Ждать ли добрых вестей? Аткинсон Кейт

Сама купит цветы[43]

Смотается в город, зайдет к «Максвеллу» на Касл-стрит, попросит флориста соорудить что-нибудь поэлегантнее. В голубых тонах, для гостиной – композицию в корзине на подложке, поставить на камин – шпорник-то у них найдется? Или поздновато для шпорника? Не важно, конечно, какой на дворе сезон, – флористы не в саду цветы рвут, а заказывают в голландских теплицах. И в Кении. Цветы разводят в Кении, где, наверное, и людей поить нечем, не говоря уж цветы поливать, а потом эти цветы грузят в самолеты, которые выбрасывают в атмосферу тонны углекислоты. Так не годится, но цветы ей нужны.

Бывают ли цветы нужны? В честь помолвки пошли за кольцом в «Алистир Тейт» на Роуз-стрит, и Патрик сказал ювелиру:

– Этой красавице нужен крупный бриллиант.

Сейчас вспомнить – пшло, а тогда показалось – обворожительно. Ну как бы. Патрик выбрал старый бриллиант в новой оправе – какой несчастный придурок, размышляла Луиза, в стародавние времена выкопал его в сердце тьмы? Теперь ее руки в крови.

Патрик – хирург-ортопед и привык быть за главного.

– Ортопедия – сплошь молотки и стамески. Я – продвинутый столяр, – пошутил он, когда они только познакомились, однако он был виртуоз, мог бы сколотить состояние на частной практике, но целыми днями вставлял пациентам штифты в государственной клинике. («В детстве с конструктором не наигрался».)

Луизе врачи никогда не нравились: поучишься в университете с медиками – больше никогда не доверишься врачу. (А Джоанна Траппер, значит, исключение?) И как они получаются, врачи? Берут детей среднего класса, у которых неплохо с наукой, шесть лет обучают их еще каким-нибудь наукам и потом напускают на людей. А люди – не наука, люди – неразбериха и грязь.

– Ну, можно и так посмотреть, – смеялся Патрик.

Они познакомились из-за несчастного случая – ну конечно, как еще полицейским знакомиться с людьми? Два года назад Луиза ехала по М8 в Глазго на совещание в полиции Стрэтклайда и на другой стороне увидела аварию.

Оказалась на месте первой, прежде «скорой», но чем тут поможешь? Фура въехала в зад маленькой двухдверке, детские сиденья сзади – в лепешку, за рулем была мать, ее сестра-подросток сидела рядом. Машина стояла в хвосте у каких-то дорожных работ перед временным светофором. Водитель фуры не увидел указателя дорожных работ, не увидел хвоста из машин и заметил крошечную двухдверку лишь мельком, влетев в нее на шестидесяти милях в час. Водитель набирал СМС. Классика. Луиза арестовала его на месте преступления. Предпочла бы прямо там и убить. А лучше медленно переехать его же фурой. Она замечала, что становится кровожаднее прежнего (а это кое о чем говорит).

Двухдверку и всех, кто был внутри, расплющило всмятку. Луиза была самая маленькая, самая худенькая и потому («Может, попробуете, босс?») просунула руку в щель, когда-то бывшую окном, – нащупать пульс, пересчитать тела, найти документы. Они и не знали, что сзади были дети, пока Луиза не коснулась обмякшей ладошки. Взрослые мужики рыдали, в том числе и дорожный полицейский, он же офицер по работе с семьями, а старушка Луиза – черствый тертый калач – обняла его и сказала:

– Ну слушай, мы же просто люди, – и вызвалась сообщить родственникам, а это, несомненно, худшая работа на земле.

Луиза стала малодушнее. Кровожаднее, но малодушнее.

Спустя неделю она пошла на похороны. Всех четверых. Невыносимо, но надо вынести, потому что людям так положено – терпеть и идти дальше. День за днем брести шаг за шагом. Если б у нее погиб ребенок, Луиза бы эту волынку не тянула – прекратила бы разом, полегче и поаккуратнее, чтоб спасателям потом не возиться.

На семнадцатилетие Арчи хотел уроки вождения, и Патрик сказал:

– Это ты хорошо придумал. Если сдашь экзамены, купим тебе пристойную подержанную лошадку.

А Луиза размышляла, как бы так сделать, чтобы Арчи никогда не садился за руль. Может, удастся залезть в базу данных Агентства по делам водителей и транспорта и как-нибудь приостановить его ученические права? Она старший инспектор, ей не зазорно, – в конце концов, полиция есть аверс преступности.

Водитель машины впереди тоже сильно пострадал, и долгие часы в операционной Патрик собирал ему ногу. Водителя фуры, у которого даже синяков не было, приговорили к трем годам – уже, наверное, вышел. Луиза вырезала бы у него органы без наркоза и раздала приличным людям. Так, во всяком случае, она сказала потом Патрику за чашкой мерзопакостного кофе в столовой для больничного персонала.

– Жизнь случайна, – ответил Патрик. – Только и остается, что осколки подбирать.

Он не полицейский, но их брак не мезальянс. Патрик все понимал.

Он ирландец – оно всегда к лучшему. Мужчина с ирландским акцентом умеет казаться мудрым, поэтичным и интересным, даже если это лишь видимость. Но Патрик таким и был.

– В данный момент – между женами, – сказал он, и она засмеялась. Она не хотела бриллианта, ни большого, ни маленького, но все равно получила. – Сможешь продать, когда со мной разведешься, – сказал он.

Ей нравилось, как он берет все в свои руки, властно так, ереси ее не терпит, но всегда дружелюбен с еретичкой, словно она драгоценна, однако не без изъяна, а изъяны можно починить. Ну конечно, он ведь хирург, он думает, все можно починить. Изъяны не починишь. Она – златая чаша, рано или поздно трещина проявится. И кто тогда подберет осколки?

Она впервые в жизни уступила власть. И что? Почва из-под ног уходит, вот что.

Или букет в столовую. Некрупный и красный. Под красные узоры на ковре. Только не розы. Красные розы подают не те сигналы. Какие сигналы они подают, Луиза толком не знала, но сигналы явно не те.

– Не перенапрягайся, – смеялся Патрик.

Но она всего этого не умела – если не напрягаться, ничего не выйдет.

– Я не умею отношения, – сказала она в первое утро, когда они проснулись в одной постели.

– Не умеешь или не хочешь? – спросил он.

Он сломил ее сопротивление, будто она нервный мустанг. (А вдруг он просто ее сломал?) Шажок за шажком, потихоньку-полегоньку – ага, попалась! Укрощение строптивой. Упрямой как баран. Бараны – мохнатые безропотные твари, они не заслужили такой репутации.

Он-то знал, что делает. Он пятнадцать лет был счастливо женат, а десять лет назад орава подростков вугнанной тачке пошла на обгон на однополосном участке А9 и врезалась в лоб «поло» его жены. Того, кто изобрел колесо, пора призвать к ответу. Саманта. Патрик и Саманта. Вот ее он не смог починить.

Время еще есть – она успеет купить цветы, зайти в «Уэйтроуз» в Морнингсайде, ужин приготовить. Морской судак с зеленой чечевицей, для начала – дважды запеченное суфле из рокфора, лимонные пирожные на десерт. Зачем упрощать, если можно усложнить до предела? Она ведь женщина – значит, говоря строго, способна на все. Суфле из рокфора – рецепт Делии Смит[44]. Взлет и падение буржуазии. Ха-ха. О господи. Что с ней творится? Она становится нормальной.

От усталости все гудело – вот в чем беда-то. (Почему? С чего она так устала?) В прошлой жизни, когда ее красоту еще не поверили размером бриллианта, она бы начислила себе (огромный) стакан, заказала пиццу, вынула контактные линзы, закинула бы ноги повыше и смотрела бы всякую мутотень по телевизору, а теперь носится, как муха синезадая, переживает из-за шпорника и стряпает по рецептам Делии. А вдруг это необратимо?

– Можем отменить, – сказал Патрик по телефону. – Это все мелочи, а ты устала.

Может, ему и мелочи, а ей крупнее не бывает. Сестра Патрика и ее муж приезжают из Борнмута или Истборна, что-то в этом духе. Ирландская диаспора. Вездесущи, как шотландцы.

– Дашь им бутербродов с сыром – или закажем что-нибудь, – сказал Патрик.

Ничем его не пронять. А они что подумают, если она не расстарается? Они пропустили свадьбу, – впрочем, свадьбу все пропустили. Сестра (Бриджет) из-за этой свадьбы и так огорчилась.

– Только мы вдвоем в загсе, – сказала Патрику Луиза, наконец сломавшись и ответив «да».

– А как же Арчи? – спросил Патрик.

– Надо звать Арчи?

– Да, Луиза, он твой сын.

Собственно говоря, Арчи вел себя прилично, держал кольцо, приглушенно, застенчиво хлопал, когда Луиза произносила: «Согласна». Джейми, сын Патрика, не приехал. Он археолог, аспирант, был на раскопках в какой-то богом забытой дыре. Любитель активного отдыха – лыжи, серфинг, подводное плавание; «настоящий мальчик», как выражался Патрик. В отличие от Луизиного мальчика, ее маленького Пиноккио.

Свидетелями привели двух человек из кортежа следующей свадьбы и в благодарность выдали обоим по бутылке доброго виски. Луиза надела платье из шелка-сырца – консультант в «Харви Николс» называл этот цвет «устричным», хотя Луизе казалось – серый и серый. Но платье было красивое, не вычурное и открывало ноги, а ноги у Луизы хороши. Патрик заказал цветы (Луиза не стала бы морочиться): старомодный букетик розовых роз для нее и розовые бутоньерки для себя и Арчи.

Пару лет назад, когда она только познакомилась с Патриком, а Арчи совсем пошел вразнос, Луиза отправилась к психотерапевту, хотя клялась, что никогда в жизни. Никогда не говори «никогда». Пошла ради Арчи: думала, что, может, его проблемы происходят из ее проблем, что, стань она матерью получше, ему будет полегче жить. И ради Патрика: ей казалось, он – ее шанс измениться, стать как все.

Это была когнитивно-поведенческая терапия, которая во мрак Луизиной психопатологии, слава богу, особо не лезла. Главный принцип: научись избегать негативных мыслей – и у тебя появятся ресурсы для более позитивного подхода к жизни. Терапевт, прихиппованная доброхотка и, похоже, вязальщица по имени Дженни, велела Луизе представить место, где все негативные мысли можно спрятать, и Луиза вообразила сундук на дне морском, каких алчут пираты в книжках, – окованный железом, запертый на висячий замок; в сундуке таились не сокровища, а бесполезные Луизины мысли.

Чем подробнее, тем лучше, сказала Дженни, и Луиза подкинула на жесткий песок ракушек и кораллов, а сундук облепили морские уточки, любопытные рыбы, и акулы тыкались в него носами, омары и крабы ползали по нему, в приливных течениях колыхались водоросли. Она стала экспертом по замкам и ключам и научилась возвращаться в свой подводный мир по щелчку мысленного выключателя. Беда была в том, что, едва все негативные мысли погребены на дне морском, ничего больше у тебя не остается – никаких позитивных соображений.

– Наверное, я вообще не очень-то позитивна, – сказала она Дженни.

Думала, Дженни возразит, по-матерински притянет к трикотажной груди и скажет, что с Луизой все будет хорошо, нужно только немножко времени (и денег). Но Дженни согласилась:

– Наверное.

Луиза бросила к ней ходить, а вскоре приняла предложение Патрика.

Арчи теперь учился в Феттес-колледже. Два года назад, в четырнадцать, он балансировал на краю – мелкое воровство, прогулы в школе, проблемы с полицией (ах, какая ирония), но она видела такое не раз и понимала, что, если не придушить в зародыше, все это станет не просто этапом, но образом жизни. Арчи был готов к переменам – иначе бы ничего не вышло. Обучение стоило непомерно – Луиза платила деньгами, полученными по страховке после смерти матери. «Старая пьяная корова все-таки для чего-то пригодилась», – говорила она. Школа была из тех, против которых Луиза выступала всю свою размеченную красными флажками жизнь, – привилегии, круговорот правящей гегемонии, ля-ля-тополя. А сейчас сама на это подписалась, потому что, когда речь идет о плоти от плоти ее, мировая справедливость может идти лесом.

– А как же твои принципы? – спросили ее, и она ответила:

– Арчи – мои принципы.

Расчет оправдался. Прошло два года, Арчи сделал один сравнительно простой шаг от гота к гику (к подлинному то есть, своему mе tier[45]) и теперь тусовался со своими гикнутыми confrres[46] в астрономическом клубе, шахматном клубе, компьютерном клубе и бог знает на каких еще нивах, Луизе глубоко чуждых. У нее-то была степень магистра по литературе; родись дочь, они бы замечательно чирикали о сестрах Бронте и Джордж Элиот. (А тем временем занимались бы чем? Пекли пироги и наводили друг на друга марафет? Очнись, Луиза.)

– Еще не поздно, – сказал Патрик.

– Что не поздно?

– Ребенка завести.

Брр – мороз по коже. В сердце кто-то распахнул дверь, и туда ворвался северный ветер. Патрик что, хочет ребенка? И не спросишь ведь – а вдруг ответит «да»? Он и тут ее обольстит, как обольстил замужеством? У нее уже есть ребенок – ребенок, объявший ее сердце, и на сей дикий брег она больше ни ногой.

Она всю жизнь воевала.

– Пора остановиться, – сказал Патрик, массируя ей плечи после на редкость убийственного дня на работе. – Сложи оружие, капитулируй, прими все как есть.

– Тебе бы дзэну учить, – сказала она.

– Я и учу.

Она не рассчитывала дожить до сорока, а глянь-ка на нее – семья с двумя машинами, живет в дорогой квартире, носит камушек размером с Гибралтар. Кого ни спроси, сказали бы, что вот она, вожделенная цель, или что жизнь налаживается, – но Луизе чудилось, будто она едет не туда и даже не заметила, где свернула. В особо острых припадках паранойи она подозревала, что Патрик ее загипнотизировал.

После переезда Луиза меняла страховку, и женщина в телефонной трубке задавала ей стандартные вопросы – когда построено здание, сколько комнат, есть ли сигнализация, – а потом спросила: «Вы храните дома драгоценности, меха или оружие?» – и на миг Луизу охватил восторг: надо же, бывает жизнь, в которой все это есть. (Первый шаг сделан – у нее есть бриллиант.) Она пошла не по той дорожке, упаковала свою жизнь аккуратненько и красивенько, а между тем настоящая Луиза мечтала жить вне закона, носить бриллианты и меха и размахивать дробовиком. Даже меха ее особо не смущали. Можно подстрелить зверя, освежевать, съесть – все лучше, чем бесчувственный путь от бойни к мягким бледным пакетам в мясном отделе «Уэйтроуза».

– Нет, – очухавшись, сказала она женщине из страховой компании, – только обручальное кольцо.

Подержанная цацка за двадцать тысяч фунтов. Продай и беги, Луиза. Беги со всех ног. Джоанна Траппер бегала (и до сих пор?), в университете была чемпионкой по легкой атлетике. Однажды побежала, и этоспасло ей жизнь – уж постаралась, вероятно, чтоб ее больше никто не поймал. Луиза прочла все, что висело на доске у Трапперов в кухне, – трофеи и сувениры повседневности, открытки, сертификаты, фотографии, записки. О событии, которое перепахало всю жизнь Джоанны Траппер, конечно, ни слова, обычно убийства не прикнопливают на кухонные пробковые доски. А вот Элисон Нидлер не бегала. Она пряталась.

Сына Луиза теперь почти не видела. Он предпочел жить в общаге – лучше в школе, чем с матерью. По выходным звонил тем же парням, с которыми проводил всю неделю.

– Хватить психовать, – сказал Патрик. – Ему шестнадцать, он расправляет крылья.

Луизе на ум пришел Икар.

– И учится летать.

Луиза вспомнила мертвую птицу, что лежала под дверью в выходные. Дурной знак. Мальчишка пришел, увидал воробья, сказал: «Застрелю-ка воробышка я».

– Ему надо расти.

– Не понимаю зачем.

– Луиза, – мягко сказал Патрик, – Арчи счастлив.

– Счастлив?

Применительно к Арчи это слово не всплывало с тех пор, как он был совсем маленьким. Сколь удивительно, восхитительно свободным и счастливым был он тогда. Луиза думала, это счастье навечно, не знала, что счастье детства тает, потому что у нее-то счастья в детстве не случалось. Сообрази она, что Арчи не навсегда так солнечно невинен, – лелеяла бы каждое мгновение. А сейчас, если она захочет, все это можно повторить. Северный ветер взвыл. Она захлопнула дверь.

Она возвращалась после совещания с командой «Аметист» в Гайле. Так Луиза впервые столкнулась с Элисон Нидлер – за полгода до убийств, когда несколько месяцев стажировалась в «Аметисте», в отделе защиты семей. Дэвид Нидлер, вопреки судебному распоряжению, занял позицию на газоне перед домом в Тринити и пригрозил, что устроит самосожжение на глазах у детей и бывшей жены, которые наблюдали сверху из окна. Когда Луиза примчалась следом за полицейской машиной, Дебби, сестра Элисон, стояла на крыльце и издевалась над Дэвидом. («Деббс у нас на язык скора», как выразилась Элисон. Что ж, Деббс за это поплатилась.) Ну, может, не издевалась – дразнила. («Давай, паршивец, посмотрим, как ты запылаешь».)

Назавтра в суде Дэвиду Нидлеру вынесли предупреждение, велели соблюдать распоряжение, к семейству не приближаться, и он так и делал, только спустя полгода вернулся с пистолетом.

Луиза въехала на стоянку в Хауденхолле. Отметиться в отделе, забрать свою машину, через пять минут опять в пути. Времени полно.

– Финальный отчет криминалистов, босс, – возвестил малолетний констебль Маркус Маклеллен, протягивая ей папку. – Как и предполагалось, пожар в зале автоматов – явно умышленное разжигание огня.

Двадцатишестилетний Маркус получил бакалавра по средствам массовой информации в Стерлинге (а кто нет?) и шевелюрой располагал такой, что, если б он ее отрастил, а не подстригал практично под каракулевую шапку, обзавидовалась бы Ширли Темпл. Он играл в регби, и однажды субботним утром Луиза чуть не околела на морозе, до хрипоты подбадривая Маркуса с трибуны (прекрасный, оказывается, метод спустить пар); ради худосочного неспортивного Арчи она на такие жертвы ни разу не пошла.

Маркуса перевели из полицейского участка, дело Нидлера было его крещение огнем, и он справился даже лучше, чем Луиза ожидала. Милый мальчик, просто ангелический, правильный, как римская дорога, круче, чем догадаешься по виду, и неизменно жизнерадостный. Как Патрик. Откуда она берется, эта жизнерадостность, – с молоком матери впитана? (Бедный, значит, Арчи.)

Она взяла Маркуса под крыло – наседка, одно слово. Материнских чувств к коллегам Луиза прежде не питала – душу баламутит будь здоров. Очевидно, возраст, решила она. Но Маркус? – странное латинизированное имя, не в Риме же родился – в Сайтхилле. («Увлеченная матушка, босс, – пояснил он. – Хорошо, что не Титус. И не Секстус».) В деле Нидлера Маркус явил редкую остроту ума, но Луиза его отстранила, дала другое задание. Сказала: «Чтобы ты набрался опыта», но на деле просто не хотела, чтоб он зациклился на Элисон Нидлер, как зациклилась она. И теперь Маркус трудился над залом игровых автоматов на Брэд-стрит – пару недель назад автоматы таинственно пожрало огнем.

– Страховка? – гадала Луиза. – Или злонамеренно? Или гопота со спичками баловалась?

«Умышленное разжигание огня» – причудливое шотландское обозначение поджога, и Луиза полагала, что главный подозреваемый – всегда владелец. Когда ты на мели, соблазн страховки манит неодолимо. Бриллиант за двадцать тысяч – а зал автоматов за сколько? Владелец зала – не кто иной, как Нил, муж прелестной Джоанны Траппер. («А чем занимается мистер Траппер?» – как бы между прочим спросила она вчера Джоанну Траппер. «Ой, всяким разным, – беспечно ответила та. – Нил вечно ищет новые возможности. Прирожденный предприниматель».) Поди догадайся, с какой стати прелестная доктор Траппер вышла замуж за человека, чьи деловые интересы устремлены к лобковому, как его называют, треугольнику Брэд-стрит, где куда ни плюнь – стрип-клубы, кабаре и бары сомнительного свойства. Ей бы выйти за кого пореспектабельнее – скажем, за хирурга-ортопеда.

По словам жены, Нил Траппер работал в «индустрии развлечений», а это понятие трактуется очень широко. Мистера Траппера, судя по всему, развлекают два-три игровых зала, пара оздоровительных клубов (не сказать чтобы шикарных), стайка частных машин для аренды (видавшие виды четырехдверки, которые притворяются «авто для руководителей») и пара косметологических кабинетов – один в Лите, другой в Сайтхилле, оба опасны для здоровья; наверняка Джоанна Траппер их не посещала – они не тянут на спа-салон в «Шератоне».

– Поведай мне про нашего мистера Траппера.

– Ну, – сказал Маркус, – приехал в Эдинбург, начал с передвижной бургерной на площади Бристо – у него паслись студенты и те, кто из пабов выходит.

– Бургерная на колесах. Высокий класс.

– И однажды под утро она сгорела дотла. Внутри никого не было.

– Вот так совпадение.

– Потом завел бар, кафе, службу доставки питания – что под руку подвернется.

– Горело что-нибудь?

– Кафе горело. Проводка.

– А игровые автоматы?

– Внутри все залито бензином, – сказал Маркус. – Не с бухты-барахты подпалили. Черный ход взломан, сигнализация сработала, но, когда приехали пожарные, все уже полыхало.

– Поговаривают что-нибудь про мистера Траппера?

– Поговаривают, что чист. Негодяйчик, но как ни посмотри – нормальный бизнесмен.

– Только знакомые у него нечистоплотные?

Луиза уже видела фотографии, присланные отделом по мошенничеству, – прекрасные четкие снимки Траппера, который неделями вкушал разнообразные напитки с неким Майклом Андерсоном из Глазго и толпой его прихлебателей.

– Свита, – пояснил Маркус. – Вы посмотрите на эти лица. Только мамочке милы.

Андерсона подозревали в распространении наркотиков в Глазго, но в своем роскошном пентхаусе он обосновался на столь недосягаемой вершине пищевой цепи, что полиция Стрэтклайда никак не могла его прищучить.

– Хорошие адвокаты, – сказал Маркус.

– Или плохие. Как посмотреть.

Сотрудники Мошенничества считали, что Андерсон исчерпал возможности отмывать деньги в Глазго и примеривался к Эдинбургу, хотел попользоваться Нилом Траппером и его «всяким разным», как выражалась его прелестная жена. Доктору Траппер слово «жена» шло несравнимо больше, чем Луизе.

– Как вы познакомились? – спросила вчера Луиза, делая вид, будто она из тех дамочек, кого хлебом не корми – дай послушать романтическую историйку, кто подпевает «Воскресным песням о любви» Стива Райта[47], стряпая мужу завтрак в постель, – короче, вовсе не здравомыслящая корова, которая, вероятно, вот-вот пошлет рапорт о твоем муженьке прокурору.

Джоанна Траппер рассмеялась:

– Я его лечила в травмопункте, он пригласил меня на ужин.

– И вы пошли? – Вовсе скрыть недоумение Луизе не удалось.

– Нет, это весьма неэтично. – Джоанна Траппер снова рассмеялась, словно воспоминание это – начало давно лелеемой забавной истории («Как я встретила вашего отца»). – Он настаивал, в конце концов я сломалась.

Я тоже, подумала Луиза, но сказала другое:

– Мои родители познакомились в отпуске. – И Джоанна Траппер ответила:

– О-о, курортный роман!

И Луиза не прибавила, что отец снял ее мать в баре на Гран-Канарии, а мать напрочь забыла его имя, что, в общем-то, не важно, поскольку он был не единственным соискателем на популярную роль решительно отсутствующего Луизиного папаши.

– А почему мистер Траппер оказался в травмопункте?

– Какие-то хулиганы избили.

То и дело попадает в переделки, водит дурную компанию – с первой же минуты все признаки налицо. Какого же лешего прелестная доктор пошла с ним на свидание?

– Мне понравилось, какой он энергичный, – сказала та, хотя Луиза не спрашивала.

Собаки тоже энергичные, подумала Луиза и улыбнулась:

– Да, моя мать про отца тоже так говорила.

Она не рассказала о пожаре в зале игровых автоматов – как-то невежливо, и без того дурные вести принесла.

– Зовите меня Джо, – сказала доктор Траппер.

– Ничего определенного с ребятами из Глазго Траппера не связывает, – сказала Луиза Маркусу. – Может, Андерсон с Траппером во втором классе были неразлейвода.

– Ну, поговаривают еще, что Траппер вот-вот потонет, – сказал Маркус. – Уже некоторое время ходят слухи. Закорешиться с Андерсоном – неплохой способ остаться на плаву, но страховка от пожаров – способ не хуже.

– Я с ним поговорю, – сказала Луиза и взяла папку.

– Босс?

– А? Нечего мне, я слишком важно лице? Он живет за углом. Зайду с утра по дороге на работу. – Она не сказала: Я читаю собрание сочинений его тестя. И уж точно не сказала: Меня заворожила Джоанна Траппер, она – мой аверс, та, кем я так и не стала, – умеет выжить, хорошая жена, хорошая мать. – Давай напишем прокурору, пусть даст ордер на бумаги Траппера.

– Ладно, босс. – Расстроился: дело из-под носа выхватили.

– Я только поговорю, – утешила Луиза. – И забирай его назад. Просто у меня слегка налажен контакт, я вчера ходила к его жене.

– К его жене?

– Джоанне.

Детектив-сержант Карен Уорнер вошла в открытую дверь и обрушила Луизе на стол груду папок.

– По-моему, твое, – сказала она, присев на край стола.

Ходячая картотека, на девятом месяце, первый ребенок, а все вкалывает. («Без борьбы не сдамся, босс».) Старше Луизы («„Возрастные первородящие“ – ну ты подумай, какая мерзость, а?»). Материнство ее огорошит, подумала Луиза. Карен влетит в стену лбом на шестидесяти милях в час и не сообразит, что произошло.

Карен еще работала в команде по делу Нидлера – за напряженные полгода команду ополовинили, перевели обратно из Сент-Леонарда в Хауденхолл и переселили в штаб расследований, где места меньше. Суперинтендант посоветовал Луизе «сменить пластинку», отставить дело Нидлера в сторону, брать уже другие дела.

– Ты зациклилась на Элисон Нидлер, – сказал он.

– Ну да, – бодро согласилась она, – зациклилась. Это моя работа – циклиться.

Карен развернула «сникерс», откусила, похлопала по животу.

– Лицензия на обжорство, – сказала она Луизе. – Хочешь?

– Нет, спасибо.

Есть охота, но в рот ничего не лезет. Кажется, брак подорвал прекрасный Луизин аппетит. Патрик здоровел день ото дня, а она усыхала. В юности у нее случился краткий роман с булимией – между вырезанием по себе ножиком и ранним припадком пьянства (бакарди с кока-колой – как вспомнишь, блевать тянет), но все это так или иначе смахивало на зависимость, поэтому она бросила. В семью влезает только один наркоман, а мать не желала уступать свое место.

Карен глянула в рапорт у Луизы на столе:

– Та же Траппер? Нил Траппер – муж Джоанны Траппер? Ничего себе. Ну и совпаденьице.

– Я должен знать, кто такая Джоанна Траппер? – спросил Маркус Луизу.

– Та, что спаслась, – ответила Карен. – Габриэлла Мейсон, трое детей? Тридцать лет назад?

Маркус покачал головой.

– Обрыдаться. Какой ты еще зеленый, – сказала Карен. – Мужик в Девоне убил в поле мать и двоих детей, Джоанна убежала, спряталась, потом ее нашли – ни царапины. Джоанна Траппер, в девичестве Мейсон.

– За убийство приговорили некоего Эндрю Декера, – сказала Луиза. – Признали вменяемым. Если пырять ножом мать и двоих детей – это вменяемость, кто же тогда невменяем? Вот и думай, а? А теперь он выходит – уже, собственно, вышел, – и кто-то где-то распустил язык. Журналисты будут вопить – часа, я не знаю, два, а то и дольше. Кормить ненасытную утробу прессы. Я вчера зашла к Джоанне Траппер, предупредить.

Карен смяла обертку от «сникерса», швырнула в корзину.

– И она все еще жертва, босс?

– Хороший вопрос, – сказала Луиза.

К «Максвеллу» опоздала, но можно купить цветы в «Уэйтроузе». Время есть. Совсем капелька. Луиза села в машину, серебристую «БМВ» 3-й серии – гораздо стильнее, чем Патриков суперпрактичный «форд-фокус». Прямой как палка, и машина у него такая же.

И тут зазвонил телефон. Может, не отвечать? Инстинкт, полицейское шестое чувство подсказывало – орало прямо в ухо: ответишь – не будет никакого морского судака, и дважды запеченное суфле тебе тоже не светит.

Она ответила после третьего звонка:

– Алло?

Убежище

Сейди навострила уши: Реджи еще когда различит машину доктора Траппер, а Сейди уже услышала. Собачий восторг читался лишь в мелкой дрожи хвоста, но если погладить – почувствуешь, как все собачье тело наэлектризовано предвкушением. И деткино тоже. Едва он видел, как доктор Траппер входит в кухню, восторг сотрясал его плотное тельце, – детка готовился взмыть в воздух и тянул толстые ручки к матери.

– Тпру, ковбой, полегче, – засмеялась доктор Траппер, ловя его и крепко обнимая.

Вместе с нею в дом ворвалось ледяное облако. В руках у доктора Траппер, как обычно, дорогая сумка «Малберри» («„Бейсуотер“ – красота, правда, Реджи?»), которую мистер Траппер подарил ей в сентябре на день рождения, а на локте висит черный костюм в пакете – у нее три одинаковых костюма в ротации, один на ней, второй в гардеробе, третий в химчистке.

– Quelle horreur, – сказала она, театрально содрогаясь. – И впрямь суровой зимою под ветром студеным[48]. Я там окоченела.

– Дубак, – согласилась Реджи.

– Вот ветер подул, зимою дохнул, куда же воробышку деться?

– Насколько я знаю, доктор Т., в амбаре ячмень, и хоть целый день воробышек может там греться[49].