Цезарь, или По воле судьбы Маккалоу Колин

Подняв брови, он посмотрел на старшего Бальба:

– Неужели и правда никто не притронулся к государственным капиталам? Мне в это трудно поверить, но…

– Но, Цезарь, это абсолютная правда. Казна набита слитками доверху.

– Надеюсь, что и деньгами.

– Ты воспользуешься казной? – спросил Гай Матий.

– Придется, мой старый друг. Войны стоят дорого, но потом окупаются, а гражданские войны не приносят трофеев.

– Однако, – нахмурился Бальб-младший, – как ты потащишь все это за собой? Столько повозок? С монетами, с золотом, с серебром?

– Ты полагаешь, я не осмелюсь оставить деньги в Риме? – спросил задумчиво Цезарь. – Но именно так я и поступлю. А что мне мешает? Помпей, добираясь до Рима, не перескочит через меня. Я возьму ровно столько, сколько мне нужно, – около тысячи талантов монетами. Впереди у меня три кампании: на Сицилии, в Африке и на Востоке. Но финансы Италии не должны пострадать. Казна останется под контролем законно организованного правительства, в которое войду я и те сенаторы, что сейчас в Риме.

– Думаешь, тебе это удастся? – спросил Аттик.

– Очень на это надеюсь, – был ответ.

Но когда первого апреля состоялось заседание сената в храме Аполлона, людей было так мало, что кворума не набралось. Ужасный удар для Цезаря. Из консуляров пришли только Луций Вулкаций Тулл и Сервий Сульпиций Руф, причем последний был настроен враждебно. К тому же выяснилось еще одно непредвиденное обстоятельство: кроме Марка Антония и Квинта Кассия, на скамье плебейских трибунов сидел Луций Цецилий Метелл – ярый boni, готовый заблокировать любое вынесенное на обсуждение предложение. И Цезарь теперь ничего не мог с этим поделать. Ведь именно для защиты прав народных избранников его тринадцатый легион пересек Рубикон.

Несмотря на отсутствие кворума, что не позволяло принимать законы, Цезарь наконец заговорил о вероломстве boni и о своем совершенно законном марше в Италию. Он подробно остановился на отсутствии жертв, а также на милосердии, проявленном в Корфинии.

– А теперь о том, что надо сделать немедленно, – сказал он в заключение. – Сенат должен послать делегацию к Гнею Помпею в Эпир. Делегаты будут официально уполномочены вести переговоры о мире. Я не хочу гражданской войны, будь это в Италии или в другом месте.

Присутствующие – их набралось не более сотни – зашевелились. Вид у всех был разнесчастный.

– Очень хорошо, Цезарь, – сказал Сервий Сульпиций. – Если ты думаешь, что делегация чему-то поможет, мы ее, безусловно, пошлем.

– Могу я узнать имена десяти желающих ехать?

Но все промолчали.

Сжав губы, Цезарь посмотрел на городского претора Марка Эмилия Лепида. Младший сын человека, покусившегося в свое время на римскую государственность и умершего то ли от сердечного приступа, то ли от пневмонии, патриций Лепид всемерно пытался восстановить в правах свой некогда очень влиятельный род. Этот видный мужчина с перерубленной мечом переносицей лишь недавно сообразил, что ни ему, ни его брату Марку Эмилию Лепиду Павлу никогда не снискать доверия boni. Приход Цезаря был настоящим спасением для него.

Он встал, готовый сделать то, о чем с ним чуть раньше приватно поговорили:

– Отцы, внесенные в списки, проконсул Гай Цезарь просит, чтобы ему предоставили свободный доступ к фондам римской казны. Я предлагаю разрешить ему это. Естественно, не без выгоды для казны. Гай Цезарь хочет взять ссуду под десять обычных процентов.

– Я налагаю вето на твое предложение, Марк Лепид, – объявил Луций Метелл.

– Луций Метелл, это же выгодно Риму! – воскликнул Лепид.

– Ерунда! – презрительно фыркнул Луций Метелл. – Во-первых, твое предложение при отсутствии кворума так и так не пройдет. Во-вторых, что гораздо важнее, приняв его, мы фактически узаконим все действия Цезаря при существующих разногласиях между ним и настоящим правительством Рима. Если у Цезаря нет своих средств, пусть прекратит захватническую войну. Я налагаю вето.

Лепид, обладавший быстрым умом, возразил:

– Сейчас действует senatus consultum ultimum, во время которого вето не принимаются во внимание, Луций Метелл.

– Ах, – широко улыбнулся Луций Метелл, – но это положение ввел прежний сенат! Цезарь пришел, чтобы защитить права и жизнь плебейских трибунов, и это его сенат, его правительство. Следует полагать, что краеугольным камнем его правительства является право плебейских трибунов налагать вето.

– Благодарю за то, что освежил мою память, Луций Метелл, – сказал Цезарь.

Распустив сенат, Цезарь созвал в цирке Фламиния народ. Собрание оказалось более многочисленным, к тому же пришедшие не испытывали любви к boni. Толпа внимательно выслушала речь Цезаря и выказала готовность во всем его поддержать. Особенно после того, как Цезарь пообещал продолжить бесплатную раздачу зерна, как это делал Клодий, и выдать каждому римлянину по триста сестерциев.

– Но, – сказал Цезарь, – я не хочу поступать как диктатор. И продолжу переговоры с сенатом, пока не добьюсь положительных результатов. А потому прошу вас не принимать в настоящее время никаких радикальных решений.

Это оказалось ошибкой. Ситуация зашла в тупик. Сервий Сульпиций ратовал за мирное разрешение кризиса, но никто из сенаторов не изъявлял желания ехать к Помпею, а Луций Метелл налагал вето каждый раз, когда Цезарь требовал денег.

На рассвете четвертого апрельского дня Цезарь пересек римский померий и вошел в город в сопровождении двенадцати ликторов (одетых в темно-красные туники, с топориками в фасциях – только диктатору разрешалось такое внутри священных границ города). С ним шли два плебейских трибуна и praetor urbanus Лепид. Марк Антоний и Квинт Кассий были в полном боевом облачении и с мечами.

Цезарь шел прямо к храму Сатурна, в чьих подвалах хранилось основное богатство Рима.

– Начинайте, – прозвучал короткий приказ.

Лепид кулаком ударил по бронзе.

– Откройте городскому претору! – крикнул он.

Правая створка дверей приотворилась, наружу высунулась голова.

– Да? – произнесла она с тихим ужасом.

– Впусти нас, tribunus aerarius.

Вдруг, словно ниоткуда, возник Луций Метелл, загородивший дверной проем:

– Гай Цезарь, ты пересек померий и лишился всех своих полномочий.

Собралась небольшая толпа, она все росла.

– Гай Цезарь, ты не имеешь права ни на единый сестерций из храма! – громко крикнул Луций Метелл. – Я наложил вето на твой доступ к государственной казне Рима и вновь его подтверждаю – здесь и сейчас! Возвращайся на Марсово поле, или ступай в официальную резиденцию великих понтификов, или вообще иди куда хочешь. Я не стану против этого возражать. Но я не дам тебе войти в это здание!

– Отойди, Метелл, – сказал Марк Антоний.

– Не отойду!

– Отойди, Метелл, – повторил Марк Антоний.

Но Метелл смотрел только на Цезаря:

– Твое присутствие здесь – прямое нарушение всех законов Рима, записанных на таблицах! Ты не диктатор! Ты даже не проконсул! В лучшем случае ты – частное лицо, а в худшем – враг Рима! Если ты не прислушаешься ко мне и войдешь в эти двери, все, кто это видит, будут знать, что на самом деле ты – враг римского народа!

Цезарь слушал с равнодушным видом. Марк Антоний схватился за меч.

– Отойди, Метелл! – заорал он. – Я – законно избранный плебейский трибун, и ты должен повиноваться приказу!

– Ты – человек Цезаря, Антоний! Не нависай надо мной, как палач! Я не отойду!

– Хорошо, – сказал Антоний, сгребая Метелла в охапку. – Тогда я тебя переставлю. Помешаешь снова – и я действительно казню тебя.

– Квириты, будьте свидетелями! Против меня применили вооруженную силу! Мне не дали выполнить мой долг! Моей жизни угрожают! Запомните это хорошо! Придет день, и всех этих людей будут судить за измену!

Антоний поднял его и отставил в сторону. Сделав свое дело, Луций Метелл отошел в толпу, крича о своем поруганном статусе и призывая всех присутствующих в свидетели.

– Сначала ты, Антоний, – сказал Цезарь.

Антония, никогда не служившего городским квестором, охватил трепет. Вжав в плечи голову, хотя притолока ему не мешала, он переступил через высокий порог.

Квинт Кассий, Лепид и Цезарь последовали за ним. Ликторы остались на улице.

Узкий проход между стенами из потемневших туфовых блоков едва освещался скудными струйками света, с трудом пробивающегося через зарешеченные оконца. Коридор заканчивался обычной дверью, ведущей в «муравейник», где служащие казначейства работали при свете ламп, среди паутины и бумажных клещей. Но Марка Антония и Квинта Кассия эта дверь ничуть не интересовала. Их интересовали темные помещения по обеим сторонам коридора за железными решетками, там в глубине что-то тускло мерцало во мраке: в одном помещении – золото, в другом – серебро. И так до самой двери «муравейника».

– То же самое и впереди, – сказал Цезарь. – Одно хранилище за другим. Таблицы с законами хранятся отдельно.

Он вошел в канцелярию и прошагал через тесно заставленное столами пространство к конторке, где работал старец почтенного вида.

– Твое имя? – спросил он.

Старший хранитель сокровищ сглотнул:

– Марк Куспий.

– Что в твоем ведении?

– Тридцать миллионов сестерциев монетами, тридцать тысяч талантов серебром в слитках достоинством в один талант, пятнадцать тысяч талантов золотом в слитках достоинством в один талант. Все опечатано казначейской печатью.

– Отлично! – мягко произнес Цезарь. – Больше тысячи талантов монетами. Сядь, Куспий, и составь документ. Городской претор и двое плебейских трибунов будут свидетелями. Запиши, что Гай Юлий Цезарь, проконсул, занял у римского казначейства тридцать миллионов сестерциев монетами для финансирования своей справедливой борьбы за дальнейшее процветание римского государства. Условия – на два года из десяти простых процентов.

Пока Марк Куспий писал, Цезарь сидел на краю стола. Потом наклонился, подписал документ и кивнул свидетелям.

Квинт Кассий озадаченно скреб подбородок.

– В чем дело, Кассий? – спросил Цезарь, протягивая Лепиду перо.

– О Цезарь, ни в чем. Просто я никогда не думал, что золото и серебро имеют запах.

– Тебе этот запах нравится?

– Очень.

– Странно. По мне, так он удушлив.

Документ был подписан и засвидетельствован. Цезарь с улыбкой отдал его старику:

– Сохрани это, Марк Куспий.

Он встал со стола:

– А теперь слушай и хорошенько запомни. Содержимое этих подвалов отныне и навсегда переходит в мое ведение. Ни один сестерций не должен исчезнуть отсюда без моего разрешения. И чтобы тебе было проще исполнить этот приказ, у дверей казначейства будет дежурить охрана, которая никого не впустит сюда, кроме постоянных работников и моих доверенных лиц – Луция Корнелия Бальба и Гая Оппия. Отсутствующий сейчас в Риме Гай Рабирий Постум, банкир, не сенатор, также облекается правом бывать здесь. Это понятно?

– Да, благородный Цезарь, – ответил tribunus aerarius, облизнув губы. – А городские квесторы?

– Никаких городских квесторов, Куспий. Только те люди, которых я назвал.

– Вот, значит, как это делается, – сказал Марк Антоний на подходе к Марсову полю.

– Нет, Антоний, так это не делается. Меня к этому вынудили. В глазах Луция Метелла я преступник, и он попытается убедить в этом весь Рим.

– Червяк! Я убил бы его!

– И сделал бы мучеником? Нет уж, благодарю! Если я верно о нем сужу, то он вскоре сам обесценит событие, денно и нощно болтая о том, что случилось. Трепать языком неразумно.

Цезарь вдруг вспомнил юного Гая Октавия с его убежденностью в пользе молчаливости и улыбнулся. Этот мальчишка далеко пойдет.

– Людям он надоест, как надоел Марк Цицерон, неумолчно доказывая, что Катилина изменник.

– Все равно жаль. – Антоний сделал гримасу. – И почему это, Цезарь, в любое хорошее дело вечно суется какой-нибудь Луций Метелл?

– Если бы таких не было, Марк, этот мир функционировал бы гораздо исправнее. Впрочем, если бы этот мир функционировал исправно, в нем не нашлось бы места таким, как я.

На вилле Цезарь собрал своих легатов в огромном кабинете Помпея.

– У нас есть деньги, – сказал он будничным тоном, присаживаясь к столу. – Это значит, что завтра, в Апрельские ноны, я выступаю.

– В Испанию, – с удовольствием добавил Антоний. – Я жду не дождусь этого, Цезарь.

– Успокойся, Антоний. Ты останешься здесь.

Антоний нахмурился, свирепо сжал зубы:

– Это несправедливо! Я хочу на войну!

– В мире много несправедливостей, но, Антоний, у меня нет времени оберегать тебя от них. Ты мне нужен в Италии. Как мой, э-э-э, неофициальный начальник конницы. Все, что находится в миле от Рима и далее, будет подвластно тебе. Особенно бдительно следи за оставленными тебе войсками. Займись дополнительным рекрутированием, но не как Цицерон! Я жду от тебя результатов, Антоний. Делай что хочешь, распределяй по-своему силы, но в стране должен быть мир. Смотри, чтобы никто из сенаторов без твоего ведома не покинул страну. Ставь гарнизоны в каждом порту, проверяй все наемные корабли. И следи за поставками зерна. Голод в Италии недопустим. Слушай Аттика. Слушай банкиров. Призываю тебя к здравомыслию. – Взгляд его стал ледяным. – Ты можешь кутить и бражничать, Антоний, но при условии, что я буду доволен тобой. Если нет, я лишу тебя гражданства и выкину из страны.

Антоний молча кивнул.

Настал черед Лепида.

– Лепид, ты – городской претор, оставляю Рим на тебя. Тебе будет легче, чем мне, ведь Луций Метелл уже не сможет препятствовать твоим начинаниям. Его сопроводят в Брундизий, посадят на подходящий корабль и с наилучшими пожеланиями отправят к Помпею. Если возникнет необходимость, бери себе в помощь дежурящих у казначейства солдат. Обычно городской претор имеет право покидать Рим на десять дней, но это не для тебя. Твоя задача – полные зернохранилища, бесперебойная выдача хлеба и спокойные улицы. Ты убедишь сенат дать разрешение отчеканить в монетах сто миллионов сестерциев, а утвержденную директиву передашь Гаю Оппию. Мои собственные программы развития города, разумеется, будут оплачены мной. Вернувшись, я ожидаю найти Рим процветающим, хорошо управляемым и всем довольным. Это понятно?

– Да, Цезарь, – ответил Лепид.

– Марк Красс… – уже не с той строгостью произнес Цезарь. Этого легата он ценил не только за преданность, ум и отвагу. Тот был последней живой ниточкой, тянущейся к его погибшему другу. – Марк Красс! Передаю тебе Италийскую Галлию. Хорошо заботься о ней. Начни перепись всех ее жителей, еще не имеющих полных гражданских прав. В ближайшее время они их получат. А перепись сократит процедуру.

– Да, Цезарь, – сказал Марк Красс.

– Гай Антоний…

Тон Цезаря сделался равнодушным. Марка Антония он считал человеком, способным справиться с любой задачей, особенно если ему подробно все разжевать, а потом пригрозить. Однако этот Антоний, средний из троих братьев, ничем не блистал. Крупный, чуть мельче Марка, но совершенно тупой. Первозданный невежда. И все же родня есть родня. Поэтому Гай Антоний получит работу с некоторой долей ответственности. А жаль. Что ему ни поручи, хорошего ждать нечего.

– Гай Антоний, ты возьмешь два набранных из рекрутов легиона и будешь приглядывать за Иллирией. Только приглядывать. Не вершить суд, не властвовать. Это возьмет на себя Марк Красс. Ты же сиди в Салоне, но держи связь с Тергестой. И не дразни Помпея. Он будет в двух шагах от тебя. Понимаешь?

– Да, Цезарь.

– Орка, – обратился Цезарь к Квинту Валерию Орке, – тебе достается Сардиния и один легион новобранцев. Мне все равно, что станется с этим островом, даже если он погрузится на дно. Но зерно там родится отменное. Его надо сберечь.

– Да, Цезарь, я его сберегу.

Подошла очередь одного из наиболее удивительных сторонников Цезаря – сына Квинта Гортензия. После смерти отца он отправился в Галлию и за короткое время сумел показать себя с замечательной стороны. Квинт Гортензий нравился Цезарю своей дипломатичностью и умением найти общий язык с вождями строптивых племен. Правда, то, что он не колеблясь пересек Рубикон вслед за своим командиром, явилось сюрпризом. Но очень приятным.

– Квинт Гортензий, на тебе – Тусканское море. Набери флот и возьми под контроль все морские пути между Сицилией и западным побережьем Италии от Регия до Остии.

– Да, Цезарь.

Осталось отдать последнее, самое важное распоряжение. Все взгляды сфокусировались на жизнерадостной веснушчатой физиономии Гая Скрибония Куриона.

– Курион, мне нужна твоя помощь. Ты надежный союзник, ты отважен и храбр. Возьми все когорты Агенобарба и набери в дополнение к ним людей, чтобы составить не менее четырех легионов. Набирай в Самнии и Пицене, но не в Кампании. Тебе надлежит прогнать с Сицилии Постумия, Катона и Фавония. Сицилия нам необходима как воздух. Как только справишься с этим, оставь на острове гарнизон и отправляйся в Африку – она нужна нам не меньше. В результате все зерно будет нашим. С тобой поедут Ребил в качестве помощника и не бывавший еще в боях Поллион.

– Да, Цезарь.

– Все получившие назначения наделяются полномочиями пропреторов.

У Куриона зачесался язык.

– Пропреторам полагаются шесть ликторов. Могу я увить их фасции лавром?

Впервые маска слетела.

– Почему бы и нет? Италия завоевана, – ответил Цезарь и добавил с горечью: – Завоевана. Да. Но ее почему-то никто не защищал. – Он резко кивнул. – Это все. Доброго дня.

Курион с гиканьем помчался домой, схватил в охапку Фульвию и принялся целовать. Цезарь дал ему на подготовку к походу целых пять дней.

– Фульвия, Фульвия, я теперь полководец! – радостно выкрикнул он.

– Что?!

– Мне поручено с четырьмя легионами – с четырьмя, ты только вообрази! – захватить Сицилию, а потом север Африки! Это моя война! Я – пропретор, Фульвия, я украшу мои фасции лавром! Я – командир! У меня шесть ликторов! Мой помощник – убеленный сединой ветеран Каниний Ребил! Я – его начальник! И еще со мной Поллион! Разве это не замечательно?

Беззаветно преданная ему жена просияла, поцеловала дорогое веснушчатое лицо:

– Мой муж – пропретор! – Новые поцелуи. – Курион, я тобой горжусь!

Вдруг выражение ее лица изменилось.

– Но это значит, что ты должен ехать? Когда тебя облекут полномочиями в сенате?

– Не знаю, состоится ли нечто подобное, – ничуть не смутившись, заявил Курион. – Цезарь сам присвоил нам статус пропреторов, но, строго говоря, он ведь не имеет на это права. Так что мы должны ждать leges curiatae.

Фульвия оцепенела:

– Он метит в диктаторы.

– Да. – Курион отрезвел, нахмурился. – Поразительное спокойствие. Я такого еще никогда не видел. Он сидел и невозмутимо, совсем не волнуясь, отдавал приказы. Решительность, немногословие, точные формулировки. Этот человек феноменален! Он отлично знает, что у него нет никаких прав ни на что, и абсолютно игнорирует это! Я по наивности полагал, что автократа из него сделали десять лет единоличного управления Галлиями, но – о боги, Фульвия! – нет, нет и нет! Он рожден властвовать! И теперь меня удивляет, как ему удавалось так долго это скрывать! О, я помню, как раздражала меня непререкаемость его суждений, когда он был консулом! Но я тогда думал, что это Помпей дергает за ниточки. Теперь я знаю, что это попросту невозможно. Цезарь держит в руках все ниточки и дергает за них сам.

– Моего Клодия кто-то определенно задергал, хотя ему уже все равно, что я сейчас говорю.

– Он не терпит ни малейшего сопротивления, Фульвия. И при этом шагает к цели, не проливая римскую кровь. Сегодня я слышал диктатора, выскочившего во всеоружии из чела Зевса.

– Второй Сулла.

Курион энергично замотал головой:

– О нет. Только не Сулла. У него нет слабостей.

– Но сможешь ли ты служить автократу?

– Думаю, да. По одной причине. Рим сейчас нуждается в Цезаре. В его твердой руке. Но сам Цезарь притом уникален. Впоследствии никому не удастся его заменить.

– Тогда хвала богам, что у него нет сыновей.

– А также родичей, могущих претендовать на наследование его положения.

В самом сыром и темном углу Римского форума располагалась резиденция великого понтифика, огромное холодное строение, лишенное каких-либо архитектурных красот. Приближалась зима, внутренние дворы уже выстыли, но в этом мрачном здании была просторная теплая гостиная, отапливаемая двумя большими жаровнями. Раньше она принадлежала Аврелии, и в те времена весь периметр ее занимали гигантские стеллажи, заваленные книгами, разнообразными документами и счетами. Однако все это ушло. Стены гостиной вновь отливали золотом, пурпуром и кармином под темно-фиолетовым потолком, с рисунком в виде золоченых сот. Кальпурния долго отнекивалась от переезда в апартаменты покойной свекрови. Сделать это уговорил ее Евтих, управляющий. Он намекнул новой хозяйке, что в свои семьдесят ему уже трудновато взбираться по лестнице, да и остальным слугам тоже. И Кальпурния спустилась вниз. Правда, с тех пор пробежало пять лет, и любое воспоминание об Аврелии теперь лишь согревало душу.

Кальпурния сидела с тремя котятами на коленях, двумя полосатыми и одним черно-белым, осторожно перебирая их шерстку. Котята спали.

– Мне нравится их безмятежность, – сказала она своим гостьям и улыбнулась. – Мир может рухнуть, а они будут спать. Такие милые. Мы, gens humana, утратили дар беззаботного сна.

– Ты видела Цезаря? – спросила Марция.

Большие карие глаза погрустнели.

– Нет. Я думаю, он очень занят.

– Ты не пыталась увидеться с ним? – спросила Порция.

– Нет.

– А ты не думаешь, что стоило попытаться?

– Порция, он ведь знает, что я здесь.

Это не было сказано резко или ворчливо. Это была констатация факта.

Странная троица, мог бы подумать кто-либо посторонний, глядя, как жена Цезаря развлекает беседой супругу Катона и его дочь. Но Кальпурния и Марция стали подругами еще в ту пору, когда Марцию отослали к Квинту Гортензию – в духовную и телесную ссылку. И все-таки не в такую, в какой пребывала бедная Кальпурния. Марции нравилось бывать у Кальпурнии, они с ней сошлись, две простые души без больших интеллектуальных претензий и без тяги к традиционным женским занятиям – прядению, вязанию, вышиванию, разрисовыванию тарелок, чаш и ваз. И сплетен, в отличие от прочих женщин, они собирать не любили. Обе еще не изведали ни тягот, ни радостей материнства.

Началось все с визитов вежливости. Сначала – по смерти Юлии, потом – по смерти Аврелии. Вот, думала Марция, такое же одинокое существо. Здесь ее не будут жалеть и осуждать за покорное принятие мужниной воли. Далеко не все римлянки таковы, невзирая на статус. Хотя статус все же имел значение. Обе однажды признались друг другу, что втайне завидуют женщинам низших слоев. Те при желании имели возможность развивать свои природные склонности. Врачевание, прием родов, аптекарское искусство, резьба по дереву, ваяние, живопись – все это было доступно для них. Но не для аристократок, ограниченных кольцом запретов. Их удел – сидеть дома и делать лишь то, что приличествует госпожам.

Не великая любительница всякой живности, Марция поначалу посчитала главное увлечение Кальпурнии несносным, но спустя какое-то время нашла, что кошки – весьма занятные существа. Однако не в такой степени, чтобы принять от подруги котенка. Со свойственной ей проницательностью она заключила, что если бы Цезарь удосужился подарить жене комнатную собачку, то Кальпурния была бы теперь окружена щенками.

Порция примкнула к ним совсем недавно. Дружба мачехи с женой Цезаря поначалу смутила ее. В адрес Марции было высказано много язвительных слов, что не произвело ни малейшего впечатления. Тогда Порция побежала с претензиями к отцу, но тот и не подумал разделить возмущение дочери.

– Мир женщин – это не мир мужчин, Порция! – гаркнул он в своей обычной манере. – Кальпурния – очень достойная женщина. Ее выдали замуж за Цезаря точно так же, как я выдал тебя за Бибула.

Но после отъезда Брута в Киликию Порция изменилась. Весь стоицизм ее куда-то девался, и она тайно плакала. Встревоженная Марция видела, что с ней происходит, но даже не пыталась об этом заговорить. Бедная девочка влюбилась в кого-то. Вероятно, он не ответил ей взаимностью. А сейчас, скорее всего, в отъезде. И это явно не муж. А тут еще и маленький пасынок стал от нее отдаляться. Бедняжка нуждалась в участии, в понимании, чего ни история, ни философия ей дать не могли. Она таяла на глазах, поскольку не была никому нужна. Положение становилось отчаянным, его следовало исправить, и Марция незамедлительно взялась за это.

В итоге, дав торжественное обещание не говорить о политике, Порция стала наведываться к Кальпурнии. Как ни странно, ей начали нравиться эти визиты. Кальпурния была по натуре отзывчивой, Порция тоже. Доброта тянется к доброте. Кроме того, кошки Кальпурнии пришлись Порции по душе. Раньше она их так близко не видела. Только на улице, где они выли ночами, ловили мышей и отирались возле помоек. Но как только Кальпурния протянула ей очень упитанного, полного достоинства рыжего кота, сердце Порции омыло теплое чувство. Феликс так приятно мурлыкал, что она весь вечер продержала его на руках, а уходя, грустно вздохнула, зная, что ни муж ее, ни отец никакой живности в своих домах не потерпят.

И теперь, глядя в карие печальные глаза, Порция вдруг осознала, что одиночество и неразделенная любовь не только ее удел. И, позабыв о собственных горестях, от души пожалела бедняжку.

– Я все же думаю, что ты должна ему написать, – сказала она.

– Может быть, – согласилась Кальпурния, переворачивая котенка на спинку. – Однако, Порция, мне не хотелось бы отвлекать его от дел. Он очень занят. Я этого не понимаю и никогда не пойму. Только молю богов, чтобы с ним ничего не случилось.

Вошел старый Евтих с горячим сладким вином, от которого шел пар, и с блюдом сластей.

Котят вернули в коробку к матери, та открыла зеленые глаза и посмотрела на хозяйку с упреком.

– Ай, как нехорошо! Бедной мамочке так хотелось поспать, – пожалела кошку Порция, нюхая горячий напиток и с удивлением спрашивая себя, почему в эти холодные, туманные дни ей не подают ничего подобного слуги Бибула.

Воцарилось молчание.

Кальпурния отщипнула кусочек от самого красивого медового пряника и положила его на алтарь – в дар пенатам и ларам.

– Боги домашнего очага, – произнесла она нараспев, – даруйте нам мир.

– Даруйте нам мир, – сказала Марция.

– Даруйте нам мир, – эхом откликнулась Порция.