Завтра Мюссо Гийом

1. Среди призраков

Мы не те, кого показывает нам зеркало. Мы те, кто отражается в сияющих глазах.

Тарун Дж. Теджпал[1]

Гарвардский университет

Кембридж

19 декабря 2011 г.

Амфитеатр переполнен студентами, но в аудитории мертвая тишина.

Стрелки на бронзовом циферблате старинных настенных часов показали два часа сорок пять минут. Лекция по философии молодого преподавателя Мэтью Шапиро близилась к концу.

Эрика Стюарт, студентка двадцати двух лет, сидела на первом ряду и не сводила с преподавателя глаз. Вот уже целый час она безуспешно пыталась привлечь к себе его внимание, согласно кивая каждому его замечанию и всем своим видом показывая, как завороженно она его слушает. Усилия пропадали втуне, однако безразличие преподавателя делало его образ еще притягательнее.

Моложавое лицо, короткая стрижка и пробивающаяся бородка наделяли Мэтью Шапиро необыкновенным шармом в глазах студенток, и не одна вздыхала о нем. Потертые джинсы, высокие ботинки, водолазка – Мэтью был похож скорее на студента или аспиранта, чем на своих коллег, что с суровым видом шествовали по студенческому городку. Однако привлекательная внешность была не главным его достоинством, главным было красноречие.

Мэтью Шапиро был одним из самых популярных преподавателей в студенческом городке. Он преподавал в Кембридже пять лет, и на его лекции с каждым годом приходило все больше студентов. Молва о нем ширилась, и вот уже чуть ли не восемь сотен студентов записалось в следующем семестре на курс лекций по философии. Теперь преподаватель вынужден был их читать в самой большой из аудиторий Север-холла.

«Если философия не избавляет ум от страданий, она бесполезна».

Каллиграфически выведенная на доске максима Эпикура выражала суть лекций Мэтью.

Он стремился, чтобы его лекции были понятными и полезными беседами, и не любил загромождать их абстрактным теоретизированием. Поводом к рассуждению всякий раз становился реальный случай. Мэтью начинал беседу с разговора об обыденной студенческой жизни, с обсуждения проблем, знакомых каждому студенту: страха провалиться на экзамене, горя из-за разрыва с возлюбленным, тирании чужого мнения, поиска смысла в приобретении знаний… Поставив проблему, он призывал на помощь Платона, Сенеку, Ницше, Шопенгауэра. Благодаря живости изложения великие философы неожиданно оказывались не занудами из университетского учебника, а близкими добрыми друзьями, способными дать полезный и утешительный совет.

В своих умных, приправленных юмором лекциях Мэтью не брезговал и так называемой поп-культурой. Фильм, песня, мультик – все могло стать предлогом для философствования. Даже телесериалам нашлось место в его философском курсе. «Доктор Хаус» становился живым примером в разговоре об экспериментальном познании, робинзонада «Остаться в живых» давала повод порассуждать об общественном договоре, рекламщики из «Безумцев» помогали изучать эволюцию отношений между мужчиной и женщиной.

Но если «прагматическая философия» Мэтью сделала его звездой студгородка, то из-за нее же ревнивые коллеги всячески клевали его и называли верхоглядом. По счастью, высокие баллы, которые получали на экзаменах ученики Мэтью Шапиро, их успех на студенческих конкурсах свидетельствовали пока в его пользу.

Группа энтузиастов даже засняла его лекции и выложила на Ютьюб. Их инициатива привлекла внимание одного журналиста из «Бостон Глоуб», и он написал о молодом преподавателе статью. Еще одна статья о нем появилась в «Нью-Йорк таймс», после чего Мэтью предложили создать «антиучебник» по философии. Он написал его. «Антиучебник» великолепно продавался, но популярность не вскружила голову Шапиро, он по-прежнему возился со своими студентами и заботился об их успехах. Однако светлая полоса вскоре сменилась черной. Следующей зимой Мэтью Шапиро потерял жену. Она погибла в автокатастрофе. Безвременная жестокая смерть угнетающе подействовала на философа. Он продолжал читать лекции, но увлеченность, которая воодушевляла всех, погасла, и лекции потускнели.

Эрика прищурилась, стараясь яснее рассмотреть преподавателя. Потеря надломила Мэтью. Черты его лица обострились, глаза погасли. Но траурная одежда, сумрачный взгляд, аура меланхолии еще опаснее для беззащитного девичьего сердца.

Девушка прикрыла глаза и замерла, слушая низкий, хорошо поставленный голос, который заполнял аудиторию. Голос, утративший энтузиазм, но сохранивший волшебное свойство – дарить уверенность в себе. Солнечные лучи лились через окна, согревая просторную аудиторию, светя в глаза средним рядам. Эрике стало так хорошо, так спокойно от умиротворяющих звуков бархатного голоса. Но каким коротким оказался светлый миг! Она вздрогнула от резкого звонка, возвестившего конец лекции. Не спеша стала складывать книги и тетради, дожидаясь, чтобы аудитория опустела, и тогда робко подошла к преподавателю.

– Что вы тут делаете, Эрика? – удивился Мэтью, узнав ее. – Вы прекрасно сдали курс философии в прошлом году. Вам нечего делать на моих лекциях.

– Я пришла благодаря афоризму Хэлен Роуленд, который вы так часто цитировали.

Мэтью сдвинул брови, пытаясь вспомнить, какой именно из афоризмов имеет в виду девушка.

– «Больше всего мы сожалеем о тех безумствах, которые не совершили, когда была возможность». – Девушка призвала на помощь все свое мужество и продолжила: – Чтобы не сожалеть, я решила совершить безумство. В общем… В будущую субботу у меня день рождения, и я… Я бы хотела… Пригласить вас поужинать.

Глаза Мэтью слегка округлились от удивления, и он сразу же постарался вразумить свою ученицу.

– Вы же умница, Эрика, а значит, знаете сами все сто пятьдесят причин, по которым я откажусь принять ваше приглашение.

– Но не потому, что вам оно неприятно, правда же?

– Не настаивайте, прошу вас, – оборвал он ее.

Эрика вспыхнула, оробев, застыдившись, пробормотала несколько слов в свое оправдание и пошла к двери.

Мэтью вздохнул, надел пальто, завязал шарф и тоже вышел на улицу студгородка.

Зеленые газоны, красивые здания из темного кирпича с девизами, выведенными по-латыни на фронтонах, – неподвластный времени Гарвард был пронизан британским духом.

Выйдя за порог Север-холла, Мэтью закурил сигарету, закинул рюкзак за плечо и направился к Ярду, обширному двору-парку, откуда на километры разбегался лабиринт дорожек, ведущих к учебным корпусам, библиотекам, музеям, общежитиям.

Парк тонул в мягком осеннем свечении. Вот уже десять дней неожиданное для осени солнце дарило обитателям Новой Англии тепло бабьего лета, особенно отрадное в эту пору.

– Господин Шапиро! Отбейте мяч!

Мэтью повернул голову в сторону, откуда донесся голос. К нему летел футбольный мяч. Он ловко поймал его и отправил обратно к игрокам в квотербэк, которые его и окликнули.

На всех лавочках Ярда сидели студенты с открытыми ноутбуками на коленях. С лужаек доносился смех, всюду велись оживленные разговоры. Здесь как нигде ощущалось дружелюбие молодежи самых разных национальностей. Здесь соседство разных культур складывалось в богатство. Серый и бордовый, два цвета-фетиша знаменитого университета, мелькали на футболках, куртках, рюкзаках. Желание быть гарвардцами преодолевало различия.

Проходя мимо Массачусетс-холла, монументального здания в георгианском стиле, где располагалась дирекция и общежитие первокурсников, Мэтью опустил руку с сигаретой вниз. Но не тутто было! Мисс Мур, главная помощница ректора, стоявшая на ступеньках, сердито взглянула на преподавателя и призвала его к порядку: «Господин Шапиро! Сколько раз я должна вас предупреждать, что курить в студгородке запрещено!» И присовокупила еще несколько слов о вреде табака.

Мэтью и не взглянул на нее. С неподвижным лицом прошел мимо. Он хотел было ответить, что умереть для него плевое дело, но сдержался. Еще несколько шагов, и он, миновав массивные ворота, вышел за ограду студгородка и очутился на Гарвард-сквере.

Сквер на самом деле был обширной, гудящей, как улей, площадью, занятой палатками, книжными магазинчиками, маленькими ресторанами и кафе с террасами, на которых сидели студенты и профессора, одни, продолжая читать лекции, другие переустраивать мир. Мэтью порылся в кармане и вытащил проездной. Он уже двинулся по пешеходной дорожке по направлению к станции метро, собираясь сесть на красную линию и через четверть часа быть в центре Бостона, как вдруг старенький «Шевроле Камаро Купе» ярко-красного цвета вылетел, фыркая, из-за угла Массачусетс-авеню и Пибоди-стрит. Молодой преподаватель резко отпрянул назад, чтобы не попасть под колеса автомобиля, что со скрежетом затормозил прямо перед ним.

Стекло опустилось, и Мэтью увидел перед собой русую гриву Эйприл Фергюсон, своей соседки. После смерти Кейт он стал сдавать верхний этаж своего дома.

– Хэлло, брюнет-красавчик! Подвезти?

Мотор «Камаро» оглушительно рычал в тихой заводи, где ездили в основном на велосипедах.

– Спасибо, отдаю предпочтение городскому транспорту, – отклонил Мэтью любезное предложение. – Ты гоняешь, будто играешь в «Жажду скорости».

– Да ладно! Брось свои пешеходные замашки! Я вожу отлично, и ты это знаешь!

– Не настаивай. Эмили уже лишилась матери. Не хочу оставить дочь сиротой в четыре с половиной года.

– Не преувеличивай! Давай влезай скорее, а то я тут все движение перегородила!

Подгоняемый со всех сторон яростными сигналами, Мэтью покорился и со вздохом упал на сиденье «Камаро».

Едва он успел застегнуть пояс безопасности, как «Камаро» вопреки всем правилам дорожного движения резко вильнул влево и помчался на бешеной скорости на север.

– Бостон в другую сторону, – успел сообщить Мэтью, схватившись за ручку дверцы.

– Мы на секунду смотаемся в Белмонт. Тут езды всего ничего. А за Эмили не беспокойся, я попросила няню посидеть еще часок.

– Не предупредив меня? Я же тебе говорил…

Молодая женщина снова нажала на акселератор, и они помчались так, что у Мэтью перехватило дыхание. Олимпийски спокойная Эйприл снисходительно покосилась на него и протянула картонную папку.

– У меня, кажется, появился покупатель на эстамп Утамаро, – объявила она. – Усек?

Эйприл была хозяйкой галереи в Соут-Энде, специализирующейся на эротическом искусстве. Женщина обладала поистине редким даром находить среди хлама неведомые шедевры и перепродавать их потом с немалой выгодой.

Мэтью начал с того, что освободил папку от резинок, а японский эстамп от кофточки из настоящего шифона, в которую он был завернут. Эстамп оказался шунгой[2] конца XVIII века, изображал куртизанку и ее клиента во время акта любви. Образец этакой чувственной акробатики. Откровенность сцены смягчалась изысканностью рисунка и богатством тканей. Лицо гейши чаровало тонкостью и изяществом. Ничего удивительного, что такого рода гравюры так полюбились потом Климту и Пикассо.

– Ты уверена, что хочешь с ней расстаться?

– Я получила предложение, от которого не отказываются, – сообщила она голосом Марлона Брандо из «Крестного отца».

– Можно поинтересоваться, от кого?

– От крупного коллекционера-азиата. Он в Бостоне проездом, навещает дочь. Похоже, он готов совершить покупку, но в городе всего на один день. Такая возможность, как ты понимаешь, еще раз скоро не представится…

«Шевроле» выехал из студенческого квартала и покатил по скоростной дороге вдоль Фреш Понда, самого большого озера в Кембридже, а потом дальше в Белмонт, небольшой жилой городок западнее Бостона. Эйприл ввела адрес в GPS и стала следовать указаниям механического голоса, который привел их в очень богатый и очень уютный квартал. Окруженная деревьями школа, за ней площадка для игр, парк, спортивный комплекс. Неподалеку стояла даже тележка с мороженым, которую продавец привез сюда, словно бы из 50-х. Несмотря на запрет, «Камаро» обогнал школьный автобус и остановился на тихой, застроенной небольшими особняками улочке.

– Ты со мной? – спросила Эйприл, забирая у Мэтью папку.

Мэтью отрицательно покачал головой.

– Лучше подожду тебя в машине.

– Я задерживаться не собираюсь, – пообещала Эйприл, смотрясь в зеркало заднего вида и напуская волнистую прядь на правый глаз, как это делала Вероника Лейк.

Достав из сумочки помаду, она подкрасила губы, довершив этим последним штрихом образ роковой женщины в красной кожаной куртке в обтяжку и в футболке с глубоким вырезом.

– А не слишком ли вызывающе? – подначил приятельницу Мэтью.

– «Я совсем не плохая, меня так нарисовали», – промурлыкала она в ответ голосом Джессики Рэббит из мультяшки «Кто подставил кролика Роджера».

И наконец-то выпрямив свои длинные ноги в легинсах, зашагала к дверям самого большого коттеджа на этой улице.

Мэтью смотрел ей вслед. Эйприл нажала на звонок. По части сексапильности она могла дать кому угодно сто очков вперед: идеальные пропорции, осиная талия, потрясающая грудь. Воплощение мужских грез! Но – увы! – Эйприл любила не мужчин, а женщин и всегда и всюду объявляла о своем пристрастии к однополой любви.

По этой, кстати, причине Мэтью и взял ее себе в соседки, зная, что никакие двусмысленности ему не грозят. К тому же Эйприл была умницей, фантазеркой, умела пошутить и повеселиться. Хотя характер у нее был не из лучших, в выражениях она не стеснялась и порой впадала в страшный гнев по пустякам. Однако как никто умела ладить с малышкой Эмили, а это было для Мэтью дороже всего на свете.

Эйприл исчезла за дверью, и Мэтью перевел взгляд на другую сторону улицы. Мамочка с двумя малышами украшали сад перед домом, готовясь к Рождеству. Да, действительно, до Нового года осталось немногим больше недели, и при мысли об этом он снова почувствовал острую тревожную боль. Близилась годовщина смерти Кейт: ужасный день 24 декабря, превративший в 2010 году его жизнь в тоску и мучение.

Три первых месяца после катастрофы Мэтью чувствовал только неутолимую боль. Она не отпускала его ни на секунду. Опустошала. Мучила. Разверстая рана. Впившийся вампир, высасывающий жизнь. Пытаясь избавиться от пытки, он готов был на самые радикальные средства: подходил к окну, готовясь выпрыгнуть, искал крюк, куда привяжет веревку, хватался за таблетки, собираясь выпить смертельный коктейль, приставлял дуло к виску. Останавливала мысль о маленькой Эмили: с ней-то что будет без него? Он не имел права отнимать отца у своей дочери, не имел права уродовать ей жизнь.

Бурное горе первых месяцев сменилось унылым туннелем тоски. Жизнь замерла, остановилась, завязла в безнадежности, которой не виделось ни конца ни края. Мэтью не сопротивлялся, он покорно терпел свою беду, наглухо закрывшись от жизни. Потеря была невосполнимой. Будущего не существовало.

По совету Эйприл он все же совершил невероятное усилие и записался в группу поддержки. Сходил на одно занятие, попытался найти слова, чтобы выразить свое горе и разделить его с другими, но больше ходить туда не стал. Чем могли помочь ему дежурные фразы сочувствия и чужие житейские уроки? Он предпочел свое одиночество и бродил по нему, словно призрак, ничего не желая, ничего не ожидая. Отсутствуя.

Но прошло какое-то время, и ему стало казаться… Не то чтобы он ожил. Нет. Ему показалось, что боль понемногу отпускает его. Просыпаться было по-прежнему невмоготу, но в Гарварде, во время лекций или на совещаниях преподавателей по профориентации, в которых он теперь участвовал без прежней активности, ему вдруг становилось как будто немного легче.

Он не стал таким, каким был, но словно бы мало-помалу смирялся со своим новым состоянием, с головой уходя в философию, которую преподавал студентам. Фатализм стоиков и бесстрастие буддистов помогали ему терпеть жизнь такой, какая она есть: изменчивой, заведомо лишенной стабильности, постоянно эволюционирующей. В ней ничего не стояло на месте. А счастье? Хрупкое, как стекло, оно было всего лишь кратковременным жизненным опытом…

Теперь, дорожа мелочами, он вновь начинал ощущать, что у жизни есть вкус. Прогулка в солнечный день с Эмили, футбольный матч со студентами, удачная шутка Эйприл. Из этих малостей он строил плотину, которая не позволяла бы разливаться горю, не подпускала бы его, удерживала на расстоянии.

Но плотина оказывалась непрочной. Боль подтачивала ее, прорывалась, хватала за горло. Достаточно было пустяка, чтобы горе вновь разнуздывалось, бушевало, топило в воспоминаниях. На улице женщина обдала ароматом духов Кейт… Мелькнул плащ того же фасона… По радио передавали песенку, которую они любили слушать, когда были так счастливы… Фотография, случайно найденная в книге…

В последние дни ему снова стало намного хуже. Приближение ужасной годовщины и радостные предновогодние хлопоты – все было связано с Кейт, все о ней напоминало.

Уже не раз он просыпался посреди ночи с бьющимся сердцем, мокрый от пота, мучимый одним и тем же воспоминанием: кошмаром последних минут Кейт. Мэтью сразу же примчался в больницу, когда туда с места аварии доставили Кейт. Но ее коллеги (а она была врачом) ничего не могли сделать, чтобы вернуть ее к жизни. Он встретился со смертью лицом к лицу. Смерть отобрала у него женщину, которую он любил. Им с Кейт было отпущено всего четыре года счастья, но какого!.. Полного совершенного взаимопонимания! За четыре года люди только намечают тот путь, который пройдут вместе. Их путь оборвался. Но встреча была уникальной, такое не повторяется. Стоило Мэтью подумать об этом, и он снова впадал в отчаяние.

Слезы выступили у Мэтью на глазах, когда он заметил, что крепко сжимает обручальное кольцо, которое по-прежнему носил на безымянном пальце. Сердце у него колотилось, как сумасшедшее, пот выступил на лбу. Он опустил стекло, нащупал в кармане джинсов успокоительное и положил таблетку под язык. Лекарство медленно таяло, химия действовала. Пройдет несколько минут, и сердцебиение выровняется. Мэтью прикрыл глаза, помассировал веки, сделал глубокий вдох. Чтобы окончательно успокоиться, ему нужна была сигарета. Он вышел из машины, запер дверь, сделал несколько шагов по тротуару, закурил и глубоко затянулся табачным дымом.

Горечь никотина мягко обволокла горло. Сердце забилось ровнее, и он сразу почувствовал себя гораздо лучше. Прикрыв глаза, подставив лицо осеннему ветерку, Мэтью наслаждался сигаретой. Отличная погода. Сквозь ветви светило солнышко. И до чего тепло! Даже подозрительно! Несколько минут Мэтью так и стоял неподвижно, не открывая глаз, наслаждаясь покоем. Потом открыл глаза и увидел, что в конце улицы возле одного из коттеджей собралась небольшая толпа. Он двинулся туда, ему стало любопытно, что там такое. Коттедж, типичный для Новой Англии: двухэтажный дом, обшитый досками, с высокой, будто на кафедральном соборе, крышей и множеством окон.

Перед домом на лужайке хозяева устроили что-то вроде распродажи. Этакое «опустошение чердака», какие нередко устраивают в этих краях, где люди меняют свои жилища не меньше пятнадцати раз за жизнь.

Мэтью смешался с толпой зевак, что сгрудились на лужайке. Распродажей руководил мужчина примерно его лет, лысый, в квадратных очках, с нахмуренными бровями и бегающими глазами. В черном с головы до ног, он держался очень прямо и чем-то напоминал квакера. Рядом с ним сидел песочного цвета шарпей и грыз игрушечную кость из латекса.

Школьные занятия только-только кончились, так что время для распродажи было выбрано самое подходящее: на лужайку мигом налетела желающая погулять ребятня. Да и вещи, которые продавались, были соответствующими: деревянные рамочки, сумка для клюшек для игры в гольф, бита и перчатки для бейсбола, старая гитара Гибсон… К ограде прислонился велосипед BMX, традиционный новогодний подарок начала 80-х, рядом с ним роликовые коньки и скейтборд. Мэтью побродил между столиков, рассеянно взглянул на навал игрушек, которые сразу напомнили ему детство: йо-йо с деревянными светлыми дисками, кубики-рубики, детские книжки вроде «Гиппопотама-жадины», летающая тарелка, «Эрудит», гигантский плюшевый пришелец из космоса, фигурки персонажей из «Звездных войн»… Цены бросовые. Владелец и впрямь хотел избавиться от всего, что тут было, и как можно скорее.

Мэтью направился к выходу, собираясь покинуть развал, но тут его взгляд упал на пятнадцатидюймовый MacBook Pro. Не самая последняя версия этой модели, скорее всего, предыдущая или даже чуть раньше.

Мэтью подошел, взял ноутбук в руки и стал рассматривать со всех сторон. На алюминиевом корпусе красовалась виниловая самоклеящаяся картинка: Ева, похожая на красавиц Тима Бёртона, изысканная, сексуальная, и в руках у нее яблоко, напоминающее логотип знаменитой фирмы Apple. Внизу под картинкой можно разобрать подпись «Эмма Л.». Вот только непонятно, то ли это подпись художницы, которая ее нарисовала, то ли автограф бывшей владелицы ноутбука.

«А почему бы и нет?» – подумал Мэтью, еще раз взглянув на фирму. Его старенький Powerbook отдал богу душу в конце лета. Конечно, дома у него стоял персональный компьютер, но без ноутбука тоже не обойтись. Хотя вот уже три месяца он этот расход откладывал на потом.

Ноутбук оценили в четыреста долларов, и Мэтью счел эту цену разумной. Сейчас он не купался в золоте, так что можно было считать, что подвернулась удачная покупка. Преподавательская зарплата в Гарварде была вполне приличной, но после смерти Кейт он решил во что бы то ни стало сохранить их дом в Бэкон-Хилл, даже если это было ему не совсем по средствам. Потому-то он и стал сдавать верхний этаж Эйприл, но даже с платой, которую она вносила, выплаты по кредиту съедали три четверти его доходов, оставляя ему весьма скудные возможности для маневров. Он даже вынужден был продать свой коллекционный «Триумф» 1957 года, мотоцикл, которым так гордился.

Мэтью подошел к продавцу и показал ему ноутбук.

– Он ведь в рабочем состоянии, не так ли?

– Нет, одна коробка для виду! Разумеется, он работает, иначе бы я его не продавал за такую цену! Это компьютер моей сестры, я сменил ему жесткий диск и операционную систему, так что он теперь как новенький.

– Отлично, тогда я его покупаю, – решился Мэтю, поколебавшись пару секунд.

Он достал бумажник и с огорчением обнаружил, что у него только триста десять. Смущенный, он попытался поторговаться, но продавец заявил, что о снижении цены не может быть и речи. Мэтью обиделся, пожал плечами и собрался уходить, но за спиной вдруг услышал веселый голос Эйприл.

– Разреши мне подарить тебе этот ноутбук! – попросила она, удерживая продавца.

– И речи быть не может!

– В ознаменование продажи эстампа!

– Ты получила столько, сколько хотела?

– Да, но не без приключений. Паренек решил, что за такую цену имеет право на одну из поз Камасутры.

– «Беда мужчин в том, что они не могут спокойно посидеть на месте», – процитировал Мэтью.

– Вуди Аллен?

– Нет, Блез Паскаль.

Продавец протянул им ноутбук, который успел уложить в коробку. Мэтью поблагодарил его кивком головы, Эйприл расплатилась, и они поспешили к машине.

Мэтью настоял, что за руль сядет он. И пока они медленно продвигались к Бостону, зажатые пробкой, он вдруг понял: только что купленный ноутбук навсегда переменит его жизнь.

2. Мисс Ловенстайн

Собаки меня никогда не кусали. Только люди.

Мэрилин Монро

Бар ресторана «Император»

Рокфеллер Плаза, Нью-Йорк

18 часов 45 минут

Из бара «Император», расположенного на самом верхнем этаже Рокфеллер-центра, открывается сказочный вид на Манхэттен. В обстановке бара удачно соседствуют традиционность и дизайнерские новшества. Обновив в нем многое, художник не тронул панели с деревянной резьбой, столики в стиле ар-деко и кожаные клубные кресла. Благодаря всему этому в «Императоре» царила уютная атмосфера старинного английского клуба, удачно сочетаясь с современностью в виде ярко сияющего бара из стекла, пересекающего все помещение.

Тоненькая Эмма Ловенстайн легко сновала между столиками, поднося бокалы с вином. Посетителей знакомили с разными винами, и она, блистая врожденным даром красноречия, рассказывала историю изысканных напитков. Молоденькой сомелье удавалось заражать окружающих своим воодушевлением. Она располагала к себе всем – изяществом хорошеньких ручек, точностью движений, искренностью улыбки, но больше всего энтузиазмом, присущим юности, которым ей так хотелось поделиться.

Дегустация подвигалась к концу, балет официантов готовил предпоследний номер.

– Тартинки с ветчиной и пармезаном, – объявила Эмма, и в зале послышался одобрительный гул: приглашенные, попробовав, отдавали должное поданному блюду.

Эмма налила каждому по бокалу красного вина, не показывая этикетку, а затем в течение нескольких минут отвечала на вопросы, перечисляя особенности налитого вина, стараясь, чтобы клиенты лучше их прочувствовали. Наконец объявила:

– Вино из винодельни Моргон, Кот-дю-Пи, сухое божоле. Вино с долгим послевкусием, насыщенное, бархатистое, с ароматом малины и кислой вишни, который прекрасно сочетается с пряным вкусом свиной ветчины.

Идея проводить еженедельные знакомства с винами принадлежала Эмме. Слух об изысканных трапезах распространялся все шире, и теперь они пользовались большой популярностью. Идея была проста: Эмма предлагала попробовать четыре разных сорта вина, которые сопровождали четыре блюда, предложенные главным поваром ресторана, Джонатаном Лемперером. Трапезы были тематическими, посвящались сорту винограда или месту, где виноград обладает особыми свойствами, длились примерно час и приобщали желающих к энологии[3].

Эмма заглянула за стойку и подала знак нести последнее блюдо. Коротким мигом передышки она воспользовалась, чтобы взглянуть на экран мобильника, он давно уже мигал, подавая ей знак. Прочитав эсэмэс, она на секунду впала в панику.

«На этой неделе проездом в Нью-Йорке. Поужинаем сегодня вечером?

Мне тебя не хватает.

Франсуа».

Она застыла, не сводя глаз с мерцающего экрана.

– Эмма?!

Оклик помощника вернул ее к действительности.

– В завершение нашей дегустации мы предлагаем вам ананас с лепестками магнолии и мороженое с маршмеллоу, карамелизированным на древесных углях.

Она откупорила новые бутылки и предложила еще по бокалу вина своим гостям. Поиграв немного в загадки и отгадки, сообщила:

– Итальянское вино из Пьемонта, мускат Асти. Легкое ароматное вино, игристое, сладковатое. Аромат розы и воздушные пузырьки великолепно сочетаются со свежестью ананаса.

После десерта посетители задавали вопросы. Многие интересовались самой Эммой, где она училась, где вообще получают подобное образование. Она отвечала охотно, спрятав как можно лучше свое волнение.

Эмма из Западной Виргинии, родилась в семье со скромным достатком, отец у нее был шофером-дальнобойщиком, и летом, когда ей исполнилось четырнадцать, повез всю семью в Калифорнию полюбоваться виноградниками. Девочка-подросток открыла для себя волшебную страну, которая очаровала ее на всю жизнь. Виноградники и вино стали ее призванием и профессией.

Она поступила в лицей гостиничного хозяйства в Чарльстоне, в нем много внимания уделяли энологии. А когда получила диплом, без сожаления покинула убогое захолустье. И куда отправилась? В Нью-Йорк, конечно! Поначалу работала подавальщицей в скромном кафе, потом старшей официанткой в модном ресторане в Вест-Виллидже. Работала по шестнадцать часов в день, следя за обслуживанием столиков, занимаясь винами и баром. И вот однажды за один из ее столиков сел весьма любопытный клиент. Своего кумира она узнала сразу: сам мистер Джонатан Лемперер. Критики кулинарных журналов называли его «Моцартом гастрономии». Он был шеф-поваром одного из самых посещаемых ресторанов Манхэттена, прославленного «Императора», о котором говорили, что в нем «лучшая кухня в мире». «Император» и в самом деле мог считаться святая святых гастрономии, принимая каждый год тысячи клиентов со всех концов света. Клиентам иной раз приходилось ждать целый год, чтобы наконец заказать там столик. Но в этот день Лемперер обедал инкогнито со своей женой в другом ресторане. У него самого к этому времени были рестораны в самых крупных городах мира. Для короля обширной империи он был поразительно молод.

Эмма набралась мужества и заговорила с кумиром. Джонатан выслушал ее с интересом, и очень скоро обед превратился в тест по найму. Успех не вскружил голову Лемпереру, он был требовательным, но не заносчивым и по-прежнему продолжал искать свежие таланты. Оплачивая счет, он протянул Эмме визитную карточку со словами:

– Приступайте завтра.

На следующий день он подписал с ней контракт, назначив помощником главного сомелье «Императора». И вот уже три года она отлично ладила со своим шефом. Лемперер фонтанировал идеями, и поиск соответствия между подаваемыми блюдами и вином был одной из его давних забот. Эмма осуществила свою профессиональную мечту. В прошлом году Джонатан развелся и снял передник. В ресторане появился новый шеф-повар. Но хотя Лемперер не стоял больше у плиты, его энергия пронизывала все по-прежнему и придуманные им блюда служили украшением меню.

– Благодарю вас за то, что пришли к нам, и надеюсь, что провели приятный вечер, – сказала Эмма, завершая разговор с посетителями.

Она попрощалась с ними, быстренько подвела итоги дня со своим помощником, собралась и отправилась домой.

Через несколько секунд лифт доставил Эмму к подножию Рокфеллер-центра. Время перевалило за полночь. Дул ледяной ветер, изо рта вылетал пар, но мороз не смущал отважных туристов, которые облепили ограду катка и фотографировали гигантскую новогоднюю елку. Высотой не меньше тридцати метров, дерево сияло огнями гирлянд и сверкало шарами. Чудесное зрелище, а сердце Эммы теснила тоска. Банальная истина остается истиной: встречать Новый год одной невесело. Молодая женщина подошла к краю тротуара и стала высматривать на дороге зеленый огонек свободного такси, натягивая на уши шапочку и потуже закручивая вокруг шеи шарф. К несчастью, и ночью бывают часы пик, и все желтые такси, проезжавшие мимо, были заняты. Смирившись с неудачей, Эмма пробралась сквозь толпу и добежала до угла Лексингтон-авеню и Пятьдесят третьей стрит, спустилась в метро и села в поезд на линии Е по направлению в Даун-таун[4]. Естественно, что вагон был набит битком, так что она стояла, зажатая в толпе пассажиров.

И все же, несмотря на толчки и тесноту, ухитрилась вытащить мобильник и еще раз прочитать эсэмэс, которую помнила наизусть.

«На этой неделе проездом в Нью-Йорке. Поужинаем сегодня вечером?

Мне тебя не хватает.

Франсуа».

«Отправляйся ко всем чертям! Не думай, что я в твоем распоряжении!» – полыхнула она снова гневом, не сводя глаз с экрана.

С Франсуа, наследником одного крупного винодела из Бордо, она познакомилась два года назад, когда ездила во Францию изучать местное виноделие. Он не скрыл от нее, что женат, что у него двое детей, но она все же ответила на его ухаживание. Эмма продлила свое путешествие, и они провели сказочную неделю, странствуя по «винным» дорогам тех краев: знаменитой «дороге Медок», по следам прославленных сухих вин небольших замков, по «тропинкам на склонах» с романскими церквями, археологическими древностями, средневековыми городками и аббатствами Междуморья, по старинным деревенькам Сен-Эмильона… Потом они виделись в Нью-Йорке во время деловых командировок Франсуа. И даже съездили в отпуск, провели неделю на Гавайях. Два года коротких страстных встреч, два года бесплодных ожиданий. Разрушительные два года. Всякий раз, когда они встречались, Франсуа обещал, что вот-вот разведется. Эмма не то чтобы очень в это верила, просто была влюблена, и все.

А потом, когда они снова собирались вместе провести свободные дни, он написал ей, что все еще любит жену и хочет положить конец их связи.

Эмма уже не первый раз в своей жизни приближалась к опасному краю. Она изведала на себе, что такое булемия или невозможность есть, испытала желание наносить себе раны. Сообщение о разрыве подтолкнуло ее еще ближе к бездне.

Опустошение, пустота – вот все, что она ощущала. В ней сломалось что-то очень важное, и она сделалась хрупкой и уязвимой. Жизнь утратила краски, вкус и давала знать о себе только тянущей болью. Справиться с этой мукой можно было одним-единственным способом: погрузиться в теплую ванну и перерезать вены на запястьях. Сделать два глубоких надреза на каждой руке.

Ее попытка самоубийства не была призывом на помощь или детским театральным жестом. Она хотела уйти из жизни всерьез. Причиной была несчастная любовь, но корень разлада с жизнью таился гораздо глубже. Эмма хотела уйти из жизни, и у нее бы получилось, если бы не ее брат, кретин и идиот, который не нашел другого времени, чтобы ворваться в ее квартиру с упреками, что она не заплатила в этом месяце за отца в доме для престарелых.

При этом воспоминании у Эммы всегда пробегала по спине ледяная струйка…

Поезд остановился. Станция «Сорок вторая стрит», конечная остановка всех автобусов. Вагон опустел, и Эмма наконец смогла найти себе место. Едва она села, как мобильник завибрировал. Франсуа настаивал:

«Умоляю, дорогая, ответь. Дадим себе еще один шанс.

Отзовись. Прошу! Мне так тебя не хватает.

Твой Франсуа».

Эмма закрыла глаза и стала дышать очень медленно. Ее бывший любовник – непостоянный эгоист и манипулятор. Он умело пользуется своим обаянием, делая из себя героя с любящим сердцем. Хочет утвердить над ней свою власть. Знает, что способен лишить ее самообладания. Умеет безжалостно использовать ее слабости и неуверенность в себе. Бередит раны, напоминает о неудачах. Лучше всего ему удается истолковывать происходящее в свою пользу, а ее представлять фантазеркой с маниями.

Чтобы не поддаться соблазну ответить, Эмма отключила мобильник. Она заплатила дорогую цену за то, чтобы избавиться от чар Франсуа. Она больше не хотела попадаться в ловушку. Тем более в канун Нового года. Тем более что чувствовала себя такой одинокой!

Самым худшим ее врагом был вовсе не Франсуа. Она сама себе была худшим врагом. Не могла научиться жить ровно, без всплесков. Эмма знала, что за ее доброжелательной веселостью таятся импульсивность, эмоциональная неустойчивость, что она может впасть в глубокую депрессию или в безудержную эйфорию.

И сейчас ни за что не желала пойти на поводу своего страха перед одиночеством, потому что потом она опять впадет в отчаяние и, кто знает, может, опять поддаться силам саморазрушения. Ее привязанности не приносили ей счастья. Любя, она отдавала все, но тому, кто этого не заслуживал. Эгоистам вроде Франсуа. Однако в ней самой было что-то, чего она не понимала, с чем не могла справиться. Какая-то темная сила, какое-то внутреннее свойство натуры подталкивало ее к несвободным мужчинам. Она безрассудно стремилась слиться, раствориться в своем чувстве и в то же время прекрасно понимала, что эта любовь не несет в себе ни надежности, ни постоянства, в которых она так нуждалась. И все-таки она не отказывалась от связи, с отвращением становилась сообщницей в неверности, подрывала семейный очаг, хотя это было против ее правил и против того, чего она хотела для самой себя.

По счастью, вот уже несколько месяцев она занималась психотерапией и немного научилась отходить в сторону и не поддаваться сразу порыву чувств. Теперь она точно знала, что должна оберегать себя и держаться подальше от недобросовестных эгоистов.

Вот и конечная – «Уорлд Трейд Центр». Этот городской квартал на юге города был почти полностью разрушен терактом. Сейчас в нем по-прежнему ведутся строительные работы, и очень скоро новые башни из стекла и бетона украсят нью-йоркский горизонт.

«Символ мощи Манхэттена, способного выйти еще более сильным из любых испытаний, – подумала Эмма, поднимаясь по лестнице к Гринвич-стрит. – Пример, над которым стоит поразмышлять…»

Она дошла быстрым шагом до перекрестка с Гаррисон-стрит и пошла по эспланаде вдоль больших жилых домов из зеленоватого кирпича, построенных где-то в 70-х, когда Трайбека[5] был всего-навсего промышленной зоной, усеянной предприятиями. Эмма набрала код и толкнула двумя руками тяжелую дверь.

Довольно давно в трех сорокаэтажных башнях дома номер 50 на Норд Плаза сдавались сотни скромных квартир. Внезапно цены в квартале взлетели вверх, их дом надумали в ближайшее время ремонтировать, в ожидании ремонта холл выглядел плачевно: облупившаяся краска на стенах, тусклый свет, сомнительная чистота. Эмма забрала из ящика почту, села в лифт и вышла на предпоследнем этаже, где снимала квартиру.

– Хлодвиг!

Стоило ей переступить порог, как к ней бросилась ее собака, бурно выражая восторг.

– Дай я хотя бы дверь закрою, – проговорила она, гладя бархатистую шкурку, сложившуюся в прочные твердые складки.

Эмма поставила сумку и минут пять здоровалась с Хлодвигом. Ей нравилось его плотно сбитое тельце, большой черный нос, честные глаза, мерцающие на треугольной мордочке, и притворно недовольный вид.

– Вот уж ты всегда мне будешь верен!

И словно бы в благодарность сразу же насыпала ему в миску сухого корма.

Квартира была маленькой – сорок квадратных метров, но не без шарма – светлый пол, стены под кирпич, огромное окно. В кухне главной была стойка из черного песчаника и три металлических табурета. А вот что касается гостиной, то вся она была заставлена стеллажами с книгами. Американская литература, европейская, книги о кино, винах, гастрономии. Были в доме и недостатки: старые трубы, перебои с водой, мыши в прачечной, постоянно ломающиеся лифты, плохие кондиционеры, тонкие стены, которые дрожали во время грозы и не скрывали интимной жизни соседей. Зато из окна был потрясающий вид на реку, а уж при взгляде на Нижний Манхэттен просто дух захватывало. Цепочки светящихся зданий, набережная Гудзона и возле нее множество самых разных пароходов и лайнеров.

Эмма сняла пальто, шарф, повесила костюм на манекен и надела старые джинсы и просторную футболку «Янкиз», потом отправилась в ванную, чтобы смыть макияж.

Зеркало отразило лицо молодой женщины тридцати трех лет, с темными, слегка вьющимися волосами, светло-зелеными глазами и небольшим носом, на котором заблудилось несколько веснушек. В очень счастливые дни в ней можно было найти отдаленное сходство с Кейт Бекинсэйл[6] и Эванджелин Лилли[7], но сегодня день был несчастливый. Стараясь не поддаться наплывающей тоске, Эмма послала себе насмешливую гримаску. Она избавилась от линз, а вместе с ними от рези в глазах, надела очки и отправилась на кухню ставить чайник.

«Брр, ну и холодина!» – вздрогнула она, взяла по дороге плед, закуталась в него и прибавила мощности отоплению. Дожидаясь, пока вскипит чайник, уселась на табурет и открыла лежащий на стойке компьютер.

Есть хотелось страшно. Эмма вышла на сайт японского ресторана, работавшего с доставкой на дом, заказала себе мисо суп, суши, маки и сашими.

Получила по почте подтверждение, что заказ принят, проверила его и узнала время доставки, а потом просмотрела остальную почту, опасаясь наткнуться на письмо от бывшего любовника.

По счастью, писем от Франсуа не было.

Зато было другое письмо, загадочное, от неизвестного Мэтью Шапиро.

Эмма слыхом не слыхала о таком!

Но он-то и перевернет всю ее жизнь…

3. Письмо

Если страдание – твой лучший друг, отказаться от него – подвиг.

Микела Марцано

Бостон

Квартал Бэкон-Хилл

Восемь часов вечера

– Мама не вернется, да, пап? – спросила Эмили, застегивая пижаму.

– Нет, не вернется. Никогда, – подтвердил Мэтью и взял девочку на руки.

– Это неправильно, – жалобно проговорила она дрожащим голоском.

– Совсем неправильно, – согласился он резко, – но в жизни такое случается.

И он уложил девочку в кровать.

Небольшая комната с невысоким потолком была теплой, уютной, но без пастельной слащавости, какая обычно царит в детских.

Когда Мэтью и Кейт ремонтировали дом, они старались вернуть каждой комнате ее первоначальный облик. В этой убрали перегородку, отмыли и натерли воском паркет, чтобы мягко поблескивал, поставили старую мебель – деревянную кроватку, покрашенный белой краской комод, обитое холстинкой кресло, лошадь-качалку, а для игрушек приспособили рыжий кожаный чемодан с латунными накладками.

Мэтью погладил Эмили по щеке, надеясь хоть как-то ее утешить.

– Хочешь, я тебе почитаю, а, малыш?

Эмили опустила глаза и грустно покачала головой.

– Нет, не надо мне читать…

Мэтью невольно нахмурился. Вот уже несколько дней он чувствовал, что дочка подавлена. Он как будто передавал ей свою тоску и тревогу и теперь не мог не винить себя. Но ведь он старался! Он крепился, не показывал дочке своего горя, носил маску, но с детьми это не проходит, у них есть шестое чувство, они знают все. Была и еще одна беда: Мэтью, потеряв жену, боялся лишиться еще и дочери. Он понимал, что его страх – глупость, всячески старался образумить себя, но не мог. Ему чудилось, что Эмили из-за каждого угла грозит опасность, и он оберегал ее от всего и вся с риском лишить воздуха и веры в себя.