Цезарь, или По воле судьбы Маккалоу Колин
На следующее утро, придя на Форум, он увидел, что Помпей весьма эффективно справился с ситуацией. Место слушания оцепили солдаты, вдоль оцепления прохаживались патрульные, а задир и буянов не было видно нигде. Замечательно! Цицерон ощутил немалое облегчение. Теперь заседание пойдет как по маслу. Посмотрим, как Марк Марцелл выбьет Схолу из колеи!
Если Марку Марцеллу это и не совсем удалось, то запутал он Схолу изрядно. Свидетелей слушали и рьяно допрашивали три дня кряду. На четвертый день они дали письменные показания, клятвенно подтвердив их правдивость. Затем на глазах у всех имена восьмидесяти одного кандидата в присяжные из сенаторов, всадников и tribuni aerarii были написаны на деревянных шариках. Со стороны защиты в жеребьевку включен был и Марк Порций Катон.
Все эти дни Цицерона грела мысль о подготовленной им речи. Редко он выдавал что-либо лучшее. Да и коллеги нечасто уступали ему свое время. Каждому, несомненно, хотелось блеснуть перед публикой, и тем не менее говорить будет лишь он. Обвинение займет часа два, потом три часа уйдет на защиту. Целых три часа! На такое никто не способен! Цицерон предчувствовал триумф.
Путь домой для такого известного консуляра, как он, всегда превращался в настоящую процессию. Цицерона сопровождали клиенты, поклонники и почитатели. Все гадали, что же он скажет завтра, гомонили, хихикали и заносили его замечания на восковые таблички, а сам Цицерон разглагольствовал, смеялся, острил. Ситуация, малоподходящая для передачи личного послания. Но когда Цицерон, слегка задыхаясь, стал подниматься по лестнице Весталок, кто-то быстро прошел мимо него и сунул ему в руку записку. Как странно! Почему он не прочитал ее там же, на месте, он не мог сказать. Что его удержало? Предчувствие, не иначе.
Только оказавшись в своем кабинете, Цицерон внимательно ознакомился с сообщением и сел, наморщив лоб. Записка была от Помпея – тот предлагал этим же вечером явиться к нему на виллу на Марсовом поле. И без сопровождения. Вошел управляющий, сообщил, что обед готов. Цицерон поел в одиночестве, ничуть не жалея, что Теренция не захотела составить ему компанию. Что за секретность? Чего хочет Помпей?
Утолив голод, Цицерон направился на виллу Помпея спешно и кратчайшим путем, мимо Форума. Он спустился по лестнице Кака к Бычьему форуму и прошел к цирку Фламиния, за которым находились театр Помпея с колоннадой в сотню колонн, помещение для заседаний сената и, наконец, сама вилла, которую (Цицерон усмехнулся) он однажды сравнил с утлым яликом, притулившимся к яхте. И это действительно так. Не то чтобы вилла была такая уж крошечная, просто театр подавлял ее своими размерами.
Помпей был один, он радостно поздоровался с Цицероном и налил ему в чашу отличного белого вина, разбавив его кристально чистой родниковой водой.
– Ты готов к завтрашнему сражению? – спросил великий человек, повернувшись на ложе так, чтобы хорошо видеть гостя, сидевшего в отдалении.
– Как никогда прежде, Магн. Великолепная речь!
– Гарантируешь, что Милона оправдают?
– Приложу все силы.
– Понятно.
Некоторое время Помпей молчал, оглядывая через голову посетителя золотую гроздь винограда, подаренную ему евреем Аристобулом. Потом пристально посмотрел Цицерону в глаза и сказал:
– Я не хочу, чтобы ты произносил эту речь.
У Цицерона отвисла челюсть.
– Что? – глупо спросил он.
– Я не хочу, чтобы ты произносил эту речь.
– Но… но… я обязан! Мне отвели на нее три часа!
Помпей встал, прошел к большой двустворчатой двери, ведущей в сад перистиля. Дверь из литой бронзы была украшена великолепными сценами, изображавшими битву между лапифами и кентаврами. Конечно, скопированными с Парфенона, с его мраморных барельефов.
Глядя на лапифов, Помпей объявил в третий раз:
– Я не хочу, чтобы ты произносил эту речь, Марк.
– Почему?
– Если благодаря ей Милон будет оправдан, – сказал, глядя на кентавра, Помпей.
Щеки Цицерона стало покалывать, по спине потекли струйки пота. Он облизал губы.
– Я был бы благодарен за объяснения, Магн, – произнес он со всем достоинством, на какое только был способен в столь неприятный момент, и сжал кулаки, чтобы скрыть дрожь в руках.
– Я полагал, это очевидно, – небрежно сказал Помпей, обращаясь к окровавленному крупу кентавра. – Если Милона оправдают, для половины Рима он станет героем. Это значит, что в следующем году его выберут консулом. А я больше не нравлюсь Милону. И через три года, когда я сложу с себя империй, он непременно обвинит меня в чем-нибудь, как уважаемый и обладающий большим влиянием консуляр. Я не хочу, подобно Цезарю, всю оставшуюся жизнь прятаться от злонамеренно сфабрикованных обвинений во всем подряд, от измены до вымогательства. С другой стороны, если Милона осудят, он уедет в ссылку без права возвращения. А я буду в безопасности. Вот почему.
– Но… но… Магн, я не могу! – выдохнул Цицерон.
– Можешь, Цицерон. И более того, ты сделаешь это.
Сердце Цицерона повело себя странно. Перед глазами повисла мелкая сетка. Он сел прямо, зажмурился и несколько раз глубоко вдохнул. По натуре он, конечно, был пуглив, но не труслив и, сталкиваясь с несправедливостью, мог повести себя удивительно твердо. Эту твердость Цицерон ощутил в себе и сейчас, когда открыл глаза и посмотрел на спину хозяина дома, прикрытую лишь тонкой туникой, ибо в комнате было тепло.
– Помпей, ты просишь меня проигнорировать интересы клиента, – сказал он. – Я понимаю, зачем тебе это нужно. Но не могу пойти на обман. Это не гонки на колесницах, и, кроме того, Милон – мой друг. И я сделаю для него все, что могу, чего бы это ни стоило.
Помпей перевел взгляд на другого кентавра, из груди которого торчало пущенное лапифом копье.
– Тебе нравится жизнь, Цицерон? – примирительно спросил он.
Дрожь усилилась. Цицерон вынужден был отереть взмокший лоб складками тоги.
– Да, нравится, – прошептал он.
– Я так и думал. В конце концов, и второе консульство у тебя впереди, и возможность стать цензором.
Раненый кентавр явно был весьма занимательным. Помпей наклонился, чтобы лучше рассмотреть место, куда вошло острие.
– Тебе решать, Цицерон. Если завтра Милона оправдают, все эти перспективы исчезнут, а твой очередной сон станет вечным.
Положив руку на шарообразную ручку двери, Помпей толкнул створку и вышел. Цицерон сидел на ложе, тяжело дыша, закусив губу. Колени его тряслись. Время шло, но он не замечал его хода. Наконец он уперся обеими руками в край ложа и встал. Ноги держали. Он сделал шаг, потом еще. И пошел.
И только у подножия Палатина осознал, что случилось. Фактически Помпей признался ему, что Публий Клодий убит по его приказу. Что Милон был лишь инструментом. И что теперь этот инструмент затупился и больше не нужен хозяину. А если он, Марк Туллий Цицерон, не сделает того, что ему говорят, он будет так же мертв, как мертв сейчас Публий Клодий. Кто на этот раз постарается для Помпея? Секст Клелий? О, в мире много таких инструментов! Но что же хочет этот Помпей из Пицена? И участвует ли во всем этом Цезарь? Да, несомненно. Клодию не позволили стать претором, убив его. Они так решили между собой.
В темноте своей спальни Цицерон заплакал. Теренция шевельнулась, что-то пробормотала, легла на бок. Цицерон завернулся в толстое одеяло и вышел в ледяной перистиль. И там дал волю слезам, оплакивая как себя, так и Помпея. Давно уже не было того живого, бесцеремонного семнадцатилетнего юноши, с которым Цицерон познакомился в Пицене во время войны. Помпей Страбон, отец этого юноши, воевал против италийцев. О, если бы несчастный молоденький Цицерон уже тогда мог знать, что сулит ему эта встреча! Он понял бы, почему Помпей всегда был с ним добр. Он понял бы, зачем тот спас ему жизнь в те далекие годы. Чтобы однажды, в будущем, ее отнять.
По утрам Рим всегда просыпался под шум и гул. Хотя и ночами тяжелые, запряженные волами телеги грохотали по узким улицам, доставляя товары на рынок, в лавки и мастерские. Рим, позевывая, готовился к серьезной работе. Делать деньги всем нравилось. Это был римский стиль.
Но на рассвете пятого дня суда над Милоном великий город словно оцепенел. Помпей буквально перекрыл его важнейшие жизненные каналы. В пределах Сервиевой стены все замерло. Ни одна закусочная не открылась, ни одна таверна не распахнула ставни на окнах, ни одна пекарня не развела еще с ночи огней. Ни один лоток не был вынесен на базарную площадь, а в углах ее не было видно ни важных философов, ни внимающих им школяров. Ни один банк не позванивал серебром, ни одна брокерская контора не щелкала счетами. И зазывать к себе посетителей не решался ни один книготорговец, ни один ювелир. Да и зазывать было, собственно, некого. Рабам в этот день не давали никаких поручений, а свободные римляне оставались в домах, предпочитая общество домочадцев сутолоке религиозных общин, клубов и братств.
Тишина оглушала. Каждая улица, ведущая на Форум, была заблокирована мрачными, неразговорчивыми солдатами, а на самом Форуме над развевающимися плюмажами шлемов сирийского легиона грозно блестели наконечники pila. В это девятое по счету и холодное апрельское утро главную площадь города охраняли две тысячи легионеров, а еще три тысячи были рассредоточены по всему Риму. Чтобы придать действу видимость непредвзятости, к месту судилища согнали около сотни мужчин и нескольких женщин. Они дрожали от холода и со страхом оглядывались по сторонам.
Помпей уже установил свой трибунал у дверей казначейства под сенью храма Сатурна и сидел там, отправляя фискальное правосудие. Агенобарб велел своим ликторам забрать из подвала святилища деревянные шарики с именами и принести кувшины для жеребьевки. Марк Антоний давал отвод кандидатам от обвинения, а Марк Марцелл – от защиты. Но когда вынули шар с именем Катона, оба согласно кивнули.
Два часа длился отбор присяжных. Обвинительная речь заняла еще два часа. Старший из двух Аппиев Клавдиев и Марк Антоний, специально оставшийся в Риме, говорили по получасу, а Публий Валерий Непот выступал целый час. Хорошие речи, но все ждали Цицерона.
Он вышел, и присяжные на складных стульях подались вперед. Цицерон держал в руке свиток, но всем было известно, что он никогда не заглядывает в свои записи. Этот оратор, казалось, складывал слова на ходу – плавно, ярко, волшебно. Так он обвинял Гая Верреса, так защищал Целия, Клуенция, Росция из Америи. Рим помнил каждую из этих речей. Убийцы, подлецы, чудовища в человеческом образе – всех без разбору он был готов обвинять или защищать. Для его мельницы годилось любое зерно. Даже гнусный Антоний Гибрида в его устах явился идеальным сыном, о каком могла лишь мечтать каждая римская мать.
– Луций Агенобарб, члены жюри, вы видите меня здесь как представителя замечательного человека – Тита Анния Милона.
Цицерон замолчал, посмотрел на приосанившегося Милона и нервно сглотнул.
– Как странно выступать перед аудиторией, почти сплошь состоящей из одних лишь солдат! Мне не хватает привычной городской шумихи, но… – Он запнулся, снова сглотнул. – Но как мудро со стороны консула Гнея Помпея предпринять все необходимые меры предосторожности, чтобы ничего не случилось… – Он снова запнулся. – Нас защищают. Нам нечего бояться. И меньше всего должен чего-то бояться мой дорогой друг Милон. – Он умолк, помахал свитком. – Публий Клодий был сумасшедшим. Он жег и грабил. Жег. Посмотрите туда, где стояли курия Гостилия, Порциева базилика. – Он замолчал, нахмурился, потер ладонью лицо. – Порциева базилика… Порциева базилика…
Тишина стала такой, что стук чьего-то копья прозвучал словно грохот рухнувшего строения. Милон, открыв рот, недоуменно смотрел на Цицерона. А этот отвратительный таракан Марк Антоний ухмылялся, и лучи восходящего солнца, отскакивая от лоснящегося черепа Луция Агенобарба, слепили глаза. «О, что с моей головой? Почему я это замечаю?» Он вновь попытался заговорить:
– Неужели с нами постоянно должны происходить несчастья? Нет! Несчастья закончились, когда сгорел Публий Клодий! В тот день, когда Публий Клодий умер, Рим получил бесценный подарок! Патриот, которого мы здесь видим, просто защищался, боролся за свою жизнь. Он всегда был на стороне истинных патриотов, его гнев, направленный на грязные методы демагогов… – Он пошатнулся. – Публий Клодий замышлял убить Милона. Сомнений в том нет и быть не может. Нет сомнений… нет. Сомнений в том нет.
Встревоженный Целий поспешил к Цицерону.
– Цицерон, с тобой все в порядке? Хочешь, я принесу немного вина? – взволнованно спросил он.
Карие глаза повернулись к нему с удивлением, столь неподдельным, что Целий даже засомневался, узнал ли его Цицерон.
– Спасибо. Все хорошо, – сказал Цицерон и снова заговорил: – Милон не отрицает, что на Аппиевой дороге произошла стычка, но он отрицает, что подстроил ее. Он не отрицает, что Клодий убит, но отрицает, что приложил к тому руку. Обвинения несущественны. Это все Клодий. Это был его умысел. Публий Клодий. Он. Не Милон. Нет, не Милон.
Целий опять подошел к нему:
– Цицерон, выпей вина!
– Нет, со мной все в порядке. Правда, все хорошо. Благодарю. Посмотрите, каковы размеры обоза Милона. Повозка. Жена. Уважаемый Квинт Фуфий Кален. Вещи. Много слуг, охранявших добро. Разве это говорит нам о том, что он замышлял убить Клодия? А Клодий был без жены. Разве это не подозрительно? Клодий никогда и никуда без нее не ездил. И при нем, кстати, не было багажа. Двигаясь налегке… ничем не обремененный… он… он…
«Вот Помпей сидит в своем кресле, слушает очередного фискала. Делает вид, что ему все равно, чем кончится этот суд. Я не знал его! Он меня уничтожит! О Юпитер, он убьет меня!»
– Милон не безумец. Если бы все случилось так, как утверждается в обвинениях, тогда перед нами сидел бы несомненный безумец. Но наш Милон отнюдь не таков. Это Клодий безумец. Все знают, что Клодий был сумасшедшим! Все это знают! Весь Рим!
Он умолк, вытер пот, застилавший глаза. Увидел Фульвию, сидящую рядом с Семпронией. А кто это с ними? О, Курион. Они улыбаются, улыбаются, улыбаются. А Цицерон мертв, мертв, мертв.
– Мертв. Мертв. Клодий мертв. Никто этого не отрицает. Мы все когда-нибудь тоже умрем. Но никому не хочется умирать. А Клодий умер. По своей же вине. Милон не убивал его. Милон… Милон…
Со стороны Милона никто не выразил гнева или раздражения, даже Милон. Шок был слишком велик. Состояние Цицерона внушало тревогу. Что с ним? Очередной приступ головной боли, рождающей искры в глазах? Это не сердце. Лицо не сереет. И не желудок. Что же с ним? Неужели удар?
Вперед вышел Марцелл:
– Луций Агенобарб, уже ясно, что Марк Туллий не может продолжить. И это трагедия, ибо мы все отдали ему свое время. Никто из нас не готовился к выступлению. Могу ли я просить суд и присяжных вспомнить, какие речи обычно произносил Цицерон? Сегодня он болен. Мы не услышали его новую речь. Но все мы помним о прежних. Услышьте сердцем, члены жюри, что он мог бы сказать, и примите решение, на ком лежит действительная вина в этом печальном деле. Защита закончена.
Агенобарб зашевелился в своем кресле.
– Члены жюри, голосуйте, – произнес он.
Присяжным надо было нанести на воск только букву: «А» означало ABSOLVO, «C» – CONDEMNO. Ликторы Агенобарба собрали таблички. Агенобарб произвел подсчеты, не таясь от свидетелей, заглядывающих через его плечо.
– CONDEMNO – тридцать восемь голосов против тринадцати, – спокойно объявил Агенобарб. – Тит Анний Милон, я назначаю комиссию, которая определит размер штрафа. Но CONDEMNO – это также и ссылка, согласно lex Pompeia de vi. Мой долг уведомить тебя, что ты лишаешься права на огонь и воду в пределах пятисот миль от Рима. Уведомляю, что против тебя выдвинуто еще три обвинения. Тебе придется ответить в суде Авла Манлия Торквата за взятки в ходе предвыборного процесса. Тебя будут судить в суде Марка Фавония за противозаконную связь с членами общин, запрещенных lex Julia Marcia. И, кроме того, в суде Луция Фабия по обвинению в насилии в соответствии с lex Plautia de vi. А настоящее дело закрыто.
Целий увел обессиленного Цицерона. Катон, голосовавший за оправдание, направился к Милону. Окружающие вели себя странно. Даже мегера Фульвия не вопила от радости. Люди, словно немые, молча брели восвояси.
– Мне жаль, что так получилось, Милон, – сказал Катон.
– А уж мне-то как жаль, поверь.
– Боюсь, и в других судах тебя обвинят.
– Конечно. Хотя я уже не смогу ничего им возразить, ибо сегодня же отбываю в Массилию.
Удивительно, но Катон принял сказанное спокойно:
– Все будет в порядке, если ты приготовился к поражению. Надеюсь, ты заметил, что Луций Агенобарб не приказал опечатать твой дом или наложить арест на твои деньги.
– Я благодарен ему за это. И готов тронуться в путь.
– Я поражен. Что стряслось с Цицероном?
Милон улыбнулся и покачал головой:
– Бедный Цицерон! Я полагаю, он только что познакомился с некоторыми секретными методами Помпея. Пожалуйста, Катон, следи за Помпеем! Я знаю, что boni обхаживают его. И понимаю почему. Но тебе лучше быть союзником Цезаря. По крайней мере, Цезарь – римлянин.
Катон возмутился.
– Цезарь? Да я скорее умру! – выкрикнул он и зашагал прочь.
В конце апреля состоялась свадьба. Гней Помпей Магн женился на вдове Корнелии Метелле, дочери Метелла Сципиона. Обвинения, которые Планк Бурса грозился выдвинуть против Метелла Сципиона, так и не прозвучали.
– Не беспокойся, Сципион, – добродушно сказал жених на немноголюдном свадебном пиршестве. – Я намерен провести выборы вовремя, то есть в квинтилии. И обещаю, что на них тебя выберут моим младшим коллегой до конца этого года. Хватит шести месяцев работы без коллеги.
Метелл Сципион не знал, то ли пнуть его, то ли расцеловать.
Пробыв дома несколько дней, Цицерон оправился, делая вид даже для себя самого, что ничего особенного с ним не случилось и что Помпей все тот же, что и всегда. Да, у него был приступ той ужасной головной боли, когда разум словно бы цепенеет и заставляет заплетаться язык. Так он объяснил все Целию. А остальным сказал, что на него подействовало присутствие войска и он просто не смог сосредоточиться в такой враждебной обстановке. Многие знали, что Цицерона не смущали и вещи похуже, но держали язык за зубами. Цицерон постарел, вот и все.
Милон осел в Массилии, Фавста вернулась к своему брату в Рим.
Через какое-то время Милону доставили с курьером подарок – копию речи, не произнесенной Цицероном, с дополнениями о военном давлении и витиеватыми выпадами в сторону консула без коллеги.
«Благодарю, – написал в ответ Милон. – Если бы у тебя хватило смелости произнести эту речь, дорогой Цицерон, я бы сейчас не наслаждался массильской краснобородкой».
Италийская Галлия, Провинция и Длинноволосая Галлия
Январь – декабрь 52 г. до Р. Х.
Верцингеториг
За несколько лет до описанных выше событий, после того как Гней Помпей Магн и Марк Лициний Красс побывали консулами вторично, им обоим очень захотелось занять совершенно особенные проконсульские посты. Легат Цезаря Гай Требоний, ставший во времена их консульства плебейским трибуном, провел закон, по которому они получили завидные провинции сроком на целых пять лет. Не желая уступать Цезарю, чье эффективное управление Галлией лишало их покоя и сна, Помпей выбрал Сирию, а Красс обе Испании.
А потом здоровье Юлии, так и не оправившейся после выкидыша, стало стремительно ухудшаться. Помпей не мог взять ее с собой в Сирию: традиции запрещали это. Поэтому он, искренне любивший жену, пересмотрел свои планы. Он все еще выполнял обязанности куратора запасов зерна в Риме, что являлось прекрасным поводом не уезжать далеко из города, если бы он управлял спокойной провинцией. Сирия была неспокойной. Новейшая из приобретенных Римом территорий, она граничила с Парфянским царством, могучей империей царя Орода, которому очень не нравилось присутствие римлян под боком. Особенно если их возьмет под крыло сам Помпей Великий, знаменитый завоеватель. Ширился слух, что Рим подумывает о завоевании Парфянского царства. Царь Ород забеспокоился. Он был очень предусмотрительным человеком.
Озабоченный состоянием Юлии, Помпей предложил Крассу поменяться провинциями: Помпей возьмет обе Испании, а Красс – Сирию. Красс согласился без проволочек. Так и сделали. Помпей получил возможность остаться с Юлией, послав управлять Ближней и Дальней Испаниями своих легатов – Афрания и Петрея. А Красс отбыл в Сирию с намерением покорить парфян.
Известие о его поражении и смерти вызвало в Риме шок. Оно пришло от единственного уцелевшего в этой кампании аристократа – квестора Красса, замечательного молодого человека по имени Гай Кассий Лонгин.
Послав официальное донесение в сенат, Кассий также отправил более откровенное описание событий Сервилии, своей хорошей приятельнице и будущей теще. Зная, что подробности этой истории причинят Цезарю боль, Сервилия с удовольствием переслала его в Галлию. «Ха! Страдай, Цезарь! Я ведь страдаю».
Я прискакал в Антиохию как раз перед прибытием туда армянского царя Артавазда с официальным визитом к наместнику Марку Крассу. В Антиохии вовсю велась подготовка к предстоящему походу против парфян… или, скорее, так думал Красс. Признаюсь, я не разделил его уверенности, когда увидел, что ему удалось собрать. Семь легионов, все неукомплектованные. По восемь когорт в каждом вместо положенных десяти. И разномастная кавалерия, неспособная на единодушные действия. Публий Красс привел тысячу конных эдуев из Галлии – подарок Цезаря своему другу. Лучше бы Цезарь не делал этого. Они не поладили с конниками из Галатии и очень тосковали по дому.
А еще там был Абгар, царь арабов-скенитов. Не знаю почему, но он не понравился мне с первого взгляда. Однако Красс доверял ему и не хотел слышать других мнений. Абгар, оказалось, являлся клиентом Артавазда, царя Армении. Его рекомендовали Крассу как проводника и советника. С ним было четыре тысячи легковооруженных скенитов.
Красс имел намерение вторгнуться в Месопотамию и ударить по Селевкии-на-Тигре – зимней резиденции царя парфян. Поскольку выступить предполагалось в зимнее время, он надеялся, что Ород с семьей будет там и что удастся захватить его в плен вместе с его сыновьями, прежде чем те разбегутся, чтобы поднять парфян против Рима.
Но армянский царь Артавазд и царь арабов-скенитов Абгар не одобрили этот план. Никто, заявили они, не может побить армию парфянских катафрактов и конных лучников на ровной местности. Зато эти воины в кольчугах, сидящие на гигантских мидийских лошадях, тоже закованных в латы, не способны сражаться в горах. Равно как и конные лучники, которым, когда у них кончаются стрелы, надлежит поворачивать и галопом нестись за другими. Поэтому, сказали Артавазд и Абгар, Крассу лучше идти к мидийским горам, а не в Месопотамию. Если вместе со всей армянской армией Красс нападет на земли парфян за Каспийским морем и захватит летнюю резиденцию Орода, Экбатану, он не проиграет, утверждали Артавазд и Абгар.
Я нашел этот замысел дельным и сказал о том Крассу. Но Красс отказался рассмотреть такой вариант. Сражения на равнине его не пугали. Честно говоря, я решил, что Красс попросту не захотел делиться с Артаваздом трофеями, добытыми в результате победной кампании. Тебе ведь известен нрав Марка Красса, Сервилия. В целом мире не хватило бы денег, чтобы утолить его жажду обогащения. Он был не против союза с Абгаром, не слишком сильным царем, не могущим претендовать на значительную часть трофеев. А царю Артавазду следовало бы отдать половину захваченного. По справедливости, какой славится Рим.
Как бы то ни было, Красс твердо сказал «нет». Ровная местность Месопотамии дает больше простора для маневрирования, твердил он. Ему вовсе не хочется, чтобы его люди взбунтовались, как люди Лукулла, завидев вдали гору Арарат и сообразив, что им придется карабкаться по крутым горным склонам. Кроме того, кампания в дальней Мидии могла начаться лишь летом. А его армия, сказал Красс, будет готова выступить в начале апреля. Если отложить поход до секстилия, энтузиазм легионов сойдет на нет. По моему мнению, надуманный аргумент. В солдатах Красса не замечалось ни капли энтузиазма.
Очень недовольный, царь Артавазд покинул Антиохию и отправился восвояси. Он надеялся с помощью Рима захватить Парфянское царство для себя. Но, будучи отвергнутым, решил вступить в союз с парфянами. И оставил Абгара при Крассе – шпионить. С того времени как Артавазд удалился, врагу сообщалось обо всем, что делал Красс.
Затем в марте прибыли послы царя Орода. Их возглавлял старый человек по имени Вагис. Они выглядели очень странно, эти парфянские аристократы. Их шеи от подбородка до плеч были стиснуты спиралевидными золотыми воротниками. На головах – круглые шапки без полей, украшенные жемчугом и подобные опрокинутым кубкам. Их накладные фальшивые бороды крепились золотой проволокой к ушам, а усыпанные драгоценностями наряды нестерпимо сверкали. Я думаю, что Красс видел только золото, драгоценности и жемчуга. И прикидывал, сколько же всего этого должно быть в Вавилонии!
Вагис попросил Красса соблюдать договоры, которые Сулла и Помпей заключили с парфянами. Все земли к западу от Евфрата – территория Рима, все земли к востоку – территория парфян.
Красс рассмеялся ему в лицо.
– Дорогой Вагис, – заявил он между взрывами смеха, – скажи царю Ороду, что я действительно подумаю об этих договорах, но лишь после того, как завоюю Селевкию-на-Тигре и Вавилонию!
Вагис помолчал. Затем поднял правую руку и показал ладонь Крассу.
– Скорее здесь вырастут волосы, Марк Красс, чем ты вступишь в Селевкию-на-Тигре! – произнес он.
У меня мороз прошел по спине. Его слова звучали как предсказание. Видишь ли, Марк Красс не сумел расположить к себе никого из восточных правителей и вельмож, которые весьма обидчивы. И любой шутник, кроме разве что римского проконсула, тут же лишился бы головы за свое зубоскальство. Некоторые из нас пытались урезонить его, но все эти попытки незамедлительно пресекал Публий Красс, сын Марка Красса. Он обожал отца, считал, что тот во всем прав и не может ошибаться. Публий эхом вторил отцу, а отец прислушивался лишь к сыну, а не к разумным советам.
В начале апреля мы выступили из Антиохии, избрав северо-восточное направление. Армия, угрюмая, мрачная, еле-еле тащилась. Эдуйские конники, не проявлявшие бодрости даже в плодородной долине реки Оронт, достигнув бедных окрестностей Киррха, совсем увяли, будто кто-то их опоил, да и галаты выглядели не лучше. Фактически наш поход смахивал скорее на похоронную процессию, чем на марш к вечной славе. Сам Красс ехал отдельно от армии – в паланкине, ибо на столь тряской дороге вмиг развалилась бы любая повозка. Честно говоря, я сомневаюсь, что с ним все было в порядке. Публий Красс неотлучно находился при нем. Нелегко проводить кампанию шестидесятитрехлетнему человеку, особенно не участвовавшему в военных действиях почти двадцать лет.
Абгара с нами не было: он ушел вперед за месяц до общего выступления. С ним условились встретиться в городе Зевгма, на берегу Евфрата, к которому мы подошли в последних числах апреля (марш, как я уже говорил, был очень неторопливый). Зимой Евфрат обычно спокоен. Я никогда не видел такой широкой и величавой реки! Но мы надеялись легко перейти ее по понтонному мосту, который умело и быстро навели наши инженеры.
Однако нашим надеждам не суждено было сбыться, как многому прочему в этом обреченном походе. Вдруг налетели сильнейшие бури. Опасаясь, что река вздуется, Красс отказался отложить переправу. И солдаты на четвереньках ползли по понтонам, ежеминутно рискуя свалиться в бушующую пучину. Вокруг то и дело сверкали молнии толщиной с морские канаты. Гром пугал лошадей, они всхрапывали, брыкались. Воздух стал наполняться каким-то адским желтым свечением со сладковатым странным ароматом, похожим на запах моря. Все это было ужасно. А бури не утихали, сменяя одна другую в течение нескольких дней. Дождь лил так, что земля раскисла, а река поднималась все выше. Но переправа продолжалась.
Я никогда не видел более дезорганизованной армии, чем наша, когда мы наконец оказались на другом берегу. Все промокло, включая зерно. Артиллерийские веревки разбухли, древесный уголь для кузниц пришел в негодность, палатки защищали от ливня не лучше свадебной кисеи, а фортификационная древесина растрескалась. Вообрази, у тебя четыре тысячи лошадей (Красс не разрешил кавалеристам взять по две лошади), две тысячи мулов и несколько тысяч волов – и все они обезумели. Понадобились две нундины, чтобы их успокоить. Шестнадцать драгоценных дней. Потратив их на марш, мы бы уже подходили к Месопотамии. Легионеры были в не лучшем состоянии, чем животные. Поход, говорили они между собой, проклят. Да и сам Красс тоже проклят. И все, кто сейчас с ним, обречены на смерть.
Прибыл Абгар с четырьмя тысячами легковооруженной пехоты и кавалерией. У нас состоялся военный совет. Цензорин, Варгунтей, Мегабокх и Октавий, четверо из пятерых легатов Красса, предлагали все время двигаться вдоль Евфрата. Это безопаснее, и на пути много пастбищ, а также возможностей раздобыть провиант. Я вслух поддержал их точку зрения, а мне за мои старания было указано не советовать старшим.
Красс на Востоке
Абгар возражал против такого маршрута. Евфрат, если ты не знаешь, ниже Зевгмы уклоняется к западу, а это крюк, удлиняющий путь. Зато от места впадения в него реки Билех он течет в нужном нам направлении, то есть на юго-восток.
Поэтому, сказал Абгар, мы можем выиграть четыре-пять дней марша, если пойдем через пустыню к реке Билех. Там, повернув резко на юг, мы очень скоро дойдем до Евфрата и окажемся в Никефории. Если проводником будет он, добавил, улыбаясь, Абгар, мы не заблудимся, а марш через пустыню достаточно короток, и армия легко его перенесет.
Марк Красс согласился с Абгаром, а Публий Красс согласился с отцом: мы сократим путь, если двинемся через пустыню. Снова и снова четыре легата пробовали убедить Красса не принимать такого решения, но тот стоял на своем. Он укрепил Карры и Синнаку, объявил Красс. Эти крепости в случае чего послужат для легионов опорой, хотя вряд ли им представится такой случай. Да, разумеется, кивнул Абгар, источая дружелюбие. Так далеко на север парфяне не заберутся.
Но конечно, парфяне оказались именно там. Заботами все того же Абгара. В Селевкии-на-Тигре знали о каждом нашем шаге, а царь Ород был намного лучшим стратегом, чем бедный Марк Красс, помешанный на деньгах.
Мне кажется, дорогая Сервилия, никогда не уезжавшая далеко от Рима, что ты не очень хорошо представляешь себе Парфянское царство. Так знай же, что это обширный конгломерат областей. Сама Парфия находится к востоку от Каспийского моря, вот почему мы называем Орода не царем Парфии, а царем парфян. Под его властью находятся Мидия, Мидия Атропатена, Персия, Гедросия, Кармания, Бактрия, Маргиана, Согдиана, Сузиана, Элимаида и Месопотамия. Во всех римских провинциях, вместе взятых, меньше земли.
Каждой из этих областей управляет сатрап, носящий звание Сурена. Большинство сатрапов – сыновья, племянники, кузены, братья или дядья царя. Царь никогда не живет в самой Парфии. Летом он правит из Экбатаны в мидийских горах, где климат мягче, весной или осенью посещает Сузы, а зиму обычно проводит в Месопотамии. Причиной того, что он неустанно контролирует самые западные районы своего огромного царства, является Рим. Ород не опасается народов Индии и Серики, хотя эти народы весьма многочисленны; его страшим мы. Еще он держит гарнизон в Бактрии, чтобы урезонивать массагетов, поскольку у них нет государственности, одни племена.
Вышло так, что кампанию против Красса доверили могущественному Сурену Месопотамии. Сам царь Ород пошел на север, чтобы встретиться с царем Армении Артаваздом, взяв с собой достаточно войска, чтобы обеспечить себе достойный прием в столице Армении Артаксате. Его сын Пакор убыл с ним. А Пехлевид Сурена (именно так его называют) остался в Месопотамии, чтобы отразить нападение римских агрессоров силами армии в десять тысяч конных лучников и две тысячи катафрактов без какой-либо пехоты.
Интересный человек этот Сурена. Ему едва минуло тридцать лет, Ороду он племянник. Очень красив – утонченной, женственной красотой. Женщинам предпочитает мальчиков в возрасте тринадцати – пятнадцати лет. Как только они подрастают, он зачисляет их в свою армию или назначает на высокие государственные посты. Так принято в Парфии.
Его беспокоило одно хорошо известное Крассу обстоятельство, которое, как уверял Абгар, обеспечит нам полный триумф. У парфянского конного лучника очень быстро кончаются стрелы, и его умение метко стрелять на полном скаку весьма скоро становится бесполезным.
Но Пехлевид Сурена придумал, как это исправить. Он организовал огромный обоз из верблюдов, нагруженных корзинами с запасными стрелами, и обучил несколько тысяч рабов передавать их лучникам по цепочке. А потом с караваном и армией покинул Селевкию-на-Тигре, чтобы перехватить нас.
Слышу твой вопрос – как я об этом узнал? Не вдаваясь в подробности, скажу, что меня снабдил сведениями милейший иудейский царевич Антипатр, у которого всюду имеются осведомители и шпионы.
На реке Билех есть место, где караванный путь из Пальмиры через Никефорию сливается с караванными путями, идущими через Карры на Эдессу, Самосату и Амиду. Именно к этому перекрестку мы и направились, топча пустыню.
Тридцать пять тысяч римских легионеров, тысяча конных эдуев и три тысячи конных галатов совсем пали духом. Чтобы выяснить причину такого состояния, я ездил туда-сюда вдоль колонны и всюду слышал: Красс проклят, и мы все умрем. Мятежные настроения меня бы обрадовали, ибо мятежники как-никак энергичны. Но наши солдаты потеряли надежду и просто брели навстречу судьбе, как пленники на рынок рабов. С эдуями было хуже всего. Никогда в жизни они не оказывались среди такого безводного, голого, мрачного, серовато-коричневого ландшафта и потому замкнулись и стали ко всему безразличны.
Два дня спустя, приближаясь к Билеху, мы стали встречать небольшие группы парфян. Обычно лучников, но попадались и катафракты. Нас они не беспокоили, хотя подъезжали довольно близко. Теперь я знаю, что они держали связь с Абгаром и сообщали о нас Пехлевиду Сурене, который стоял лагерем у стен Никефории, в месте слияния Билеха с Евфратом.
На четвертый день перед июньскими идами мы дошли до Билеха, где я посоветовал Марку Крассу разбить хорошо укрепленный лагерь и поместить туда войско на срок, достаточный для того, чтобы легаты и трибуны привели солдат в чувство. Но Красс и слышать ничего не хотел. Он был раздражен затянувшимся маршем и торопился дойти до каналов, связывающих Тигр и Евфрат. Легионерам и кавалеристам позволили быстро перекусить и в полдень снова погнали их к низовьям Билеха.
Вдруг я обнаружил, что царь Абгар с четырьмя тысячами воинов просто исчез. Ушел! Несколько галатов-разведчиков прискакали, крича, что парфяне повсюду. Едва их крики затихли, как в нас полетели стрелы. Солдаты падали, как листья, как камни. Я никогда не видел подобного ливня стрел.
Красс бездействовал, ничего не предпринимая.
– Через несколько минут все это прекратится, – кричал он из-за прикрывавших его щитов. – У них кончатся стрелы!
Но стрелы не кончались. Римские солдаты разбегались во все стороны, падали, умирали. Наконец Красс велел горнистам играть сигнал строить квадрат. Однако сигнал запоздал. Катафракты пошли в наступление с твердым намерением убивать. Огромные люди на огромных лошадях – темная масса в кольчугах и латах. Слишком большие и слишком тяжелые, чтобы скакать легким галопом, они двигались рысью и звенели, как миллионы монет в тысячах кошельков. Интересно, был ли этот звон музыкой для ушей Красса? Под копытами их лошадей содрогалась земля. Пыль поднималась огромным столбом. Они поворачивались и прятались в этом столбе, потом опять появлялись.
Публий Красс собрал эдуйскую кавалерию, которая словно очнулась от сна. Вероятно, сражение оказалось единственным, что было им здесь знакомо, и они ухватились за это. Галаты последовали за ними, и четыре тысячи наших всадников атаковали катафрактов быстро, бешено, как быки, которым дали понюхать перца. Катафракты дрогнули и отступили. Публий Красс и его всадники бросились следом за ними – в пыль. Во время этой передышки Крассу удалось построить пехоту квадратом. Потом мы стали ожидать возвращения галатов и эдуев, молясь всем известным нам богам. Но вернулись одни катафракты, неся на пике голову Публия Красса. Вместо того чтобы атаковать наш квадрат, они крутились вокруг него, размахивая своим страшным трофеем. Казалось, Публий Красс смотрит на нас. Мы видели его сверкающие глаза и лицо, оставшееся неповрежденным.
Описать горе отца у меня не хватает слов. Но казалось, оно придало ему что-то, чего я не видел в нем с начала кампании. Он ходил вдоль линий квадрата, воодушевляя людей, убеждая держаться. Мой сын, говорил он, заплатил жизнью, чтобы дать нам оправиться. Эта потеря огромна, но она только моя.
– Стойте! – кричал он снова и снова. – Стойте стеной!
И мы стояли. Нас становилось все меньше и меньше под непрекращающимся градом стрел, но мы стояли, пока не стемнело и парфяне не ушли. Кажется, ночью они не воюют.
Так как лагеря мы не построили, нас ничто не удерживало. Красс решил немедленно отступить в Карры. Путь неблизкий – около сорока миль на север. На рассвете мы подошли к городу, двигаясь уже не строем, а просто толпой. От нас осталась, наверное, половина пехоты и горстка всадников. Все бесполезно! Мы зря сюда шли! Крепость в Каррах была очень маленькой, а вокруг не было ничего, где могло бы укрыться такое количество дезорганизованных людей.
Карры стоят на соединении караванных путей, ведущих в Эдессу и Амиду, уже две тысячи лет и, смею сказать, за весь этот период никогда не менялись. Жалкие хижины, схожие с ульями и сложенные из кирпичей, сделанных из навоза и глины. Грязные овцы, грязные козы, грязные женщины, грязные дети, грязная речка. Большие кучи сухого навоза – это единственное топливо, чтобы согреться в холодную пору, и единственное средство осветить ночное небо.
Гарнизоном, едва насчитывавшим когорту, командовал префект Копоний. Когда мы стали медленно заполнять городишко, он пришел в ужас. У нас не было еды, потому что парфяне захватили наш обоз. Большинство людей и животных были ранены. Мы не могли оставаться в Каррах, это все понимали.
Красс созвал совет, и было решено с наступлением ночи отступить в Синнаку, к Амиде, которая намного лучше укреплена и имеет несколько зернохранилищ. Абсолютно не то направление! Мне хотелось кричать. Но Копоний привел на совет человека из Карр по имени Андромах. Он клялся всеми клятвами, что парфяне ждут нас между Каррами и Эдессой, Каррами и Самосатой, Каррами и повсюду вдоль Евфрата. Потом он предложил провести нас в Синнаку, а оттуда в Амиду. Сломленный потерей Публия, Красс принял предложение. О, он действительно был проклят! Какое бы решение он ни принимал, оно вело к провалу. Андромах был местным жителем и шпионом парфян.
Я чувствовал это, я знал, знал. К концу дня я уже был абсолютно уверен, что нас поведут в западню. Поэтому я созвал свой совет. Пригласил Красса. Он не пришел. Другие пришли: Цензорин, Мегабокх, Октавий, Варгунтей, Копоний, Эгнаций и еще группа жутко грязных, одетых в лохмотья местных предсказателей и магов. Они роились вокруг Копония, как мухи вокруг разлагающихся останков. Я сказал собравшимся, что каждый волен поступать, как ему будет угодно, но я лично направлюсь не в Синнаку, а в Сирию. Есть там парфяне или нет, мне все равно. Я никому больше не верю. Мне хватило проводников-скенитов!
Копоний возмутился, другие тоже. Не подобает легатам, трибунам и префектам покидать командующего. И квестору также не подобает. Префект Эгнаций единственный согласился со мной.
– Нет, – сказали все остальные, – мы пойдем с Марком Крассом.
Я не сдержался – у всех Кассиев есть такой недостаток.
– Тогда оставайтесь умирать! – выкрикнул я. – А тем, кто хочет жить, советую побыстрей найти лошадь. Потому что я еду в Сирию и ни во что не верю, кроме своей звезды!
Предсказатели громко закричали, замахали руками.
– Нет, Гай Кассий! – прохрипел самый древний из них, обвешанный амулетами, крысиными костями и наводящими ужас агатовыми глазами. – Иди, если надо, но не сейчас! Луна еще в Скорпионе! Подожди, пока она войдет в Стрельца!
Я посмотрел на него. Меня разобрал смех.
– Спасибо за совет, – сказал я, – но в пустыне я скорее доверюсь скорпиону, чем стрельцу!
Около пятисот всадников ускакали со мной и провели ночь в седлах, двигаясь то шагом, то рысью, то легким галопом. Поутру мы приблизились к Европосу, который местные жители именуют Каркемишем. Парфян нам не встретилось. Евфрат был спокоен, и мы сумели перебраться на тот берег на лодках и переправить своих лошадей. Мы не останавливались до самой Антиохии.
Позже я узнал, что Пехлевид Сурена разгромил всех, кто пошел с командующим. На рассвете второго дня Красс с армией, ведомый Андромахом, все еще кружил по пустыне, ни на милю не приблизившись к Синнаке. Парфяне напали снова. Это была беда. Катастрофа. Легионеры то отходили, то пытались стоять – парфяне сломили их. И убили многих. В том числе и легатов, оставшихся с Крассом: Цензорина, Варгунтея, Мегабокха, Октавия, Копония.
У Пехлевида Сурены был приказ взять Марка Красса в плен, чтобы тот предстал перед царем Ородом. Как это случилось, не вызнали даже лазутчики Антипатра, но вскоре после пленения Марк Красс был убит.
Семь серебряных орлов перешли в руки Пехлевида Сурены в Каррах. Мы их больше никогда не увидим. Они ушли к царю Ороду в Экбатану.
Таким образом, я оказался самым старшим по чину римлянином в Сирии, ответственным за охваченную страхом провинцию. Все были убеждены, что парфяне вот-вот нападут, а у нас не было армии, чтобы отбиться от них. Следующие два месяца я провел, укрепляя подступы к Антиохии. Я организовал систему дозорных постов и сигнальных огней, чтобы в случае нападения все население долины Оронта успело укрыться за крепостными стенами. Потом – поверишь ли? – стали постепенно прибывать и солдаты. Не все погибли возле Карр. Набралось около десяти тысяч – достаточно, чтобы сформировать два неплохих легиона. И по сведениям, дошедшим до моего неоценимого информатора Антипатра, после первого сражения в низовьях Билеха выжило еще десять тысяч римских солдат. Пехлевид Сурена собрал их и послал на границу Бактрии по ту сторону Каспийского моря, где их используют, чтобы удержать массагетов от набегов. Стрелы ранят, но мало кто умирает от них.
К ноябрю я почувствовал себя в достаточной безопасности, чтобы объехать свою провинцию. Да, свою, ибо сенат не счел нужным освободить меня от свалившихся на мои плечи забот. Так что в возрасте тридцати лет Гай Кассий Лонгин сделался наместником Сирии. Ответственность огромная, но я справлюсь, поверь.
Сначала я посетил Дамаск, потом Тир. Поскольку тирский пурпур очень красив, предполагалось, что и сам Тир ему не уступит. Но это настоящая дыра. И такая вонючая, что тебя постоянно тошнит. Все время преследует запах гниющих моллюсков. Огромные горы их выпаренных останков наползают на город, возвышаясь над крышами. Как тирийцы живут среди этого разложения, понять нельзя, однако доходы их баснословны. К тому же Фортуна мне улыбнулась. Я поселился на вилле главного этнарха Тира Деметрия, в роскошной резиденции на берегу Нашего моря, где свежий бриз гонит зловоние прочь.
Там я и познакомился с человеком, чье имя тебе уже, наверное, примелькалось. Это был, как ты догадываешься, Антипатр. Ему сорок восемь, он очень честолюбив и очень влиятелен среди иудеев, хотя сам является иудеем лишь по религии, а по рождению он идумей. По крайней мере, он так говорит. Антипатр оскорбил синедрион (еврейский религиозный орган правления), женившись на набатейской принцессе по имени Кипра. Поскольку евреи определяют национальность по матери, это значило, что три сына и дочь Антипатра не евреи. А еще это значило, что Антипатр со своими нешуточными амбициями, женившись на чужеземке, утратил возможность стать еврейским царем. Но ничто не может заставить его расстаться с Кипрой, с которой он неразлучен. Преданная друг другу пара. Их три сына еще подростки, однако уже проявляют характер. Старший, Фазаель, производит хорошее впечатление, но второй мальчик, Ирод, весьма удивляет. Его можно назвать воплощением извращенной хитрости и свирепой жестокости. Хотел бы я править Сирией лет, скажем, десять, чтобы посмотреть, каким он сделается, когда вырастет.
Антипатр выложил мне подноготную действий парфян в роковой экспедиции бедного Марка Красса, а потом сообщил еще одну интересную новость. Сатрапа Месопотамии, так блестяще разбившего нас, вызвали в Экбатану. Если ты подданный царя парфян, не смей быть лучше своего господина. Ород был очень рад поражению Красса, но ему совсем не понравилась оборотистость новоявленного полководца Пехлевида Сурены, его кровного родича. И Ород приказал казнить его. В Риме, одержав победу, ты ожидаешь заслуженных почестей. В Экбатане лишаешься головы.
К тому моменту у меня под рукой уже было два легиона, но они еще не прошли боевого крещения. Очень скоро этот недостаток был исправлен. Когда угроза парфян миновала, зашевелились евреи. Хотя мятежный Аристобул и его сын Антигон были доставлены Габинием в Рим, Александр (другой сын Аристобула) решил, что настало время свергнуть с еврейского трона ставленника Габиния Гиркана, получившего власть не без помощи Антипатра. Ну что ж, вся Сирия знала, что в наместниках теперь простой квестор. Вот и подходящий момент. Два других высокородных еврея, Малих и Пифолай, решили помочь Александру.
Итак, я пошел к Гиеросалиме, или Иерусалиму, если так тебе больше нравится. На подходах к этому городу я столкнулся с тридцатитысячной еврейской армией. Сражение произошло там, где река Иордан вытекает из Генисаретского озера. Да, я был в значительном меньшинстве, но Пифолай, командовавший мятежниками, вел за собой просто толпу необученных галилеян. Он собрал их в глубинке, надел им на головы горшки, дал в руки мечи и повелел разбить два римских обученных, дисциплинированных (и прошедших Карры) легиона. Я сурово поговорил со своими солдатами, и они снова обрели уверенность в себе. А после сражения провозгласили меня на поле боя императором, хотя я сомневаюсь, что сенат дарует триумф простому квестору. Антипатр посоветовал мне казнить Пифолая, и я последовал его совету. Антипатр вовсе не предатель интересов своей нации, хотя, наверное, многие евреи со мной не согласятся. Они хотят править своим уголком мира без Рима, а Антипатр реалист. Он знает, что Рим никуда и никогда не уйдет.
Немногие из галилеян погибли. Я послал всех их на рынки рабов в Антиохии и таким образом получил свой первый личный доход в дополнение к славе. Тертулла выйдет замуж за человека, который стал намного богаче, чем был!
Антипатр замечательный человек. Здравомыслящий, проницательный и очень умный. Он знает, как угодить Риму и как удержать евреев от междоусобиц, чтобы те не поубивали друг друга. Кажется, этот народ постоянно будет страдать от внутренних свар, пока кто-нибудь не введет его в жесткие рамки. Например, римляне. Или (как ранее) египтяне.
Итак, Гиркан все еще пребывает на троне и остается верховным жрецом. Уцелевшие мятежники, Малих и Александр, безропотно подчинились.
А теперь я обращаюсь к последним страницам повести о необычной судьбе Марка Красса. После Карр он умер, да, но должен был совершить еще одно путешествие. Пехлевид Сурена отрубил ему голову и правую руку и в сопровождении диковинной процессии послал их в Артаксату, столицу Армении, далеко на север к снежным горам, где река Аракс впадает в Каспийское море. Там царь Ород и царь Артавазд побратались, скрепив союз браком. Пакор, сын Орода, женился на Лаодике, дочери Артавазда. У нас в Риме тоже так делают.
В Артаксате праздновали свадьбу, а жуткая процессия продолжала свой путь. Парфяне пленили и оставили в живых центуриона Гая Пакциана, потому что он сильно напоминал Марка Красса. Столь же кряжистый и медлительный, как командующий, он брел по чужой земле в toga praetexta Красса, а впереди прыгали шуты, одетые ликторами, с пучками прутьев, обвязанных кишками римлян и увенчанных головами римских легатов. Следом за этим «Марком Крассом» двигались танцовщицы, проститутки и музыканты, распевающие грязные песенки и размахивающие найденными в багаже трибуна Росция порнографическими листками. За ними несли голову и руку настоящего Красса. В последнем ряду тускло поблескивали семь наших серебряных орлов.
Похоже, армянский царь Артавазд был любителем греческой драмы. Ород тоже знал греческий, поэтому в программу торжеств был включен ряд греческих пьес. Вечером, когда процессия прибыла в Артаксату, публика наслаждалась «Вакханками» Еврипида. Ну, ты знаешь эту вещицу. Роль царицы Агавы исполнял актер Ясон из города Траллы, известный своей ненавистью к римлянам даже более, чем блестящим исполнением женских ролей.
В заключительной сцене Агава появляется, неся на блюде голову своего сына, царя Пенфея, которую в пьяном безумии сама же и отсекла.
Появилась царица Агава. На блюде она несла голову Марка Красса. Ясон поставил блюдо, снял с себя маску и вскинул вверх мертвую голову, что было легко сделать, ибо, как многие лысоватые люди, Красс отращивал на затылке длинные волосы, чтобы зачесывать их на лоб. Торжествующе ухмыляясь, актер стал размахивать головой.
– Будь благословенна эта добыча, только что отделенная от туловища! – прокричал он.
– Кто умертвил его? – пропел хор.
– Эта честь выпала мне! – громко выкрикнул Помэксатр, старший офицер армии Пехлевида Сурены.
Говорят, сцена имела успех.
Голова и правая рука Красса были выставлены на зубчатых стенах Артаксаты. Они, насколько мне известно, и по сей день еще там. Тело его осталось лежать, где упало, и было съедено хищниками.
«О Марк! Какой жуткий конец! Неужели ты не понимал, к чему все идет? Атей Капитон проклял тебя, потом прокляли и евреи. Твоя армия поверила в силу этих проклятий, а ты ничего не сделал, чтобы разубедить их. И теперь пятнадцать тысяч хороших римских солдат мертвы, а десять тысяч принуждены охранять чужую границу. Моей эдуйской кавалерии больше нет, как нет и многих галатов, а Сирией управляет предприимчивый, тщеславный молодой человек, чьи презрительные слова навеки тебя заклеймили. Парфяне убили твое тело, Гай Кассий убил твою личность. Я знаю, какую судьбу я бы предпочел.
Твой чудесный старший сын убит. Он тоже сделался добычей хищников. В пустыне не обязательно сжигать или хоронить. Старый царь Митридат привязал Мания Аквиллия к ослу, а потом влил ему в горло расплавленное золото, чтобы насытить его алчность. Может быть, Ород и Артавазд хотели то же самое сделать с тобой? Но ты перехитрил их. Ты умер достойно, прежде чем они смогли над тобой надругаться. Бедный, несчастный центурион Пакциан, вероятно, принял за тебя эту муку. А твои незрячие глаза вперились в хребты гор, теряющихся в ледяной панораме Кавказа».
Цезарь долго сидел, вспоминая, как доволен был Красс, когда великий понтифик приделал к его двери колокольчик, на который ему самому тратиться было жалко. Как, воспользовавшись снегопадом, планомерно и спокойно он возвел стену и отрезал Спартаку путь к отступлению. Как трудно было убедить его обняться на ростре с Помпеем по завершении их первого совместного консульства. С какой легкостью он поручился за Цезаря и тем самым спас его от преследований ростовщиков и вечной ссылки. С каким удовольствием они проводили часы своих встреч. И как отчаянно мечтал Красс о большой военной кампании, чтобы добиться триумфа. Перед глазами все время стояло большое, добродушное, бесстрастное лицо, на которое он смотрел в Луке.
Ничего не осталось. Съеден хищниками. Не сожжен и не похоронен. Цезарь оцепенел. Думал ли кто-нибудь, что так все кончится? Он придвинул к себе лист бумаги, макнул тростниковое перо в чернильницу и написал своему другу Мессале Руфу в Рим с просьбой от его имени купить для теней обезглавленных право переправиться в царство мертвых.
«Я становлюсь специалистом по отрубленным головам», – подумал он, щуря глаза.
К счастью, Луций Корнелий Бальб-старший был с Цезарем, когда пришел ответ от Помпея на его письмо, в котором он предлагал Магну два брака и просил провести закон, разрешающий ему баллотироваться in absentia.
– Я совсем один, – сказал Цезарь Бальбу, но без особой печали. Потом пожал плечами. – Ну что ж, это происходит, когда стареешь.
– Пока ты не уйдешь на покой, наслаждаться плодами своих трудов, – тихо сказал Бальб, – у тебя не будет времени на друзей.
Проницательные глаза заморгали, рот дрогнул, обозначились ямочки.
– Какая ужасная перспектива! Покой – это не для меня.
– А ты не думаешь, что когда-нибудь все будет сделано?
– Кому-кому, а мне дела хватит. Когда наместничество в Галлии и мое вторичное консульство подойдут к концу, я приложу все силы, чтобы отомстить за смерть Марка Красса. Я все еще не могу оправиться от потрясения, а тут еще это.
Он постучал по письму:
– А смерть Публия Клодия?
Глаза перестали моргать, губы сжались.
– Смерть Публия Клодия была неминуема. Он заигрался. Молодой Курион сообщил мне в письме, что Клодий собирался передать власть над Римом кучке неримлян.
Бальб, римский гражданин, но в то же время неримлянин, не повел и бровью:
– Говорят, молодой Курион очень стеснен в деньгах.
– Да? – Цезарь задумался. – А он нам нужен?
– В данный момент – нет. Но все может измениться.
– Что ты скажешь об ответе Помпея?
– А что скажешь ты сам?
– Я не уверен, что не сделал ошибки, пытаясь соблазнить его новым браком. Он стал очень разборчивым в выборе жен. Дочь какого-то Октавия недостаточно хороша для него. Во всяком случае, я прочел это между строк. Наверное, мне надо было сказать прямо, но я вообразил, будто он поймет сам, что, как только младшая Октавия достигнет брачного возраста, я выдерну из-под него первую Октавию и заменю второй. Хотя и первая очень ему подошла бы. Не из Юлиев, но воспитана Юлиями. Это в ней видно, Бальб.
Читать бесплатно другие книги:
