могу! Подтягивать, видите ли, меня пришла! Ну что ж, посмотрим, как это у неё получится!

Долго из передней доносилось до меня неразборчивое Люськино бормотание и ласковые визги Урана.

Наконец в двери показалась Люськина чёлка, вернее, один её кусочек, и левый глаз, светло-зелёный, в жёлтую крапинку.

Потом остальная чёлка и правый — коричневый глаз.

Потом всё остальное.

Люська вошла в комнату. Уран вбежал за ней и стал прыгать рядом, хотел лизнуть её в лицо. Люська отворачивалась и смеялась.

Она ещё и смеётся!

— Уран, ко мне! — скомандовала я. — Не смей приставать к посторонним лицам!

— Это я «постороннее лицо»?! Уранчик, иди ко мне, миленький! Сама она «постороннее лицо»!

И она расселась на моём стуле и стала гладить моего Урана!

— Уранчик, ми-и-лый, хоро-о-ший, я тебе котлетку принесла. Вот тебе котлетка. Кушай…

— Уран, не смей есть чужих котлет!

Но противный Уран уже на всю комнату чавкал Люськиной котлетой. Этого ещё не хватало!

— Выплюнь! — закричала я. — Немедленно выплюнь котлету!

— Не обращай на неё внимания! — сказала Люська. — Воображала она, понимаешь? — И стала вытаскивать из портфеля ещё какой-то пакет. — Вот, я тебе и колбаски захватила…

— Уран! — заорала я. — Не смей есть эту паршивую колбасу!

— Видишь, что я тебе говорила? Воображает! Думает, без неё никто прожить не может! Думает, она заболела, и все так и побегут её навещать! Скучать будут — прямо лопнут! Пусть не воображает! Я по тебе соскучилась, а не по ней. На вот тебе ещё пирожок с повидлом.

Я вскочила с постели, схватила Урана за ошейник и потащила к себе.

— Сиди тут! — приказала я. — Нечего ей распоряжаться! Пусть свою собаку заводит и кормит всякими тухлыми пирожками!

Но как только я выпустила Уранов ошейник, этот предатель снова бросился к Люське!

— Молодец, Уранчик! — обрадовалась Люська. — Не слушай её. Она думает, она умная, книжек много читает! Да она своего «Витю Малеева» уже полгода мусолит!.. Ешь, ешь пирожок. Правда, вкусный? Его бабушка пекла, когда ещё здоровая была…

Пирожок мгновенно исчез в Урановой пасти.

Уран сидел перед Люськой, повизгивал, вертел хвостом и глядел на неё влюблёнными глазами.

— Да! Ты же ещё не знаешь, что с моей бабушкой случилось? — сказала Люська. — Представляешь, Уран, мою бабушку вчера в больницу увезли!

Уран взвизгнул и ещё сильнее завертел хвостом.

— Не верь ей, Уран! Врёт она! У неё бабушка здоровая как бык! — закричала я.

— Это моя бабушка здоровая как бык?! Я тебе, Уранчик, честное слово даю: моя бабушка утюг на ногу уронила, и её в больницу увезли! У неё, бедненькой, нога прямо раздулась, стала такая круглая! Знаешь, как ей больно было!..

— Врёт! — сказала я. — От утюга нога так не раздуется.

— Да утюг-то чугунный был! — вскочила Люська. — Чугунный, тяжеленный! Бабушка так плакала! Так ей больно было! Иди сюда, Уранчик. Иди ко мне… Правда, жалко мою бабушку? Правда, жалко?

Люська опустилась на колени, обхватила Урана руками за шею, уткнулась в него лицом и вдруг… заревела.

Неужели притворяется?

Нет, она не притворялась. Плакала.

Слёзы катились по её лицу. Она сидела на полу и вытирала лицо руками, а руки были в чернилах, и всё лицо её стало в чернилах, и шерсть у Урана на голове стала синяя.

Бабушка всегда заставляла Люську мыть после школы руки мочалкой. Бедная Дарья Семёновна! Неужели её и вправду увезли в больницу? Неужели Люська не врёт?!

Нет, не врёт она. Сидит на полу, плачет и всего Урана намочила своими слезами… Бедная Люська! Что же делать? Что ей сказать?

— Люська, — сказала я, — перестань реветь. Ты Урана чернилами перемазала.

— Мне ба-а-бушку жа-а-лко… Ей там в больнице так гру-у-стно… так бо-о-льно…

— Люська, да чего ты на полу сидишь? Поправится твоя бабушка!

Но Люська заревела ещё сильней.

Уран жалобно заскулил. Я почувствовала, как у меня защипало в глазах. Не хватало мне ещё зареветь!

— Люська, — сказала я, — если у тебя нет платка, можешь вытираться моей простынёй. Ну, иди сюда. Вытирайся, а?

Люська подползла к моей кровати. Лицо у неё было всё полосатое, красное, а глаза вдруг стали одного цвета, какого-то грустного, мышиного… Она сидела рядом с моей постелью и вытирала лицо простынёй. Слава богу, мама этого не видела!

— Она там ходить не мо-о-жет… Лежит в больнице на кровати… Одна-а-а… Без меня-а-а…

Я не выдержала. Я почувствовала, что тоже хлюпаю носом.

— Люська, ну не пла-а-чь! Мне тоже твою бабушку жалко, я же не пла-а-чу!

— Бедная моя бабушка, — не унималась Люська. — Бедная моя ба-абушка-а-а…

— Люсенька, ну успокойся! Съешь яблочко, а?

— Не хочу-у-у… Мне бабушку жа-а-алко…

— Ну не плачь! Прошу тебя, не плачь! Слушай, ты же подтягивать меня пришла? Что же ты плачешь? Тебя прикрепили ко мне или не прикрепили? А ну, отвечай: прикрепили или нет?

— Прикре… прикрепили, — всхлипнула Люська.

— Так что же ты сидишь? Подтягивай меня скорее! Слышишь? Съешь яблоко и начинай меня подтягивать, ладно? Люсь, ну ладно? Ладно? Только не плачь, пожалуйста, очень тебя прошу-у-у!

— Ладно, — тяжело вздохнула Люська, снова прерывисто всхлипнула и в первый раз за всё это время посмотрела мне прямо в лицо грустными мышиными глазами.

«ПРИВЕТ С ДАЛЁКОГО СЕВЕРА!»

— Выделим в словах приставки и суффиксы, — сказала Вера Евстигнеевна. — Приставки будем выделять волнистыми линиями, а суффиксы прямыми…

Я сидела и смотрела на доску. Рядом Люська с умным видом писала что-то в тетрадке.

Мне было скучно. Приставки — суффиксы, суффиксы — приставки… За окном замяукала кошка. Интересно, чего она мяукает? На хвост ей наступили, что ли?.. Приставки — суффиксы, суффиксы — приставки… Скучища!

— Возьмите карандаши и подчёркивайте, — сказала Вера Евстигнеевна.

Я взяла карандаш, поглядела на Люську и, вместо того чтобы подчёркивать, написала на промокашке:

Здравствуйте высокая уважаемая Людмила Ивановна!

Люська старательно выделяла в тетрадке суффиксы и приставки. Делать ей нечего! Я стала писать дальше.

Вам пишет издалека ваша бывшая школьная подруга Людмила Семёновна. Привет с далёкого Севера!

Люська покосилась на мою промокашку и снова принялась выделять приставки.

…Как поживают ваши детки Серёжа и Костя? Ваш Серёжа очень красивый. А ваш Костя очень умный и замечательный. Я просто влюбилась в него с первого взгляда! Он у вас такой талантливый, прямо ужас! Он у вас сочиняет книжки для детей, потому что он у вас писатель. А ваш сын Серёжа — дворник. Потому что он хоть и красивый, а бестолковый. Он плохо учился, и его выгнали из института.

Люська бросила беспокойный взгляд на мою промокашку. Её, видно, тревожило, что я такое там пишу?

…А ваш муж Синдибобер Филимондрович очень злой. Он весь седой, и ходит с длинной бородой, и бьёт вас палкой, и мне вас ничуточки не жалко!

Тут я прыснула, и Люська снова недовольно на меня покосилась.

…А сами вы тоже уже старая тётенька. Вы толстая, как бочка, и худая, как скелет, и у вас спереди одного зуба нет.

Тут я прямо давиться стала от смеха. Люська посмотрела на меня с ненавистью.

…А у нас всё по-прежнему. Мы живём от вас далеко, и по вас не скучаем, и никаких приставок и суффиксов не замечаем. Это всё мура и ерунда, и не хочется нам этого учить никогда!

— Та-а-ак… — услышала я вдруг за спиной и похолодела.

Рядом со мной неизвестно откуда выросла фигура Веры Евстигнеевны!

Я быстро прикрыла промокашку руками.

— Та-а-ак. Весь класс занимается, а Синицына, как всегда, увлечена посторонним делом. Дай-ка сюда то, что ты пишешь! Быстрее, быстрее!

Я уже успела скомкать промокашку, но рука Веры Евстигнеевны повелительно протянулась… Вера Евстигнеевна вынула промокашку из моей вспотевшей ладони и развернула её.

— Интересно, чем это мы занимаемся на уроках?

Учительница разгладила промокашку и, слегка откинув назад голову, стала читать:

— «Здравствуйте высокая уважаемая Людмила Ивановна!..»

Класс насторожился.

— Между прочим, перед обращением ставится запятая, — ледяным голосом сообщила Вера Евстигнеевна. — «…Вам пишет издалека ваша бывшая школьная подруга Людмила Семёновна…»

Класс тихо захихикал.

— «Привет с далёкого Севера!» — с невозмутимым лицом произнесла Вера Евстигнеевна.

Класс захохотал. Я не знала, куда провалиться. А Вера Евстигнеевна читала громко и отчётливо:

— «Как поживают ваши детки Серёжа и Костя? Ваш Серёжа очень красивый. А ваш Костя…»

С классом творилось что-то невообразимое.

А учительница читала дальше. К моему ужасу, она не пропускала ни одного слова! Она читала очень спокойно, только всё сильнее и сильнее откидывала назад голову, только брови её ползли выше и выше:

— «…И его выгнали из института. А ваш муж Си… Син-ди…» Как? Тут что-то непонятное…

— Синдибобер, — тихо сказала я. С моими ушами творилось что-то страшное. От них всей моей голове было горячо и неприятно.

— Ка-а-ак?!

Класс на секунду замер.

— Синдибобер, — повторила я. — Синдибобер Филимондрович…

И тут класс как будто взорвался. Все захохотали в полный голос. Как сумасшедшие!

Валька Длиннохвостова, которая сидела слева от меня, вся красная как рак, тоненько и пронзительно визжала. Иванов, выпучив глаза и раскрыв рот, катался по парте. А толстый Бураков от смеха прямо повалился с парты, как мешок.

Одна Вера Евстигнеевна не смеялась.

— Встань, Бураков! — приказала она. — Не вижу ничего смешного! И вообще, прекратите шум в классе!

Бураков сейчас же вскочил. Хохот смолк, как по команде. В полной тишине учительница дочитала мою промокашку.

Теперь все ждали, что будет дальше. Одна Длиннохвостова всё ещё давилась смехом за соседней партой.

— Ну что же, — сказала учительница. — Теперь мне всё ясно. Я всегда подозревала, Синицына, что для тебя приставки и суффиксы «мура и ерунда». И не только приставки и суффиксы!

Класс снова насторожился. Сима Коростылёва с открытым ртом слушала каждое слово Веры Евстигнеевны и переводила взгляд с меня на неё и обратно.

— Выходит, я была права… Ну что же… Раз это так, раз учёба для тебя, по твоему собственному выражению, «мура и ерунда», придётся поступить с тобой, как с тем Серёжей, которого за плохую успеваемость выгнали из института, и освободить тебя от занятий в школе!

Общий вздох, похожий на вздох ужаса, пронёсся по классу. Дело принимало серьёзный оборот…

— Да, Синицына, я допустила ошибку. Я полагала, что ты стала учиться хуже потому, что тебе трудно, потому, что ты много болела и пропустила, а что же оказывается?.. Оказывается, тебе просто «не хочется этого учить никогда»! Встань, когда с тобой разговаривает учитель!

Я стояла перед Верой Евстигнеевной. Слёзы падали у меня из глаз и тихо стукались о чёрную крышку парты.

— Что же ты молчишь? И зачем ты плачешь? — сказала Вера Евстигнеевна. — Не хочешь учиться, забирай портфель и уходи. По крайней мере, не будешь отвлекать от занятий тех, кто учиться хочет. В частности, свою подругу, с которой ты могла бы брать пример! Ты свободна. Иди, Синицына.

В классе стояла гробовая тишина. Такая, что отчётливо слышалось шлёпанье моих слёз о мокрую парту.

— Вера Евстигнеевна, я больше не буду, — прошептала я. — Можно мне остаться?

— Нет, — твердо сказала Вера Евстигнеевна. — Передай своим родителям, пусть завтра придут в школу.

— А я?..

— А ты можешь не приходить.

Я собирала портфель. Руки мои дрожали. Люська смотрела на меня вытаращенными от ужаса глазами.

— Это можешь оставить себе, — сказала Вера Евстигнеевна.

Я сунула злополучную промокашку в портфель и медленно поплелась к дверям.

Все провожали меня глазами. Все сидели и молчали.

Больше они меня никогда не увидят.

Представляю, как они радуются: «Мало ей! Так ей и надо!»

Все, все радуются. Никому до меня нет никакого дела. Ни Иванову! Ни Длиннохвостовой! Ни Люське! Ни даже Коле Лыкову!

Вон они все сидят и молчат. И завтра даже не вспомнят меня! Даже не вспомнят!

Я взялась за ручку двери и медленно потянула её на себя…

И вдруг за моей спиной в полной тишине грохнула крышка парты, и с места вскочил Коля Лыков. Лицо у него было красное.

— Вера Евстигнеевна! — заикаясь, крикнул он. — Разрешите, пожалуйста, Синицыной остаться! Она не будет б-б-больше писать на уроках писем! Ч-ч-честное слово, не будет!

— Вера Евстигнеевна, она правда больше не будет! — послышался писклявый голос с последней парты, и я увидела, как над партой в дальнем углу класса повисла тощая фигура Ирки Мухиной, жуткой вредины и воображалы. — Она не нарочно! Это она по глупости написала, Вера Евстигнеевна!

— Конечно, по глупости! — подхватила Сима Коростылёва. — Вера Евстигнеевна, по глупости! Честное слово!

— Да дура она, чего там говорить! — закричал Иванов. — Только не надо её выгонять! Она хоть и дура, а не надо!

— Не надо! Не надо! — закричали все. — Не надо её выгонять!

Я стояла около двери. Я не знала, что мне делать. Они кричали со всех сторон. Они не хотели, чтобы меня выгоняли! И моя Люська, моя вредная Люська, кричала громче всех:

— Вера Евстигнеевна, она больше не будет! Простите её, пожалуйста! Простите её! Простите!

Вера Евстигнеевна с каким-то удивлением глядела на класс. Она переводила взгляд с Иванова на Длиннохвостову, с Длиннохвостовой на Коростылёву, с Коростылёвой на Колю Лыкова, и на лице её проступало странное выражение. Как будто ей хотелось улыбнуться, но она изо всей силы сдерживалась, и делала строгое лицо, и хмурила брови…

— Вот оно что! — медленно сказала она. — Значит, вы не хотите, чтобы я Синицыну выгоняла?

— Не хотим! Не хотим! — закричали все. И даже ленивый Бураков разжал толстые губы и басом произнёс:

— Не хотим!

— Ну, а как же нежелание Синицыной учиться?

— Это она пошутила! Это она просто так!

— «Просто так»? — нахмурилась Вера Евстигнеевна.

И тут снова вперёд выступил Коля Лыков.

— Вера Евстигнеевна, — сказал он. — Синицына действительно учится неважно. Но обещаю вам как звеньевой, я сделаю всё, чтобы она стала учиться хорошо!

— Ах так?.. Ты это обещаешь, Коля?..

Вера Евстигнеевна на секунду задумалась.

— Ну что же… Если ты мне это обещаешь… И потом, я не могу не считаться с мнением класса. Ладно, Синицына. Садись на своё место. Но смотри, Коля Лыков за тебя поручился. Не подведи своего товарища!

И я пошла обратно.

Я весь урок слушала учительницу. Я прямо глаз с неё не сводила. Приставки и суффиксы я подчёркивала так, что чуть не продавила насквозь тетрадь.

И вот прозвенел звонок.

Вера Евстигнеевна собрала тетрадки, взяла классный журнал и пошла в учительскую.

И тут весь класс окружил меня плотной стеной.

— Ну, Синицына, ты дала! — сказал Иванов. — Как там у тебя про Костю?

— «Ваш Костя умный и замечательный», — сказала Сима Коростылёва.

— «И я в него влюбилась», — захихикала Валька Длиннохвостова. — Ой, не могу! Не могу! Синицына, ну и дура же ты!

— А как про Серёжу-дворника? Его из института выгнали, да? Здорово! Люська, а откуда ты всё это взяла? В книжке прочла?

— А этот-то… как его… Синдибобер Филимондрович? Злой, с седой бородой, дерётся палкой… Ой, не могу! Умора!

— А про Косицыну-то как! Про Косицыну! Что она худая, как скелет, и у неё зуба спереди нет! Люська, а ну-ка, открой рот!

— Ну и глупо! — сказала Люська. — И ничего смешного нет. Тоже мне, подруга называется! Да у неё, может, двух зубов не хватает. Это ещё не значит, что я об этом всему классу должна докладывать!

САМОЕ ДРУЖНОЕ ЗВЕНО

— Ребята! — сказала Вера Евстигнеевна. — На наш класс дали десять билетов на праздничный концерт. Я долго думала, кому из вас их отдать, но потом решила вот что: пусть на концерт пойдёт самое дружное звено в нашем классе… Как вы считаете, это решение справедливое?

— Справедливое! Справедливое! — закричали все.

— В таком случае сами решите, какое звено пойдёт на концерт.

После уроков всё наше третье звено осталось в классе.

— Объявляю сбор звена открытым, — сказал Коля. — На повестке дня дружба в нашем звене.

— Чего в нашем звене? — сказала Валька Длиннохвостова.