Лунный камень Коллинз Уилки

— Что же вы сделали?

— Я потушила свечу, чтобы она вообразила, что я сплю. Я была упряма, — мне хотелось оставить алмаз там, куда я его положила.

— Задув свечу, вы опять легли в постель?

— Я не успела. В ту минуту, когда я задула свечу, дверь гостиной отворилась, и я увидела…

— Вы увидели?

— Вас.

— Одетого, как обычно?

— Нет. В ночной рубашке, со свечою в руке.

— Одного?

— Одного.

— Вы могли видеть мое лицо?

— Да.

— Ясно?

— Совершенно, Свеча в вашей руке осветила мне его.

— Глаза мои были открыты?

— Да.

— Вы заметили в них что-нибудь странное, что-нибудь похожее на пристальное или бессмысленное выражение?

— Совсем нет. Ваши глаза были блестящи, более блестящи, чем обыкновенно. Вы так осматривались в комнате, словно знали, что вы там, где вам не следует быть, и словно боялись, что вас увидят.

— Вы обратили внимание, какой у меня был вид, когда я входил в комнату?

— Вы шли, как ходите всегда. Вы дошли до середины комнаты, а потом остановились и осмотрелись вокруг.

— Что же вы сделали, когда увидели меня?

— Я не могла ничего сделать. Я стояла как окаменелая. Я не могла заговорить, я не могла закричать, я не могла даже пошевелиться, чтобы запереть дверь.

— Мог я вас видеть там, где вы стояли?

— Конечно, вы могли видеть меня. Но вы ни разу не взглянули на меня.

Бесполезно задавать этот вопрос. Я уверена, что вы меня не видели.

— Почему же вы так уверены?

— Иначе разве вы взяли бы алмаз? Поступили бы так, как поступили впоследствии? Были бы вы здесь теперь, если б знали, что я тогда не спала и смотрела на вас? Не заставляйте меня говорить об этом! Я хочу отвечать вам спокойно. Помогите мне сохранить спокойствие. Перейдемте к чему-нибудь другому.

Она была права, права во всех отношениях. Я перешел к другому.

— Что я сделал после того, как вышел на середину комнаты и остановился там?

— Вы повернулись и прямо пошли к углу возле окна, где стоит мой индийский шкапчик.

— Когда я стоял у шкапчика, я должен был стоять к вам спиной. Как же вы видели, что я делал?

— Когда вы двинулись с места, двинулась и я.

— Чтобы видеть, что я делаю?

— В моей гостиной три зеркала. Когда вы стояли там, я увидела все отраженным в одном из зеркал.

— Что же вы увидели?

— Вы поставили свечу на шкапчик. Вы выдвинули и задвинули один ящик за другим, пока не дошли до того, в который я положила алмаз. Вы с минуту смотрели на отворенный ящик, а потом сунули в него руку и вынули алмаз.

— Почему вы узнали, что я вынул алмаз?

— Я видела, как вы сунули руку в ящик. Я видела блеск камня между вашим указательным и большим пальцем, когда вы вынули руку из ящика.

— Не протянулась ли рука моя опять к шкапу, чтобы, например, запереть его?

— Нет. Алмаз был у вас в правой руке, а свечку со шкапчика вы сняли левой рукой.

— После этого я опять осмотрелся вокруг?

— Нет.

— Я сейчас же вышел из комнаты?

— Нет. Вы стояли совершенно неподвижно, как мне показалось, и довольно долго. Я видела лицо ваше в зеркале. Вы походили на человека задумавшегося и недовольного своими мыслями.

— Что же случилось потом?

— Вы вдруг пробудились от задумчивости и сразу вышли из комнаты.

— Я запер за собою дверь?

— Нет. Вы быстро вышли в коридор и оставили дверь открытой.

— А потом?

— Потом огонь от вашей свечи исчез, и звук ваших шагов замер, а я осталась одна в комнате.

— И ничего не произошло больше до той минуты, когда весь дом узнал, что алмаз пропал?

— Ничего.

— Вы уверены в этом? Не заснули ли вы на короткое время?

— Я совсем не спала, я совсем не ложилась в постель. Ничего не случилось до тех пор, пока не вошла Пенелопа, в свое обычное время, утром.

Я выпустил ее руку, встал и прошелся по комнате. На каждый мой вопрос был дан ответ. Каждая мелочь, какую я захотел узнать, была освещена передо мною. Я даже вернулся было к мысли о лунатизме и опьянении; и опять невозможность того и другого встали передо мной — на этот раз в показании свидетеля, видевшего меня своими глазами. Что следовало теперь сказать?

Что следовало теперь сделать? Только один ужасный факт воровства — единственный видимый и осязаемый факт — стоял передо мною среди непроницаемого мрака, окружавшего меня, в котором тонуло все? Не было ни малейшего проблеска света, когда я узнал тайну Розанны Спирман в Зыбучих песках. И ни малейшего проблеска света теперь, когда я обратился к самой Рэчель и услышал отвратительную историю ночи от нее самой.

На этот раз она первая прервала молчание.

— Ну, — сказала она, — вы спрашивали, а я отвечала. Вы подали мне надежду, что из всего этого выйдет что-нибудь, потому что вы сами на что-то надеялись. Что вы теперь скажете?

Тон, которым она говорила, показал мне, что мое влияние на нее прекратилось.

— Мы должны были вместе пересмотреть то, что случилось в ночь после дня моего рождения, — продолжала она, — и тогда мы должны были понять друг друга. Случилось ли это?

Она безжалостно ждала моего ответа. Отвечая ей, я сделал гибельную ошибку, — я позволил отчаянной беспомощности моего положения одержать верх над моим самообладанием. Опрометчиво и бессмысленно я стал упрекать ее за молчание, которое до сих пор оставляло меня в неведении.

— Если б вы высказались, когда вам следовало высказаться, — начал я, — если б вы поступили со мной справедливо и объяснились…

С криком бешенства прервала она меня. Слова, сказанные мною, немедленно привели ее в неистовую ярость.

— Объясниться! — повторила она. — О, есть ли другой такой человек на свете? Я пощадила его, когда разрывалось мое сердце, я защитила его, когда дело шло о моей репутации, а он теперь упрекает меня и говорит, что мне следовало объясниться! После того, как я верила ему, после того, как я его любила, после того, как я думала о нем днем, видела его во сне ночью, — он спрашивает, почему я не обвинила его в бесчестии в первый раз, как мы встретились. «Возлюбленный моего сердца, ты вор! Мой герой, которого я люблю и уважаю, ты пробрался в мою комнату под прикрытием ночной темноты и украл мой алмаз!» — вот что следовало мне сказать. О негодяй, о низкий, низкий, низкий негодяй! Я лишилась бы пятидесяти алмазов скорее, чем увидеть ваше лицо, лгущее мне, как оно лжет теперь!

Я взял шляпу. Из сострадания к ней — да, честно говорю, — из сострадания к ней я отвернулся, не говоря ни слова, и отворил дверь, через которую вошел в комнату.

Она пошла за мною, оттолкнула меня от двери, захлопнула ее и указала на стул, с которого я поднялся.

— Нет, — сказала она. — Не сейчас! Оказывается, я еще обязана оправдать мое поведение перед вами. Так останьтесь и выслушайте меня, а если вы, против моей воли, уйдете отсюда, это будет самая большая низость.

Тяжко было мне видеть ее, тяжко было мне слышать ее слова. Я ответил знаком — вот все, что я мог сделать, — что покоряюсь ее воле.

Яркий румянец гнева начал сбегать с ее лица, когда я вернулся и молча сел на стул. Она переждала немного и собралась с силами. Когда она заговорила, ни единого признака чувства не было заметно в ней. Она говорила, не глядя на меня. Руки ее были крепко стиснуты на коленях, а глаза устремлены в землю.

— Я должна была поступить с вами справедливо и объясниться, — повторила она мои слова. — Вы увидите, старалась ли я быть с вами справедлива или нет. Я сказала вам сейчас, что совсем не спала и совсем не ложилась в постель после того, как вы вышли из моей гостиной. Бесполезно докучать вам рассказом о том, что я думала, — вы меня не поймете; скажу только, что я сделала, когда через некоторое время пришла в себя. Я решила не поднимать тревоги в доме и не рассказывать о том, что случилось, как это мне следовало бы сделать. Несмотря на то, что я все видела своими глазами, я так любила вас, что готова была поверить чему угодно, только не тому, что вы вор. Я думала, думала — и кончила тем, что написала вам.

— Я никогда не получал этого письма.

— Знаю, что вы никогда его не получали. Подождите немного, и вы услышите — почему. Письмо мое ничего не сказало бы вам ясно. Оно не погубило бы вас на всю жизнь, если бы попало в руки кому-нибудь другому. В нем только говорилось (но так, что вы не могли ошибиться), что у меня есть основание думать, что вы в долгу и что мне и матери моей известно, до какой степени вы неразборчивы и нещепетильны в средствах, какими достаете деньги, когда они вам нужны. Вы при этом вспомнили бы визит французского стряпчего и догадались бы, на что я намекаю. Если б вы продолжали читать с интересом и после того, вы дошли бы до предложения, которое я хотела вам сделать, — предложения тайного (с тем, чтобы ни слова не было сказано вслух об этом между нами): дать вам взаймы такую большую сумму денег, какую я только могу получить. И я достала бы ее! — воскликнула Рэчель.

Румянец на щеках ее опять сгустился, она взглянула на меня. — Я сама заложила бы алмаз, если б не смогла достать денег другим путем. Вот о чем написала я вам. Подождите! Я сделала больше. Я условилась с Пенелопой, чтобы она отдала вам письмо с глазу на глаз. Я хотела запереться в своей спальне и оставить свою гостиную открытой и пустой все утро. И я надеялась — надеялась всем сердцем и душой, — что вы воспользуетесь этим случаем и тайно положите алмаз обратно в шкапчик.

Я попытался заговорить. Она нетерпеливым жестом остановила меня. Ее настроение то и дело менялось, и гнев ее снова начал разгораться. Она встала со стула и подошла ко мне.

— Я знаю, что вы скажете, — продолжала она. — Вы хотите опять напомнить мне, что не получили письма. Я могу сказать вам, почему: я его порвала.

— По какой причине?

— По самой основательной. Я предпочла скорее порвать его, чем отдать такому человеку, как вы! Какие первые известия дошли до меня утром? Как только я составила свой план, о чем я услышала? Я услышала, что вы — вы!!!

— прежде всех в доме пригласили полицию. Вы были деятельнее всех, вы были главным действующим лицом, вы трудились прилежнее всех, чтобы отыскать алмаз! Вы даже довели вашу смелость до того, что хотели говорить со мною о пропаже алмаза, который украли сами же, алмаза, который все время находился у вас в руках! После этого доказательства ужасной вашей лживости и хитрости я разорвала свое письмо. Но даже тогда, когда меня с ума сводили допытывания и расспросы полицейского, которого пригласили вы, — даже тогда какое-то ослепление души моей не допустило меня совершенно отказаться от вас. Я говорила себе: «Он играет свой гнусный фарс перед всеми другими в доме. Попробуем, сможет ли он разыгрывать его передо мной». Кто-то сказал мне, что вы на террасе. Я принудила себя взглянуть на вас. Я принудила себя заговорить с вами. Вы забыли, что я сказала вам?

Я мог бы ответить, что помню каждое ее слово. Но какую пользу в эту минуту принес бы мне мой ответ?

Как я мог сказать ей, что сказанное ею тогда удивило и огорчило меня, заставило думать, что она находится в состоянии самого опасного нервного возбуждения, вызвало в душе моей даже сомнение, составляет ли для нее пропажа алмаза такую же тайну, как и для всех нас, — но не показало мне и проблеска истины. Не имея ни малейшего доказательства в свое оправдание, как я мог убедить ее, что знал не более самого постороннего слушателя о том, что было в ее мыслях, когда она говорила со мною на террасе?

— Может быть, в ваших интересах забыть это, по в моих интересах это помнить, — продолжала она. — Я знаю, что я сказала, потому что обдумала свои слова, прежде чем произнести их. Я дала вам один за другим несколько случаев признаться в истине. Я высказала все, что могла, — кроме того, что мне известно, что вы совершили воровство. А вы ответили только тем, что посмотрели на меня с притворным изумлением, и с ложным видом невинности, точь-в-точь как смотрите на меня теперь! Я ушла от вас в то утро, узнав наконец, каков вы есть — самый низкий негодяй, когда-либо существовавший на свете!

— Если бы вы полностью высказались в то время, вы могли бы уйти от меня, Рэчель, с сознанием, что жестоко оскорбили человека невинного.

— Если бы я высказалась при других, — возразила она с новой вспышкой негодования, — вы были бы опозорены навсегда! Если б я высказалась только вам одному, вы отперлись бы, как отпираетесь теперь! Неужели вы думаете, я поверила бы вам? Остановится ли перед ложью человек, который сделал то, что, как я сама видела, сделали вы, и вел себя после этого так, как вели себя вы? Повторяю вам, я боюсь услышать от вас ложь, после того как видела вас во время кражи. Вы говорите об этом, словно это недоразумение, которое можно исправить несколькими словами. Так вот, недоразумение разъяснилось.

Исправлено ли дело? Нет, оно осталось в прежнем положении. Я вам не верю сейчас ! Я не верю, что вы нашли ночную рубашку; не верю, что Розанна Спирман написала вам письмо; не верю ни одному вашему слову. Вы украли алмаз, — я видела сама! Вы притворялись, будто помогаете полиции, — я видела сама! Вы заложили алмаз лондонскому ростовщику, — я уверена в этом!

Вы навлекли подозрение в бесчестии (из-за моего низкого молчания) на невинного человека! Вы бежали на континент со своей добычей! После всех этих гадостей вы смогли сделать только одно. Вы пришли сюда с этой последней ложью на устах, — вы пришли сюда и сказали мне, что я оскорбила вас!

Если бы я остался минуту долее, у меня могли вырваться слова, о которых я вспоминал бы потом с напрасным раскаянием и сожалением. Я прошел мимо Рэчель и снова отворил дверь. И снова, с неистовой женской злобой, она схватила меня за руку и загородила мне путь.

— Пустите меня, Рэчель, — сказал я, — это будет лучше для обоих нас.

Пустите меня!

Грудь ее поднималась от истерического гнева, ускоренное, судорожное дыхание почти касалось моего лица, когда она удерживала меня у двери.

— Зачем вы пришли сюда? — настаивала она с отчаянием. — Спрашиваю вас опять — зачем вы пришли сюда? Вы боитесь, что я выдам вас? Теперь вы богаты, теперь вы заняли место в свете, теперь вы можете жениться на лучшей невесте во всей Англии, — или вы боитесь, что я скажу другим слова, которых не говорила никому на свете, кроме вас? Я не могу сказать этих слов! Я не могу выдать вас! Я еще хуже, если только это возможно, чем вы.

У нее вырвались рыдания. Она отчаянно боролась с ними; она все крепче и крепче держала меня.

— Я не могу вырвать чувство к вам из своего сердца, — крикнула она, — даже теперь! Вы можете положиться на постыдную, постыдную слабость, которая может бороться с вами только таким образом!

Она вдруг отпустила меня, подняла кверху руки и неистово заломила их.

— Всякая другая женщина в мире считала бы позором дотронуться до него!

— воскликнула она. — О боже! Я презираю себя еще сильнее, чем презираю его .

Слезы против воли выступили на глазах моих, я не мог более вынести такой ужасной сцепы.

— Вы узнаете, что напрасно оскорбили меня, — сказал я, — или никогда не увидите меня больше!

С этими словами я покинул ее. Она вскочила со стула, на который опустилась за минуту перед тем, — она вскочила — благородное создание! — и проводила меня через всю соседнюю комнату с последним сострадательным словом на прощанье.

— Фрэнклин! — сказала она. — Я прощаю вас! О Фрэнклин, Фрэнклин! Мы больше никогда не встретимся. Скажите, что вы прощаете меня.

Я повернулся, чтобы она прочла у меня на лице, что я не в силах был сказать, — я повернулся, махнул рукой и увидел ее смутно, как видение, сквозь слезы, наконец одолевшие меня.

Через минуту все кончилось. Я опять вышел в сад. Я не видел и не слышал ее более.

В этот вечер мистер Брефф неожиданно заехал ко мне.

В обращении стряпчего появилась заметная перемена. Он лишился обычной своей самоуверенности и энергии. Он пожал мне руку — первый раз в жизни — молча.

— Вы возвращаетесь в Хэмпстед? — спросил я, чтобы сказать что-нибудь.

— Я сейчас еду из Хэмпстеда, — ответил он. — Я знаю, мистер Фрэнклин, что вы наконец узнали все. Но, говорю вам прямо, если б я мог предвидеть, какой ценой придется заплатить за это, я предпочел бы оставить вас в неизвестности.

— Вы видели Рэчель?

— Я отвез ее на Портлэнд-плейс и приехал сюда; невозможно было отпустить ее одну. Я не могу винить вас, — ведь вы увиделись с нею в моем доме и с моего позволения, — в том страшном потрясении, какое это несчастное свидание причинило ей. Я могу только не допустить повторения подобного зла. Она молода, она решительна и энергична, — она это перенесет; время и спокойная жизнь помогут ей. Хочу получить уверенность, что вы не сделаете ничего для того, чтобы помешать ее выздоровлению. Могу я положиться на вас в том, что вы не сделаете второй попытки увидеться с нею без моего согласия и одобрения?

— После того, что она выстрадала, и после того, что выстрадал я, — ответил я, — вы можете положиться на меня.

— Вы даете мне обещание?

— Даю вам обещание.

На лице мистера Бреффа выразилось облегчение. Он положил шляпу и придвинул свой стул ближе к моему.

— Это решено, — сказал он. — Теперь поговорим о будущем, — о вашем будущем. По моему мнению, вывод из необыкновенного оборота, который приняло это дело теперь, вкратце следующий. Во-первых, мы уверены, что Рэчель сказала вам всю правду, так ясно, как только можно ее высказать в словах. Во-вторых, хотя мы знаем, что тут кроется какая-то ужасная ошибка, — мы не можем осуждать Рэчель за то, что она считает вас виновным, основываясь на показании собственных своих чувств, поскольку это показание подтвердили обстоятельства, говорящие прямо против вас.

Тут я перебил его.

— Я не осуждаю Рэчель, — сказал я, — я только сожалею, что она не решилась поговорить со мной откровенно в то время.

— У вас столько же оснований сожалеть, что Рэчель — Рэчель, а не кто-нибудь другой, — возразил мистер Брефф. — Да и тогда сомневаюсь, решилась ли бы деликатная девушка, всем сердцем желавшая сделаться вашей женой, обвинить вас в глаза в воровстве. Как бы то на было, сделать это было не в характере Рэчель. Кроме того, она сама сказала мне сегодня по дороге в город, что и тогда не поверила бы вам, как не верит сейчас. Что можете вы ответить на это? Решительно ничего. Полноте, полноте, мистер Фрэнклин. Моя теория оказалась совершенно ошибочной, согласен с этим, но при настоящем положении вещей неплохо все-таки послушаться моего совета.

Говорю вам прямо: мы будем напрасно ломать голову и терять время, если попытаемся вернуться назад и распутывать эту страшную путаницу с самого начала. Забудем решительно все, что случилось в прошлом году в деревенском поместье леди Вериндер, и посмотрим, что мы можем открыть в будущем, вместо того, чего не можем открыть в прошлом.

— Вы, верно, забыли, — сказал я, — что все это дело, — по крайней мере то, что касается меня, — как раз в прошлом.

— Ответьте мне, — возразил мистер Брефф, — вы считаете, что именно Лунный камень причина всех этих неприятностей? Лунный камень или нет?

— Разумеется, Лунный камень.

— Очень хорошо. Что, по-вашему, было сделано с Лунным камнем, когда его отвезли в Лондон?

— Он был заложен у мистера Люкера.

— Мы знаем, что не вы его заложили. Знаем мы, кто это лицо?

— Нет.

— Где же, по-вашему, находится сейчас Лунный камень?

— Он отдан на сохранение банкирам мистера Люкера.

— Вот именно. Теперь заметьте. У нас уже июнь. В конце этого месяца (не могу точно установить день) исполнится год с того времени, когда, как мы предполагаем, был заложен алмаз. Налицо возможность, — чтобы но сказать более, — что человек, заложивший эту вещь, захочет выкупить ее по истечении года. Если он ее выкупит, мистер Люкер должен сам — по собственному своему распоряжению — взять алмаз от банкира. При данных обстоятельствах я считаю нужным поставить сыщика у банка в конце этого месяца и проследить, кому мистер Люкер возвратит Лунный камень. Теперь вы понимаете?

Я согласился, что идея, по крайней мере, была нова.

— Это идея мистера Мертуэта столько же, сколько и моя, — сказал мистер Брефф. — Может быть, она никогда не пришла бы мне в голову, если бы не разговор с ним. Если мистер Мертуэт прав, индусы тоже будут стеречь возле банка в конце месяца, — и что-нибудь серьезное, может быть, произойдет тогда… Что из этого выйдет, совершенно безразлично для вас и для меня, — кроме того, что это поможет нам схватить таинственного «некто», заложившего алмаз. Человек этот, поверьте моему слову, причиною (не имею претензий знать в точности, каким образом) того положения, в котором вы очутились в эту минуту, и только один этот человек может возвратить вам уважение Рэчель.

— Не могу отрицать, — сказал я, — что план, предлагаемый вами, разрешит затруднение очень смелым, очень замысловатым и совершенно новым способом, но…

— Но у вас имеется возражение?

— Да. Мое возражение заключается в том, что ваше предложение заставляет нас ждать.

— Согласен. По моим расчетам, вам придется ждать приблизительно около двух недель. Неужели это так долго?

— Это целая вечность, мистер Брефф, в таком положении, как мое. Жизнь будет просто нестерпима для меня, если я не предприму чего-нибудь, чтобы тотчас восстановить свою репутацию.

— Ну, ну, я понимаю это. Вы уже придумали, что можно сделать?

— Я придумал посоветоваться с сыщиком Каффом.

— Он вышел в отставку. Бесполезно ожидать, чтобы Кафф мог вам помочь.

— Я знаю, где найти его, и могу попытаться.

— Попытайтесь, — сказал мистер Брефф после минутного размышления. — Дело это приняло такой необычайный оборот после окончания следствия сыщика Каффа, что, может быть, вы его заинтересуете. Попытайтесь и сообщите мне результат. А пока, — продолжал он, — если вы не сделаете никаких открытий до конца месяца, я со своей стороны добьюсь чего-нибудь, устроив слежку у банка.

— Конечно, — ответил я, — если только я не избавлю вас от необходимости сделать этот опыт.

Мистер Брефф улыбнулся и взял шляпу.

— Передайте сыщику Каффу, — ответил он, — мои слова: разгадка тайны алмаза кроется в разгадке того, кто его заложил. И сообщите мне, какого мнения об этом опытный сыщик Кафф.

Так мы расстались с ним в этот вечер.

На следующее утро я отправился в маленький городок Доркинг — в то самое место, куда удалился сыщик Кафф, как сообщил мне Беттередж.

Расспросив в гостинице, я получил необходимые указания, как найти коттедж сыщика. К нему вела тихая проселочная дорожка в некотором расстоянии от города, и коттедж стоял уютно среди садика, окруженного позади и по бокам хорошей кирпичной стеной, а спереди высокой живой изгородью. Калитка со щегольской, выкрашенной сверху решеткой была заперта. Позвонив в колокольчик, я заглянул сквозь решетку и повсюду увидел любимые цветы знаменитого Каффа: они цвели в его саду гроздьями, они заслоняли его двери, они заглядывали ему в окна. Вдали от преступлений и тайн великого города знаменитый сыщик, гроза воров, спокойно доживал сибаритом последние годы своей жизни, с головой уйдя в свои розы.

Почтенная пожилая женщина отворила мне калитку и тотчас разрушила мои надежды на помощь сыщика Каффа. Он только накануне уехал в Ирландию.

— Он уехал туда но делу? — спросил я.

Женщина улыбнулась.

— Теперь у пего только одно дело, сэр, — сказала она, — розы. Один знаменитый садовник в Ирландии изобрел какой-то новый способ разведения роз, и мистер Кафф поехал узнать о нем.

— Вы не знаете, когда он вернется?

— Совершенно не знаю, сэр. Мистер Кафф сказал, что он может вернуться и тотчас, и задержаться, смотря по тому, найдет ли он новый способ стоящим или нестоящим изучения. Если вам угодно передать ему что-нибудь, я позабочусь об этом, сэр.

Я отдал ей мою карточку, написав на ней карандашом:

«Имею сообщить вам кое-что о Лунном камне. Уведомите меня, как только вернетесь».

После этого мне ничего более не оставалось, как покориться обстоятельствам и вернуться в Лондон.

В том раздраженном состоянии, в каком я находился в то время, о котором пишу теперь, неудавшаяся поездка моя в коттедж только увеличила во мне тревожную потребность что-нибудь сделать.

Так как события достопамятной ночи были все еще непонятны для меня, я оглянулся несколько назад и начал искать в моей памяти какое-нибудь происшествие в часы, предшествовавшие этой ночи, которое помогло бы мне отыскать ключ к загадке.

Не случилось ли чего в то время, когда Рэчель и я кончали раскрашивать дверь? Или позднее, когда я ездил во Фризинголл? Или после, когда я вернулся с Годфри Эбльуайтом и его сестрами? Или еще позднее, когда я отдал Рэчель Лунный камень? Или еще позднее, когда приехали гости и мы все уселись за обеденный стол? Память моя очень легко отвечала на все вопросы, пока я не дошел до последнего. Оглядываясь на события, случившиеся за обедом в день рождения, я вдруг стал в тупик. Я не был способен даже точно припомнить число гостей, сидевших за одним столом со мною.

Узнав имена тех лиц, которые присутствовали за обедом, я решился, — чтобы восполнить несостоятельность своей собственной памяти, — обратиться к памяти других гостей, записать все, что они могли припомнить о событиях, случившихся в день рождения, и результат, полученный таким образом, проверить по тем событиям, какие произошли после отъезда гостей.

Мне нужен был только намек, который дал бы правильное направление моим мыслям с самого начала. Не прошло и дня, как этот намек был мне дан одним из тех гостей, которые присутствовали на пиршестве в день рождения.

Составив этот план действия, я должен был прежде всего заручиться полным списком гостей. Его легко можно было получить от Габриэля Беттереджа. Я решил в тот же день вернуться в Йоркшир и начать мое исследование со следующего утра.

Было уже поздно отправляться с тем поездом, который уходил из Лондона до полудня. Ничего более не оставалось, как ждать около трех часов следующего поезда. Не мог ли я в Лондоне с пользой употребить этот промежуток времени?

Мысли мои опять упорно возвращались к обеду в день рождения.

Хотя я забыл и число, и большую часть имен присутствующих гостей, я припомнил довольно скоро, что почти все они приехали из Фризинголла или его окрестностей. Но «почти все» еще не означало «все». Некоторые из них не были постоянными жителями этих мест. Я сам был одним из таких, мистер Мертуэт был другим, Годфри Эбльуайт — третьим, мистер Брефф… нет, я вспомнил, что дела помешали мистеру Бреффу приехать. Не было ли кого-нибудь среди дам из постоянных жительниц Лондона? Я мог припомнить одну только мисс Клак, принадлежащую к этой последней категории. Однако вот, по крайней мере, уже трое гостей, с которыми мне полезно было бы повидаться, прежде чем я уеду из Лондона. Не зная адресов лиц, которых искал, я тотчас поехал в контору мистера Бреффа, в надежде, что, быть может, он мне поможет отыскать их. Мистер Брефф оказался так занят, что не мог уделить мне более минуты своего драгоценного времени. Но в эту одну минуту он успел, однако, решить — самым неприятным образом — все вопросы, которые я задал ему.

Во-первых, он считал мой новоизобретенный метод отыскать ключ к тайне слишком фантастическим, для того чтобы о нем можно было рассуждать всерьез. Во-вторых, в-третьих и в-четвертых, мистер Мертуэт был сейчас на пути к месту своих прошлых приключений; мисс Клак понесла денежную потерю и переселилась, из соображений экономии, во Францию; мистера Годфри Эбльуайта, может быть, можно было найти где-нибудь в Лондоне. Не узнать ли мне его адрес в клубе? А может быть, я извиню мистера Бреффа, если он вернется к своему делу и пожелает мне всего доброго?

Поле розысков в Лондоне теперь так ограничилось, что мае оставалось только узнать адрес Годфри. Я послушал совета стряпчего и поехал в клуб.

В передней я встретил одного из членов клуба, бывшего старым приятелем моего кузена, а также и моим знакомым. Этот джентльмен, сообщив мне адрес Годфри, рассказал о двух недавних происшествиях, случившихся с ним и еще не дошедших до моих ушей, при всей их большой важности для меня.

Оказалось, что, получив от Рэчель отказ, он, вместо того чтобы прийти в отчаяние, вскоре же после этого сделал предложение другой молодой девушке, слывшей богатой наследницей. Предложение его было принято, и брак считался делом решенным. Но вдруг помолвка опять внезапно и неожиданно расстроилась, и на этот раз по милости серьезного несогласия в мнениях между женихом и отцом невесты по поводу брачного контракта.

Как бы в вознаграждение за эту вторую неудачу, Годфри вскоре после этого сделался предметом внимания в денежном отношении одной из многочисленных своих почитательниц. Богатая и пожилая дама, чрезвычайно уважаемая в комитете материнского попечительства и большая приятельница мисс Клак (которой она, кстати сказать, не отказала ничего, кроме траурного кольца), завещала чудному и достойному мистеру Годфри пять тысяч фунтов. Получив это приятное добавление к своим скромным денежным ресурсам, он, говорят, почувствовал необходимость немного отдохнуть от своих благотворительных трудов и, по предписанию доктора, должен был «отправиться на континент, поскольку это могло впоследствии принести пользу его здоровью». Если он мне нужен, следовало не теряя времени нанести ему визит.

Я тотчас отправился к нему.

Но та же роковая судьба, которая заставила меня опоздать на один день к сыщику Каффу, заставила меня и тут опоздать на один день к Годфри. Он уехал накануне утром в Дувр. Он отправлялся в Остендэ, и слуга его думал, что он поедет в Брюссель. Время его возвращения не было установлено, но я мог быть уверен, что он будет отсутствовать, по крайней мере, три месяца.

Я вернулся к себе в угнетенном состоянии. Трое из гостей, бывших на обеде в день рождения (и все трое исключительно умные люди), были далеко от меня как раз в то время, когда мне так важно было иметь с ними связь. Я возлагал последние надежды теперь на Беттереджа и на друзей покойной леди Вериндер, которых я мог еще найти живущими по соседству от деревенского поместья Рэчель.

На этот раз я прямо отправился во Фризинголл, так как этот город был теперь центральным пунктом моих розысков. Я приехал вечером, слишком уже поздно для того, чтобы увидеться с Беттереджем. На следующее утро я отправил к нему гонца с письмом, прося его приехать ко мне в гостиницу так скоро, как только возможно.

Отчасти для того, чтобы сократить время, отчасти для того, чтобы было удобней Беттереджу, я предусмотрительно послал своего гонца в наемной карете и мог надеяться, если не случится никаких помех, увидеть старика менее чем через полчаса. А в этот промежуток я решил опросить тех из гостей, присутствовавших на ободе и день рождения, кто был мне лично знаком и находился поблизости. То были родственники мои Эбльуайты и мистер Канди. Доктор выразил особое желание видеть меня, жил он на соседней улице. Итак, я прежде всего отправился к мистеру Канди.

После того, что рассказал мне Беттередж, я, естественно, ожидал увидеть на лице доктора следы серьезной болезни, которую он перенес. Но я не был готов к перемене, какую увидел в нем, когда он вошел в комнату и пожал мне руку. Глаза его потускнели, волосы совершенно поседели, лицо покрылось морщинами, тело съежилось. Я хорошо помнил этого подвижного, болтливого, веселого маленького доктора, помнил его невинную светскую болтовню и бесчисленные шуточки, но, к моему удивлению, ни в чем не проявлялась его прежняя личность, разве только в склонности к смешному щегольству. Человек этот был обломком былого, но одежда его и украшенья (словно в жестокую насмешку над переменой, совершившейся в нем) были так же пестры и ярки, как прежде.

— Я часто думал о вас, мистер Блэк, — сказал он, — и искренне рад наконец снова вас увидеть. Если я смогу сделать что-нибудь для вас, пожалуйста, распоряжайтесь мной, сэр, пожалуйста, распоряжайтесь мной!

Он сказал эти простые, обыкновенные слова с ненужной откровенностью и жаром, проявляя любопытство узнать, что привело меня в Йоркшир, любопытство, которое он совершенно (я сказал бы, по-ребячески) неспособен был скрыть.

— Я недавно побывал в Йоркшире и теперь снова явился сюда по делу довольно романтическому, — сказал я. — В этом деле, мистер Канди, все друзья покойной леди Вериндер принимают участие. Вы помните таинственную пропажу индийского алмаза около года тому назад? Недавно произошли события, подающие надежду, что этот алмаз можно отыскать, и я, как член семьи, принимаю участие в розысках. В числе трудностей, встреченных мною, есть и необходимость снова собрать все показания, какие были собраны раньше, и как можно больше, если возможно. Некоторые особенности этого дела требуют воскрешения моих воспоминаний обо всем, что случилось в этом доме вечером в день рождения мисс Рэчель. И я осмеливаюсь обратиться к друзьям ее покойной матери, которые присутствовали при этом, чтобы просить их помочь мне своими воспоминаниями.

Едва я дошел до этого места, как вдруг остановился, ясно увидев по лицу мистера Канди, что опыт мой совершенно не удался.

Маленький доктор тревожно покусывал кончики своих пальцев все время, пока я говорил. Его тусклые водянистые глаза смотрели на меня с таким бессмысленным выражением, которое было очень мучительно видеть. Невозможно было угадать, о чем он думает. Ясно было только одно, что мне не удалось после двух-трех первых слов привлечь его внимание к вопросу. Единственная возможность заставить его прийти в себя заключалась в перемене предмета разговора. Я попытался немедленно заговорить о другом.

— Вот что привело меня во Фризинголл, — сказал я весело. — Теперь, мистер Канди, ваша очередь. Вы поручили Габриэлю Беттереджу сказать мне…

Он перестал кусать пальцы и вдруг развеселился.

— Да, да, да! — воскликнул он с жаром. — Так! Я поручил сказать вам!

— И Беттередж сообщил мне об этом в письме, — продолжал я. — Вы хотели что-то сказать мне, как только я приеду в эти места. Ну, мистер Канди, вот я здесь!

— Вот вы и здесь! — повторил доктор. — И Беттередж был совершенно прав.

Я хотел что-то вам сказать. Я дал ему это поручение. Беттередж человек удивительный. Какая память! В его годы — какая память!

Он опять замолчал и снова начал кусать пальцы. Вспомнив, что я слышал от Беттереджа о последствиях горячки, отразившейся на его памяти, я продолжал разговор, в надежде, что, быть может, помогу маленькому доктору.

— Как давно мы не встречались! — сказал я. — Мы виделись в последний раз на обеде в день рождения Рэчель, последнем званом обеде, который дала моя бедная тетушка.

— Так, так! — вскричал мистер Канди. — На обеде в день рождения!

Он вскочил с места и посмотрел на меня. Густой румянец вдруг разлился по его поблекшему лицу, и он опять опустился на стул, как бы сознавая, что обнаружил слабость, которую ему хотелось бы скрыть. Больно было видеть, как сознает он недостаток своей памяти и желает скрыть его от внимания своих друзей.

До сих пор он возбуждал во мне только сострадание. Но слова, сказанные им сейчас, — хотя их было немного, — тотчас возбудили до крайности мое любопытство. Обед в день рождения уже сделался событием прошлого, на которое я смотрел со странной смесью надежды и недоверия. И вдруг оказалось, что об этом обеде мистер Канди должен сообщить что-то важное!

Я постарался снова помочь ему. Но на этот раз причиною моего участия были мои собственные интересы, и они заставили меня чересчур поспешить к той цели, которую я имел в виду.

— Скоро уже минет год, — сказал я, — как мы сидели за этим приятным столом. Не записано ли у вас — в дневнике или где-нибудь в другом месте — то, что вы хотели мне сказать?

Мистер Канди понял мой намек и дал мне понять, что считает его оскорбительным.

— Мне вовсе не нужно записывать, мистер Блэк, — сказал он довольно холодно. — Я еще не так стар и на свою память, благодарение богу, еще могу положиться.

Бесполезно говорить, что я сделал вид, будто не понял, что он обиделся на меня.

— Хотел бы я сказать то же самое о своей памяти, — ответил я. — Когда я стараюсь думать о вещах, случившихся год назад, я нахожу свои воспоминания далеко не совсем такими ясными, как мне бы хотелось.

Например, обед у леди Вериндер…

Мистер Канди опять развеселился, как только эти слова сорвались с моих губ.

— А! Обед, обед у леди Вериндер! — воскликнул он с еще большим жаром. — Я должен рассказать вам кое-что об этом обеде.

Глаза его опять устремились на меня с вопросительным выражением, таким жалобным, таким пристальным, таким бессмысленным, что жалко было глядеть.

Очевидно, он мучительно и напрасно силился что-то припомнить.