В тихом омуте… Платова Виктория

– А я – что ты! Ты ведь подписалась! – Он меня просчитал, сукин сын Нимотси. – Хотя справедливости ради нужно заметить, что, если бы увидел меня сейчас любимый режиссер Евгений Матвеев, он бы в гробу перевернулся.

– Евгений Матвеев жив, слава богу, – поправила я; я всегда исподтишка следила за бурной кинематографической жизнью. – И потом, если память мне не изменяет, твоим любимым режиссером всегда был Чарли Чаплин.

– Все меняется, Мышь, включая привязанности и вкусы, только ты остаешься неизменной. Ты – это показатель общей дегенеративной стабильности человеческого чернозема. – Он поднял стакан: – За тебя! Я уверен был, что ты клюнешь и с крючка не сорвешься.

Я выпила мартини – не чокаясь, поминая так неожиданно почившую в бозе стерильную жизнь работницы видеопроката, – и достала из стакана ключи:

– Этот от подъезда?..

Нимотси, оставшийся верным своей новой роли дьявола-искусителя, сгонял за самой дорогой водкой. Мы пили всю оставшуюся ночь, в конце которой я пообещала Нимотси проштудировать де Сада, Мазоха, Лимонова, гепатитные порногазетенки и немецкую атлетическую порнофильму.

Я заснула на мягких коленях Нимотси – ткань нового пальто действительно была восхитительной – с хрустальным звоном в бедной пьяной голове. И мне впервые за пять лет не приснился Иван – он отпустил меня: бесцветная сиротка наконец-то приняла хоть какое-то самостоятельное решение и больше не нуждалась в опеке.

Утром, под проклятия и плаксивые причитания старухи Элины Рудольфовны, мы съехали с Автозаводской навсегда.

…Квартира на метро «Аэропорт» оказалась довольно симпатичной: ее сдала Нимотси обнищавшая вдова какого-то крупного советского академика. Из комнат еще не выветрился пыльный математический дух, за стеклами книжных шкафов погибали в безвестности труды по высшей математике, квантовой физике, космогонии и теории бесконечно малых величин.

Я дополнила это благородное собрание отвратительными книжонками в мягких и жестких переплетах, я перестала краснеть, покупая у метро подметную полиграфическую продукцию с бодрыми силиконовыми грудями на плохо пропечатанных разворотах.

– Не ленись, смотри видак, – напутствовал меня улетавший рейсом Москва – Афины Нимотси. – Если будет тошнить – технология простая: два пальца в рот, и все проблемы. Я на тебя надеюсь, Мышь. Заверни что-нибудь позабористее, я же за тебя поручился.

Мы сидели в баре аэропорта Шереметьево второй час – у Нимотси была провинциальная привычка приезжать к месту назначения задолго до отправления транспортных средств.

– А сам-то ты готов? – участливо спросила я.

– Как пионер к борьбе за дело… И потом, ты же знаешь, что технология двух пальцев у меня отработана. Говно в организме долго не задерживается, поскольку сам организм говно – по теории отталкивания одноименных зарядов, как в профессорских книжках… Я, кстати, у нашего покойного профессора-академика книжонку прихватил по квантовой механике.

– Господи, ну зачем тебе квантовая механика?

– Дело не в механике, а в незыблемости формул. Посмотришь, как они стоят, стройненькие, румяненькие, с офигительным чувством собственного достоинства, – и сразу хочется петь и смеяться как дети.

– Может, еще не поздно отказаться? – вдруг спросила я.

– Поздно, – обреченно ответил Нимотси, скрипнув зубами. – Поздно, будь все проклято! Вот не думал я, что именно для этого рода деятельности родила меня моя многострадальная мама.

– Но ведь эта работа не навсегда…

– Очень на это надеюсь. Тебе мужик позвонит, Александром Анатольевичем звать. Отдавать сценарии будешь ему.

– Редактор, что ли? – высказала наивное предположение я.

– Ага. Судя по рэкетирской репе. Ему бы только горячим утюгом по предпринимательским животам елозить, бабульки выколачивать.

– Ты меня пугаешь, Нимотси…

– Ага. «Страх съедает душу». Чей фильм?

– Фассбиндера. Райнера Вернера.

– Молодец, нюх не потеряла… Я сам боюсь, но ужасно хочется по вечерам морепродукты трескать. Каждый божий день.

Мы долго стояли у таможенного пропускника. Нимотси обнял меня и накрыл полами пальто. От него пахло мерзким, почти женским потом. Я вдруг почувствовала, что и этот запах, один из немногих запахов других людей в моей жизни, уходит от меня надолго, может быть, – навсегда. Если Нимотси и вернется – то вернется другим, иначе какой смысл возвращаться?.. Я подумала о том, что всегда остаюсь, остаюсь на месте, вне зависимости от контекста событий. И если мертвому Ивану вдруг придет шальная мысль вернуться в этот мир, то он найдет меня там же и такой же, какой оставил, разве что я буду закрашивать седину дешевой копеечной хной…

Я еще крепче прижалась к Нимотси и закрыла глаза.

– Надо же, – извинительным тоном прошептал Нимотси, – взопрел весь, как мышь перед линькой.

– Мыши не линяют.

– Много ты знаешь, энциклопедистка!

– Про мышей – много.

Он крепко сжал меня и ткнулся лицом в волосы. Потом порылся во внутреннем кармане пальто и достал маленькую любительскую фотографию:

– Вот. Это тебе. У меня их две было. Одну себе оставляю, как память о нас, дураках. Чую, что больше ничего от нас в памяти истории искусства не останется, кроме этой любительщины.

Поборов искушение и не взглянув на фотографию, я сунула ее в карман плаща – сейчас главным был Нимотси.

– Ну, – улыбнулся он, – похристосуемся, что ли, Мышь? По-нашему, по-порнографически?..

Он крепко поцеловал меня в губы – так неожиданно, что я ответила на поцелуй. Губы у Нимотси оказались умелыми и такими же женственными, как и ненавязчивый запах пота, – боже мой, я прожила рядом с ним семь лет и даже не знала этого. Сердце у меня упало.

– Надо же, не знал, что ты так хорошо целуешься. – Нимотси с трудом оторвался от меня.

– Я тоже…

– Поднаторею в технике и вернусь.

– Надеюсь. Надеюсь, что вернешься… Если не соблазнишься какой-нибудь развесистой греческой смоковницей.

– Я буду скучать по тебе.

– А я буду приветы тебе передавать. В каждом сценарии. Цепочка на щиколотке главной героини как фирменный знак, идет?

– Угу-угу… «Она ему приветы слала – на радость гомикам из зала».

– Из какого зала?

– Из зрительного.

– Лихо! Сам сочинил?

– Ну не Гомер же, в натуре!

– Иди. Тебе пора, – я легонько подтолкнула Нимотси, выскользнув из его пальто, – будет настроение – черкни пару строк.

– Я лучше кассету пришлю.

– Тогда не надо.

– Не боись – никаких обнаженных окороков, грудинок и голяжек. Сугубо на фоне Акрополя.

– Ну, если на фоне Акрополя – то можно, – разрешила я.

Нимотси закинул сумку на плечо и направился к таможенникам. Он не оглянулся, только поднял правую руку и помахал в воздухе кончиками пальцев.

– Какой фильм? – напоследок крикнул он.

– «Кабаре»! – тоже крикнула я. Нам обоим нравился этот дивный финал с прямой спиной Лайзы Минелли и ее лихо накрашенными беспросветно зелеными ногтями и рукой, поднятой в последнем приветствии. – Счастливо тебе!..

…Я достала фотографию в стылом аэропортовском автобусе. Ну, конечно, это была именно она: середина пятого курса, я, Иван и Нимотси, сфотографированные оказавшейся под рукой Аленой Гончаровой: пьяные лица, трезвые глаза, время увлечения Томом Вейтсом и Реем Чарльзом – «Скатертью дорога, Джо!»…

Я приехала домой с относительным миром в душе, педантично вымыла посуду, завалилась на диван и включила немецкое порно. Это было неплохим учебным пособием, но действовало на меня усыпляюще.

С утра меня ждала пишущая машинка, казавшаяся теперь персонажем из фильма ужасов, – я почти разучилась писать.

Но постепенно все вошло в свою колею. Привыкшая лишь дополнять других и, добросовестно обсасывая, доводить до совершенства чужие идеи, я начала находить прелесть и в маркизе де Саде как потенциальном соавторе. По поводу анатомии и физиологии я теперь была подкована на четыре ноги, особой психологии и экзистенциальных рефлексий не требовалось – дело стало за сюжетом.

«Кетчупу, кетчупу побольше», – вспомнила я наставления Ивана и для начала завернула парочку банальных убийств на сексуальной почве, приплела к ним садомазохистическую секту, а позже – и ее главу, мимикрирующего под скромного учителя экологии, – модная тема.

Несколько раз звонил Александр Анатольевич, и, памятуя о «рэкетирской репе», я разговаривала с ним более чем почтительно. Сценарий ни шатко ни валко двигался к своему закономерному финалу, кровавой бане, торжеству извращенной сексуальности – я всегда выполняла свою работу четко и добросовестно.

Где-то во второй трети он даже захватил меня, и я позволила себе робкие фантазии, авторские отступления и вариации на тему. Теперь я сидела за машинкой день и ночь, немытая и нечесаная, лишь иногда позволяя себе выходить на улицу за яблоками.

Яблоки всегда были одни и те же, сорт «джонатан». Ими торговали прямо под окнами нашего дома приезжие испуганные хохлушки, которых безбожно гоняла милиция. Одна из хохлушек оказалась мариупольской, и после того, как это выяснилось, я покупала яблоки только у нее.

Еще раз позвонил Александр Анатольевич.

Мы договорились встретиться в метро «Новокузнецкая», в центре зала. Я сказала ему, что буду стоять с опознавательной газетой «СПИД-Инфо» в руках, и он одобрительно хмыкнул.

…Мы встретились.

Если Александр Анатольевич и был рэкетиром, то рэкетиром нестрашным, почти ручным: голова под строгий бобрик, отличный костюм и дорогое кашемировое пальто. В туфлях я не разбиралась. Александра Анатольевича немного портили сломанные борцовские уши – но только немного.

Александр Анатольевич оказался немногословным – он забрал мою папку и отдал свою. Процедил сквозь зубы что-то похожее на «я позвоню» и ретировался.

Я решилась открыть папку только дома. В папке оказался конверт, а в конверте – две тысячи долларов. Все сотенными бумажками. Я впервые держала их в руках.

Дрожа как осиновый лист, я тут же ломанулась в обменник на метро – доллары были настоящими, с ума сойти!

Теперь возникла новая проблема – что с ними делать. Тратить деньги я совершенно не умела – ну не вещи же покупать в самом деле!..

Я всегда стеснялась вещей, вещи же меня презирали. Я могла уживаться только со свитерами под горло и джинсами, уж этим плевать было на мою вопиющую внешность.

«Купи водки и напейся», – шепнул мне на ухо умерший Иван.

«Дай объявление в газету, подсними альфонса и потрахайся наконец», – шепнул мне на ухо уехавший Нимотси.

«Спрячь деньги подальше и жди звонка», – шепнула я сама себе.

Александр Анатольевич позвонил через две недели.

– Ваш сценарий понравился, – коротко сказал он. – Лучший из всего пакета. Пишите следующий. Мы даем вам полную свободу действий – в рамках уже оговоренных условий. Только сделайте его пожестче.

Пожестче так пожестче. Я принялась за новый опус – теперь в нем фигурировал весьма внушительный порносиндикат, влиятельные члены которого поочередно сходили с ума и заливали кровью себя и других.

За этот сценарий я получила уже три тысячи долларов.

Тратить красивые зеленые бумажки было жалко, и я снова вернулась в видеопрокат; а после еще двух сценариев, в которых я обнаглела до того, что позволила себе отправить на тот свет нескольких детей от семи до одиннадцати, в голову мне закралась шальная мысль – а не прикупить ли тебе, Мышь, халупку где-нибудь на замусоренной окраине – большего ты все равно не потянешь.

А Москва остается Москвой. Москва – это здесь и сейчас.

Умерла мать отца, моя бабка; я продала ее квартиру в моем родном городе, сложила деньги – хватило как раз на крохотную квартирку в Бибиреве. Квартирка была совершенно отвратительной – девятый этаж занюханного панельного дома, исписанные матом подъездные стены невообразимо зеленого цвета, неработающий мусоропровод, неработающий лифт, полоска леса, торчащая в окне маленькой кухни.

Но это была уже моя территория. Моя собственная, помеченная отсутствием запаха территория.

Последний раз я встретилась с Александром Анатольевичем уже в ранге москвички и оставила ему свой новый телефон.

Но он так и не позвонил.

Мне вообще никто не звонил.

Этому я не удивлялась, а порноэпопею выкинула из головы так же легко, как и вошла в нее – во всяком случае, именно ей я была обязана своей квартирой на улице Коненкова. Скульптора, который никогда мне не нравился.

Маркиза де Сада и «Венеру в мехах» я скромно оставила на подоконнике ближайшего букинистического, порнокассеты снесла к мусорным бачкам и в довершение всего съездила к вдове академика, чтобы оставить ей бибиревский телефон – для Нимотси.

Теперь мне оставалось только ждать его – прощальный поцелуй был действительно хорош.

Но вместо Нимотси появилась Венька.

Она ворвалась в мою жизнь вместе с резким утренним звонком. Телефонный звонок был событием для моей ветшающей, с так и не начатым ремонтом кельи. И некоторое время я слушала его – приятно, черт возьми… Если Нимотси – значит, повторение поцелуя, если Александр Анатольевич – значит, повторение денег; если ошиблись номером – пошлю подальше… Наконец я сняла трубку.

– Привет! – незнакомый далекий голос был дерзким и веселым. – Это Венера из Ташкента…

– Из Ташкента?

– Из Ташкента вообще, но сейчас я в Москве. Вы меня не знаете… Мне ваш телефон дал Сергей Волошко… Вы ведь во ВГИКе учились?

Сергей Волошко был оператором, именно он снял единственную нетленку Нимотси. Серега мне всегда нравился – он был из Ташкента, и Азия безнадежно въелась в его хохляцкое смуглое лицо. Волосы «соль с перцем», добродушные усы, крепко сбитая фигура из серии «хорошо бы в кровать завалиться и бабенку на рог посадить» – он не мог не нравиться. После института Серега уехал в Питер, хорошо поднялся на клипах и рекламе и даже снял что-то эпохальное одному из ведущих ленфильмовских снобов. А три недели назад я случайно встретила его в переходе на «Киевской» – он записал мой телефон, чтобы тут же благополучно забыть и его, и меня.

…Через минуту я уже диктовала Венере из Ташкента свой домашний адрес, а через десять уже была в ближайшем универсаме и закупала продукты. Как-никак это будет второй человек, переступивший порог моей квартиры, – первым был сантехник, чинивший бачок в туалете.

Я позволила себе посорить деньгами – это оказалось приятным чувством. Я купила рыбы и креветок (привет от Нимотси), белого вина (к рыбе), фруктов (к вину) и мороженого (к фруктам). На этом моя провинциальная фантазия была исчерпана.

Венера из Ташкента приехала через час.

Она позвонила в дверь так же весело и дерзко, как разговаривала со мной по телефону.

И когда я увидела ее на пороге, меня пронзило острое, как игла, предчувствие – в моей жизни начинается новый этап: я даже зажмурилась, так она была красива. Нет, «красива» – это не было нужным словом, тут же педантично заметила я про себя. Я почувствовала в ней тот неистовый вкус к жизни, который когда-то покорил меня в Иване. Этого нельзя было приобрести (какое приобрести, ей от силы девятнадцать, соплячка) – с этим нужно было родиться.

– А это я названивала, – по юному лицу гостьи пробежала тень, ну конечно, она сразу же разочаровалась во мне, бедняжка.

– Я так и поняла. – Я сразу повернулась и отправилась на кухню, ни разу не оглянувшись, с прямой спиной – что-что, а спину я умела держать так же, как хороший боксер прямые удары в челюсть: знаю, знаю, что не понравилась вам – ну и плевать!..

– Можешь вымыться с дороги, в ванной полотенце чистое, и горячую воду вчера дали. – Ей необходимо было время привыкнуть ко мне, во всяком случае – убрать гримасу с лица.

– Я вообще самолетом, не успела изгваздаться, – крикнула она из прихожей, и я вздрогнула: «изгваздаться» было любимым словом Ивана.

– Как знаешь…

Я уже сидела на кухне, в своем любимом кресле, купленном после первого сценария. Неначатая бутылка вина на столе показалась мне глупой – кого ты хочешь обольстить, Мышь?.. Я резво подскочила и отлила добрую половину в раковину.

– Ну, как тебе Москва? – банально спросила я, заканчивая манипуляции с бутылкой.

– Ужасно, – банально ответила она, все еще возясь в прихожей.

– А как Ташкент? – Я никогда не была в Ташкенте.

– Еще хуже. Вы где?

– На кухне. – Я снова устроилась в кресле и уже спокойно плеснула себе вина в бокал из французского набора. Бокалы я купила после третьего сценария. Сделала глоток – должно быть, смешно выгляжу, богема сраная. – Можно на «ты».

Наконец-то она появилась на пороге кухни.

– Хочешь выпить? – спросила я. – Вчера ребята-телевизионщики приходили, осталось. Неплохое вино.

– Вообще-то, я не пью с утра. Узбекская женщина, знаешь ли. – Она легко согласилась с моим «ты».

– «Венера» – не узбекское имя.

– Мне оно тоже не нравится. Можешь звать меня Венькой, – она обезоруживающе улыбнулась.

– А меня – Мышью, – ляпнула я. – Близкие друзья так и зовут меня – Мышь.

Мне очень хотелось понравиться ей, заинтересовать, произвести впечатление. И тогда я небрежно достала только что купленный в универсаме табак «Амфора» и трубку вишневого дерева: трубку пару лет назад спер в какой-то лавчонке Нимотси, поигрался с ней пару месяцев и забросил.

Я неумело набила трубку табаком, поднесла спичку и под заинтересованный взгляд Веньки сделала затяжку, – кажется, клюнуло. Женщина, свободно и непринужденно курящая трубку, не может не вызвать интерес.

– Я, пожалуй, выпью, – сказала Венька, – за знакомство.

Мы выпили, не чокаясь, и несколько минут в полном молчании разглядывали друг друга. Вблизи, на освещенной солнцем кухне, она показалась мне еще интереснее: светлые волосы, капризно изогнутые губы, немного тяжелые веки над светлыми, почти прозрачными глазами. Я разглядела все, даже маленький шрам на виске, придающий юному чистому лицу необъяснимую прелесть чего-то необычайного, уже случившегося в ее жизни.

– Ты ведь сценарный окончила? – спросила Венька, проглотив вино как воду.

– Вроде того.

– Занимаешься кино?

– Вроде того, – в горле першило от трубки, но я решила сыграть свою роль томной метрессы до конца.

– Здорово! – Она вдруг покачнулась на стуле и положила ноги на подоконник. – Можно я так посижу?

– Сиди. А ты во ВГИК поступать собираешься?

– Еще не знаю.

– Я могу поговорить кое с кем, если нужно. – Я судорожно перебирала в уме полузабытые вгиковские имена. – Ты работы привезла?

– Какие работы?

– Ну, этюды там литературные, писульки всякие, выявляющие тебя как динамично развивающуюся творческую личность…

– Да нет. Я просто так приехала. Пожить. Потусоваться.

«Мужичка подснять богатенького, – подумала я про себя, – дерзай, провинциалочка, у тебя должно получиться».

– Тебе остановиться есть где? – осторожно спросила я.

– Думаю, да, – осторожно ответила она.

– Можешь у меня. Две комнаты, правда, от центра далеко… – «Ну ты даешь, Мышь! Пустить неизвестно кого, неизвестно зачем… Иван наверняка щелкнул бы тебя по носу – «была у зайчика избушка лубяная, а у лисички ледяная…».

– Ну, это если в крайнем случае, – снисходительно одернула меня Венька.

«Правильно, не зарывайся, Мышь, – всяк сверчок знай свой шесток». Я вдруг почувствовала легкую азартную ненависть к этой девчонке.

– А Серегу Волошко ты откуда знаешь?

– Да в нашем местном Голливуде познакомились, на «Узбекфильме». Он какое-то дерьмо поэтическое снимал, а я о нем статейку собиралась написать в качестве курсовой работы. Я ведь на журфаке тусовалась, а потом надоело, бросила. Охота была о махалле писать и кибитках глинобитных… А Серега меня трахнуть хотел, как мэтр киноискусства.

Еще бы не хотел. Всякий бы захотел.

– Удалось? – небрежно спросила я.

– Нет. Мои мальчики ему два ребра сломали и зуб выбили.

Точно. Незакомплексованный Серега улыбался мне в переходе на «Киевской» щербатым ртом.

Мы выпили еще. Вино с крепким трубочным табаком дало неожиданный эффект – меня начало подташнивать.

Венька пристально смотрела на меня.

– Что, не нравлюсь? – в открытую спросила я.

– Ты просто не затягиваешься, когда куришь. Затягиваться надо, иначе это просто перевод табака, никакого кайфа. А табак, между прочим, хороший. Мой отец такой курит.

– Рада за него. – Я попыталась непринужденно затянуться, и голова у меня поплыла.

– Вот так примерно, – одобрила меня Венька, – тренироваться надо почаще. И тренировок не пропускать.

– Учту.

– А ты какие сценарии пишешь?

– Да муру всякую.

– И хорошо платят?

– Нормально. На хлеб с маслом хватает. И на французское белье. – Я сроду не носила французского белья.

– Я бы, наверное, тоже могла писать.

– Счастливое заблуждение.

– Слушай, а кинцо-то по твоим сценариям уже сняли?

Действительно – сняли или нет? Нимотси, ау!.. Хоть бы весточку подал – я-то исправно обряжала щиколотки своих героинь в серебряные цепочки…

– Сняли, – высказала смелое предположение я.

– А как называются? Может, я видела?

Один из моих сценариев имел рабочее название «Вспоротые ножом», а другой – «Время оргазма». Остальные именовались не менее тухло.

– Да вряд ли… Я для иностранцев работаю. Да ну его в задницу, это искусство, – я достала из холодильника еще одну бутылку вина.

– Много пьешь, – соплячка вздумала сделать мне замечание. – Ну его в задницу, это искусство, точно… А то я уже подумала, что ты начнешь спрашивать у меня про любимого режиссера.

– Что, произвожу впечатление рахитичной старой девы от интеллектуального кинематографа?

– Ага. Христовой невесты, – Венька засмеялась, – но ты мне нравишься. Давай – за тебя.

Мы выпили за меня. А потом – за нее. Ничего себе девичник получается… Я снова закурила трубку, внимательно следуя провокационному Венькиному совету затягиваться.

Язык у меня развязался, я рассказала Веньке об Иване, и в моем изложении это получилось похожим на страсть и отчасти оправдывало мою пустую, свободную от постоя и мужского бритвенного прибора квартиру.

– Ненавижу смерть. И злюсь на тех, кого уже нет. Просто злюсь, и все, ничего больше.

– Я тоже злюсь, – помолчав дольше, чем было нужно, наконец сказала Венька. – Просто злюсь, и все, ничего больше.

– Он глупо погиб.

– А бывает, что умно?

– Бывает, наверное. Наплодить детей и внуков и умереть во сне. Или сочинить пару-тройку вещей в стиле позднего Кортасара, а потом взять и повеситься на мужниных подтяжках. Сразу признают гением, потому что мертвый гений не опасен ни для чьего честолюбия. И хоть ты увидишь это из райских кущей, с высоты птичьего полета, но игра стоит свеч.

– Это мужской взгляд на вещи.

– Это нормальный взгляд на вещи.

– Слушай, заведи себе любовника из слесарей-карусельщиков, и все эти мысли пойдут на фиг, взявшись за руки.

Мы сидели с Венькой на кухне уже полдня, мы выпили дикое количество вина, и пассаж о слесаре я восприняла как совет близкого человека.

– А почему слесаря-карусельщика?

– Ну, токаря-расточника.

Вот тогда-то мне и стало по-настоящему плохо: в горле стоял табак, обильно смоченный вином. «Неплохо начатый дебют человеческого общения может закончиться весьма плачевно», – сказала я сама себе.

«Точно-точно, пьянству бой», – шепнул мне на ухо мертвый Иван.

«Говорил же тебе, кури траву – обойдешься без ненужных эксцессов», – шепнул мне на ухо уехавший Нимотси.

– Я сейчас, – выдавила я из себя и бросилась в ванную.

Все остальное я помнила смутно: кажется, Венька поливала меня водой и накачивала марганцовкой, полное отсутствие брезгливости, удивительное для девочки с такими надменными капризными губами.

Венька уложила меня – совсем слабую, но пытавшуюся соображать.

– На видаке последний фильм Антониони, кассета стоит, – выдавила я из себя. – Можешь посмотреть.

– Рискну.

…Когда я пришла в себя, Веньки в комнате не было, а с кухни доносились приглушенные голоса.

Ничего себе.

Проклиная все на свете, я по стенке добралась до кухни.

Их было трое – Венька и два молодых человека.

Один – явно узбек, но узбек породистый. Я знала этих узбекских отпрысков из хороших киношных семей еще по ВГИКу – узкие тела, гордые головы, небольшие руки превосходной лепки, аристократический разрез глаз. Уж эти-то точно никогда не десантировались на хлопок и не махали кетменями на строительстве арыка.

Второй произвел на меня гораздо меньшее впечатление – обыкновенное лицо, никакой экзотики. Только лоб хороший – давно я не видела таких высоких крутых лбов.

– Ну как Антониони? – светски спросила я, сгорая от стыда за марганцовку в ванной.

– Туфта полная, – честно призналась Венька, – меня только на двадцать минут хватило. И почему только творческие работники не выходят на пенсию?.. Знакомьтесь – это Мышь. А это – Фархад и Марк. Фарик и Марик.

На Фарика и Марика я произвела впечатление не большее, чем замызганный окурок, брошенный на асфальт. Они смотрели только на Веньку.

– Мышь сценарии пишет.

Никакой реакции.

– Фарик журналист, а у Марика здесь бизнес намечается.