Тэсс из рода д'Эрбервиллей Гарди Томас
Предисловие
Ни одна из книг Томаса Гарди не оставляет столь цельного впечатления, как роман «Тэсс из рода д’Эрбервиллей». В читательской памяти имя писателя обычно связано с этой книгой. Особенно трогает и запечатлевается образ героини, наделенной редким обаянием. Пожалуй, именно женский образ способен был во всей непосредственности, с тончайшими оттенками передать характер переживаний Гарди. В радости и страданиях женской души, пламенной и самоотверженной, но легкоранимой, беззащитной перед грубой силой, выразились и его омраченная печалью восторженность, и переполнявшие его горечь и негодование.
«Тэсс из рода д’Эрбервиллей» — история недолгой жизни простой крестьянки, милой, обаятельной женщины, поруганной и загубленной.
«Почему, — спрашивает писатель, — случилось так, что эта прекрасная женская душа, чувствительная, как паутинка, и, в сущности, чистая, как снег, обречена была носить клеймо?.. Почему так часто грубое берет верх?..»
Последовательно, фаза за фазой — в книге их семь, семь периодов в личной судьбе героини, — прослеживает автор развитие событий и духовную эволюцию Тэсс, выявляя причины ее трагедии. Эта веселая, скромная, нежная девушка из Блекмурской долины, когда читатель впервые встречается с ней — на сельском празднике Майского дня, — еще вся в ожидании: «сосуд эмоций, не окрашенных опытом». От переломного момента, а главное, от обстоятельств зависит, как раскроет себя, свои человеческие свойства сосредоточенная в ней жизненная сила — на радость или горе. Все оборачивается мрачной стороной в столкновении обездоленной девушки с обществом, с его нравами и порядками.
Лишения и нужда гонят Тэсс из родного дома. Она становится жертвой беспутства богатого бездельника Алека д’Эрбервилля. Общественное мнение преследует ее тупыми и ханжескими заповедями. «Погибель твоя не дремлет», — стращает апостольским текстом бездушный ревнитель Христова учения. Тэсс мучительно переживает свое «падение». Ее скорбь и подавленность усиливаются ввиду отсутствия независимого суждения и протеста: лишь смутно в ней пробивается сомнение, мысль о несправедливости, незаслуженном наказании за «грех», о котором она не помышляла, которого сторонилась.
Едва гнет нужды и предрассудков слабнет, жизнь, пульсирующая в Тэсс, расцветает, согретая надеждой. В ней распускается светлое, возвышенное чувство. Перед читателем возникает поэтичный образ деревенской девушки, доильщицы на молочной ферме Тэлботейс. Блекнут обступившие ее «мрачные призраки». Однако возлюбленный Тэсс с символическим именем Энджел (Angel — ангел) оказывается ангелом черствой добродетели. Чистосердечную исповедь навсегда преданной ему души он, по природе человек мягкий, прямодушный, отзывчивый, встречает с холодной жестокостью. Сразу тускнеют радужные краски мимолетной идиллии, обнажая суровую реальность. Развеиваются многие наивные представления героини, крепнет в ней чувство свободы, требование справедливости. Измученная, снова искушаемая тем, кто причинил ей столько зла, Тэсс становится к тому же и невольной причиной несчастья близких ей людей и ради них идет на роковую жертву. Однако она не может изменить себе, тому, что делает ее чистой женщиной, и в порыве возмущения и отчаяния убивает соблазнителя, видя в нем причину всех бедствий своей загубленной жизни.
Тэсс обрекают на муки, толкают на преступление и наконец казнят. Нужда, бесправие, жестокость закона, догматизм и лицемерие, власть предрассудков — сборище злых сил действует совокупно, толкая ее к последней черте, попирая и губя человечность.
Типичность судьбы Тэсс подчеркивается трагедией ее подруг — батрачек Мэриэн, Изз и Рэтти. Лишения, безработица, личная неустроенность приводят их всех на ферму Флинтком-Эш, а здесь их ждет изнуряющий и безысходный труд. Ломается жизнь милой и доброй Мэриэн, слабнет ее воля к сопротивлению невзгодам, единственную отраду она находит в вине. Вянут, не изведав радости, Изз и Рэтти. Дополняет картину исковерканная жизнь Энджела Клэра — одного из центральных персонажей. Он поставлен в иные условия, принадлежит к привилегированному слою, и драматизм его положения определяется по преимуществу причинами морального порядка.
Энджел не похож на правоверных представителей своей среды с их мелким снобизмом и самодовольной приверженностью к установленному порядку вещей. Он выгодно отличается от братьев Катберта и Феликса, отмеченных сатирической авторской характеристикой. Ему претит религиозная взвинченность и чопорная добродетель Мерси Чант, которую прочат ему в жены его родители. Энджел Клэр — «человек с чистой совестью», с похвальным стремлением отстоять независимость своих убеждений. Этот сын сельского пастора высказывает еретические суждения, атеистические мысли, отрицает за узкой группой право выдавать свои ограниченные представления за всеобщие истины, склонен отдаться искреннему порыву, шагнуть через сословные барьеры и своими руками делать свое счастье. Однако его свободомыслие неглубоко и непрочно. Устремленность к возвышенному в нем рассудочна, чувства зажаты сухой логикой и скованы догмой. «Завзятый бунтарь», он на деле оказывается «рабом условностей». Только потрясение вызывает запоздалый поворот в его чувствах.
Падение женщины — эта тема большой литературы настораживала и пугала ханжей и ретивых блюстителей нравственности. Эта тема задевала живое чувство, волновала воображение, всегда могла стать слишком злободневной. Многие английские писатели, предшественники Гарди, привлекая к ней внимание, делали горькие наблюдения, будившие совесть, будоражившие мысль. Однако никто из них не связал с этой темой столько кричащих вопросов, не тронул так резко больное место, не высказал столь жестокого упрека. «Падшую» Тэсс он назвал «чистой женщиной» и заявил, что говорит только правду. О «подлой» батрачке он писал восхищенно, любуясь возвышенностью и красотой ее чувств, с презрением отталкивая укоренившееся ханжество, цинизм и предрассудки, церковную и сословную пропись. Тэсс — воплощение мягкой женственности, ее трепетная импульсивность целомудренна, внутренние порывы отзывчивы и великодушны. Это не вымученная, не розовая чистота — обаятельность героини осязаема, и потому образ ее так притягателен… «Бедное поруганное имя! Сердце мое, как ложе, приютит тебя» — сострадание и вызов в этом эпиграфе — шекспировских строках.
Тэсс — трагический персонаж. Однако ни страсть, ни волевое устремление, ломающее препятствия, сталкивающее разноречивые интересы, не владеют ею. Душевная чистота — пленительное и безобидное свойство — вот ее пафос. Казалось бы, нет места для трагического конфликта. Но именно это свойство, нежелание Тэсс поступиться своей правотой, пойти на уступки, хотя бы и сулящие выгоду, придают ее положению особый драматизм.
Гарди и ранее красноречиво говорил о трагической гибели добродетели. Прообраз Тэсс возник еще в романе «Вдали от обезумевшей толпы», где рассказана печальная история бедной девушки Фанни Робин, обманутой беспутным молодым человеком. Но тогда эта тема не стояла в центре, многое оставалось недоговоренным, острота сглаживалась, роман венчала счастливая концовка.
В «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» гибель доброго начала, красоты, человечности не эпизод. Тэсс, однажды жертва бесшабашного соблазнителя, обречена быть жертвой навсегда: «таков закон» — власть грубых и циничных обстоятельств, одобряющих зло, на которое привилегированная посредственность взирает снисходительно.
Автор «Тэсс» ополчался против догм, вскрывал относительность и несостоятельность ходячих мнений и философских афоризмов, когда они подкрепляли заблуждение, служили проповеди насилия или смирения, оправдывали социальное зло. «Все суета», — машинально, в состоянии крайней душевной подавленности, повторяет Тэсс, пока ей не приходит в голову, что «к современной жизни эти слова совсем не подходят. Так думал Соломон свыше двух тысяч лет назад, — развивает мысль повествователь, — а Тэсс, хотя и не принадлежала к категории мыслителей, ушла значительно дальше. Если все суета, то кому вздумалось бы обращать на это внимание? Увы, все было хуже, чем суета, — несправедливость, кара, расплата, смерть!» Когда Гарди спрашивает: «Хотелось бы знать, откуда почерпнул поэт (Уильям Вордсворт, 1770–1850. — М.У.) право говорить о „священном плане Природы“, — поэт, чья философия почитается в наши дни глубокой, а стихи — легкими и прозрачными», в горькой иронии его вопроса — протест против викторианского филистерского оптимизма, искавшего себе поддержки в ложной идее божьего провидения. Разоблачая социальное зло, Гарди не прошел мимо разносторонних попыток объяснить и оправдать его доводами от Природы. Он выступает против либеральных глашатаев викторианского благополучия, усматривавших в «поведении Природы» некий тайный счастливый промысел, якобы способный оправдать социальную несправедливость.
«Тэсс из рода д’Эрбервиллей» не хотели печатать. «Если писатель когда-нибудь и плачет, — заявил Гарди, — то, вероятно, когда он впервые узнает, как дорого приходится платить за право писать на английском языке».
Роман был изрядно покалечен, прежде чем ему позволили появиться в свет. Впоследствии Гарди с трудом восстанавливал «изъятия», и борьба с издателями и критиками удручала его до крайности.
Автора «Тэсс» обвиняли в безнравственности, осуждали за пессимизм. «Пусть наконец будет правда», — отвечал писатель. Им действительно овладевали тягостные думы, и воображение рисовало мрачные видения, но нравственное чувство не изменяло ему, и не колебалась в нем вера в человека. Многострадальная Тэсс тянется к свету, к радости, жаждет счастья — столько в ней, в этом простом человеке, жизненных сил, светлой неустрашимой любви. Мэриэн, Изз, Рэтти — все они привлекают душевностью, чувством верной дружбы, способностью поступиться личным интересом. Люди труда, чистые сердцем и сильные духом, воодушевляли Гарди. В народной среде находит он образы мужества, трезвость и прямоту суждений, бескорыстие помыслов и поступков, искренность и возвышенность чувства.
В романе «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» неоднократно встречаются описания сельских работ — жатвы, молотьбы, копки свеклы. Это отнюдь не фон и не декоративный элемент, а часть картины, нечто в ней столь важное, без чего не составить цельного впечатления и не оценить по достоинству глубокий демократизм идейных и эстетических устремлений Гарди.
Тэсс, ставшая матерью внебрачного ребенка, терзает и томит «свое трепещущее сердце всеми муками сожаления, какие только может придумать одинокое и неопытное существо…». Потребность быть полезной и независимой приводит ее на полевые работы, и здесь, среди тружеников, начинают рассеиваться ее нравственные горести, она преображается и спокойно смотрит в глаза людям.
В изображении Гарди интимные — радостные и драматические — переживания обычно не изолированы от повседневности, от всего будничного распорядка. Страстные порывы чувств возникают и в самой обыденной обстановке. Предметы, явления привычного обихода способствуют у него полноте и цельности воспроизведения характеров, в передаче тонких и сложных моментов чувства достигается впечатление живой реальности и простоты, восторженное удерживается в рамках естественного, не переходит в выспреннее. Сцена дойки коров оказывается сценой лирического объяснения, страстной и значительной, и маленький штрих невольно и очень кстати вызывает теплую улыбку: «Старая Красотка в недоумении оглянулась; видя, что подле нее, вопреки всем обычаям, установившимся с незапамятных времен, сидит не один, а двое, она сердито подняла заднюю ногу». Это как раз после взволнованного шепота Клэра: «Я… я не знал, что делаю. Я не хотел быть дерзким. Я предан вам всей душой, Тэсси, милая!»
Гарди не разгораживает стеной романтичное и обыденное, он и не путает их, не мешает в безликое одно. Он оживляет примелькавшееся, поворачивая его необычной стороной, может оттенить, расцветить его привнесением необычной подробности или столкнуть и обнажить контрасты.
Когда Тэсс и Клэр едут под дождем по размокшей дороге с бидонами молока (гл. XXX) и Клэр, волнуемый одной страстью, тревожимый одной мыслью, ждет, что же скажет ему любимая, согласится ли стать его женой, в ответ он слышит «только хлюпанье копыт по грязи да плеск молока в бидонах». На фоне неба вырисовываются развалины старого замка. Клэр рассказывает о нем, о древнем нормандском роде д’Эрбервиллей — настроение перемежается, контрастными слоями набегают и сплетаются ассоциации, лирическая тема усложняется, а в конечном счете в маленьком эпизоде разматывается сложный клубок мыслей, беспокоивших автора. Величественная Эгдонская степь и железнодорожная станция со слабым светом закоптелой лампы — «жалкой земной звезды, которая, впрочем, имела в некотором смысле больше значения для обитателей мызы Тэлботейс и всего человечества, чем небесные светила, хотя далеко ей было до них», — реальная картина и вместе с тем иносказание, образы-символы, возбуждающие неприязненное чувство к цивилизации, отталкивающей своим бездушием, механической жестокостью.
В повествовании о батрачке Тэсс раскрывается не только лирическая тема — писатель говорит о жизни простого человека и о судьбе английского крестьянства.
Дарбейфилды — могикане старой английской деревни. Они принадлежат к числу семей, которые, по словам Гарди, составляли в прошлом ее костяк. Их гонят из родных мест «в интересах нравственности», и горестная судьба батрачки Тэсс — эпилог большой трагедии.
Роман «Тэсс из рода д’Эрбервиллей», как и многие другие произведения Гарди, указывает на глубокую внутреннюю связь его творчества с сельской Англией, с ее потрясениями в кризисную эпоху.
В первой трети XIX века в английской деревне еще сохранялось мелкое крестьянство как особый социальный слой. На родине писателя в Дорсетшире и соседних юго-западных графствах многие обычаи, черты быта и нравов патриархальной Англии держались сравнительно долго. Однако к концу века от прежней деревни почти не осталось и следа. Исчезли мелкие землевладельцы и пожизненные арендаторы, не работавшие на чужих фермах, проявлявшие известную самостоятельность и независимость по отношению к помещику и фермеру. Оседлые батраки вытеснялись «бродячими». Рушилось длительное постоянство внешних связей, исчезала многовековая традиция, были, как говорит Гарди, «преданы вечному забвению деревенские легенды — огромная масса незаписанного фольклора, местная хроника, местная топография и терминология».
Многим персонажам Гарди, хотя бы той же Мэриэн, Изз или Рэтти, свойственна вера в судьбу. «Они выросли в глухих деревушках, где фатализм глубоко пустил корни», — поясняет автор. Слепая вера в господство неведомой и неотвратимой силы, характерная для сознания патриархального крестьянина, оставляет в их душе заметный след, производит пагубное влияние: парализует волю, склоняет к смирению. Она одновременно притупляет и некоторые отрицательные чувства. Подруги Тэсс не испытывают к ней зависти, злобы — личные неудачи, драматические события принимаются ими просто: «так угодно было судьбе». Конечно, они руководствуются не только фаталистической формулой: они искренне восхищаются Тэсс, любят и уважают ее, признают ее нравственное превосходство. Психологический анализ у Гарди обычно глубок и точен, не ограничивается поверхностным и очевидным, раскрывает мотивы поведения в их сложности и противоречиях. Это в равной мере относится к Изз Хюэт, к Энджелу Клэру и к Алеку д’Эрбервиллю. Последний представлен отнюдь не лубочным злодеем.
Смирение чувств и стоическое достоинство нередко служили в более ранних романах Гарди залогом перемены к лучшему: в итоге судьба оказывала милостивое снисхождение своей жертве. Так, например, было с Элизабет-Джейн («Мэр Кестербриджа»). Не то здесь: смирение и стоицизм девушек-батрачек не приносят им ни отрады, ни утешения. В ходе событий проясняется, почему именно «так было суждено», раскрываются реальные истоки «роковых» горестей, редеют и тают упования на благодетельную силу смиренной кротости.
Когда в 1912 году Гарди готовил собрание своей прозы, он объединил — на основе общности замысла, темы, принципа изображения — «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» и шесть других романов («Под деревом зеленым», «Вдали от обезумевшей толпы», «Возвращение на родину», «В лесном краю», «Мэр Кестербриджа», «Джуд Незаметный») в серию «Романы характеров и среды». В них представлена сельская и провинциальная Англия 30—80-х годов XIX столетия. Описывая ее быстро меняющийся облик, нарастание противоречий между городом и деревней, автор создает целую систему образов-символов, в которых с отчетливой наглядностью выразилось его отношение к этому конфликту.
Действие романов Гарди, а также его повестей и рассказов обычно связано с одной и той же местностью на юге Англии, с родным ему краем. Пользуясь старинным наименованием, он называет его Уэссексом. В Средние века здесь, в Дорсетшире, где родился писатель, и прилегающих графствах, было одно из королевств древних саксов. Уэссекс, «восхитительный», как отзывается о нем писатель, — образ неповторимый и многогранный. Это и природа милого края, воспетая им, и простой его люд, изображенный с любовью, и многовековая его история, запечатлевшаяся в характерах, быте, нравах, в памятниках старины.
Символичен образ Эгдона — вересковой степи, с чарующей картинностью описанной в романе «Возвращение на родину». Символичны названия первых трех книг серии: «Под деревом зеленым» (1872), «Вдали от обезумевшей толпы» (1874), «Возвращение на родину» (1878).
«Под деревом зеленым» — слова из английской народной баллады, которую персонажи шекспировской комедии «Как вам это понравится» распевают в Арденнском лесу, — своеобразной утопии. Слова эти могут служить ключом к пониманию замысла романа. «Под деревом зеленым» — патриархальный мирок, изолированный от покрытого копотью города с его контрастами и противоречиями.
Гарди искал социальную почву, способную взрастить подлинно человеческие отношения. Ему казалось, что в поисках идеала не стоит устремляться вперед, можно удовлетвориться трудовой патриархальной жизнью на лоне природы. С наслаждением и упованием показывал он глухие уголки, уцелевшие неподалеку от крупных городов, порой по детали восстанавливал целую картину. Утопические представления писателя, его попытки отмахнуться от неизбежного, осудить прогресс или приспособить нововведения к старым условиям сказывались в идеализации патриархальной ограниченности, в слабой обрисовке характеров, лишенной типической значительности. Однако сам же писатель показывает, как действительность опрокидывает умозрительные построения: под кронами его «зеленого дерева» возникают далеко не идиллические сцены.
«Вдали от обезумевшей толпы» — опять-таки цитата, на этот раз из «Элегии на сельском кладбище» Томаса Грея, в которой английский поэт XVIII века воспевал патриархального крестьянина, его быт, чуждый городскому. «Вдали от обезумевшей толпы» — это, следовательно, вдали от города, от цивилизации и все под тем же «деревом зеленым». «Обезумевшая толпа» — обобщенный образ с резко выраженной эмоциональной оценкой. Это все то, что враждебно «Уэссексу», подрывает и губит его: корыстолюбие и эгоизм собственника, разжигаемые ими слепые страсти, душевная суета, внешний лоск и нравственная опустошенность… Автор по-прежнему ищет выход в бегстве от действительности, лелея мечту о «старой веселой Англии», но чувство жизни, трезвость взгляда приходят в столкновение со столь дорогими ему иллюзиями. Все реже слышен «под деревом зеленым» шум веселого дружного хоровода, омрачилась и нарушилась сельская идиллия — писатель не мог не ощущать беспочвенность своей утопии.
«Возвращение на родину» — возвращение в родной Уэссекс из цитадели «обезумевшей толпы». Та же коллизия выражена здесь еще более резко и контрастно. Уже само место действия — Эгдонская вересковая степь, связанная с именем легендарного короля Лира, — придает произведению трагический колорит. Если «Под деревом зеленым» напоминает о веселых изгнанниках, нашедших безмятежный приют в Арденнском лесу, то Эгдонская степь — о старом бездомном Лире, застигнутом бурей.
Трезвое чувство действительности все сильнее берет верх над личными симпатиями. Гарди сознает невозможность возврата к прошлому, видит ограниченность патриархального существования, хотя и продолжает сокрушаться о его гибели.
Символика заглавий, свойственная трем первым книгам серии «Романы характеров и среды», исчезает в четвертой книге: «Мэр Кестербриджа. Жизнь и смерть человека с характером». Гарди концентрирует внимание на индивидуальном герое — простом человеке, выступает в его защиту, видя в его печальной судьбе отражение народной трагедии. В центральной фигуре и вокруг нее сосредоточивается борение чувств, с нею связываются проблемы, ранее волновавшие писателя или вновь возникшие перед ним.
В Тэсс глубок отпечаток трудовой патриархальной среды с ее светлой и темной сторонами, среды, отжившей свой век. Пленяющая цельность, непосредственность и бескорыстие чувств сочетаются в героине с отсталыми представлениями, наивной созерцательностью, беспочвенной одухотворенностью, душевной уязвимостью. Суеверный страх тяготит ее дух, ослабляет, а временами и вовсе парализует волю, редко-редко в самозабвении преодолевает она изнуряющее состояние тревоги. Многие черты сближают ее с Маргаритой из трагедии Гете «Фауст» — поэтическим воплощением патриархально-идиллической гармонии. В отличие от Маргариты Тэсс способна бросить вызов, выдержать испытания — если бы не мягкотелость Энджела, если бы не замкнутость в узком кругу, из которого нет выхода. Приноровленность Тэсс к движению вперед, к быстрому развитию, к решительной перемене — примечательное ее свойство, отмеченное автором, однако не раскрытое им во всем его реальном значении.
В сюжет романа «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» привнесены мотивы, которые, расширяя рамки основной темы, в то же время склонны так сместить перспективу, что реальное может стать фантастическим, преходящее — принять вид извечного, злосчастье — быть увязано с господством слепого рока над людьми.
Джон Дарбейфилд, родитель Тэсс, не просто пожизненный арендатор, он «сэр Джон», нисходит «по прямой линии от древней рыцарской семьи». Героиня не обычная крестьянка, она Тэсс из рода д’Эрбервиллей. Она «д’Эрбервилль по крови», которая передает ее отцу чахлую энергию угасшего рода, а ей — утонченность чувств и восприимчивость к страданию. Тэсс несет на себе проклятие, обречена расплачиваться за преступления некогда могущественных предков, жестоких и властных феодалов. Злые силы жаждут возмездия и искупительной жертвы.
Вдову «сэра Джона» и его детей выселяют: «Дарбейфилдов, бывших некогда д’Эрбервиллями, постигла та же участь, на какую, без сомнения, в бытность свою олимпийскими богами графства, обрекали они, и довольно жестоко, таких же безземельных, какими стали теперь сами».
Алек д’Эрбервилль с холодным расчетом использует наивность и беспомощность Тэсс: «Несомненно, в былые времена кто-нибудь из одетых в кольчугу предков Тэсс д’Эрбервилль, возвращаясь навеселе домой после битвы, причинял деревенским девушкам то же зло, если не с большей жестокостью». Героине являются зловещие предзнаменования, словно в романтической трагедии рока. Древнее предание, легенда о карете д’Эрбервиллей, вплетается в события, освещая их таинственным светом. Стук этой странной кареты раздается как предвестник надвигающегося на Тэсс несчастья.
Не следует преувеличивать роли этих мотивов, того, что часто оказывается лишь «фантастической формой», облекающей реалистический замысел писателя. Нельзя не видеть горькой иронии в той настойчивости, с какой он говорит о Тэсс как о наследнице рыцарей-феодалов. Все же эта ирония связана с фаталистической идеей, усугубляющей мрачный колорит романа. Две одинокие фигуры, потрясенные и опечаленные, Клэр и Лиза Лу, бредущие по дороге в тот час, когда свершается «правосудие», излучают свет надежды, но робкий, символический, являют пример стоического сопротивления невзгодам, взывая больше всего о сострадании.
Тэсс среди мегалитов Стоунхенджа — развалин древнего языческого храма, в котором приносились жертвы Солнцу, — патетическая сцена, построенная на контрасте между романтической приподнятостью, мужественной и нежной человечностью и мертвящей обыденностью, механической жестокостью.
Необычность площадки действия, одновременно реальной и фантастической, контрастная живопись и строгая пластика отвечают замыслу автора, его намерению показать героиню-жертву простой и величественной, противопоставить язычески светлое мироощущение, живое доброе чувство, чистое сердце — догме, фальши, бесчеловечности религиозно-филистерской морали и казенной законности. Сцена выразительна и эффектна. И все же трудно освободиться от ощущения театральности. Не случайно здесь преобладает изобразительность романтического искусства, в то время как большинство эпизодов книги выдержано в реалистической манере.
Лунатические блуждания Энджела Клэра, алое пятно на потолке, напоминающее «гигантского туза червей», — кровь убитого Алека д’Эрбервилля, ее мерное капание в мертвой тишине — детали, более свойственные «сенсационному роману» Уилки Коллинза, автора хорошо известных у нас «Лунного камня» и «Женщины в белом».
Углубление реализма, острота и страстность в защите демократических убеждений, сам материал, не терпящий эпического спокойствия, ломка и движение характеров, требующие убедительной психологической мотивировки, — все это сказалось на повествовательной манере Гарди.
Отчетливее, чем в «Мэре Кестербриджа» и других, более ранних его романах, выражена в «Тэсс» публицистическая струя. «Будем говорить честно», — вдруг прерывает автор рассказ о том, как радость бытия в переменившихся к лучшему условиях берет в героине верх над придавленностью, усиленной предрассудками, и доказательством от действительности опрокидывает скудоумные положения «любезных теоретиков», как он называет схоластов и догматиков своего времени. Наряду с подобного рода прямым обращением к читателю Гарди более настойчиво, чем ранее, изыскивает способы косвенного выявления авторской точки зрения, стремится выразить ее так, чтобы она была очевидной, но ненавязчивой. Дважды приводит он текст последнего письма Тэсс, подчеркивая этим его значение и свое одобрение тому, что в нем сказано. Преодолев чувство самоуничижения перед Клэром, Тэсс осуждает за жестокость своего супруга: он пренебрег особенностями случая в угоду схеме, предпочел быть «справедливым» по мерке, вместо того чтобы «быть чуточку добрее».
Заметно возросла роль сатирических характеристик и оценок. Оригинальные, меткие, они больше всего затрагивают духовенство, бездушных служителей церкви, юродивых во Христе, лицемерных ревнителей нравственности.
Бытовая тема, очень важная для Гарди, приобретает новые оттенки. Относительная цельность патриархальной среды в романе «Под деревом зеленым» дает почву для веселого юмора и шутливой иронии. Постепенно беззаботность и веселье уступают место более сложному и суровому настроению. Окончательный распад и полное исчезновение патриархальных связей, некогда глубоких и прочных, отзывается в бытовом материале романа «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» ироническим и иронико-трагическим гротеском. В экспозиции бытовой гротесковый штрих связан с фигурой Джона Дарбейфилда, подвыпившего разносчика, узнающего случаем, что он потомок рыцарей и наследник… их «знатных скелетов». Некоторая передышка в сюжете, возникающая при описании харчевни «Чистая капля» и застольного собрания в трактире Ролливера, где восседает и сэр Джон («чуть-чуть» не сэр Джон Фальстаф), лишь подводит к трагическому эпизоду, оттеняя его: Тэсс и ее маленький брат Абрэхэм едут ночью вместо отца, обессиленного впечатлениями дня и выпитым под вечер, на своем захудалом Принце, говорят о «подгнившей планете», и на пути на них обрушивается непоправимое несчастье.
Употребление «внутренней речи», связанное с поисками новых средств реалистической передачи психологических переживаний и косвенных форм выражения авторского мнения, участилось, стали разнообразнее стилистические ее функции. Высказывания автора и персонажей смыкаются теперь несравненно чаще, особенно тогда, когда писатель хочет выразить сочувствие переживаниям положительного действующего лица, поддержать его своим авторитетом.
Все же Гарди предпочитает описывать, а не изображать сложные психологические состояния, не воспроизводить непосредственно «диалектику чувства» и в малой степени передает своеобразие высказываний про себя. Как бы то ни было, повествовательная манера писателя претерпевала разносторонние изменения, обогащалась, становилась более гибкой.
Едва роман «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» вышел в свет, он привлек к себе широкое внимание, и не только на родине писателя: один за другим начали появляться его переводы — в 1893 году он был опубликован в журнале «Русская мысль». До Гарди дошли сведения, что Л. Н. Толстой читал этот перевод и одобрительно отозвался о книге.
Роман «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» вызвал интерес в театральных кругах Англии, Америки и других стран. Гарди не одобрял переделок для сцены, считая, что с ними связаны невозместимые утраты. Все же после колебаний и сомнений он написал сценический вариант своего романа. Спектакль был поставлен в провинции и в Лондоне и прошел с большим успехом. Английским композитором Ф. д’Эрлангером была написана опера «Тэсс». Она была поставлена в 1906 году в Неаполе. В 1909 году Гарди присутствовал на ее репетициях в лондонском театре Ковент-Гарден и на первом ее представлении.
«Романы характеров и среды» — а «Тэсс» среди них самая популярная книга — оказали глубокое влияние на развитие английского романа XX века. Об этом можно судить, вглядываясь в творчество Д. Г. Лоуренса, Джона Голсуорси, Ричарда Олдингтона, Грэма Грина, Джеймса Олдриджа и многих других писателей Англии.
Тринадцатый по счету роман Гарди — «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» — оказался предпоследним его романом. Спустя четыре года, в 1895 году, вышел «Джуд Незаметный», и на самом подъеме творчества, при несомненной и широкой его популярности как романиста, Гарди «вдруг», неожиданно для себя и своих читателей, отошел от прозы. К разгадке этого внезапного события подводит его дневниковая запись от 17 октября 1896 года: «Быть может, я смогу в стихах полнее выразить мысли и чувства, противоречащие косному, застывшему мнению — твердому, как скала, — которое поддерживается множеством людей, вложивших в него капитал». И далее: «Если бы Галилей сказал стихами, что земля вертится, инквизиция, возможно, оставила бы его в покое». Бесцеремонность издателей, усилившаяся травля в печати, угроза судебного преследования, пышущие злобой анонимки не прошли бесследно для творческой судьбы писателя.
Эта книга написана давно, она появилась в 1891 году. Многое в ней принадлежит своему времени, и слабости автора стали сейчас заметнее. Но задушевность, с какой он рассказывает печальную повесть, горечь, сострадание и возмущение, которые он испытывал, обаятельность образа чистой женщины, трагизм ее положения продолжают волновать, заставляют задуматься, вызывают искренний отклик.
М. УРНОВ
Фаза первая
Девушка
…Бедное поруганное имя!
Сердце мое, как ложе, приютит тебя.
В. Шекспир
I
Однажды вечером во второй половине мая человек средних лет шел домой из Шестона в деревню Марлот, находившуюся неподалеку, в долине Блекмор, или Блекмур. Ноги его не слушались, и он то и дело отклонялся влево от прямой линии. Иногда он энергично кивал головой, словно в подтверждение какой-то мысли, хотя, в сущности, ни о чем определенном не думал. Пустая корзинка из-под яиц висела у него на руке; ворс на шляпе был взъерошен и совсем вытерт в том месте полей, где их касался большой палец, когда человек снимал шляпу. Вскоре с ним повстречался пожилой священник, который ехал на серой кобыле и мурлыкал какую-то песенку.
— Добрый вечер, — сказал человек с корзинкой.
— Добрый вечер, сэр Джон, — отозвался священник.
Пешеход, сделав еще два-три шага, остановился и оглянулся.
— Прошу прощения, сэр, в прошлый базарный день мы с вами встретились в это же время, на этой же дороге, и я сказал: «Добрый вечер», а вы, вот как сейчас, ответили: «Добрый вечер, сэр Джон».
— Совершенно верно, ответил, — сказал священник.
— И еще раз перед этим — почти месяц назад.
— Возможно.
— Ну так почему же вы меня зовете «сэр Джон», когда я просто Джек Дарбейфилд, возчик?
Священник подъехал к нему поближе.
— Так мне захотелось, — сказал он и, секунду поколебавшись, добавил: — Видите ли, не так давно я разыскивал родословные для новой истории графства и сделал одно открытие. Я — священник Трингхэм, антикварий из Стэгфут-Лейна. Неужели вы не знаете, Дарбейфилд, что вы происходите по прямой линии от древней рыцарской семьи д’Эрбервиллей, которые ведут свой род от сэра Пэгана д’Эрбервилля, того знаменитого рыцаря, что приехал из Нормандии с Вильгельмом Завоевателем, как видно из записей, хранящихся в аббатстве Бэттл?
— Никогда об этом не слыхивал, сэр.
— Однако это так. Приподнимите-ка голову, чтобы я мог получше разглядеть ваш профиль. Да, это нос и подбородок д’Эрбервиллей, слегка огрубевшие. Предок ваш был одним из тех двенадцати рыцарей, которые помогали лорду Эстремавилла в Нормандии при завоевании Глеморганшира. Ветви вашего рода владели поместьями в этой части Англии; имена ваших предков упоминаются в списках королевского казначея во времена короля Стефана. При короле Иоанне один из них был настолько богат, что мог подарить поместье рыцарям-госпитальерам, а при Эдуарде Втором ваш предок Брайан вызван был в Вестминстер для участия в Великом Совете. Ваш род начал приходить в упадок во времена Оливера Кромвеля, но потом положение опять изменилось, и при короле Карле Втором ваши предки за верность королю были посвящены в рыцари Королевского Дуба. В каждом поколении вашего рода был сэр Джон, и будь рыцарское звание, подобно баронетству, наследственным, каковым оно на деле и являлось в былые времена, когда сын рыцаря почти всегда посвящался в рыцари, — вы были бы теперь сэром Джоном.
— Да не может быть!
— Короче говоря, — внушительно заключил священник, похлопывая себя хлыстом по ноге, — вряд ли в Англии найдется второй такой же род.
— Лопни мои глаза! Да неужто в самом деле? — сказал Дарбейфилд. — А я-то тут болтаюсь год за годом, как неприкаянный, словно самый что ни на есть простецкий парень в приходе!.. И давно это обо мне известно, сэр?
Священник объяснил, что, насколько он может судить, сведения эти давно затерялись и вряд ли кто-нибудь помнит сейчас об этом. Сам он прошлой весной, занимаясь изучением судьбы рода д’Эрбервиллей, заметил однажды на какой-то повозке фамилию Дарбейфилд, и это побудило его навести справки о родословной ее владельца, и теперь он уверен, что его предположение оказалось верным.
— Сначала я решил не тревожить вас такими бесполезными сообщениями, — сказал он. — Однако разум наш иногда не может справиться с нашими побуждениями. Я подумал: пожалуй, вам уже кое-что об этом известно.
— Да, я слыхал разок-другой, что семья моя знавала лучшие дни до той поры, как приехала в Блекмур. Но я не обратил внимания, думал — речь идет о том, что когда-то мы имели двух лошадей, а теперь держим только одну. Есть у меня дома старая серебряная ложка и старая резная печать; но, господи помилуй, велика штука — резная печать!.. И подумать только, что я и эти благородные д’Эрбервилли — одна плоть и кровь! Люди толковали, что у прадеда моего была какая-то тайна и он не любил говорить о том, откуда пришел… А осмелюсь спросить вас, сэр, где поднимается теперь дым над нашим очагом, — ну, то есть, где мы, д’Эрбервилли, живем?
— Вы нигде не живете. Ваш род угас.
— Плохо дело.
— Да… как говорят лживые семейные хроники, род пресекся по мужской линии — иными словами, зачах, пришел в упадок.
— Ну а где мы лежим?
— В Кингсбир-суб-Гринхилле; там множество ваших склепов, и ваши изваяния покоятся под сводами из пурбекского мрамора.
— А где же наши родовые замки и поместья?
— У вас их нет.
— О! И земли нет?
— Никакой; хотя земли, как я уже сказал, у вас когда-то было много, ибо ваш род состоял из многочисленных ветвей. В этом графстве было у вас поместье в Кингсбире и еще одно в Шертоне, а также в Милпонде, в Лулстеде и Уэллбридже.
— А вернется ли к нам когда-нибудь наша собственность?
— Ну, этого я не могу сказать.
— Так что же вы мне посоветуете делать, сэр? — помолчав, спросил Дарбейфилд.
— Ничего; а впрочем, попробуйте очистить свой дух, размышляя о «падении сильных мира сего». Все это представляет интерес лишь для историка здешних мест и человека, занимающегося генеалогией, — но и только. Среди поселян нашего графства есть несколько семейств, почти не уступающих вам в знатности происхождения. Ну, до свидания!
— А не согласитесь ли вы, сэр, повернуть по этому случаю назад и распить со мною кружку пива? В трактире «Чистая капля» подают очень хорошее пиво, — хотя, конечно, оно будет похуже, чем у Ролливера.
— Нет, благодарю вас, Дарбейфилд, — не сегодня: вы уже достаточно выпили.
С этими словами священник поехал своей дорогой, сомневаясь, благоразумно ли он поступил, сообщив эти любопытные сведения.
Когда он уехал, Дарбейфилд в глубокой задумчивости сделал несколько шагов, а затем присел на поросшую травой придорожную насыпь, поставив корзинку перед собой. Спустя несколько минут вдали показался юноша, который шел в том же направлении, что и Дарбейфилд. Последний, заметив его, поднял руку; юноша ускорил шаги и подошел ближе.
— А ну, парень, возьми эту корзинку! Я хочу дать тебе поручение.
Долговязый юноша нахмурился:
— А вы кто такой будете, Джон Дарбейфилд, чтобы приказывать мне и называть меня «парень»? Вы мое имя знаете не хуже, чем я ваше.
— Да ты-то знаешь ли? Вот в чем секрет, вот в чем секрет! А теперь слушай меня и исполни поручение, которое я тебе дам… Ну, Фред, я, уж так и быть, открою тебе тайну: я происхожу из благородной семьи, — я это узнал только что, как раз сегодня вечером.
И, объявляя эту новость, Дарбейфилд, небрежно откинувшись, растянулся на траве среди маргариток. Юноша стоял перед Дарбейфилдом и оглядывал его с ног до головы.
— Сэр Джон д’Эрбервилль — вот кто я такой, — продолжал лежавший. — То есть был бы им, будь теперь рыцари баронетами, — а раньше ведь так оно и было… Все сведения обо мне занесены в историю. Известно ли тебе, парень, такое место — Кингсбир-суб-Гринхилл?
— Да. Я был там на гринхиллской ярмарке.
— Так вот, под церковью в этом городе лежат…
— Какой же это город — то местечко, о котором я говорю? Во всяком случае, когда я там был, оно городом не было — так себе, маленькое глухое местечко.
— Неважно, парень, город это или не город, не о том идет речь. Под церковью этого прихода в огромных свинцовых гробах, которые весят много тонн, лежат мои предки — сотни их — в кольчугах и драгоценноетях. В графстве Саут-Уэссекс не найдется человека, который имел бы в своем роду покойников знатнее и благороднее моих.
— Да ну?
— Теперь бери эту корзинку и ступай в Марл от, а когда придешь в харчевню «Чистая капля», скажи, чтобы немедленно прислали за мной лошадь и карету отвезти меня домой. А в карету пусть положат бутылочку рому и запишут на мой счет. А когда ты это сделаешь, ступай с корзинкой ко мне домой и скажи моей жене, чтобы она отложила стирку, потому что ей незачем ее кончать, и пусть ждет, пока я не приеду, — есть у меня для нее новости.
Так как юноша стоял в нерешительности, Дарбейфилд сунул руку в карман и извлек шиллинг, хотя их у него было не так уж много.
— Вот тебе за труды, паренек.
После этого юноша оценил все случившееся совсем по-иному.
— Слушаю, сэр Джон. Благодарю вас. Чем еще могу вам служить, сэр Джон?
— Скажи им там, дома, что я бы хотел на ужин жареного барашка, если они могут его раздобыть; а если не могут — кровяную колбасу; а если и этого не могут, — ну, тогда я обойдусь рубцами.
— Слушаю, сэр Джон.
Юноша взял корзинку и тронулся было в путь, как вдруг с той стороны, где находилась деревня, донеслись звуки духового оркестра.
— Что это? — спросил Дарбейфилд. — Уж не в мою ли честь?
— Это гулянье женского клуба, сэр Джон. Да ведь ваша дочь в нем тоже состоит.
— Верно, я совсем об этом забыл, размышляя о более высоких предметах. Ну, отправляйся в Марлот и закажи карету, а я, может быть, поеду погляжу на этот клуб.
Юноша ушел, а Дарбейфилд остался лежать на траве в маргаритках, золотившихся в лучах заходящего солнца. Дорога была совсем пустынна, и только приглушенные расстоянием звуки оркестра возвещали о присутствии людей в этой долине, окаймленной синими холмами.
II
Деревня Марлот расположена на северо-западном склоне красивой долины, которая, как говорилось выше, называется Блекмор, или Блекмур, — уединенной долины, опоясанной грядою гор и в большей своей части еще неведомой туристам и художникам-пейзажистам, хотя находится она в четырех часах езды от Лондона.
Лучше всего можно познакомиться с долиной, обозревая ее с вершин холмов, которые ее окружают, — неблагоприятным для этого временем является, пожалуй, только пора летних засух. Но блуждать без проводника по уединенным ее уголкам в плохую погоду — значит почти, наверное, возненавидеть эти узкие, извилистые и грязные тропы.
Эта плодородная и защищенная область, где поля никогда не бывают сожжены солнцем, а источники никогда не пересыхают, ограничена с юга крутым меловым кряжем с вершинами Хэмблдон-Хилл, Балбэрроу, Нетлком-Таут, Догбери, Хай-Стой и Баб-Даун. Путник с побережья, пройдя десятка два миль на север по известковым холмам и пашням и достигнув края одного из этих обрывов, с изумлением и восторгом созерцает раскинувшуюся у его ног, словно карта, страну, совсем непохожую на ту, которую он миновал. Позади него — пологие холмы, поля, залитые солнцем, такие обширные, что пейзаж кажется ничем не обрамленным; дороги там белы, живые изгороди низки и ветки их кустов густо переплелись, воздух бесцветен. А здесь, в долине, мир словно построен по меньшему и более изящному масштабу: поля невелики, и с высоты окаймляющие их живые изгороди кажутся сеткой из темно-зеленых нитей, растянутой на светло-зеленой траве. Воздух внизу дремотен и так густо окрашен лазурью, что средний план, говоря языком художников, также принимает синеватый оттенок, а дальше, на горизонте, темнеют глубокие ультрамариновые тона. Пахотной земли мало, и почти везде раскинулась широкая пышная мантия из травы и деревьев, одевающая более низкие холмы и долины, замкнутые высокими холмами. Такова долина Блекмур.
Местность эта представляет не только топографический, но и исторический интерес. В былые времена долина называлась Лесом Белого Оленя, и с ней связана любопытная легенда, повествующая о том, как в царствование короля Генриха III неким Томасом де Линдом был убит великолепный белый олень, которого загнал, но пощадил король, — и наказанием за это был высокий денежный штраф. В ту пору и до сравнительно недавнего времени здесь были дремучие леса. И по сей день виднеются еще следы их: склоны долины кое-где одевает дубняк и сосновые рощи, а на пастбища бросают тень огромные дуплистые деревья.
Леса исчезли, но сохранились некоторые древние обычаи, родившиеся под их сенью; многие из них, однако, либо видоизменились, либо существуют в замаскированной форме. Пляску Майского дня, например, можно было наблюдать в день, о котором идет речь, под видом клубного праздника, или «клубного гулянья», как называли его в тех краях.
Обычай этот ревностно соблюдался молодежью Марлота, хотя истинный его смысл был неведом участникам церемонии. Особенность этого праздника заключалась не столько в самой процессии и плясках, сколько в том, что в процессии участвовали одни женщины. В мужских клубах такие празднества устраивались чаще, хотя и выходили из моды; но природная ли робость слабого пола или саркастическое отношение родственников-мужчин лишило те женские клубы, какие еще существовали (если имелись таковые, кроме клуба марлотского), блеска и веселья. Только клуб в Марлоте еще организовывал празднества в честь местной Цереры. В течение столетий он устраивал шествия — еще с тех пор, когда был не клубом, а своеобразным женским орденом, — и продолжает устраивать их и по сей день.
Все участницы процессии были одеты в белые платья — веселый пережиток далеких дней, когда беззаботность и май были синонимами, — дней, предшествовавших тому времени, когда привычка заглядывать далеко вперед стерла яркость эмоций. Сначала, построившись попарно, они обошли вокруг деревни. Идеал и реальность слегка повздорили, когда солнце осветило шествие и фигуры четко выделились на фоне зеленых изгородей и домов, обвитых ползучими растениями, ибо, хотя все участницы процессии одеты были в белые платья, здесь не было двух одинаковых белых тонов. Иные платья сияли снежной белизной, в других проглядывал синеватый оттенок, тон третьих, облекавших особ постарше (и, быть может, пролежавших сложенными много лет), казался желтовато-мертвенным, и сшиты они были по моде времен Георгов.
Однако этих женщин и девушек отличало не только белое платье: каждая из них несла в правой руке жезл — ивовый прут, с которого была содрана кора, — а в левой букетик белых цветов. И каждая должна была сама снять кору с прута и выбрать цветы для букета.
В процессии участвовало несколько женщин средних лет и даже пожилых, — их серебряные жесткие волосы и морщинистые лица, исхлестанные временем и невзгодами, странно не вязались с окружающим весельем, вызывая если не насмешку, то, во всяком случае, — глубокую жалость. В сущности, о каждой из этих женщин, отягченных заботами и опытом, — о каждой женщине, чьи годы приближают ее к возрасту, о котором она скажет: «Он не дает мне радости», можно было бы узнать и рассказать гораздо больше, чем о молодых их товарках. Но оставим пожилых ради тех, в чьих жилах кровь пульсирует быстро и жарко.
Молодые девушки были здесь в большинстве, и роскошные их волосы отливали в лучах солнца золотыми, черными и каштановыми тонами. У одних были красивые глаза, у других — красивый нос или красивый рот и фигура, но почти никто из них не обладал всем этим одновременно. Было заметно, что, выставляя себя напоказ, они нарочно сжимают сурово губы, не умеют нести голову высоко и не могут стереть с лица смущение, — это были настоящие деревенские девушки, непривычные к тому, чтобы на них глазели.
Их всех равно пригревало солнце, но у каждой было и свое маленькое солнышко, в лучах которого грелась душа: какая-нибудь мечта, привязанность, фантазия или хотя бы туманная, слабая надежда, которая, не получая пищи, чахла, быть может, но продолжала жить, как живут надежды. И потому все были беззаботны, а многие веселы.
Они обошли трактир «Чистая капля» и уже сворачивали с большой дороги к воротам, чтобы выйти на луг, когда одна из женщин воскликнула:
— Господи помилуй! Смотри-ка, Тэсс Дарбейфилд, уж не твой ли это отец едет домой в карете?!
Услышав это восклицание, одна молоденькая участница процессии повернула голову. Это была красивая девушка, быть может, не более красивая, чем некоторые другие, но подвижный алый рот и большие невинные глаза подчеркивали ее миловидность. Волосы она украсила красной лентой и среди женщин, одетых в белое, была единственной, которая могла похвастаться таким ярким украшением. Оглянувшись, она увидела, что Дарбейфилд едет по дороге в фаэтоне, принадлежащем «Чистой капле», которым правит кудрявая мускулистая девица с засученными выше локтя рукавами. Девица эта была веселой служанкой трактира и, исполняя свою роль фактбтума, превращалась иногда в конюха и грума. Дарбейфилд, откинувшись на спинку сиденья и блаженно закрыв глаза, помахивал рукой и медленно тянул речитативом:
— У — меня — в Кингсбире — есть — большой — семейный — склеп — и — рыцари — предки — лежат — там — в свинцовых — гробах!
Члены клуба захихикали — все, кроме Тэсс, которую, казалось, в жар бросило оттого, что ее отец служит предметом насмешек.
— Он устал, вот и все, — поспешно сказала она, — и договорился, что его подвезут, потому что наша лошадь должна сегодня отдыхать.
— Ну и простушка же ты, Тэсс! — отозвались ее товарки. — Он хлебнул сегодня на базаре. Ха-ха!
— Слушайте, я ни шагу не ступлю дальше, если вы будете над ним смеяться! — крикнула Тэсс, и румянец, горевший на ее щеках, разлился по лицу и шее. На глазах у нее показались слезы, и она отвернулась. Товарки, заметив, что обидели ее, не сказали больше ни слова, и процессия продолжала путь. Гордость не позволила Тэсс оглянуться еще раз, узнать, о чем, собственно, говорил ее отец; и она шла вместе с процессией к лугу, где должны были начаться танцы. Но когда они пришли к этому месту, Тэсс уже обрела утраченное душевное равновесие и, похлопывая свою соседку ивовым прутом, болтала, как всегда.
В эту пору жизни Тэсс Дарбейфилд была лишь сосудом эмоций, не окрашенных опытом. Хоть она и училась в сельской школе, но не совсем отделалась от местного произношения, — а для диалекта этой области характерным являлось злоупотребление звуком «э», правда, не уступающим по выразительности ни одному другому в человеческой речи. Пухлые алые губы, с которых столь часто срывался этот звук, еще не были твердо очерчены, и когда девушка, умолкая, сжимала их, нижняя губа чуть-чуть приподымала верхнюю.
В лице ее все еще таилось что-то детское. И сегодня, несмотря на ее яркую женственность, щеки ее иной раз наводили на мысль о двенадцатилетней девочке, сияющие глаза — о девятилетней, а изгиб рта — о пятилетней крошке.
Однако мало кто это замечал, и почти никто над этим не задумывался. Изредка какой-нибудь прохожий долго смотрел ей вслед, очарованный ее свежестью, жалея, что больше ее не увидит, но почти для всех она была красивой деревенской девушкой — и только.
Больше не видно и не слышно было Дарбейфилда в триумфальной его колеснице, управляемой конюхом женского пола, и когда процессия достигла луга, начались танцы. Так как мужчин в этой компании не было, то сначала девушки танцевали друг с другом, но к концу трудового дня мужское население деревни вместе с зеваками со всей округи и любопытными прохожими собралось у изгороди и, казалось, не прочь было принять участие в танцах.
Среди зрителей находились трое молодых людей, принадлежавших к иному общественному кругу; за спиной у них висели маленькие сумки, в руках они держали крепкие палки. Сходство их и небольшая разница в возрасте показывали, что они братья; так оно и было на самом деле. Старший носил костюм помощника приходского священника — белый галстук, закрытый жилет, шляпу с узкими полями; второй был студентом; во внешности младшего не было ничего характерного, — в его глазах и в костюме чувствовалось что-то вольное, не стесненное рамками, подсказывающее, что вряд ли он уже нашел свою профессиональную колею; оставалось лишь предположить, что он только лишь нащупывает свой путь в жизни.
Эти три брата сообщили случайному знакомому, что они проводят каникулы, совершая прогулку по долине Блекмур, и путь их лежит из города Шестона, с северо-востока на юго-запад.
Они остановились у калитки, которая вела на луг, и осведомились, по какому случаю эта пляска и почему девушки одеты в белые платья. Два старших брата явно не намерены были мешкать здесь, но третьего, казалось, забавляла эта стайка девушек, танцующих без кавалеров, и он не спешил продолжать путь. Сняв дорожную сумку, он положил ее вместе с палкой у изгороди и открыл калитку.
— Что ты задумал, Энджел? — спросил старший.
— Я не прочь пойти и поплясать с ними. А почему бы нам всем не остаться здесь на минутку, — нас это надолго не задержит.
— Вздор! — отозвался первый. — Танцевать на людях с толпой деревенских дикарок! А что, если нас увидят? Идем, а не то стемнеет раньше, чем мы доберемся до Стоуркэстла, а ближе нам негде переночевать; да кроме того, перед сном мы должны прочесть еще главу из «Отпора агностицизму», раз уж я потрудился взять эту книгу.
— Хорошо, я догоню вас с Катбертом через пять минут. Не останавливайтесь: даю слово, что я вас догоню, Феликс.
Двое старших неохотно расстались с братом и пошли дальше, захватив его дорожную сумку, чтобы тому легче было их догнать, а младший прошел на луг.
— Какая жалость, мои милые! — галантно обратился он во время перерыва в танцах к двум или трем девушкам, стоявшим поблизости. — Где же ваши кавалеры?
— Они еще не кончили работать, — ответила самая бойкая. — Скоро они явятся. А пока не хотите ли быть нашим кавалером, сэр?
— Разумеется. Но вас много, а я один.
— Все лучше, чем ничего. Очень уж скучно танцевать девушке с девушкой. Никто тебя не обнимет, не прижмет. Ну-ка, выбирайте!
— Шш… не приставай! — сказала другая, более застенчивая.
Получив приглашение, молодой человек окинул всех взглядом и попытался сделать выбор; но так как этих девушек он видел впервые, то решить было нелегко. Он пригласил чуть ли не первую, какая ему попалась на глаза, — это была не та, которая с ним говорила, хоть именно она на это и рассчитывала, и не Тэсс Дарбейфилд. В битве жизни родословное древо, предки, покоящиеся в склепах, славное прошлое и наследственные черты д’Эрбервиллей не помогали пока Тэсс и даже не делали ее более привлекательной в глазах кавалеров по сравнению с простыми крестьянками. Немного стоит нормандская кровь, если нет викторианского богатства.
Имя девушки, затмившей остальных, не сохранилось для потомства, но ей завидовали все, потому что в тот вечер она первая имела счастье танцевать с кавалером. Впрочем, столь заразителен бывает пример, что деревенские парни, не спешившие на луг, пока никто с ними не соперничал, ринулись теперь туда; мужчин в парах становилось все больше и больше, и вскоре даже последняя дурнушка в клубе уже не отплясывала за кавалера.
Пробили церковные часы, и студент внезапно заявил, что ему придется уйти… он совсем забыл… он должен догнать своих спутников… Когда он уже отошел от танцующих, взгляд его упал на Тэсс Дарбейфилд — а уж если говорить правду, в ее больших глазах таился легкий упрек: почему не ее он выбрал? Тогда и он пожалел, что не заметил ее, чему виной была ее застенчивость; и с этой мыслью он ушел с луга.
Чтобы наверстать потерянное время, он пустился бегом по тропинке на запад, быстро миновал ложбину и поднялся на холм. Братьев он еще не догнал, но приостановился, чтобы перевести дыхание, и оглянулся. На зеленом лугу кружились белые фигуры девушек, так же как кружились они, когда он был среди них. Казалось, он уже совсем забыт.
Все — за исключением, быть может, одной. Эта белая фигурка стояла в стороне, у изгороди. В ней он узнал хорошенькую девушку, с которой не танцевал. Хоть это был пустяк, но инстинктивно он почувствовал, что она обижена его небрежностью. Он пожалел, что не пригласил ее, пожалел, что не узнал ее имени. Она была так скромна, так мила, такой нежной казалась в своем легком белом платье… он почувствовал, что поступил глупо.
Однако помочь этому было нельзя; повернувшись, он заставил себя идти скорым шагом и отогнал мысль о ней.
III
Однако Тэсс Дарбейфилд не так легко забыла этот эпизод. Не сразу решилась она снова принять участие в танцах; хотя кавалеров могло быть у нее много, но — увы! — они не были так любезны, как этот незнакомый молодой человек. И лишь когда на склоне холма лучи солнца поглотили удаляющуюся фигуру незнакомого юноши, стряхнула она с себя мимолетную печаль и ответила согласием приглашавшему ее кавалеру.
Она оставалась со своими товарками до сумерек и танцевала с большим удовольствием; хотя движения в такт музыке были ей приятны сами по себе — сердце ее еще никем не было затронуто; видя «сладкие муки, горькие радости, нежные страдания и приятное отчаяние» тех девушек, чьи сердца не устояли перед долгой осадой, она и не догадывалась, на какое чувство окажется способна сама. Ссоры парней из-за ее руки во время джиги были для нее только развлечением, и когда молодые люди начинали чересчур горячиться, она их журила.
Быть может, осталась бы она на лугу и дольше, если бы вдруг не вспомнила с тревогой о странном поведении отца; мучимая беспокойством, она покинула танцующих и пошла в конец деревни, где стоял родительский дом.
Не дойдя до коттеджа нескольких десятков шагов, она снова услышала ритмические звуки, но уже не те, от которых ушла, — звуки знакомые, давно-давно знакомые! Из дома доносилось равномерное постукивание, вызванное энергичным раскачиванием колыбели, стоявшей на каменном полу; и под такой аккомпанемент женский голос задорной скороговоркой пел песенку про пеструю корову:
- Я видел, как она легла-а-а вон в той зеленой ро-о-о-ще:
- Идем со мной, любовь моя, и ты ее отыщешь.
Затем и постукивание колыбели и песня на секунду стихали и раздавались воркующие восклицания:
— Бог да благословит твои бриллиантовые глазки! И нежные щечки! И вишневый ротик! И миленькие ножки! И каждый кусочек тельца!
После этого моленья стук и пенье возобновлялись, и «Пестрая корова» начиналась сначала. Так обстояло дело, когда Тэсс открыла дверь, вошла и остановилась у порога, обозревая представившуюся ее глазам картину.
Несмотря на пение, от этой комнаты повеяло на девушку невыразимой тоской. После веселого праздничного дня — белых платьев, букетов, ивовых жезлов, пляски на зеленом лугу, вспышки неясного чувства к незнакомцу — этот желтый тусклый свет одной-единственной свечи, озарявший тоскливую картину… Какой резкий переход! Однако она почувствовала не только болезненное разочарование, но и леденящий укор совести оттого, что не вернулась раньше, чтобы помочь матери в домашних делах, а веселилась на лугу.
Ее мать стояла, окруженная детьми, как оставила ее Тэсс, — стояла, склонившись над лоханью, занятая стиркой, которую, как всегда, отложила с понедельника до конца недели. Из этой лохани извлечено было накануне — Тэсс почувствовала мучительные угрызения совести — то самое белое платье, которое она так небрежно запачкала зеленью у подола, гуляя по росистой траве, — платье, выжатое и выглаженное руками ее матери.
По обыкновению, миссис Дарбейфилд балансировала перед лоханью на одной ноге, а другой покачивала колыбель младшего ребенка. Качалка, на которой стояла колыбель, столько лет выдерживала тяжесть стольких детей, что от трения о каменный пол полозья ее стали почти плоскими; поэтому колыбель, качаясь, резко подпрыгивала, и младенец перекатывался из стороны в сторону, словно ткацкий челнок. А миссис Дарбейфилд, возбужденная собственным пением, раскачивала колыбель со всем пылом, какой сохранился в ней после длинного дня возни с лоханью.
Тук-тук, тук-тук — стучала колыбель; пламя свечи вытянулось и заплясало, вода капала с локтей матери, песня бойко мчалась к концу куплета, а миссис Дарбейфилд смотрела на свою дочь. Даже теперь, обремененная детьми, Джоан Дарбейфилд по-прежнему страстно любила петь. Какая бы песенка ни проникла из внешнего мира в долину Блекмур, мать Тэсс запоминал а ее в течение недели.
До сих пор еще можно было уловить в лице женщины свежесть и даже миловидность молодости, и было ясно, что очарование, каким могла похвастаться Тэсс, является преимущественно даром матери и, следовательно, наследием не рыцарским, не историческим.
— Дай-ка я покачаю колыбель, мама, — мягко сказала дочь. — Или, может, мне снять праздничное платье и помочь тебе выжать белье? Я думала, ты давным-давно кончила.
Мать нимало не сердилась на Тэсс за то, что та ушла надолго и предоставила ей одной заниматься домашними делами; да она и редко попрекала ее за это, почти не нуждаясь в помощи Тэсс, ибо ее обыкновением было облегчать себе дневные труды, откладывая их на будущее. А сегодня вечером она была в настроении еще более радужном, чем обычно. Девушка не могла понять, почему мать смотрит на нее мечтательно, озабоченно, восторженно.
— Ну, я рада, что ты пришла, — сказала мать, допев последнюю ноту. — Я сейчас схожу за твоим отцом, только прежде мне хочется рассказать тебе, что случилось. Ты, милочка моя, глаза вытаращишь, когда узнаешь!
— Это случилось, пока меня не было дома? — спросила Тэсс.
— Да!
— Уж не потому ли отец ехал сегодня таким барином в карете? Зачем он это сделал? Я готова была сквозь землю провалиться от стыда!
— Все потому же! Оказывается, мы самые что ни на есть знатные люди в целом графстве… наши предки жили задолго до Оливера Кромвеля, еще при туркахязычниках, — и у нас есть памятники, склепы, щиты, гербы и бог его знает что еще. В дни мученика Карла нас сделали рыцарями Королевского Дуба, а настоящая наша фамилия д’Эрбервилль! Ну что, забилось сердечко? Вот потому-то твой отец и ехал домой в карете, а вовсе не потому, что был пьян, как подумали иные.
— Очень рада. А будет нам от этого какой-нибудь прок, мама?
— Еще бы! Нужно думать, что произойдут великие события. И как только это станет известно, люди, такие же знатные, как и мы, приедут сюда в своих каретах. Отец узнал об этом, когда шел домой из Шестона, и рассказал мне все как есть.
— А где сейчас отец? — спросила вдруг Тэсс.
Мать ответила не относящимся к делу сообщением:
— Сегодня он зашел к доктору в Шестоне. Оказывается, у него вовсе не чахотка. Он говорит, что это просто жир вокруг сердца. Вот оно как получается. — С этими словами Джоан Дарбейфилд согнула большой и указательный пальцы, покрытые мыльной пеной, изобразив большое «С», и указательным пальцем другой руки воспользовалась как указкой. — «Сейчас, — сказал он твоему отцу, — ваше сердце затянуто жиром вот тут и вот тут; а это место еще свободно. Как только и оно затянется, — миссис Дарбейфилд соединила концы пальцев, — погаснете вы, как свеча, мистер Дарбейфилд. Вы можете, говорит, протянуть десять лет, а можете умереть через десять месяцев или десять дней».
Тэсс встревожилась. Отец ее внезапно достиг величия и, несмотря на это, может так скоро уйти в вечность!
— Но где же отец? — снова спросила она.
Мать посмотрела на нее умоляюще.
— Только ты уж не сердись! Бедняга, он так ослабел после этих новостей, что пошел на полчасика к Ролливеру. Хочет набраться сил, потому что завтра он должен отвезти эти ульи, — хоть мы и происходим из знатного рода, а это нужно сделать. Ему придется выехать сейчас же после полуночи — путь дальний.
— Хочет набраться сил! — вспылила Тэсс, и слезы затуманили ей глаза. — О господи! И для этого идти в трактир! А ты потакаешь ему, мама!
Тоскливое отчаяние, казалось, заполнило всю комнату и придало унылый вид мебели, свече, даже игравшим детям и матери.
— Нет, — обиженно сказала последняя, — я ему не потакаю. Я ждала тебя, чтобы ты присмотрела за домом, а я пойду приведу его.
— Я пойду.
— Нет, Тэсс. Ты знаешь — от этого толку не будет.
Читать бесплатно другие книги:
