Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 1 Фрай Макс
– Но почему? – спрашивает Тони.
– Так было надо, – говорит Иоганн-Георг. То есть, не то чтобы именно говорит, скорее, издает отдельные звуки, те немногие, которым удается пробиться через пирог: «А ыо ада».
Ладно, допустим, действительно «ыо ада». Как скажешь, дорогой друг.
От пирога, меж тем, осталась уже половина. И продолжает стремительно убывать. «Хорошо, – думает Тони, – предположим, я с самого начала вынул из духовки только пять пирогов. Или даже четыре, потому что Нёхиси тоже явно голодный и уже тянет к противню семипалую от вожделения руку. Все с ним ясно. И с пирогами. Значит, шесть минус два».
И быстро-быстро, пока необратимый процесс вычитания окончательно не обездолил всех остальных гостей, распределяет уцелевшие пироги по тарелкам. Ну, слава богу, вроде бы всем хватило. И даже себе оставил немного, буквально на два укуса… ой, нет, на один укус. «Все-таки четыре пирога слишком мало, – огорчается Тони, распробовав. – Впрочем, яблочных пирогов всегда слишком мало, сколько ни сделай», – печально думает он.
– Хочешь, я за это кофе сварю? – предлагает главный виновник скорбного вычитания. И, выдержав паузу, добавляет: – Причем вообще всем желающим. Но первому, конечно, себе. И тебе.
А Нёхиси молча достает из-под стойки корзину с остатками падших яблок. И начинает их чистить. И нарезать на куски.
– Я бы и тесто сам вымесил, – наконец говорит он Тони. – Но у тебя почему-то всегда получается лучше. Короче, давай по-быстрому напечем еще пирогов.
– Я могу взбивать яйца, – вызывается Жанна. – Ты же луддит, миксер терпеть не можешь, так я руками тебе взобью.
– А я могу никому не мешать, – говорит Стефан, так веско, что всем сразу становится ясно: это нам крупно повезло.
Предпоследние гости уходят уже под утро, а последние никуда не уходят – Стефан с юным шарским демоном Рхмщлщ, который, впрочем, наелся, угрелся и спит, свернувшись клубком на слишком коротком диване. Ни дать ни взять, настоящий помойный котенок, впервые попавший к людям, хотя с виду вполне человеческая девица, с такими кудрями, скулами и коленками, что где мои семнадцать лет, в смысле, семнадцать тысяч малых огненных трансформаций, думает Тони. К этому возрасту, по утверждению Стефана, шарские демоны как раз понемногу начинают взрослеть – ровно настолько, чтобы их отпускали на прогулки без старших. Похоже, зря. Не во всякой реальности найдется волшебный помощник, способный отвести ребенка домой. Или на самом деле во всякой? Был бы заблудившийся шарский демон, а помощник приложится? Предусмотрительно родится в нужном месте, за сколько надо столетий до рокового визита и будет прилежно учиться, чтобы к моменту встречи все уже знать и уметь?..
– Вообще-то вполне может быть. Эти непоседы ужасно везучие, не удивлюсь, если в итоге окажется, что вселенная придумана исключительно для удовольствия шарских демонов и вращается вокруг них, а все мы со своими великими целями, грандиозными планами и неизъяснимыми смыслами нужны только затем, чтобы однажды в нужный момент оказаться у них на пути, – говорит Стефан, отвечая на Тонины мысли.
Он их не нарочно читает, просто Тони иногда слишком громко думает, буквально орет, видимо, чтобы двойнику было слышно. Сам знает за собой такой грех.
Рыжий кот, в которого успел превратиться Нёхиси, потому что теперь пришла его очередь как следует выспаться, возмущенно дергает ухом во сне. Дескать, имей уважение и хотя бы в моем присутствии подобную чушь не неси.
– На самом деле, я так не думаю, – улыбается Стефан. – Просто мне нравится допускать все что угодно, верить в собственное бредовое предположение и потом очень долго, например целых десять секунд кряду, с этой верой жить. Очень бодрит!
Теперь юный шарский демон дергает – не ухом, а бровью, но тоже вполне возмущенно. Дескать, хорошо же рассказывал, почему вдруг сразу «бредовое предположение»? Пусть вокруг нас действительно вертится мир! Но не просыпается, а только переворачивается на другой бок, устраиваясь поудобнее. Тони накрывает девчонку пледом.
– Отведи уже ребенка домой, – говорит Стефану Иоганн-Георг. – По твоим же словам, существовать в человеческой форме для них все равно что нам бегать по городу в фанерных доспехах. Не смертельно, но качество жизни сильно не то.
– Ничего, потерпит, – отмахивается Стефан. – Так и тянет сказать: «В следующий раз будет вести себя осторожней и куда попало не лезть», – но врать не стану. Не будет. Завтра же скажет: «У-у-у, было круто, хочу еще!» Я этих красавцев хорошо знаю. Все как один балбесы, хуже тебя.
– Наши люди! Хоть и не люди, – одобрительно кивает тот, отправляя в рот даже не последний кусок, никаких кусков не осталось, все смели подчистую, а последнюю черствую хлебную корку. Можно начинать рыдать.
– Ребенок, между прочим, из-за тебя страдает, – говорит ему Стефан. – И дальше будет страдать. Никуда не пойду, пока не узнаю, зачем ты дрых неделю, не просыпаясь. Ты вообще не забыл, что пространство городских сновидений – подведомственная мне территория? Что ты там замутил?
– Да так. Решил кое-что переставить с места на место. Правда, я пока не уверен, что у меня получилось. Не хотелось бы хвастаться зря.
– Чем именно хвастаться? – хмурится Стефан. – Что ты там переставлял?
– Да считай, просто пару лампочек выкрутил в чужом подъезде и вкрутил в своем. Знаешь, бывают такие хозяйственные воришки, выкручивают соседские лампочки и волокут к себе в дом. Вот и я туда же, – ухмыляется он и за неимением черствых корок достает из корзины последнее битое яблоко, не поместившееся в пирог.
На этом месте у Тони не выдерживают нервы, он встает, разжигает плиту, ставит на нее сковородку и спрашивает:
– Будешь омлет?
– Буду, – вздыхает тот. – Похоже, я превращаюсь в голодного духа, как их описывают в поучительных эзотерических брошюрах. Симптомы налицо! Этого еще не хватало. Говорят, от такой напасти даже таблеток нет.
– От всего есть таблетка, – утешает его Стефан. – Моего изобретения. Называется «по башке». Но прописывать, ладно, не буду. На тебе и так лица нет.
– А что там? – искренне ужасается Иоганн-Георг, хватаясь за свою рожу. Нащупав нос, укоризненно говорит: – Ну вот зачем ты меня на ночь глядя пугаешь? На месте все.
– Вообще-то, на утро глядя. И не я пугаю, а ты сам зачем-то пугаешься. Это же просто такое выражение. Ты его тоже знаешь. Прекращай валять дурака.
– Да просто чувствую себя странно, – вздыхает тот. – Совершенно не удивился бы, если бы еще и рожа исчезла. Как будто не то в нормального человека опять превращаюсь, не то, наоборот, в поземный туман. Устал зверски. Хотя казалось бы, великое дело. Подумаешь, неделю проспал.
– Так что за лампочки ты у соседа выкручивал? – нетерпеливо спрашивает Стефан. – И кто у нас нынче «сосед»? Запутался я в твоих метафорах. Давай по-человечески объясняй.
– Желтые лампочки, – как бы неохотно, а на самом деле выразительно, с нажимом на слово «желтые» говорит Иоганн-Георг и столь же выразительно умолкает.
Удивительно все-таки, что за такую манеру вести беседу его до сих пор никто не убил, думает Тони. Наверное, он просто везучий, как шарские демоны. Потому что на самом деле это вокруг него вращается мир.
– Ну что вы так на меня смотрите, словно собрались вздернуть на дыбу? – невинно спрашивает тот. – Говорю же: желтые лампочки выкрутил. Они меня уже давно достали. Не должно такой дряни на свете быть.
– Ты имеешь в виду желтый свет Маяка? – ахает Тони, а Тони Куртейн, все это время мирно дремавший в кресле с очередным томом «Истории путешествий по воде и по суше», уникального издания, пережившего чуть ли не все Исчезающие Империи, книгам в этом смысле часто везет куда больше, чем людям, почувствовав его волнение, вздрагивает, просыпается и пытается вслушаться если не в мысли, то хотя бы в ощущения своего двойника.
Я
Я и правда чувствую себя странно. То есть я всегда чувствую себя странно. Говорят, поначалу только так и бывает; «поначалу» – читай, пока помнишь, что когда-то считал для себя нормальным, хотя даже намека на эту норму в твоей жизни давным-давно и в помине нет. Но мое обычное «странно» это все-таки хорошо знакомое «странно». Хотел бы сказать «понятное», но нет. Пока – нет.
А вот прямо сейчас я чувствую себя по-настоящему странно, то есть совсем непривычно. И черт его знает, как в таком состоянии следует жить. Как будто еще не проснулся, хотя на самом деле проснулся, конечно. И голодный, как хрен знает что, хотя сожрал какую-то немыслимую прорву нормальных материальных продуктов питания и примерно столько же миражей. Никогда не знаешь, каких именно витаминов сейчас не хватает твоему организму, поэтому лучше на всякий случай их смешивать. Или чередовать.
Тони ставит передо мной сковородку с омлетом – настоящим, я имею в виду, из настоящих яиц, купленных в супермаркете. Но сверху омлет щедро посыпан сыром, которого в холодильнике не осталось, поэтому Тони пришлось наспех вообразить, будто сыр там все-таки есть, ему это дело раз плюнуть, давно наловчился, причем его воображаемый сыр обычно даже вкусней настоящего – ну, как по мне.
– Спасибо, – говорю я, и потом даже не то чтобы ем, а словно бы со стороны зачарованно наблюдаю, как Тонин омлет исчезает в какой-то чертовой бездне. То есть во мне. И повторяю с набитым ртом: – Спасибо. Ты мой спаситель. А может, как раз не мой, а всего остального мира? Вдруг я теперь Робин Бобин Барабек[5]? Никогда не угадаешь, кем сегодня проснулся. За мной глаз да глаз!
– Не смешно, – кривится Стефан.
Естественно, ему не смешно. Потому что, во-первых, людоедов на своем веку он и без меня навидался, ничего особо смешного в них действительно нет. А во-вторых, совсем другой информации жаждет сейчас его душа.
– Да мне и самому не смешно, – вздыхаю я. – Не хочу кривых мясников сырыми жрать. А напротив, желаю вести возвышенные беседы в предрассветный час. Но сам видишь, как получается. Кстати, если хочешь дать мне в глаз, я в кои-то веки не против. Может, в себя наконец-то приду.
– Обойдешься, – ухмыляется Стефан. – Нашел себе бесплатного массажиста. В глаз ему после ужина на блюдечке подавай.
Но меня не обманешь ухмылками, знаю я этот Стефанов взгляд. И даже целиком его разделяю, сам бы сейчас так смотрел на себя.
По-хорошему, хватит уже тянуть паузу. Но я по-прежнему не понимаю, как это все рассказать. Да и что, собственно, рассказывать? Я до сих пор не уверен… вообще ни в чем не уверен.
То-то и оно.
– Значит, так, – наконец говорю я, подвигая поближе бутылку темного стекла с чем-то вряд ли известным науке, но благоухающим абрикосовым садом, где плоды перезрели на жарком июльском солнце и начали потихоньку бродить; наливать мне пока ничего крепче компота не стоит, а то, чего доброго, совершенно по-человечески окосею, но пусть просто рядом утешительно постоит.
– Значит, так, – повторяю я и снова умолкаю. Хоть и понимаю, что сейчас в меня кинут каким-нибудь тяжелым предметом. И поделом.
Однако похоже, пока я спал, Стефан с какого-то перепугу исполнился святости. По крайней мере, вместо того, чтобы швыряться предметами, он кротко, то есть, не скрежеща зубами и не стуча кулаком по столу, спрашивает:
– Ты продолжать собираешься или нет?
Чувствую себя двоечником, не выучившим урока. Но святому нельзя отказывать. Их и так все вокруг обижают. Ну, то есть обижали в недавнем прошлом. На протяжении многих развеселых темных веков.
Поэтому я говорю:
– Короче. Если я все правильно сделал, что, как мы понимаем, совершенно не факт, желтый свет Маяка больше не будет сниться странникам с нашей изнанки, чтобы их погубить. А будет просто светить наяву.
– Что?! – дуэтом переспрашивают Стефан и Тони. Только интонация у них разная. Тони переспрашивает восхищенно, а Стефан – как будто на него только что упал шкаф. Из чего следует, что оба очень хорошо меня знают. Просто, скажем так, с разных сторон.
– Если у меня получилось, то желтый свет Маяка будет теперь гореть наяву, – повторяю. – Я бы его с удовольствием вообще выключил на хрен, но не умею. Электрик из меня тот еще. Ну ладно, пусть хотя бы не во сне своих жертв подстерегает, а честно мерещится им наяву. Все-таки наяву люди в среднем получше соображают, чем во сне. И ведут себя осторожней. Сто раз подумают и все взвесят прежде, чем не пойми куда зачем-то пойти… А может, наяву он вообще станет безопасным, как обычные лампочки. По моему замыслу, в идеале, должно сделаться именно так.
– А если у тебя не получилось? – заинтересованно спрашивает Стефан.
Пожимаю плечами.
– Ну тогда, наверное, будет как раньше… или примерно как раньше. Или еще как-нибудь будет. Понятия не имею, честно говоря. Ты же все-таки учитывай, что я сам во сне эти дурацкие лампочки перевешивал, наяву мне до них не добраться. А во сне я не всегда хорошо соображаю. Примерно через раз. Ну или просто логика у меня там настолько другая, что потом, как проснусь, самому ни хрена не понятно – что я имел в виду? Поживем – увидим, я так считаю. И вам советую. А как еще?
– Мать твою! – говорят Тони и Стефан, снова слаженным хором, в смысле, дуэтом. Тони – с еще большим энтузиазмом, чем прежде, а Стефан – как будто из упавшего на него шкафа выскочил, как минимум, Люцифер без шенгенской въездной визы, и это теперь тоже будет Стефанова проблема – сразу после того, как новую башку взамен раздавленной себе отрастит.
– Предложение дать мне в глаз остается в силе, – говорю я, чтобы его если не утешить, то хотя бы рассмешить.
– Вот счастье-то! – Стефан возводит глаза к потолку, словно бы в надежде обнаружить там поддержку в лице дежурного сотрудника Небесной Канцелярии. Но хрен ему, конечно, а не поддержка. На этом потолке обычно никто кроме меня не дежурит, а сейчас там даже меня нету, я – вот он, на стуле сижу, как дурак.
– Но это же круто! – говорит ему Тони.
– Да круто, конечно, не вопрос, – легко соглашается Стефан. И закрывает лицо руками.
На этом месте мне становится несколько неуютно. Он что, собрался рыдать? Серьезно? Вот так, ни с того, ни с сего? И что теперь прикажете делать? Чудотворные слезы начальника виленской Граничной полиции в бутылочку собирать? Или развоплощаться подобру-поздорову и сизым поземным туманом в окно уползать? Вспомнить бы еще, как это делается. Я могу очень многое, да практически все, но редко по заказу. То есть я сам обычно не знаю, что способен выкинуть в следующий момент, а за что бесполезно браться. Нёхиси говорит, мне повезло, так жить интересней, но это точка зрения всемогущего существа, до сих пор приходящего в восторг от самой идеи наличия каких-то ограничений и способного искренне радоваться: «У меня не получилось, ура!»
В общем, я не растекаюсь туманом, отчасти из чувства солидарности с остальными присутствующими, а отчасти все-таки потому, что прямо сейчас не могу вспомнить, как это делается. И напоминаю Стефану:
– Не факт, что у меня вообще хоть что-нибудь получилось… – и на этом месте наконец понимаю, что он не рыдает, а беззвучно смеется. Ну, все нормально тогда.
– Лампочки он выкрутил! – сквозь смех стонет Стефан. – В соседнем подъезде! Хулиганье!
– Ты еще скажи: «родителей в школу немедленно».
– Вот, между прочим, не помешало бы, – соглашается Стефан. – Но породившую тебя бездну я пока не готов в своем кабинете принимать. Так что просто давай дневник. В смысле, стакан. А то сидишь, как засватанный… или наоборот, незасватанный? Кому из них хуже сидится? Что-то не соображу. Короче, для хулигана ты сейчас непростительно скромен. И обескураживающе трезв.
Благоухающий абрикосовый сад разлит по стаканам, опустевшая бутылка отправляется под стол, Нёхиси наскоро превращается в нечто человекообразное, чтобы не пить настойку котом, Стефан строго говорит юному шарскому демону, приоткрывшему было лучистый глаз: «Спи давай, детям такое нельзя», – словом, тихое предрассветное блаженство, обычно посещающее наше кафе на исходе всякой удавшейся вечеринки, уже готово нас всех охватить, и тут Тони спохватывается.
– А как же кошмары? – спрашивает он, да так требовательно, словно мы твердо пообещали подарить ему букет отборных кошмаров, но в последний момент передумали, пожадничали, решили оставить себе.
– Чего – кошмары? – удивляется Стефан. – Тебе что, нас мало? Надо добавить еще?
– Желтый свет Маяка в последнее время был окружен кошмарами, – напоминает Тони. – Такими, чтобы тот, кому он приснится, пугался и просыпался, или хотя бы просто поворачивал назад. Мой второй этого захотел, чтобы хоть как-то людей защитить, и у него получилось. Эдо однажды мне рассказал, что ему снилось, так я от одних разговоров чуть не поседел. Особенно от тварей, пожирающих сердце. И как он навеки застрял в стене, то есть чувствовал, будто навеки… И мне интересно, эти кошмары будут теперь у нас наяву вместе с желтым светом? Или ты придумал способ обойтись без них?
Я мысленно хватаюсь за голову – матерь божья, он прав, там же еще кошмары! Ну все, трындец. Но вслух говорю нарочито небрежно, репутация принца хаоса, в смысле безответственного балбеса, мне пока дорога:
– Понятия не имею. Может, и будут кошмары. Я о них, честно говоря, забыл.
– Очень на тебя похоже! – ехидно вставляет Стефан.
– Естественно, на меня похоже. Потому что это я сам и был.
– Лишних кошмаров нам тут, вообще-то, не надо бы, – устало вздыхает он. – Со своими разбираться не успеваем. В смысле, с теми, что и так почти ежедневно приходят в город Путями, которые открыл нараспашку – угадайте кто!
– При твоем попустительстве, подозрительно похожем на просьбу, – напоминаю я. – Можно подумать, мне одному надо, чтобы в этом городе были открыты Пути в неведомые места.
– Пути в неведомое – базовая потребность всякого города. Не только граничного, а любого вообще. Людям несладко живется в городе, где эта базовая потребность не удовлетворена, – веско говорит Нёхиси, на секунду отрывая от стакана ужасающую дыру с неровными краями, которая у него сейчас вместо рта.
Все-таки он страшный лентяй, особенно спросонок, превращается в человека хуже, чем я одеваюсь. То есть не глядя и не задумываясь. Как получилось, так тому и быть.
– Оно так, конечно, – соглашается Стефан. Еще бы он не согласился, с Нёхиси поди поспорь. – Но дополнительные кошмары все-таки не базовая потребность, – добавляет он. – И вообще не потребность, а уже какая-то патрицианская роскошь. А для меня – дополнительный геморрой.
– Ну, смотри, – говорю я. – Мы на самом деле пока вообще не знаем, что у меня получилось. Но предположим, кошмары действительно автоматически прилагаются к желтым огням. И что? Какая в этом беда? Почему это должно стать твоей заботой? Оставь их в покое, пусть цветут все цветы. Ну испугается кто-нибудь лишний раз, подумаешь, великое горе. Люди и так всего подряд боятся, а тут хоть какое-то разнообразие. Вместо скучных бытовых фобий в кои-то веки настоящий мистический ужас. Магическое приключение. Движуха! И главное, все закончится хорошо. Кошмары Тони Куртейна не убивают. Не для того они были придуманы, чтобы кого-то угробить, а чтобы наоборот, уберечь. Значит, как ни пугайся, счастливый финал тебе обеспечен: или ты удерешь от ужаса, или страхи сами рассеются. Уж как-нибудь способ найдут. Это называется «позитивный опыт». А от позитивного опыта люди обычно делаются храбрей и сильней. Ну, некоторые точно делаются. А остальные сами дураки.
– Позитивный опыт, – с нескрываемым удовольствием повторяет Стефан. – Вот, значит, как ты его себе представляешь. Ну да, а чего я хотел?
– Он мне тоже заливал про позитивный опыт, когда моя пиццерия превратилась хрен знает во что, а мы оба стали тенями и беспорядочно мельтешили на потолке, – мечтательно улыбается Тони. – Дескать, если сейчас не совсем закончимся и уцелеем хоть в каком-нибудь виде, это будет позитивный опыт, благодаря которому нам потом станет гораздо легче переносить внезапные неконтролируемые превращения без вреда для здоровья и психики. Самое смешное, что оказался совершенно прав.
– В любом случае, не перевешивать же теперь все обратно, – заключаю я. – По-моему, что угодно лучше, чем прежде было. Я давно на этот желтый свет зуб точил. Ненавижу, когда самых лучших, самых храбрых и упрямых людей обманом заманивают в ловушку, лишают памяти и судьбы. Короче, как будет, так будет. А мы поглядим.
4. Зеленая обезьяна
Состав и пропорции:
ликер «Зеленый Шартрез» 50 мл;
ликер «Galliano» 50 мл;
сок лайма 25 мл;
апельсиновый сок 100 мл;
имбирное пиво 10 мл.
Смешать «Зеленый Шартрез», «Galliano», сок лайма и апельсиновый сок со льдом, перелить коктейль в высокий стакан коллинз, сверху налить немного имбирного пива.
Цвета
Если бы Цветы не было, ее бы следовало придумать, так часто говорил Цветин отец. И обязательно добавлял: вот я и придумал, когда надоело без дочки жить.
Цвета ему безоговорочно верила: говорит придумал, значит, придумал. И не перестала верить даже после того, как подросла и узнала от родственников, что родилась, как все нормальные дети, просто ее мать пропала без вести, когда ей еще четырех месяцев не исполнилось, и с тех пор ни слуху, ни духу; то ли сбежала на Другую Сторону к бывшему любовнику, то ли просто умерла от внезапного сердечного приступа, когда была одна дома, и тело исчезло прежде, чем кто-то его обнаружил, очень печально, но бывает и так.
Цвету эта информация не смутила. Подумаешь, ну была мать, и была. Одно другому вообще не мешает. «Со стороны мое рождение вполне могло выглядеть, как обычное, – думала Цвета. – А что папа перед этим несколько лет ходил и заранее придумывал, какая у него будет дочка, никто не знал. О таких вещах кому попало не рассказывают. Все в тайне хранят.
Я бы тоже никому не стала такое рассказывать», – думала Цвета. Она вообще была скрытная. С раннего детства, всегда. Только отцу все рассказывала, если спрашивал. Не потому, что очень его любила и целиком доверяла – хотя, конечно, и любила, и доверяла, просто не в этом была причина ее откровенности. А в том, что если уж человек тебя придумал, он имеет полное право узнавать все, что ему интересно. Иначе нечестно, все равно что писателю не прочитать свою книгу, так считала она.
Отец Цветы был мастером инструментального цеха на заводе электроприборов. Людей, наделенных призванием своими руками и волей убеждать материю принимать не какую попало, а конкретную нужную и полезную форму, на самом деле не очень-то много, а мир, как ни крути, держится именно на них. Без них все до сих пор ходили бы голыми, жили в лесах среди ненадежных миражей и грызли шишки да съедобные корешки. Ну или силой заставляли бы друг друга работать, хотя чем так, лучше уж голыми по лесам. От вещей, сделанных как попало, по нужде, без сердечной склонности, толку примерно столько же, как от приготовленной из-под палки еды, или телесной любви ради денег и выгоды, как в некоторых фильмах Другой Стороны; в общем, понятно, что такого добра никому не надо. Поэтому хорошо, что во все времена были и есть мастера. Очень круто родиться с таким призванием и стать рабочим, фермером или строителем, они окружены почетом, как жрецы эпохи Исчезающих Империй, и зарабатывают лучше всех.
Цвета росла как маленькая принцесса, отец ей ни в чем не отказывал, все разрешал, берег от любых огорчений. Он считал, что из балованных детей вырастают самые лучшие взрослые; по большому счету, был прав. Ну, то есть, глядя на себя объективно, как бы со стороны, Цвета видела, что из нее получилась просто отличная взрослая, таких еще поискать.
Изнутри оно, конечно, выглядело не так радужно: быть Цветой оказалось довольно трудно. Но Цвета подозревала, что это у всех так. Пока смотришь на другого со стороны, думаешь: вот счастливчик! А окажешься в шкуре «счастливчика», чего доброго, быстро запросишься обратно в свою.
Когда отец еще был жив, Цвета иногда в сердцах спрашивала его: ну вот зачем ты придумал меня музыкантом, а не мастером, вроде тебя? Жила бы сейчас в свое удовольствие, горя не знала. Счастливые люди вы, мастера, всегда заняты делом, довольны собой, когда хорошо получается, а если что-нибудь не выходит, сразу понятно, что надо исправить, чему еще научиться, или кого на помощь позвать. А у нас, музыкантов, как-то глупо устроено: чем лучше у тебя получается, тем сильнее ты недоволен, тем больше тебе от себя и от всего остального мира надо, тем глубже пропасть внутри, тем слабее любые опоры, жизнь становится как Зыбкое море – помнишь, ты однажды разбудил меня ночью и повел смотреть, как оно исчезает, чтобы сразу возникнуть где-нибудь на другом конце города? Только что мы стояли на пляже, слушали шум прибоя, смотрели на волны, и вдруг у нас под ногами уже не мокрый песок, а растрескавшаяся асфальтовая дорожка, вместо воды деревья, и мы оба знаем, что это старый заброшенный Сумрачный парк, помним, что он был здесь всегда, говорят, чуть ли не со дня основания города, но про море мы тоже помним, и в руке у меня ракушка, которую я специально подобрала, чтобы потом лизнуть и убедиться, что она влажная и соленая. Ты тогда еще мне сказал: «Вечно так с нашим морем, сколько раз ходил его провожать, столько раз удивлялся, невозможно к такому привыкнуть». Совершенно с тобой согласна. Невозможно привыкнуть, да.
Отец на это всегда отвечал ей примерно одно и то же: я придумал тебя не музыкантом, а просто девочкой Цветой, которая сама однажды решит, кем ей стать. И ты решила, никого не послушала; собственно, правильно сделала. Я в современной музыке не очень-то разбираюсь, но стоит пройтись по барам весенним вечером, и в каждом втором играет твоя труба. Это что-то да значит! Люди сами выбирают, какую музыку слушать для радости, никто их не заставляет. И видишь, они выбирают слушать тебя.
Этих слов Цвете обычно было достаточно, чтобы на какое-то время заново примириться с собой. Жаль, что больше некому их говорить. Вернее, Цвете стало некого слушать. Вокруг, конечно, полно народу. Но какая разница, что они говорят.
Зоран
Эти неизбежные две, три, десять – зависит от обстоятельств – минут, когда самолет уже не катится по летному полю, окончательно остановился, пассажиры нетерпеливо вскочили, сняли с полок сумки и чемоданы, накинули куртки, и стоят в проходе, нетерпеливо топчутся, подпирая друг друга, ждут, пока подадут трап и начнут выпускать; в общем, эти минуты в ожидании выхода, с одной стороны, невыносимо томительные, особенно если всю дорогу хотелось курить, а с другой – чистое счастье, лучший момент путешествия, граница, не какая-нибудь условная государственная, отмеченная яркой желтой чертой на полу перед будками паспортного контроля, а настоящая, хоть и невидимая постороннему глазу, внутренняя граница между дорогой и целью, между сбывшимся и неизвестным, между человеком, вышедшим утром из дома, и прилетевшим пока непонятно куда пассажиром, между прошлым и будущим тобой, – думал Зоран, пока стоял, пригнувшись, даже не в проходе, забитом другими желающими постоять в неудобных позах, а между опустевшими креслами. Мог бы спокойно сидеть, но, конечно, стоял, напряженный, сосредоточенный, как бегун на старте. Самому смешно.
Когда толпа в проходе наконец зашевелилась, вздрогнула и пошла неожиданно быстро, как хлынувшая из открытого крана вода, Зоран изогнулся, одним ловким рывком вытащил из багажного отсека туго набитый рюкзак, но вместо того, чтобы устремиться к выходу, замер, неловко обнимая тяжелый рюкзак, так бешено заколотилось сердце, удары гулко отдавались в ушах, и уши, не болевшие при посадке, заныли сейчас от этих невыносимых сердечных басов. С ним такое порой случалось, причем без серьезного повода, в по-настоящему опасных ситуациях Зоран обычно становился спокойным и хладнокровным, как индейский вождь, зато перед началом кинофильма, или концерта, на пороге бара, даже просто на углу незнакомой улицы, куда решил свернуть, чтобы изменить наскучивший маршрут, сердце начинало колотиться как бешеное, кровь пульсировала в ушах, приливала к лицу, в глазах темнело, земля уходила из-под ног – не от страха, конечно, а от волнения, такого сильного, словно он вот прямо сейчас переступает невидимую черту, за которой все станет иначе. Почему вдруг станет, как выглядит это «иначе», стоит к нему стремиться или, наоборот, любой ценой избегать, Зоран не знал. Вернее, он точно знал, что от просмотра фильма, порции рома в баре, прогулки по незнакомой улице ничего в его жизни принципиально измениться не может. Перемены наступают совсем иначе, при иных обстоятельствах.
Знать-то он знал, но чувствовал именно так.
Вот и сейчас стоял со своим рюкзаком, частично загораживая проход – не настолько, чтобы совсем его перекрыть, а ровно настолько, чтобы несколько раз получить по ногам и бокам углами чужих чемоданов. Узнал об этом только по виноватым репликам: «ой, сорри! пардон! извините! атсипрашау!» – потому что ударов пока не чувствовал, вообще ничего не чувствовал, кроме сердцебиения и боли в ушах. Но извинения сделали свое дело: взял себя в руки, мысленно дал поджопник, глубоко вдохнул, с силой выдохнул, собрался, пошел.
Примерно двадцать минут спустя, когда курил на холодном, почему-то морском, соленом – хотя откуда здесь море? – ветру, стоял с идеально прямой спиной и выпученными глазами, как солдат почетного караула, только вместо винтовки в одной руке сигарета, в другой проштампованный паспорт, который до сих пор так и не спрятал в карман, зыркал по сторонам, прикидывая, где здесь станция электрички, которая, как ему рассказали, довозит до расположенного в центре вокзала всего за десять минут[6], сердце все еще бешено колотилось от несуществующего обещания неизвестно чего, но Зоран уже не обращал на него внимания, что с ним сделаешь, пусть колотится, если ему приспичило, я привык.
Искать станцию электрички не стал, поехал в автобусе, который, судя по надписи на табло, приезжал все на тот же железнодорожный вокзал. Гостиница, где его поселили, вроде бы совсем рядом, судя по гугл-картам, пешком всего десять минут.
Ехали недолго, примерно четверть часа, но за это время на улице успел подняться штормовой ветер, хлынул проливной дождь, тут же перешел в мелкий град. Зоран успел ужаснуться, вообразив, какая прогулка ему предстоит, но буйство стихий закончилось так же внезапно, как началось, так что из автобуса он вышел на мокрый асфальт под совершенно безоблачным небом, озаренным почти круглой, оранжевой, как мандарин, луной. Надо же, как удачно сложилось, а он-то уже приготовился плутать в темноте под холодным дождем. Не чуждый так называемому магическому мышлению, то есть всегда готовый увидеть в любом событии «знак», доброе предзнаменование, предостережение, инструкцию, или подсказку, Зоран подумал: «Хорошая, значит, выйдет поездка. Все бури пройдут стороной, а я буду смотреть на них из укрытия, одновременно приближаясь к желанной цели. Вот интересно, как пройдет стороной развеска? Как по мне, она и есть главная буря, а я приехал именно ради нее».
То ли в ответ на его вопрос, то ли просто так, ради собственного удовольствия, в небе сверкнула молния, да такая яркая, что весь окружающий мир на короткий восхитительный миг стал ослепительно-белым, сияющим, ясным, пронзительным, невозможным, настолько нечеловеческим, что Зоран почти поверил: это и есть конец света. Внезапно, конечно, но так, наверное, подобные события и происходят – хлоп, и все!
А потом молния погасла, исчезнувший было человеческий мир вернулся на место, свежий, умытый недавним дождем, остро пахнущий влажной землей, мелкими хризантемами с ближайшей клумбы, вокзальным креозотом, горьким печным дымом, сладкой, только-только начавшей увядать древесной листвой. И оказался так обескураживающе, необъяснимо и неопровержимо хорош, что Зоран подумал: «Я дурак, это явно не конец, а начало света. Раньше все у нас было невсерьез, понарошку, просто мерещилось, а настоящая жизнь на этой планете вот только что у меня на глазах началась».
5. Зеленый бархат
Состав и пропорции:
коньяк 20 мл;
ликер «Блю Кюрасао» 20 мл;
сок лайма 10 мл;
апельсиновый сок 50 мл.
Смешать ингредиенты, в бокал коллинз положить несколько кубиков льда и налить коктейль.
Эдгар
Пришел рано утром, чего обычно не делал, отличный получился сюрприз. Нинка по утрам всегда мрачная, даже если нормально выспалась, до первой чашки кофе – не человек, а ходячая меланхолия, как мертвецы Элливаля. В прежние времена, когда еще жил на Другой Стороне, а не являлся сюда набегами, старался проснуться за десять минут до Нинкиного будильника, чтобы успеть сварить кофе, принести и прямо под нос ей сунуть; когда получалось, Янина сонно бормотала: «Боже, это мне кофе? Какое счастье, так не бывает, спасибо, ты лучше всех в мире», – и начинала улыбаться уже после второго глотка.
Теперь, конечно, хрен так красиво выступишь, для этого надо подскочить еще затемно, чтобы привести себя в нормальное рабочее состояние, добраться до Другой Стороны, это тоже не минутное дело, а потом еще и до дома дойти; в общем, как ни старайся, все равно не успеешь. Лучше уж выспаться по-человечески, прийти ближе к вечеру, встретить Нинку с работы, придумать для нее какой-нибудь праздник, или просто вместе пойти домой.
Но проспав сутки с лишним, с короткими перерывами – выпить воды, съесть грушу, открыть окно, – окончательно проснулся в четыре утра, бодрым и отдохнувшим, по ощущениям, на несколько лет вперед, и сразу понял, что это отличный шанс наконец-то сварить Нинке кофе, как в старые времена. Собрался и побежал. Все успел – и кофе сварить, и разбудить, и обнять, и отвезти ее на работу; на самом деле, тут близко, пешком минут двадцать, просто Эдгару очень нравилось ее подвозить.
Потом занимался своими делами. Хоть и говорил Янине – и сам себе в тот момент верил, – что теперь можно будет долго бездельничать, не тот у него был темперамент, чтобы выгоду упускать. Да и просто любил это дело – слоняться по городу, заглядывать в лавки, прикидывать, какой товар сейчас хорошо пойдет, покупать понемногу того и другого, азартно потирая руки в почти полной уверенности, что опять угадал. От избытка энтузиазма даже съездил на Кальварийский рынок за дешевыми сигаретами, в Элливале такие отрывают с руками, для них это диковинка. Смешное все-таки место этот Элливаль. Прошелся по книжным без особой надежды найти что-нибудь из списка, обычно покупал заказанные постоянными клиентами книги в интернет-магазинах, так гораздо дольше, зато не надо искать; как всегда цапнул несколько художественных альбомов, их никто не просил, но желающие непременно найдутся, можно не гадать. Прошелся по кондитерским и кофейням; вроде нелепо еду с Другой Стороны таскать, у нас она всяко лучше, но после того, как здесь повально увлеклись шоколадом ручной работы, сразу появились его любители. Принесешь пару-тройку коробок с мыслью: «Не пойдут, так просто съем сам», – и моргнуть не успеешь, как все смели, не оставив тебе даже попробовать. Так что пробовать надо прямо сейчас, – думал Эдгар, засовывая за щеку осколок черного шоколада, в этом месте его так и продавали – не аккуратными плитками, а осколками, нарочно как попало, косо-криво на куски разломав; сперва думал, сдуру, но Янина сказала, что это просто такая новая мода – аккуратно раскладывать по нарядным пакетикам небрежно поломанный шоколад.
Все это называлось «играть в Блетти Блиса», как будто я – прежний удачливый хваткий контрабандист, который своего не упустит; формально – да, а по сути, конечно, давно уже нет. А прогулки с Яниной, походы в кино, ужины в ресторанах, редкие визиты к общим друзьям назывались «играть в Эдгара», потому что аккуратный бухгалтер Эдгар Куслевский, умник, сибарит и умеренный карьерист из меня теперь даже хуже, чем Блетти Блис.
Блетти Блис закончился, когда пересек черту граничного города здесь, на Другой Стороне, и навсегда, бесповоротно, необратимо – так тогда все были уверены – утратил память о прежней жизни и прежнем себе. А бухгалтер Эдгар закончился, когда вернулся домой на синий свет Маяка – первым из сгинувших. Раньше считалось аксиомой, что тот, кто уехал из города на Другой Стороне и утратил себя, уже никогда не сможет вернуться домой, это технически невозможно, так вообще не бывает. Но оказалось – еще как бывает. Все возможно, пока жив человек. С тех пор уже многие уехавшие вернулись. Ванна-Белл, девочка из «Железной ноты», с весны снова там поет. И Квитни-алхимик. И Эдо, друг смотрителя Маяка. И еще разные люди, с которыми он не был знаком, поэтому имен не помнил. Да и неважно, какие у них имена, главное, что вернулись. Вот интересно, они теперь тоже играют в Квитни-алхимика, профессора Эдо Ланга и красотку Ванну-Белл? Или действительно ощущают себя таковыми? Жаль, не расспросишь, о таких вещах не принято говорить, да и непонятно, как формулировать. Нет в языке нужных слов, чтобы объяснить другим людям, что больше нет Блетти Блиса, и Эдгара тоже нет, но я-то остался. И это совсем не печально, наоборот, здорово: никакого меня больше нет, и от этого я по-настоящему есть наконец-то. Как сказал бы сейчас дружище Мартинас, на всю голову есть.
Дел было переделано даже несколько больше, чем требовалось – теперь хочешь, не хочешь, а придется завтра дома хорошенько побегать, чтобы выгодно сбыть товар. А времени всего половина третьего. У Нинки сегодня, как назло, какая-то бесконечная прорва лекций, еще долго придется без нее гулять. Жалко, конечно, что она так много работает; с другой стороны, какое же счастье, что ей есть чем заняться, кроме как целыми днями ждать меня у окошка. И не ерундой, а хорошим, любимым делом. Янине нравится преподавать, – думал он и улыбался так, словно Нинка уже была рядом. Удивительная все-таки штука эта любовь, доставшаяся ему, можно сказать, по наследству от бухгалтера Эдгара, как деньги и связи от Блетти Блиса. Спасибо обоим, но Эдгар особенно круто выступил. Он был молодец.
Зачем-то спустился к реке Нерис, прошелся по набережной. Скорее всего, просто потому, что до сих пор ни разу здесь не гулял, а разнообразие – великая вещь. Где бы мы все были без возможности иногда делать что-то впервые в жизни. Пусть даже такой пустяк, как прогулка по пешеходной набережной реки.
Сел на лавку, достал сигареты, прихваченную из дома серебристую пачку «Dark Bark»; смешно сказать, но от местных его до сих пор тошнило с той ночи, когда, почти обезумев от ужаса, не понимая, что делает, шел на синий свет Маяка. Закурил, щурясь от удовольствия и одновременно нетерпеливо притоптывая ногой. Если очень долго сидеть на берегу реки, мимо проплывет труп убитого времени. И настанет момент, когда можно будет идти встречать Нинку. И куда-нибудь поужинать отвести.
Эдо
Если хочешь кого-нибудь как бы случайно встретить, просто ходи по городу и хоти, рано или поздно получится. Это правило здесь у нас отлично работает, и еще ни разу не подводило. Вопрос только в том, как долго придется гулять, но Эдо все равно был совершенно свободен. У него здесь часто выдавались свободные дни. Даже несколько чаще, чем требуется человеку, которому наедине с собой, скажем так, довольно непросто. Хотя все равно хорошо.
Была бы возможность переиграть – такой возможности никогда не бывает, но все любят о ней теоретически рассуждать – так вот, была бы такая возможность, долго бы, наверное, мучился, прикидывал, мечтал о том, как могло бы сложиться, повернись все иначе, но заранее ясно, что в конце концов отказался бы. Оставил бы все как есть. Не отменять же нынешнего себя. Потому что человек, что бы он сам о себе ни думал, это пережитый им опыт. Сумма изменившего меня опыта – это и есть я, а все остальное – ну, просто удобная упаковка. Чтобы опыт не расплескать, – думал Эдо, спускаясь к реке Нерис, не по какой-то надобности, а просто разнообразия ради. Часто пересекал ее по мостам, любил это дело, в смысле, мосты, мог подолгу стоять у перил, особенно в ледоход, после того, как зимой, в январе его научили смотреть на плывущие по течению льдины, представляя их неподвижными, тогда мост вздрогнет и поплывет, то есть просто покажется, будто он плывет, но так достоверно, что голова начинает кружиться, и нужно очень крепко держаться за перила, чтобы устоять на ногах.
Без ледохода такое тоже можно устроить, но это гораздо труднее, очень долго надо стоять и смотреть, мысленно останавливая не льдины, а волны, поди их останови, но он в конце концов научился, и с тех пор мосты притягивали его, как магнит. А вот по набережной он очень редко гулял, и почему бы вот прямо сейчас не исправить это досадное упущение, – думал Эдо, пока спускался к реке, рассеянно глядя по сторонам. Скоро наступит октябрь, и тут станет невыносимо красиво, хоть каждый день от невозможности вместить в себя всю эту красоту умирай, по крайней мере, так все говорят, дразнятся, обещают, сам-то он осень в этих краях до сих пор не видел. Ну то есть видел, конечно, когда-то. Просто не вспомнил пока.
Весь день думал о давешнем происшествии возле бара. Вчера было не до того: полдня отсыпался, потом бродил по дому сомнамбулой с ощутимо поролоновой головой, окончательно распроснулся только под вечер, но тут между ним и желанием понять, что там на самом деле случилось, встала скопившаяся работа, которая, как известно, не волк, но только в том смысле, что добровольно в лес не сбежит, зато наброситься может буквально в любую минуту. И хорошо, что так.
В общем, вчера ему было не до бара с желтыми фонарями и исчезнувшего мужика, зато сегодня можно вволю мучиться над разгадкой – куча свободного времени и ясная голова. Он даже специально сходил на улицу Басанавичюса посмотреть на тот бар. Бар как бар, самый обыкновенный, вывеска «Amy Winehouse», закрыт, откроется только в четыре пополудни, и, кстати, у входа никаких желтых фонариков; впрочем, это как раз понятно – спасибо, боже, наконец мне хоть что-то понятно! – если они не вмонтированы в стену, а просто развешены, наверняка их снимают перед закрытием и уносят в помещение, чтобы вороватые деклассированные элементы не искушать.
Ладно, бар он увидел, и не то чтобы это хоть что-нибудь прояснило. Для прояснения, как ни крути, хорошо бы встретить того мужика и расспросить, что с ним случилось; звучит, как заведомо нерешаемая задача, однако Эдо твердо усвоил правило: если хочешь кого-нибудь случайно встретить, просто ходи по городу и хоти. Но только как следует, страстно, всем сердцем хоти! «Страстно, всем сердцем» тоже звучит не особо обнадеживающе, но он всегда умел себя накрутить, выдать желаемое за очень желаемое, за настолько желаемое, что без него не прожить. Вот остановиться, сказать себе: «хватит», вспомнить, что на самом деле не очень-то надо, остыть гораздо труднее, поэтому если уж начал хотеть, хоти до победного конца.
У него уже столько раз получалось как бы случайно встретить в городе тех, кого захотел, что сейчас почти не сомневался в успехе. Только слегка опасался, что если тот мужик, топтавшийся возле бара, все-таки был призраком, может получиться неловко: он уже давным-давно здесь, вьется над головой, подает какие-нибудь сигналы, а я его не вижу, не слышу и даже толком не верю в него, – думал Эдо, до сих пор ни разу не встречавший призраков на Другой Стороне. Чего только в последнее время здесь ни навидался, но призраков – все-таки нет. Чего не было, того не было. С другой стороны, это только к лучшему. Не надо нам тут никаких призраков, мертвым не стоит крутиться рядом с живыми, ничего хорошего из этого не получается, если верить моим же собственным – пока еще, к сожалению, не воспоминаниям, а найденным дома записям о четырех, даже страшно подумать, насколько давних путешествиях в Элливаль.
Теперь, задним числом, он страшно жалел, что не вел дневники постоянно, очень бы пригодились. Но ладно, хотя бы в поездках что-то записывал, всякий раз специально покупая для этого новую тетрадь.
«Мертвецы Элливаля живут, как волшебные феи из старинных легенд, а все равно не сказать, что довольны своей судьбой. А здесь, на Другой Стороне, быть призраком, наверное, вообще полная жопа, – думал Эдо, пока шел вдоль реки. – Живым еще туда-сюда, местами вполне неплохо, но стать здесь призраком лично я бы ни за что не хотел».
В общем, в призраков Эдо не особенно верил – для их же блага. Зато верил в силу своих желаний и совершенно не удивился, когда увидел мужчину, одиноко сидящего на лавке. Узнал его прежде, чем на самом деле узнал; то есть в лицо, пожалуй, и вблизи не узнал бы, видел же только силуэт в темноте. Но сразу понял, что перед ним не местный, а человек с Этой Стороны. Специально распознавать своих он никогда не учился, да и нечему тут учиться, это просто невозможно не чувствовать, как невозможно не чувствовать резкий запах, если у тебя не заложен нос.
Словом, он понял, что перед ним путешественник с Этой Стороны, и одновременно вспомнил, что позавчера ночью на улице этого ощущения не было – интересно, почему? То есть получается, откуда-то точно знал, что это тот же самый чувак. Если говорить, или даже думать об этом линейно, словами, получается очень странно, это Эдо и сам осознавал. Но в последнее время в его жизни вообще все было странно, так что проще считать странность происходящего нормой. Вот такая новая норма теперь у нас.
Подошел, сел рядом. Незнакомец совершенно не удивился. Приветливо улыбнулся и сказал:
– Тоже иногда возвращаешься погулять на Другой Стороне? После всего, что было? Думал, я один такой псих.
«Ага. Значит, мы с ним знакомы, – подумал Эдо. – Но после моего возвращения явно не виделись, а то я бы запомнил, приметный мужик».
Ответил:
– Я даже не то чтобы иногда возвращаюсь. Я тут живу.
– Как же так? – опешил неопознанный старый знакомый. – Ты же еще в начале зимы вернулся. И цикл публичных лекций о современном искусстве Другой Стороны начал читать на позапрошлой неделе. Я сам там не был, но мне Альгирдас из Граничной полиции говорил.
Пожал плечами:
– Да. Но это всего раз в неделю, по пятницам. Необязательно ради этих лекций постоянно дома сидеть. Да я и не могу постоянно. Ты, кстати, извини, но я тебя не узнал. И вряд ли в ближайшее время узнаю. У меня даже не провалы в памяти, а вместо памяти один большой бездонный провал. Мы были друзьями? Или соседями? Или ты у меня учился? Судя по возрасту, вряд ли наоборот.
– Да скорее просто знакомыми, – сказал тот. И, улыбнувшись, добавил: – Я – Блетти Блис. Ты у меня иногда покупал здешние сигареты, хотя на Другую Сторону чуть ли не чаще меня мотался, книжки отсюда таскал мешками. Но запастись сигаретами вечно забывал.
– Ну ни хрена себе! – присвистнул Эдо. – Вот это удачно я тебя встретил. Давно хотел поблагодарить. Тони Куртейн говорит, если бы ты не вернулся, вообще ни хрена бы не получилось. Он же только после твоего возвращения поверил, что ситуация не безнадежна, есть ради чего стараться. И Маяк сразу стал еще ярче гореть. Потому что от настроя смотрителя, как ни крути, вообще все зависит. Если решит, что его усилия тщетны, какой уж там свет.
– Да, – кивнул Блетти Блис. – Это он и мне говорил.
– Ты крутой, – сказал Эдо. И с удовольствием повторил: – Ты очень крутой. А кстати, ты знаешь, что двойник смотрителя нашего Маяка, между прочим, повар от бога, назвал свой любимый нож Блетти Блисом?
– Моим именем нож назвал? – изумился тот.
– Да. Свой лучший разделочный нож. По-моему, это и есть настоящая слава, круче десятка памятников в полный рост. Специально рассказываю, потому что если бы кто-то назвал свой разделочный нож моим именем, я бы хотел об этом узнать. И даже страшно подумать, как бы зазнался. И был бы прав.
– Ладно, раз так, зазнаюсь, – кивнул Блетти Блис. – Спасибо, что рассказал. Приятно, когда тебя считают героем! Но на самом деле мне просто фантастически повезло. Причем много раз подряд. Во-первых, сам факт, что в Вильнюс вернулся. А ведь как не хотел сюда ехать! Сейчас вспоминать смешно.
– Я, кстати, тоже не хотел возвращаться. Причем уже не просто что-то там смутно чувствовал, а вполне ясно осознавал, что мне сюда срочно надо, и все равно дурью маялся, обещал себе: «Ладно, поеду, но когда-нибудь потом, не сейчас». Говорят, у всех наших такая проблема. Если уж уехал из граничного города, возвращаться сюда ни за что не захочешь. Некоторые всерьез боятся здесь умереть, другие вспоминают, как якобы сильно они этот город не любят, в общем, у всех по-разному. Факт, что очень трудно перешибить этот необъяснимый внутренний запрет.
– А мне такая девчонка попалась, что хочешь не хочешь, а пришлось к ней приехать, – признался Блетти Блис. – Это мое первое «повезло». Второе – что, пожив тут немного, стал видеть свет Маяка. Раньше такого ни с кем из вернувшихся не случалось, но у Тони Куртейна свет уже тогда сделался таким ярким, что даже некоторые жители Другой Стороны начали видеть синее зарево на горизонте. Ну и я за компанию с ними увидел. Теперь смешно вспоминать, но как же я его поначалу боялся! Думал, галлюцинации, схожу с ума. А самая большая моя удача, что наша Граничная полиция не дала мне пройти на желтый свет. Он же, зараза такая, часто мне снился и, в отличие от синего наяву, выглядел уютным и притягательным. Теперь как вспомню, так вздрогну. Чудом беды избежал.
– Да, ничего хорошего, – кивнул Эдо. – Я-то на этот хренов желтый как раз попался. Он мне стал сниться, когда я жил в Берлине, а там нет Граничной полиции. Только обычная, которая от желтого света никого не спасет.
Блетти Блис сперва решил, что ослышался. Как это – попался? Что он имеет в виду? Что его приманил желтый свет? И он… Да ну, быть такого не может. Кто пошел во сне на желтый свет Маяка, того, считай, для нас больше нет. Становится человеком Другой Стороны – весь, с потрохами. И с той непонятной, но самой важной на свете штукой, которую называют «душой». И он, что ли, стал? А публичные лекции тогда кто читает? И как это он сейчас со мной о наших домашних делах говорит? Ну и вообще, весь город знает, что Эдо вернулся, причем не на Маяк, как все добрые люди, а просто приехал в трамвае без номера; говорят, его Граничная полиция чуть ли не всем составом встречала, знатный был переполох. И Тони Куртейн, который столько лет изводился, ходит страшно довольный. И у него теперь чуть ли не каждую ночь вечеринки – прямо на Маяке.
– Просто люди, рожденные на Другой Стороне, к нам тоже иногда забредают, – сказал ему Эдо. – Обычно их быстро разыскивают и уводят обратно, так что те толком не успевают понять, что с ними вообще случилось. А кого вовремя не найдут, становится Незваной Тенью, почти без шансов дожить хотя бы до следующего утра… Да ты и сам знаешь, это все знают.
– Знаю, конечно. А ты это к чему говоришь?
– К тому, что я вернулся домой примерно таким же способом, как к нам приходят люди Другой Стороны. И на тех же правах. Несколько часов дома провести – не проблема, но потом надо уматывать. Зато назавтра можно снова прийти, если получится. У меня получается, потому что мне помогают. И это гораздо лучше, чем ничего.
Эдо вдруг понял, как давно ему, оказывается, хотелось поговорить с кем-нибудь понимающим и при этом незнакомым, или почти. Потому что близкие и так давным-давно знают, что с ним случилось. И ребята из обеих Граничных полиций – Этой и Другой Стороны. Глупо постоянно талдычить одно и то же. Было и было, обсудили, посмеялись, поплакали, придумали, как ему теперь жить – все, тема закрыта. Но на самом деле, конечно же, не закрыта. Потому что когда пережитый опыт не помещается в человека, наилучший выход – почаще о нем говорить. Переводить неизъяснимое на простой понятный язык, уменьшая его таким образом до собственного размера. И обретая если не возможность все это однажды вместить, то хотя бы убедительную иллюзию этой возможности. А с такой иллюзией уже вполне можно жить.
Блетти Блис слушал его в полной растерянности. И так сочувственно, как может только человек, который чуть не вляпался в ту же ловушку сам.
– И поэтому ты до сих пор ничего не помнишь и никого не узнаешь? – наконец спросил он.
– Ну, кое-что все-таки вспомнил. Слишком мало, конечно. И в основном, то, что мне рассказали. Пока рассказывают, в памяти что-то откликается – ну точно же, было такое! А может, просто воображение у меня хорошее, всегда готово нужное воспоминание сфабриковать. Но кое-что я вспомнил сам, без подсказок. Так смутно, как помнят прочитанные в детстве книги и некоторые сны. Но сколько расспрашивал очевидцев, вроде бы все совпадает, действительно было, я ничего не придумал, так они говорят. То есть я не совсем безнадежен. Может, в конце концов, вспомню все. И, кстати, времени дома могу проводить чем дальше, тем больше. В первый раз пробыл там всего четыре часа, а потом меня ухватили за шкирку и отвели обратно, потому что сквозь пальцы стали просвечивать фонари. Я сам ничего не заметил, пока не сказали, отлично себя чувствовал, и вдруг такая фигня; на самом деле, неважно. Важно, что сейчас я уже спокойно по семь-восемь часов кряду на Этой Стороне провожу. И наверняка мог бы больше, но стоит чуть-чуть засидеться, как за мной приходит конвой из Граничной полиции и насильственно выдворяет на Другую Сторону, хоть отбивайся, хоть криком кричи, ничего не поможет… Я, конечно, шучу про «насильственно». На самом деле ребята очень трогательно меня опекают. И не только они. Мир ко мне как-то обескураживающе добр. Собственно, оба мира. Я сперва сдуру решил, что у меня больше нет никакого дома, но на самом деле, теперь обе реальности – дом.
– У меня тоже так получилось, – кивнул Блетти Блис. – Совсем по другой причине, но итог ровно тот же: нет у меня больше дома, и одновременно обе реальности – дом.
– А что за причина?
Сам понимал, что это довольно бестактный вопрос. Не беда, не захочет, так не ответит. Но может, ему тоже хочется с кем-нибудь об этом поговорить?
– Ну так девчонка же, – улыбнулся Блетти Блис. – Та самая, из-за которой я в Вильнюс вернулся. А когда оказался дома и вспомнил себя настоящего, оказалось, это ничего не меняет. То есть на самом деле все меняет, конечно, но кроме девчонки. Ее любит не только человек Другой Стороны, которого больше нет, а весь я. Целиком.
«Вот, кстати, в частности, этим, – подумал Эдо, – мы базово отличаемся друг от друга, уроженцы Этой и Другой Стороны. Мы легко говорим о любви с посторонними, не делаем из нее великую тайну… вернее, они легко говорят о любви. Я-то как раз разучился. И не факт, что когда-нибудь снова привыкну. В этом смысле, как и во многих других вопросах, я пока – настоящий человек Другой Стороны. Хотя, по свидетельствам очевидцев, я всегда был скрытный. Заранее подготовился, молодец».
– Так что я тоже мотаюсь туда-обратно, – заключил Блетти Блис. – Мне же здесь теперь спать нельзя. Вообще никому из наших не стоит здесь спать, если только ты не великий мастер, освоивший сотню специальных приемов, но мне после всего, что случилось, строго-настрого запрещено. Мне все это твердили с первого дня, даже к начальнице Граничной полиции вызывали. Я тогда всерьез испугался, думал, мне крышка, вышлет из города, и привет. А она просто решила лично меня предостеречь, чтобы проняло. Често говоря, я думал, наши полицейские сильно преувеличивают, работа у них такая – перестраховываться на ровном месте, но ладно, пусть, я и сам осторожный. Но знаешь, ни хрена они не преувеличивали. Я буквально на днях расслабился, задремал всего на минуту и сразу же, первым делом увидел эти хреновы желтые фонари. Горели над баром, как бы для украшения. Правда, не так уж сильно меня тянуло туда войти. С прошлым опытом вообще несравнимо. Но сам факт!..
– То есть бар с желтыми фонарями тебе приснился? – удивился Эдо. – Ну надо же. А я тебя видел там наяву.
– Ты меня видел?
– И бежал к тебе через улицу с криком «Не заходи».
– Так это ты был? Ничего себе совпадение!
– Ага, прикинь. Не знаю, кстати, зачем я к тебе помчался. От чего собирался спасать? Наяву Маяк желтым светом не светит. А я-то не спал. В итоге решил, что спятил. Ну ладно, спятил и спятил, имею право. Но разобраться все равно хочется. Я сегодня туда ходил.
– Куда – туда?
– К этому бару. Оказалось, самый обычный бар на улице Басанавичюс, возле мальчишки с калошей. Называется «Amy Winehouse». Хочешь, сам сходи посмотри.
Чуть было не добавил: «И тебя я тут не просто так встретил, а потому что очень хотел расспросить», – но не стал. Телега о том, как у него теперь принято организовывать случайные встречи, даже на фоне всего остального прозвучит, как полная ерунда.
Вместо этого сказал:
– Круто, что я тебя здесь встретил. Вот это называется действительно повезло! Причем, что интересно, обычно я не гуляю по этой набережной. А тут ноги сами принесли.
– Я тоже здесь никогда не гуляю, – растерянно кивнул Блетти Блис. – У меня обычно и времени особо нет на прогулки. И вдруг почти полдня оказалось свободно. И я сюда почему-то пришел, хотя было не надо. Как будто за шиворот взяли и привели.
Помолчал и добавил:
– Странные вещи в последнее время творятся здесь, на Другой Стороне. Или всегда творились, да я не замечал? Я же вроде бы этот город знаю, как хороший хозяин свой огород. Но только за это лето раза три заблудился. В Старом городе заблудился, прикинь! Когда на месте знакомой табачной лавки буквально за ночь появляется новый магазин с разноцветными носками, это ладно, вполне объяснимо: табак переехал, а новые арендаторы очень шустро вселились. Но когда на следующий день табачная лавка снова на месте, а про носки никто даже не слышал, начинаешь думать, что крыша уже поехала оттого, что слишком часто мотаюсь туда-сюда. И ладно бы только лавки, один раз мне вообще показалось, будто улицы поменялись местами. Я стоял на углу Стиклю и Швенто Казимеро, а ведь они не пересекаются, и даже не то чтобы рядом, от одной до другой еще надо дойти[7].
– Кстати, вполне могли поменяться, – невозмутимо кивнул Эдо. – Здесь такое порой случается. Потом улицы быстро возвращаются на места, мало кто успевает заметить. А ты успел. Повезло!
– Издеваешься?
– Да ну, брось. Просто здесь так бывает, не парься. Не поехала твоя крыша. Нормально все.
– Ну ладно, – растерянно сказал Блетти Блис. – Трудно в такое «нормально» поверить, однако в моих интересах, чтобы ты оказался прав. Но как может быть, что мне снился бар с желтыми фонарями, а ты там видел меня наяву? Я, если что, потом сразу же дома проснулся – в своем здешнем доме. Причем раздетым. А во сне вроде в одежде был. А для тебя это как выглядело?
– В одежде, – кивнул Эдо. – Сперва ты выглядел как совершенно обычный человек. А потом задрожал и исчез. Я даже грешным делом подумал, что ты призрак. Хотя всегда считал, что их здесь нет.
– Вот этого я совсем не понимаю. В голове не укладывается. Или скажешь, такое тоже нормально здесь?
Эдо неопределенно пожал плечами. Рассказывать, как гулял наяву по чужому сну, ему пока не хотелось. Перебор. Сам бы решил, что собеседник спятил, если бы ему кто-то такое принялся излагать. Поэтому честно сказал:
– Я пока тоже ни черта не понимаю. И очень хочу разобраться. Интересно, как это мы с тобой так.
– Если разберешься, расскажешь?
– И если не разберусь, все равно расскажу. Узнать, чего именно кто-то из нас не понял, гораздо лучше, чем вообще ничего не узнать.
Читать бесплатно другие книги:
