Нахимовский Дозор Еремин Сергей
– Да как же не страшно! Я в сражениях еще участие не принимал, а тут сразу такой ужас кромешный: французы навалились, пушки грохочут, ядра так и летают, штуцерники неприятельские, что за каменной стенкой в саду укрылись, в упор по нам бьют. А мы на них со штыками… Ротного сразу убили, и подпоручика Петрова тоже. Пока до неприятеля добежали, еще подпоручика и двух прапорщиков потеряли. И унтеров мало осталось. Я, получается, старший в роте. Ну и командую: «В штыки, ребята!», а солдаты уж навалились на французов. Я из пистолета в кого-то выстрелил, тут на меня мордастый такой в феске, не то француз, не то турок какой, навалился с палашом. Стыдно сказать, испугался я, прямо смерть свою в его глазах разглядеть успел…
Родимцев говорил все быстрее, горячась, переживая заново те страшные мгновенья штыковой атаки. Говорил искренне, понимая, что этим собеседникам можно и нужно сказать правду, что они не просто Иные, они русские люди, они поймут.
– …я еле успел саблей его оружие отбить, но противник был сильнее меня, так по моему клинку рубанул, у меня аж руку отсушило. Повторным ударом он меня бы убил, ей-богу, я с испугу-то в Сумрак отступил, но стыдно мне опять стало – с поля боя сбежал, я назад и вывалился, тут молодца этого Трофим Стрельцов из второго взвода штыком в живот пырнул и приклад вниз опустил, потроха неприятелю выворачивая, как учили. После такой раны не живут. Свалился француз, а спаситель мой уж с другим схлестнулся. Я покрепче саблю обхватил и ему на помощь крутнулся было… Но тут меня по голове будто бревном ударило. Очнулся – лежу на носилках, в ушах звон, поднять голову не могу. Кто меня несет, куда – не соображаю. Опять в беспамятство впал. Очнулся уж ночью. Кругом такие же раненые стонут, а многие уж и не стонут – отдали Богу душу. Тут девица какая-то подошла, приподняла голову мою, напоила водой с вином, тряпицу на голове сменила на чистую, да и позвала солдат из нашего полка, которые меня дальше понесли.
– Откуда же девица взялась? Не бред ли, часом? – поинтересовался Бутырцев.
– Мне уже в госпитале потом сказывали, что зовут ее Дарья. Она – дочь матросская, с Корабельной стороны. Будто распродала она после гибели отцовой все имущество, купила бричку, корпии и тряпиц, вина, набрала воды бочонок, да и подалась к Альме, справедливо рассудив, что надо же будет кому-то раненых выхаживать, которых с поля боя вынесут. Она многим там помогла.
– Героическая девушка, и как не побоялась! – даже старый сухарь Бутырцев расчувствовался.
– Хороша ли собою? – проявил живой интерес Нырков, подходя к рассказу Юрия с другой стороны.
– Не разглядел я, ночь стояла, – сконфузился Родимцев и продолжил: – Говорят, господа, главнокомандующий, светлейший князь Меншиков ей самолично крест на ленте вручил и деньгами одарил.
В словах его сквозили и гордость, и хвастовство: будто его самого наградили, будто факт его перевязки такой выдающейся личностью делает его причастным к высокому благородному деянию простолюдинки.
– Даша… – восторженно произнес Нырков, уже что-то себе придумывая и о чем-то мечтая.
– Светлые, что с вас взять, – пришел в себя, смахнул наваждение Бутырцев. – Что же, господин прапорщик, позвольте вас поздравить с участием в большом деле. Я так полагаю, что вам награда полагается или производство в чин. Ваш рассказ также объясняет, почему вы на следующий уровень Силы шагнули. Сумрак ваш страх выпил, силы и добавилось – такие случаи известны. Хорошо, что вы магию не применили, иначе пришлось бы нам с вами перед Инквизицией предстать. Вы уж, голубчик, если другого кого из Иных встретите, обязательно расскажите о запрете этом, дабы бед никто не натворил. Строго велено присматривать, чтобы вмешательств магических не случалось. – Бутырцев озабоченно нахмурился.
– Эк, как оно оборачивается, – тоже посмурнел лицом прапорщик. – Всенепременно передам. И юнкеру Козловскому, и подпоручику Архипову, хотя он и Темный…
– Ваши знакомцы? В каких полках служат? – взял названных на заметку Бутырцев, сделав вид, что пропустил оговорку Светлого мимо ушей.
– Да в нашем Минском же…
– Позвольте! Это что же получается, в одном вашем полку сразу трое Иных? – От услышанного в Бутырцеве проснулся следователь.
– Так четыре было, ваше высокоблагородие. Прапорщик Симбирцев погиб при Альме, как мне сказывали. Темный. Но ведь христианская душа, Царствие ему Небесное. – Родимцев перекрестился.
– Позвольте поинтересоваться, который вам год?
Нырков подумал, что вид Бутырцева напоминает ему что-то очень знакомое. Точно! Будто борзая учуяла дупеля, спрятавшегося в траве под кустом, поводит носом, вдыхая запахи, последний раз пробуя их, убеждаясь, что тут птица, тут, никуда не делась. Сейчас совсем замрет, вытянувшись в стойке, прежде чем вопросительно повернуться к охотнику: «Ну что же ты! Командуй: пиль!»
– Девятнадцатый.
– А вашим знакомым Иным в полку?
– Козловскому шестнадцать, подпоручик Архипов постарше будет, годов двадцати четырех. Он в полк из отпуска по болезни вернулся недавно, когда объявили, что нас в Крым посылают. Симбирцеву в декабре двадцать… было бы… А ведь и Архипов раньше времени из отпуска вернулся. Как же так? Темный, а о себе не подумал? Может быть, решил, что уж его-то смерть минует, а тут чины и ордена возможны.
– Ну да, ну да, – иронично хмыкнул Бутырцев и возразил: – Зачем ему? Мы же Иные. Жить можно долго. Деньги с нашими возможностями нажить можно легко. Вас геройствовать потянуло, Светлый?
– Нет, не геройствовать. Отчизну защищать. Вам, Темному высоких степеней, не понять, – резко ответил Родимцев и смутился. – Простите, ваше высокоблагородие.
Помолчали неловко.
– Не хотите ли, Юрий Николаевич, в Дозоре послужить? У меня место есть вакантное. Работа для такого храбреца, как вы, для человека обстрелянного. И денежное довольствие повыше будет.
– Увольте, господин Бутырцев. Не мое это дело – упырей непослушных да оборотней глупых ловить.
– Выше берите. Посложнее дела-то будут. Интересные и отчаянные. Заодно и магией сполна овладеете, – искушал простодушного пехотного прапорщика опытный дозорный.
– Нет, не мое это дело – в хитросплетениях Иных дел разбираться, – подумав, ответил Ростовцев. – Не мое.
– Тогда до свидания, Светлый. Сумрак даст – свидимся. Берегите себя.
Из уст Темного такое пожелание могло бы выглядеть издевкой или угрозой, но Ростовцев понял, что на этот раз все сказано от чистого сердца.
Нырков в порыве чувств просто обнял боевого товарища и пожелал:
– Пусть тебя Свет бережет.
– И тебе, друг, Светлого пути. До встречи.
После этого разговора дозорные долго ехали молча.
Нырков рисовал в уме картины кровопролитных боев, героических схваток, в которых показывал неслыханное мужество. Ему виделись награды, за которыми по пятам следовала слава. Или слава катилась впереди героя и наград? Ведь пока представление к Георгию дойдет до Государя, пока он подпишет рескрипт, пока курьер привезет документ с Его подписью и вожделенный крест в Севастополь – это же сколько времени понадобится? Конечно, главнокомандующий может его и своей властью наградить. Прямо после боя. Прямо в госпитале, куда доставят израненного, но молча переносящего неслыханную боль героя. Но чем может наградить генерал-адмирал? Не Георгием же четвертой степени – единственной достойной его подвигов награды. Да и то – какой Георгий мичману? Это что же он должен такое совершить, чтобы полковничий орден заработать? Убить, нет, самолично захватить командующего одной из союзных армий? Сен-Арно? Тот, по слухам, умер уже без его, Филиппа Ныркова, участия. Кто там теперь у французов – Канробер? Или лучше пленить главнокомандующего у англичан – старика Раглана, который еще при Ватерлоо руку потерял и потому носит сюртуки необычного покроя, с чудными рукавами? Их еще его именем называют, рукава эти. Ну, какая же доблесть в том, чтобы захватить калеку… Нет, Даша не оценит, она девица добросердечная к людям.
При чем тут Даша? Ну а кто? Неужели в Севастополе еще остались дамы и девицы? Неужели адмиральские дочери не покинули осажденный город? Или они тоже вносят свою скромную лепту, дежуря в госпиталях и собирая средства на помощь раненым? Ну… тогда… тогда барышни обязательно восхитятся его подвигами!
Все же Раглан – скучный пленник. Так, может быть, прокрасться под покровом ночи… нет, в Сумраке… к главнокомандующему турок кроату Омер-паше, в кровавой схватке (непременно кровавой!) побить его янычар и приволочь пред светлы очи генерал-адмирала князя Меншикова? Но турок русские всегда били, таким подвигом не прославишься. Тут надо целый турецкий штаб в плен брать. А что? Он врывается в турецкий шатер с горящим факелом в руке, подносит его к бочке с порохом… Откуда бочка? Она используется адъютантом вместо столика для бумаг. Ага, секретные бумаги! С картой расположения всех союзных войск, укреплений и резервов.
Бумаги придется захватить.
Итак, он подносит факел к бочке и объявляет Омер-паше и его штабу, что берет их в плен, иначе он не побоится пожертвовать своей жизнью…
– И получает удар прикладом по голове.
Нырков взвился как ужаленный. Залился краской и, мучительно заикаясь, выпалил:
– Это м-мерзко! Вы… вы п-подслушивали мои мысли… это… это…
– Извините, голубчик, – Бутырцев не стал дожидаться, когда юноша закончит свою обличительную речь, – и в мыслях не было копаться в ваших мыслях, извините за каламбур, как такой оборот речи французы называют. Просто бывал на вашем месте, понимаю, о чем вы можете мечтать после встречи с офицером, побывавшим в большом деле.
– Точно не читали? Вы ведь Темный, первостатейный, вам раз плюнуть. – Филипп понемногу остывал, но ему было неловко, что его, морского офицера, дозорного, облеченного доверием самого Агния, призванного следить за соблюдением закона Иными… позвольте, это же опять продолжение грез!.. Неужто его мечтания – открытая книга для любого? Положим, Лев Петрович – не любой, а проницательный следователь, но нельзя же так… прикладом по голове – голова может треснуть!
Нырков не удержался, хихикнул. И смутился еще больше.
– Это вы молодцом. Не каждый способен посмеяться над своими мелкими недостатками, – на полном серьезе сказал Лев Петрович, и это сразу вернуло Ныркову уверенность в себе. Захотелось даже сказать Темному спасибо. – И не благодарите, – продолжил Бутырцев сеанс мыслечтения. – Подумайте-ка, любезнейший, лучше вот о чем. В одном полку вдруг собираются четверо Иных. Четверо! Не в каждом российском городе столько встретишь. Это раз. Второе. Все они – молодые люди. Как только была объявлена война, как только в Крыму наметилась интервенция союзников и нависла угроза над Севастополем, так они дружно возвращаются в полк. Что же вам, голубчики, жизнь не дорога? Жизнь Иного? Живи себе долго, не болей, не старей, добро наживай при помощи своих возможностей. Люби, расти детей или играй по-крупному, плети интриги в столичных салонах. Ан нет! Всех потянуло Родину защищать. Неспроста это, ой, неспроста. Прибудем в Севастополь, обязательно проведем ревизию всех Иных, российских подданных, вплоть до потаенных татарских оборотней и ведьм. И надобно узнать, сколько Иных вместе с союзниками в Крым пришло. Что-то мне подсказывает, что с обеих сторон наберется гораздо больше обычного.
– Так что же тут неясного, Лев Петрович? Если русские – патриоты, то отчего бы англичанам-французам, да хотя бы и туркам не быть патриотами своей страны? Такие же молодые люди, как мы с Родимцевым, так же мечтают принести пользу Отечеству, добыть славу. Это же благородно!
– А Темные? Мы же всегда сами по себе. – Бутырцев был несколько огорошен, что очень порадовало юношу. – Как быть с Темными?
– Честь, слава, чины, должности, богатство – кто же не мечтает об этом? И Светлые, и Темные. Я знаю, что в английской армии чины и должности продаются. Куда прикажете идти младшим отпрыскам знатных семей, которым наследство не полагается? Только в армию или во флот. А у французских молодых людей пример Наполеона перед глазами. Какого могущества достиг одним своим гением!
– Положим, не только гением, – пробормотал себе под нос Бутырцев. – Если бы не этот эксперимент французских Иных с революцией…
Вслух же произнес:
– Что же, Филипп Алексеевич, в ваших словах резон есть. Придется вам поручить ответственное задание.
Начальник Дозора был серьезен, и его подчиненный подтянулся. Возможно, встал бы даже во фрунт, как человек военный, но вставать с повозки было лень, да и перед Темным выслуживаться… фи! Поэтому он только приподнялся и сел.
– По приезде я вас устрою в морской штаб порученцем. Не думайте, что будете мальчиком на побегушках. Посылать вас будут в те места, где тяжко от неприятельского огня. Многие порученцы бывают ранены, да и гибнут частенько. Когда будете развозить приказы на бастионы и батареи – обязательно беседуйте с Иными, которых там встретите. Важно знать их настроение и помыслы. Важно понять, почему они здесь, на этой войне. Войне людей и империй. То же самое надо выяснить в разговорах с Иными союзников.
– Как же мне с Иными противника встретиться? Кроме как в бою.
– Не обольщайтесь, Филипп Алексеевич, мы в осажденный город не воевать едем. Поэтому будем встречаться с европейскими Иными, будем что-то обсуждать. То есть будут встречи и поездки друг к другу – политик. Придется надевать личины, чтобы бывать в лагере противника, проезжая через позиции. Думаю, мы с начальниками других Дозоров договоримся, как это лучше делать. Буду брать вас с собой, вы – человек впечатлительный, тонко чувствующий, умеете расположить к себе других молодых Иных. Побольше болтайте о том, о сем, слушайте, что вам говорят. Ваши наблюдения – пища для моих размышлений.
Филипп поскучнел:
– Доносительство недостойно…
– Это не доносительство! – тут же перебил его Бутырцев, очевидно, ожидавший такого возражения. – Это ваше видение и ваши соображения на случай, если я, старый пень, что-то не увижу своими стариковскими глазами. И если будете не согласны в чем-то с моими оценками и выводами, то будьте добры, выкладывайте ваши возражения. Это не просьба, это приказ.
– Как изволите, – вынужден был согласиться Нырков. Но все же не выдержал, фыркнул будто бы сторону, но так, чтобы Темный услышал: – Стариковскими, как же. От таких глаз ничего не укроется. А меня на побегушках…
– Филипп, вам говорили, что вы – заядлый спорщик? Хотите, чтобы за вами всегда оставалось последнее слово?
– Хочу! – честно признался молодой человек, собираясь высказаться о том, что Бутырцев может возомнить о себе что угодно, но не таков он, Светлый, чтобы во всем слушаться даже первостепенного Темного, потому что никогда Тьма не будет повелевать…
Тут время сначала замерло, заставив сердце остановиться, пропустить удар, потом медленно-медленно, как загустевший мед, потекло, понемногу разгоняясь, чтобы дернуться, набрать ветра в тугие паруса и, повинуясь выкрику Бутырцева, понестись во весь дух, разрезая форштевнем несущиеся навстречу тяжелые валы событий.
– Стоять, не двигаться! Дневной Дозор! Выйти из Сумрака!!! – рявкнул враз подобравшийся и ставший очевидно опасным Лев Петрович, которого с сей секунды должно называть непременно Ахроном.
«Почему Дневной? Ночной же…» – Нырков еще не успел ничего понять, а его уже потащило в водоворот событий.
Ахрон сделал движение рукой, будто рванул на себя невидимую дверь, и из воздуха вывалился тяжелый рослый моряк. Неопрятно одетый, небритый, с наглыми глазами свихнувшегося убийцы. Одуревший от силы, впитанной с кровью, вампир.
– Дозорные, – упырь швырнул это слово в лицо магам, как самое позорное оскорбление. – Светлая тварь и Темный барин. Думаете, на вас управы нет?
И буквально размазался в воздухе, прочертив собою атакующую кривую.
Он был быстр, очень быстр в своем полете к горлу юноши. Нырков никак не успевал даже отпрянуть, забыв о тех заклинаниях, которые у него были по требованию Бутырцева приготовлены на всякий случай.
Ахрон, казалось, вообще ничего не сделал, но упыря рывком снесло в сторону. Мощное тело моряка покатилось по земле, но тут же исчезло. Именно так все увидел Нырков.
– Заклинания к бою, ставь щит – и в Сумрак! – скомандовал Ахрон, бросаясь вслед за вампиром.
«Занятно: маг уже исчез, а слова его только звучат…» – непрошеная мысль лениво ползла в голове юного Светлого, пока он непростительно долго копался в поисках своей тени.
Наконец тень была найдена, поднята, и он протиснулся в скучный пыльный мир.
Вампир не бежал, как следовало того ожидать. Чудовище было сильным, очень сильным, мощь буквально сочилась из упыря. Сила убила в нем страх, он бросался на Ахрона, исчерчивая пространство пунктирными следами своих движений. Невозможно было разглядеть и того, кто находился в центре этого вихря, – маг крутился столь же быстро, отражая атаки. И это в Сумраке!
Иногда чудовище вдруг замирало на долю секунды. В эти мгновения Нырков имел возможность разглядеть его тупое лицо… Недоумевающую клыкастую морду – вампир не понимал, почему он, царь и бог этого места, не может достать противостоящего ему получеловека-полудемона. Очевидно, сила пожрала в кровососе не только страх, но и ум.
«Почему медлит Бутырцев? – в свой черед не мог понять Нырков. – Наблюдает вампира? Постойте, да это же… это гардемарин Маранин!»
Вдруг вампир рассыпался в воздухе, трухой оседая на глинистую дорогу. Ахрон повернул свое искаженное лицо к Филиппу и велел:
– Выходим.
Казалось, в красочном мире жизни ничего не произошло за те короткие секунды, прошедшие с момента, когда время споткнулось на своем пути. Все та же тоскливая крымская дорога, все те же телеги, скрипы, покрикивания возниц, блеющие овцы, команды усталых унтеров, ржание лошадей, висящая в воздухе пыль, вонь от трупов павших животных, гниющих в придорожных канавах. Лишь возница с ближайший фуры непонимающе смотрел на пропавших из поля зрения и вдруг возникших рядом с ним магов. И еще ведь что-то перед ним промелькнуло, и крик какой-то был.
– Что рот раззявил? – спокойно обратился к нему Бутырцев, возвращаясь к своей телеге. – Аль пригрезилось чего? Ворона пролетела? Гляди – в рот-то залетит.
– Так это… кутерьма была… – откликнулся бородатый мужик. – Будто выпрыгнуло что-то…
– Помстилось тебе, бывает с устатку. Который день в пути? – ответил Лев Петрович, вальяжно располагаясь в повозке, заботливо подтыкая подушки под бока. – Филипп, голубчик, трогайте, впереди уж двинулись.
– Не извольте гневаться, барин, может, и привиделась бесовщина – дьявол силен, а Господь сильнее. – Возница задней фуры перекрестился и встряхнул вожжи, понукая тощих лошадок. – Ну, мертвыя, пошли!
– Вы даже не будете ему память подменять? – спросил Нырков старшего мага несколько минут спустя. Хотелось спросить о многом, но первым на язык попал этот вопрос.
– Да что там подменять… Что он мог видеть? Вы, Филипп Алексеевич, многое разглядели? Не было ничего – и точка. – Бутырцев думал о чем-то другом.
– Так ведь мы… вы Иного упокоили! Он тоже нас мог… – наконец вырвалось то, что заставляло до сих пот колотиться сердце и дрожать руки. – Вы знаете, кто этот упырь? Это гардемарин Маранин! Достойный юноша, а моряк какой… Был. Море любил, за Отчизну голову готов был сложить. А умер дурацки…
Нырков был не в себе от произошедшего. Как же так? Погиб товарищ, с которым ему доводилось общаться, о многом говорить, строить планы на блестящее и достойное будущее защитников Отчизны…
– Почему он на нас так… Как же вы его? Чем?..
Вопросы были сумбурными, под стать мыслям.
– Война, голубчик. Кровушка рекой льется. Видать, вурдалак этот не выдержал, обожрался сверх меры, мозги-то ему и отшибло – молодой, дурной, неопытный. Единственное, до чего додумался, – убраться куда подальше из Севастополя, где дозорных и Иных поменьше. Да по дороге на нас наткнулся, тут он окончательно умом помешался, на вас набросился… Надо бы найти того, кто его укусил…
– Спасибо, Лев Петрович, – перебил начальника Светлый. Он должен был сказать эти слова. Как бы ни было ему не по себе от того, что его защитил от Темного Темный. Скажем уж прямо – спас. На то он и Светлый, чтобы уметь признать достоинство даже врага, чтобы не быть скотом бездушным.
– Не стоит благодарности. Ты ведь тоже меня прикроешь при надобности. Но подучиться тебе боевой магии придется обязательно, не то пропадешь не за понюх табаку. Там дел-то было на копейку – дозорную отметку с кровососа сдернуть. Я почему не торопился – пытался понять, можно ли его образумить. Но нет, совсем упырь плох умом был.
Тошно и стыдно стало Филиппу от этих слов: Бутырцев-то даже не сомневается, что он, Светлый, прикроет спину Темному в бою против общего врага. И что сумеет прикрыть хотя бы от… Неумеха.
«Но Бутырцев силен! Дел на копейку? Просто метку сорвать? Это с груди сбесившегося от силы вампира? Не надо меня за дурачка держать – я же видел ваше напряженное мокрое от пота лицо. И сосредоточенный взгляд палача. Вот вы, оказывается, каков, Лев Петрович! Все добряком да простаком стараетесь выглядеть…»
Глава 4
Филипп влюбился в Севастополь сразу, как только с холма на Северной стороне перед ним раскрылся Большой рейд с многочисленными внутренними бухтами, заставленными как мощными парусниками и пароходами, так и баркасами, яликами и прочей плавающей мелочью. Южная и Корабельная сторона терялись в особой севастопольской дымке, к которой к тому же примешивались многочисленные клубы пороховых газов над защитными укреплениями.
Дозорные быстро переправились на Графскую пристань. За шумной разноголосой площадью, забитой войсками, телегами, орудиями, лошадьми, мешками, лавками с товаром, торговками и вообще непонятно чем и кем, мичман разглядел несколько белоснежных зданий. Отсюда начинались две главные улицы города – Екатерининская и Морская.
Город жил. Нет, у него не было ауры, не было зарождающегося самосознания. Несмотря на древность здешних мест, город был новорожденным ребенком. Ему и было-то всего шестьдесят с хвостиком – грудничок. Он никак не мог быть самостоятельным.
Жизнь Севастополю давали люди. Те самые люди, которые деловито и монотонно по ночам восстанавливали разрушенные днем бастионы, рыли ложементы и землянки, чинили крыши или хотя бы углы крыш домов на Центральном холме и в Корабельной слободке. Люди ежедневно делали город. Город был их детищем и защитником, любовью и заботой. Отдать город врагу, оставить «ему» Севастополь было так же безнравственно и немыслимо, как бросить преследующим тебя на лесной дороге волкам своего ребенка, как отдать жену на поругание насильнику. Город был живым существом.
Мало кто из его заступников готов был публично признаваться в любви к Севастополю. Но они ежечасно, ежеминутно доказывали эту любовь, безропотно отдавая за него здоровье, руки-ноги, частенько и жизнь.
Даже враги отдавали городу частицы своей души, исподволь восхищаясь его защитниками, проклиная его неприступность во всеуслышание или тайно, про себя, желая обладать Севастополем.
Эта непрекращающаяся работа людского муравейника создавала характер города: гордый, геройский, непримиримый для врагов и открытый, светлый для друзей. Филипп всем своим нутром Иного почуял главное – город любит своих защитников. Это взаимное чувство. И город плакал и скорбел несуществующей пока душою по павшим своим друзьям и созидателям: от адмирала до распоследнего матроса, от солдата арестантской роты до главнокомандующего. Город любил не только шикарных морских офицеров и фигуристых генеральских адъютантов, не только залихватских усачей-матросов с крестами на шинелях, но и непутевых заблудших девиц из домов терпимости, возводивших «Девичью» батарею, и босоногих матросских детей, бесстрашно собирающих за батареями и бастионами вражеские ядра, и матросок – матерей этих мальчишек, исправно обстирывавших и кормивших скромной домашней снедью своих мужей, воюющих на бастионах, и чумазых беспорточных казаков-пластунов, наводящих ужас на неприятеля, и фурштатских солдат, ежедневно вывозящих на своих фурах груды тел погибших и умерших.
Невозможно не любить, когда так любят тебя. В отношениях между людьми это часто не так, но в случае с Севастополем это стало незыблемым правилом. Город любил своих защитников и отдавал им себя, как и они жертвовали собой ради Севастополя.
В Севастополе Лев Петрович развил бурную деятельность. Первым делом он ментально созвал всех дозорных. Познакомился с подчиненными – Иными в большинстве своем невысоких уровней Силы, молодых, посвященных совсем недавно – год-два назад. Другого и ожидать не стоило в этой свежей флотской квартире. В самом Крыму все было по-другому. Земля эта была недавним российским приобретением, но Дозоры на полуострове были давние и даже древние, наподобие дружин ополчения, все больше для защиты поселений от мелкой нечисти. Светлые и Темные зачастую вели свои родословные от общих весьма почитаемых предков, жили бок о бок, ходили друг к другу в гости, женили детей по договоренности между главами семей. Если уж враждовали, то война эта велась веками, кровно, по строгим законам, установленным пращурами.
Татары, караимы, греки, крымчаки – потомки народов, живших в Крыму испокон веков и проходящих через него из Азии в Европу. Скифские курганы соседствовали тут с греческими и пантикапейскими руинами, дороги римских центурий проходили рядом с могилами готов, от христианских пещерных храмов до мусульманских минаретов было рукой подать. Болгары и армяне тоже не смотрелись здесь пришлыми. Лишь названия немецких поселений слегка разбавили татарские топонимы.
Не таков был Севастополь – довольно новая военно-морская крепость России. Даже сам город был поставлен не на месте древнего греческо-византийского города Херсонес, а поодаль от него, на берегах большой бухты, на пару верст вглубь от устья. Но тут тоже встречались древние могилы, пещеры, развалины древних сооружений.
Городские здания вобрали в себя строительный материал из Херсонеса, но почти не осталось людей, живших здесь всегда. Город был населен исключительно моряками и членами их семей. Конечно, за шестьдесят пять лет выросло и чиновничье племя, и рабочие слободки, и купеческое сословие, и прочий люд появился. Но либо их флотские деды-отцы прибыли в Севастополь со всех краев Российской империи, либо они сами не так давно перебрались сюда с ближних и дальних губерний. Сам флот все равно давал больше связей с Санкт-Петербургом, чем с каким-либо другим уголком России. Так, поселок Новая Голландия, расположенный между Северной стороною города и древним Инкерманом, был назван так матросами, прибывшими с Балтики, наподобие столичной Голландии – в обеих были склады леса для флота. Флотские офицеры, выпускники Морского корпуса, не понаслышке были знакомы с градом Петра. Среди нижних чинов нынешнего флота тоже почти не было коренных крымчан, в лучшем случае внуки матросов флота Ушакова времен Екатерины да сыновья моряков адмирала Лазарева, который создал в Севастополе практически все.
В объединенном Дозоре Севастополя народ тоже был не из коренных, в лучшем случае из третьего поколения севастопольцев: русаки, малороссы и один поляк. Город и ближние хутора они знали хорошо, но даже в Балаклаве половина из них была от силы раз-другой. С крымскими Иными из татарских поселений не общались. Было несколько случаев совместной облавы на зарвавшихся оборотней, и все.
Бутырцев быстро уяснил расклад. Но не это его сейчас заботило – надо было срочно устраиваться в городе и устанавливать контакт с Дозорами союзников и Инквизицией. Он вполуха выслушал исполнявшего до него должность начальника Дозора – интенданта Ивана Дмитриевича Суровкина, Светлого четвертого уровня. Из доклада он усвоил три вещи: происшествий с Иными, заслуживающих суда Инквизиции, не случалось; Иных с русской стороны в городе много; Суровкин чертовски рад спихнуть с себя ответственность, пусть столичный Темный себе клыки в Севастополе обломает. Явственно читалось, что Иван Дмитриевич мыслил себе карьерный рост и по дозорной части. Сидел себе Иной на хлебных должностях, что у людей, что у Иных, в ус не дул, на мир смотрел положительно, тут нате вам – война. Забот полон рот. Слава Сумраку, прислали ему начальника.
На такого товарища главы Дозора особо не понадеешься.
Бутырцев начал с обустройства, резонно решив, что раз все спокойно, то надо позаботиться о жилье, пропитании и прочих радостях жизни. Бывая в разных казенных учреждениях и штабах, он везде внушал самое лестное о себе мнение – радушен, щедр, со связями в столице. Душка – одним словом. Он умело находил или придумывал общих знакомых с севастопольскими чиновниками, флотскими и армейскими штабными. Побывал у Нахимова и пристроил Ныркова ординарцем к морскому штабу. Нашел себе комнату в приличном доме на Морской. Даже представился главнокомандующему князю Меншикову в качестве чиновника Морского ведомства, командированного в Адмиралтейство. Генерал-адмирал, будучи главою означенного ведомства, даже «припомнил» Бутырцева и начал было расспрашивать о делах, но маг чуть усилил усталость престарелого князя, и светлейший отпустил «старого знакомца» с наказом запросто заглядывать к нему на Северную.
Насчет Ныркова у начальника были свои резоны.
Седьмого октября, в день приезда петербургских дозорных в город, Филиппу посчастливилось предстать перед Павлом Степановичем Нахимовым. После гибели на Малаховом кургане своего друга и единомышленника адмирала Владимира Алексеевича Корнилова вице-адмирал занимал скромную должность начальника южных оборонительных сооружений Севастополя. Но все от распоследнего трюмного матроса до главнокомандующего всеми русскими силами в Крыму князя Меншикова твердо знали, кто на самом деле командует непосредственной обороной города.
Бывают безлошадные кавалеристы. Конник становится таковым, когда под ним убивают лошадь или она падет от усталости, болезней, бескормицы. Недавний герой Синопа, которого проклинали (сжег город и устроил резню) и над которым язвительно издевались лондонские и отчасти парижские газеты (приказал поставить свои корабли в Синопской бухте на якорь – чтобы со страху не разбежались под турецким огнем), оказался бесфлотным адмиралом. Цвет, гордость и краса Черноморского флота – парусные корабли – гнили на дне, откармливая червей-древоточцев, перегораживая неприятелю вход в Севастопольскую бухту. Небольшая часть флота – пароходы и самые крепкие парусники – стояла в глубине бухты, демонстрируя свои пушки неприятельскому флоту и поддерживая армию огнем по полкам экспедиционного корпуса союзников.
Даже эти остатки некогда грозной силы потихоньку теряли свою мощь, отдавая береговым укреплениям и бастионам свои грозные дальнобойные орудия и самое главное – моряков. Морскому офицеру Ныркову пришло в голову сравнение, что корабли исправно несут службу, истекая кровью.
То ли Нахимов угадал морскую душу в представленном им мичмане, то ли Бутырцев слегка надавил на сознание флотоводца, но Павел Степанович проявил сердечное участие в судьбе юноши.
– Так вы, господин мичман, сами решили вернуться из отпуска и проситься к нам, на Черноморский флот? Похвально. Но как же мне вас устроить, вы же на Балтике должны служить? – задумался над коллизией вице-адмирал.
Бутырцев счел нужным подтолкнуть Нахимова в его размышлениях в нужную дозорному сторону и навел на адмирала легчайший морок.
– Позвольте, не вашего ли батюшку Алексея Николаевича я знавал по службе на «Азове»? Помнится, что мы с ним добрый месяц соседствовали в каюте, пока его на другой корабль не перевели служить.
– Он самый, ваше превосходительство, – отчеканил мичман, ощутив легкий ментальный толчок со стороны Бутырцева.
– Как же, как же… Отличный был артиллерист. В вашей аттестации записано, что вы тоже проявляете способности в ведении артиллерийского огня. Очень рад, что вы не посрамили своего отца.
– Яблочко от яблони… – Бутырцев постарался еще чуть-чуть надавить на Павла Степановича.
– Что ж, буду ходатайствовать о зачислении такого молодца к нам на флот. Но, извольте видеть, корабельных вакансий сейчас нет, а на батареи вам, по моему разумению, рановато будет. Не хотите ли, Филипп Алексеевич, послужить на посту ответственном, требующем проворства и смекалки? – и добавил, не дожидаясь ответа: – Хорошо ли вы ездите верхом?
– Отменно, могу поручиться, видел его на скачках, – ввернул Бутырцев, не дожидаясь, пока ошарашенный Нырков что-то скажет супротив очевидных намерений адмирала.
– Так это же здорово! – искренне обрадовался Нахимов. – Редкое умение для моряка. Я сам с трудом приноровился каждый день верхом бастионы объезжать. И половина из ординарцев таковы. На палубе, на мачтах в любой шторм удержатся, а с лошадью совладать не могут. Решено, рекомендую вас ординарцем при штабе. Сейчас я выпишу бумагу на этот счет.
Так с легкой руки Павла Степановича стал мичман Нырков сухопутным развозчиком приказаний. Сначала он стеснялся такой нелестной для моряка должности. Но вся эта шелуха мнительности слетела с него при первой же доставке приказа на севастопольские укрепления. Это был четвертый бастион, тот, что стоял через Южную бухту на горке к югу от центрального городского холма. Чтобы попасть туда, надо было спешиться у подножия горки, долго идти извилистыми траншеями, на самом бастионе под руководством сопровождающего матроса пробираться к позициям тоже по ходам в земле, не поднимая головы, чтобы не получить пулю от меткого французского штуцерника, и кланяясь до земли при каждом выкрике наблюдателя «Бомба!». Оказалось, что вестовые частенько бывают под огнем, что их ранят чуть ли не ежедневно, что немало доблестных офицеров уже погибло. Что их награждают и делают представление к чину наравне с прочими боевыми офицерами. Никто не считает, что их близость к начальству дает им преимущество. Наоборот, благ никто не ищет, но многие считают за честь выполнить любую просьбу самого Павла Степановича. Это сразу утешило самомнение Филиппа. А уж когда он был ранен в руку и продолжил выполнение своего задания… Можно было даже чуть-чуть погордиться собою. Можно было бы, если бы это не было обыденным делом в Севастополе. Но чуточку уважения со стороны сослуживцев это ему добавило.
Так и пошла служба мичмана Ныркова в Севастополе: при штабе непосредственно у Нахимова и одновременно в Дозоре у Бутырцева. С приказаниями лично адмирала и морского штаба он успел побывать у защитников на всех бастионах и батареях обороны Севастополя, а с Бутырцевым увидеть другую, осаждающую армию.
Северная сторона города была свободна от неприятеля, укрепления ее выдержали первый ненастойчивый натиск союзных войск и бомбардировку. Дорога с Северной стороны на Бахчисарай и далее на Симферополь была свободна. По ней доставлялись припасы и шли пополнения. По ней же прибыли в город Бутырцев с Нырковым.
Русская армия располагалась на высотах вдоль бухты, занимая район Мекензиева хутора и далее вдоль реки Черной селения Инкерман и Чонгар.
Напротив через длинную, в семь верст, Севастопольскую бухту расположились Южная и Корабельные стороны, разделенные между собой Южной бухтой – перпендикулярным к главной бухте отростком, ведущим на юг. Южная сторона – основная часть города, с новыми домами, гостиницами, ресторанами, Дворянским собранием и морской библиотекой, с бульваром для чистой публики, где по вечерам играли по очереди полковые оркестры. Флотские офицеры и городские чиновники предпочитали селиться здесь.
Корабельная сторона была районом флотских экипажей, учебных рот, складов и ластовых команд, составленных из нижних чинов, не способных нести службу в экипажах и употреблявшихся для различного рода береговых надобностей. Тут находились Лазаревские и Павловские казармы. Здесь располагалось Адмиралтейство, заложенное одновременно с городом и крепостью еще во времена Екатерины. Шаркан выхлопотал бумаги для Бутырцева, по которым он откомандирован именно на доки и верфи – якобы надзирать и вести учет. В Российской империи это было чертовски прибыльно: надзирать и учитывать – самая большая мечта чиновника николаевского времени. Да что там николаевского – всех времен и народов!
На Корабельной селились также отставные небогатые офицеры. Строили халупки и небольшие домишки работники Адмиралтейства и семейные нижние чины. Матрос в отличие от солдата – человек основательный, привычный жить в доме. Его дом – корабль, приписанный к порту, куда он возвращается из плаваний. Но возвращаться надо к кому-то. Грех в таком разе не обзавестись семьей. Раз есть семья, то нужно и жилище на берегу.
Южная и Корабельные стороны были окружены быстро достроенными или только что возведенными укреплениями – бастионами и батареями. Над Корабельной возвышались две небольшие горы: на одной Корнилов с Тотлебеном оборудовали бастион, по счету третий, который англичане уже успели прозвать Большим Реданом, Злым Реданом, и Малахов курган с наиболее мощными укреплениями – сердцем всей обороны Корабельной стороны. Когда-то отставной капитан Михаил Михайлович Малахов приобрел у подножия этого холма участок земли, где открыл рынок. Туда татары привозили продукцию своих хозяйств, рыбаки там продавали рыбу, матроски торговали домашней снедью. Сам Малахов, пропустив несколько стаканчиков местного вина, любил отдыхать под тенью деревьев, растущих на склоне холма. Злые языки поговаривали, что отставной капитан – пьяница, но это был явный навет – Малахова уважали на Корабельной.
Теперь курган, к которому прилепилось имя хозяйственного моряка, стал неприступной крепостью в цепи бастионов и батарей, воздвигнутых талантом подполковника-инженера Тотлебена и круглосуточным трудом тысяч матросов, солдат и жителей города в сентябре нынешнего, тысяча восемьсот пятьдесят четвертого. В тот месяц союзники стягивали петлю вокруг города, полагая одним махом взять не укрепленную с суши базу наполовину потопленного самими русскими Черноморского флота. Каково же было их удивление, когда, предприняв пятого октября невиданную в истории бомбардировку города с моря и с суши, они не то что не смогли разрушить и взять эти наспех возведенные бастионы, но и не продвинулись ни на сажень в глубь обороны русских. Орудия с погибших, но не сдавшихся парусных кораблей, многие из которых громили турок при Синопе, встретили их ответным огнем. Флот почти умер, но отдал свои мускулы, свою главную силу – артиллерию – своей базе, городу. Беззубая, как думали союзники, крепость в ответ на натиск извергла огонь. К такому неприятель не был готов.
Именно там, на Малаховом, был смертельно ранен ядром в верхнюю часть ноги начальник штаба флота вице-адмирал Владимир Алексеевич Корнилов, вложивший душу в организацию обороны города. Моряки и армейцы накрепко запомнили строки из его приказа: «Помните же, не верь отступлению. Пусть музыканты забудут играть ретираду; тот изменник, кто протрубит ретираду! И если я сам прикажу отступать – коли в меня!» Его последние слова «Отстаивайте Севастополь…» стали духовным завещанием, девизом, который знал каждый.
Объединенные Дозоры тщательно проверили обстоятельства гибели русского адмирала, фактически командовавшего Черноморским флотом на протяжении последних лет. Равно как и смерть главнокомандующего французов маршала Франции Армана Жака Ашиль Леруа де Сен-Арно, сильно занемогшего под Севастополем и умершего двадцать девятого сентября на пути в Константинополь якобы от холеры. В течение одной недели ушли из жизни две знаковые фигуры: русский адмирал, который десятью годами ранее наблюдал в Англии за строительством пароходов и скрупулезно изучал состояние дел на английском военном флоте, и бывший военный министр тогдашнего принца-президента, который подготовил военный переворот и привел Бонапарта к императорскому титулу. У нового государя, Наполеона III, он стал обер-шталмейстером. Французский Дозор косился на англичан, русские Иные грешили на тех и других, что думали турецкие дозорные – непонятно. Инквизиция по обыкновению выслушала всех и вынесла вердикт: никакой магии не было применено, все произошедшее – дело рук человеческих и игра слепого случая.
Суровкин, товарищ Бутырцева как начальника севастопольского русского Дозора, рассказал, что самолично был на месте гибели Владимира Алексеевича с двумя дозорными от англичан и французов, опросил свидетелей, прослушал фон, искал следы магического воздействия, побывал в госпитале, где скончался адмирал, в соборе, где в склепе тело Корнилова покоится рядом с телом его учителя адмирала Лазарева, – все чисто. Но буквально вчера он услышал из уст одного флотского офицера любопытную историю. Будто бы была у корниловского адъютанта лейтенанта Железнова чеченская шашка дамасской стали, которую тот на Кавказе за бесценок купил. Погиб Железнов пятого ноября пятьдесят третьего года, когда пароходофрегат Корнилова «Владимир» бился с вооруженным турецким пароходом «Перваз-Бахри». Никогда до этого паровые корабли не вступали в схватку друг с другом, это был первый в истории бой. Русские моряки во главе с капитан-лейтенантом Бутаковым одолели турок, пленили их корабль и на буксире привели в Севастополь. Потом его отремонтировали, и под названием «Корнилов» он вошел в состав Черноморского флота.
– Так вот, о шашке-с. Этот офицер слышал от самого Железнова рассказ о ее покупке. Лейтенант утверждал, что оружие продавали задешево потому, что старинная шашка будто бы наговорная, владельцы ее долго не живут, если берут ее в бой. Но клинок был стали отменной, любой другой перерубал, офицер и соблазнился покупкой. В том бою с «Первазом» Железнов прикинул, что придется сцепиться с турками борт о борт, шашка-то и понадобится. Нацепил, а тут турок картечью пальнул. Лейтенанту в голову попало – отжился. Корнилов потом эту шашку в память о Железнове себе взял, не жаловал он суеверия. Но никогда ее не надевал. Пятого-то октября, когда штурм был, он на Малахов с этой шашкой приехал. Ядро, прежде чем ногу Владимиру Алексеевичу раздробило да в живот ранило, эту шашку пополам раскололо.
– Любопытная история. Впрочем, таких историй на флоте, да и в армии у всех воевавших пруд пруди. Но проверить надобно: вдруг вещь магическая, амулет какой или того больше. Нашли обломки?
– В том-то и дело, в том-то и дело! – засуетился Суровкин перед начальником, восторженно восклицая и нелепо потирая ладони. – Искал-с! Спрашивал, не видал ли кто? Свидетелей опросил. Тем, кто к адмиралу подбежал да потом его в госпиталь отвозил, в память заглянул – не видели шашку. Те, кто с ним на Малахов прибыл, говорят – была-с. Я более ничего не смог обнаружить, куда уж мне с невеликими силами моими. Вы уж, Лев Петрович, не побрезгуйте-с, сами проверьте. Вы же силы большой волшебник.
– Что же вы мне сразу об этом не сказали? Обязательно займусь. – Бутырцев был откровенно недоволен своим Светлым заместителем, готовым свалить на Темного простейшее дело. Да и о такой важной детали сказать вскользь? Уму непостижимо.
– Так я подумал, что брешут, по обыкновению, побасенки разные тут ходят. Сегодня только проверить решил, – неискренне повинился Иван Дмитриевич.
– Впредь мне все слухи, до вас дошедшие, докладывайте тут же, – распорядился начальник. Не любил он командовать, не любил работать хотя бы и в паре. Привык самолично до истины докапываться. Но вот приходится. – На сегодня свободны. Если вы мне понадобитесь, то я вас ментальным образом вызову.
– Всенепременнейше, Лев Петрович, всенепременнейше. – Суровкин согнулся в поклоне и исчез за дверью.
«Мелкий человек, крыса чиновничья. И как только он Светлым стал? Пути Сумрака непостижимы…» – подумал Бутырцев. И решил самолично сейчас же съездить на Малахов, несмотря на вечернее время.
Глава 5
Лев Петрович приехал на Малахов к ночи. Октябрьский день короток. Но, несмотря на темноту, в траншеях и на батареях кипела работа. Матросы и солдаты рабочих рот восстанавливали порушенное неприятелем за день. Добавляли грунт в разбросанные бомбами земляные насыпи над пороховыми погребами, укрепляли мешками с землей амбразуры, углубляли траншеи, складывали в кучи ядра, привезенные свои и «подарки» от неприятеля. Отовсюду слышались удары кирок, позвякивание лопат, шорох ссыпаемой земли. Фурштатские солдаты негромко покрикивали на запряженных в тяжелые фуры лошадей. Поодаль угадывался строй – это охотники готовились к вылазке, слушали указания офицера. Бутырцев чутьем старого инженера, видевшего за свою жизнь немало фортификационных сооружений, угадывал орудийные позиции, места для наблюдения, банкеты, расположение погребов и землянок. Его душа военного человека, давно не бывавшего в сражениях, пела, наслаждаясь звуками слаженной работы этой массы служивых людей. Нет, так просто Севастополь не взять!
– Братцы, раз-два, взяли! – донеслось из дальнего угла. Бутырцев заострил зрение – с десяток матросов ухватили огромное бревно и понесли куда-то в глубь укрепления.
– Бонба! – вдруг раздался крик наблюдателя. И тут же последовало: – Не наша!
Снаряд прочертил в небе дугу из рассыпающихся искр и разорвался где-то на склоне кургана. Яркий след еще долго стоял в глазах мага. Бутырцев пригляделся к виду, запечатленному в памяти: дуга как бы подрагивала, линия полета была в мелких завитушках – бомба крутилась в полете, тлеющий фитиль то оказывался на виду, то скрывался от наблюдателя за снарядом.
Что-то отозвалось в памяти при виде впечатляющего полета рукотворной кометы. Кололо, будто пустячная заноза в ладони – вроде и не чувствуешь ее, но стоит за что-то рукой ухватиться, сразу – извольте получить, вот она, никуда не делась. Понять бы еще, что именно так просится объяснить себя. Лев Петрович постановил обязательно разобраться на свежую голову с «занозой».
На позициях при виде бомбы никто и не подумал остановить работу, пригнуться, забиться в какую-нибудь щель. «Вот ведь человек существо какое, к любой опасности привыкает», – подумалось дозорному.
Часовой показал ему, как пройти к землянке, где могут быть офицеры, видевшие, как погиб Корнилов, бывшие в трагический момент неподалеку от адмирала. Пароль не спрашивал, «признав» в Бутырцеве «знакомого» офицера.
Землянка оказалась блиндажом, устроенным в горже бастиона. С крепким накатом, присыпанным глинистым светлым грунтом, сочившимся сквозь щели при особо выдающихся взрывах. В жилище было тесно и душно. На лежаках, укрывшись флотскими шинелями, спали трое, еще два моряка пили чай. Бутырцев представился членом комиссии по расследованию гибели Корнилова. Понимал, что чиновников офицеры недолюбливают, но каждый раз изображать из себя своего брата-моряка было неправильно: вдруг кто припомнит, что прошлый раз этот господин был тем-то, а сейчас выдает себя за другого. Так и за шпиона могут принять. К тому же флотские офицеры, выпускники одного Морского корпуса, знали друг друга гораздо лучше, чем армейцы.
Все же Лев Петрович слегка подтолкнул собеседников к признанию его человеком достойным. Да и пара бутылочек вина, захваченных, «чтобы не простыть» – октябрьские ночи и в Крыму бывают холодными, – расположила офицеров к нему.
Разговор получился хороший, откровенный. Выразив свое глубокое огорчение гибелью достойнейшего Владимира Алексеевича, Бутырцев тонко отозвался об уме и мужестве погибшего. Заодно восхитился героизмом присутствующих, ежедневно подвергающихся смертельной опасности.
Ему не пришлось кривить душой, слова его были искренними, и моряки почувствовали это.
Зашел разговор и о стойкости русского воина.
– Изумляюсь я бесстрашию своих батарейных матросов, – проснувшийся лейтенант подключился к беседе. – Когда бомбардировка была и бомбы сыпались на батарею, как в октябре перезревшие антоновские яблоки с дерева, они, вместо того чтобы разбегаться от снаряда, пока он не взорвался, тушили бомбу или в безопасное место отталкивали. Кто ведром воды окатит, кто в яму быстро спихнет – пусть там взрывается.
– Федор, это у тебя матрос бомбу в котел с кашей кинул? – хохотнул другой лейтенант, крупный полный блондин с добродушным лицом.
– Нет, у меня такого не случалось, а байку эту слыхал, вроде на третьем бастионе дело было, но врать не буду.
– Мне в городе сказывали, будто у нас, на Малаховом, все так и сладилось. Точно говорю…
Мнения разделились. Как всегда: кто-то что-то видел и божился, что прямо здесь все и было, кто-то слышал от других. Поди узнай тут правду про заговоренную шашку.
К немалому удивлению Бутырцева, когда он прямо спросил, видел ли кто злополучную шашку на адмирале, двое из присутствующих сразу ответили: да, в тот день Корнилов был вооружен знаменитым клинком. Оба видели, как ядро разломило шашку и разбило ногу Владимира Алексеевича. Многие тогда бросились к раненому, подняли, уложили на шинель, завет его слышали. Федор был среди тех, кто сопровождал адмирала, истекающего кровью, на Корабельную, припомнил, что тот просил позвать жену и священника.
– Что же обломки шашки? – полюбопытствовал Бутырцев.
– Их матрос Зинченко подобрал, он у меня в кузне работает, – охотно ответил добряк-блондин. – Шашку уж никак нельзя было починить, но сталь добрая, знатная сталь, дамасская. Так Зинченко кинжал из нее сделал и еще нож наподобие охотничьего. Нож я у него купил, сейчас покажу. Кинжал матрос продал есаулу казачьему, что пластунами командует. Пластуны, скажу я вам, не просто отчаянные молодцы, они там все колдуны немного, заговоры знают, им такой кинжал не повредит.
Лейтенант поднялся из-за стола, отошел в темный угол землянки, открыл походный сундучок и достал из него нож.
Правду говорили про шашку – сталь в клинке была великолепная, чудесная сталь. Она переливалась серым муаром в тусклом свете фонаря, завораживала, манила. Красовалась и в то же время была опасно острой. Жила в этой стали неуемная жажда. Жажда боя, крови.
Но в ней не было магии, на ней не было следов заговора. Даже самым пристальным взглядом Бутырцев смог увидеть всего лишь кровавые следы смерти последнего владельца. Не было ни малейшей капли ужаса в этих следах – вице-адмирал Корнилов принял ранение и возможную смерть как дело на войне обыденное и волновался лишь об одном: как справятся без него с делом обороны Севастополя, не спасуют ли, сумеют ли, сдюжат? Возможно, маг, умеющий детально читать ауру вещей, или опытный Высший смог бы обнаружить на этом клинке следы его многочисленных владельцев и жертв, даже добраться до настроения мастера, изготовившего оружие, но это не относилось к делу, порученному Бутырцеву.
Как ни хотелось ему еще посидеть с офицерами, послушать их рассуждения о ходе кампании, о судьбе города, но пора было возвращаться в дом на Морской.
Бутырцев ехал по ночному городу в обход Южной бухты и пытался припомнить, что его так задело, когда он увидел искристую дугу от вражеской бомбы. Между тем еще один подобный снаряд промчался по небу с неприятельских позиций и упал на четвертый бастион, что был на вершине горы, возвышающейся над болотистым хвостом бухты.
Припомнился ему другой бой, где похожий снаряд летел в застывшего от ужаса человека. Человека? Иного! Точно – Синопское сражение, в котором кондуктор Пекус закрылся от бомбы магическим щитом. То самое деяние, которое послужило предлогом создания объединенных Дозоров, позволило европейцам быть теперь в Севастополе и тщательно наблюдать за тем, что здесь происходит. Не за Иными, а за городом, за происходящим, за магическим фоном. Плевать им на всех этих слабых магов-неучей, Светлых и Темных, патриотов и жаждущих славы, наград и почестей, на мелких кровососов, пользующихся моментом, чтобы безнаказанно утолить свой голод, на оборотней, имеющих возможность разорвать кому-то горло и прикрыть это военными действиями. Что можно расслышать и увидеть в магическом фоне, в котором ежеминутные смерти, ужас, горе, гнев и гордость сливаются в непрерывный гул? Только то, что это все перекроет, только сильный сигнал.
В Бутырцеве крепла уверенность, что кому-то очень нужен сам Севастополь.
Господа из Дозоров: англичане, французы, да и турки, господа из Инквизиции, что вам здесь надобно? Кто-то из вас точно знает. И он, Бутырцев, этого знатока или знатоков найдет.
В комнатке, снимаемой Бутырцевым, сидел и пил чай из оловянной кружки мичман Нырков. Его усталый вид и пропыленная форма говорили о том, что он за этот день многое повидал. Непривычная молчаливость и отрешенное выражение лица юного мага свидетельствовали о пережитом.
– Лев Петрович, я возвращался с пятого бастиона, решил к вам заехать, а тут у хозяйки еще самовар не остыл, чаевничаю вот без вас. Не желаете ли чайку приказать? – Филипп выговаривал слова механически, мыслями он был в увиденном.
– Молодцом, что заехали. От чаю не откажусь.
Молодой человек ушел распорядиться. Бутырцев присел на кровать – ноги гудели. С наслаждением стянул сапоги, вытянулся. Легким заклинанием снял накопившуюся усталость – сейчас надо быть в форме.
Так же он взбодрил и вернувшегося с чаем и кренделем Филиппа. Младший маг почувствовал ободряющее дуновение и вопросительно вскинул голову:
– Чаевничайте, Лев Петрович. Спасибо за поддержку, но я и сам могу…
– Спасибо, голубчик, за чай. Надо бы нам испросить у командования денщиков для хозяйственных надобностей. Негоже самим за чаями бегать.
«Будто бы он бегал», – подумал Филипп.
– Поддержка моя – служебная необходимость, сейчас мы с вами на свежую голову загадку будем разгадывать. – Бутырцев с наслаждением не хуже вампирского вонзил зубы в крендель, откусил и сделал добрый глоток горячего, но не обжигающего душистого чая. – Знатный чай. Настоящий персидский.
– Хозяйка расщедрилась, – почему-то зарделся Нырков.
– Отчего же молодой вдове не угостить такого видного молодца, как вы, – не удержался, поддел юношу Темный.
– Лев Петрович!
– Ну, полно, полно. Не обижайтесь на неуклюжие стариковские шутки, – заслонился ладонями Бутырцев, как бы отгоняя от себя наветы и напраслину.
– Я, господин Темный, понимаю вашу склонность задевать мое самолюбие, но отчего вы себя в старики записали, хоть убей, не возьму в толк, – желчно, как ему показалось, съязвил Светлый.
– Эх, молодой человек, поживите с мое, – скорбно молвил (и не подберешь другого слова) старший маг. И так это у него получилось картинно, так театрально, такую многозначительную паузу он выдержал, комически поводя глазами, что не стало у Ныркова сил обижаться на начальника. Оба, не выдержав, расхохотались. У обоих с души упал груз забот, накопившихся за день.
– Посмеялись, и будет. – Лев Петрович посерьезнел. – Хочу вам, Филипп, сцену одну показать. Когда Инквизиция память неудачливого Иоахима Пекуса просматривала, сделали копию, которую потом раздали заинтересованным сторонам. Я ее от Шаркана получил. Сколько раз я ее просматривал – все мне было в ней очевидно. Сегодня же кое в чем засомневался. Посмотрите-ка сами свежим взглядом.
Темный маг перебросил ментальный слепок Светлому. Нырков, прикрыв глаза, внимательно прокрутил перед мысленным взором памятный эпизод из жизни кондуктора.
– Понятно же все… Испугался кондуктор, загородился.
– Не торопитесь, еще разочек посмотрите.
Нырков добросовестно вгляделся в события годичной давности еще раз. Позвольте, почему это бомба такая…
– Скажите-ка, любезный Филипп Алексеевич, – вклинился в его размышления Бутырцев, – может ли бомбический снаряд, выпущенный из морского или какого-либо другого орудия, иметь в своем полете цвета иные, кроме темных? Особенно на фоне клубов порохового дыма, на фоне неба?
– Никак нет, Лев Петрович. Либо черная точка в небе виднеется, либо серая, это уж как зрение настроится.
– То есть вы, мичман, будучи артиллеристом, настаиваете, что ярких оттенков бомба иметь не может? А именно: красных, розовых, оранжевых, карминовых и других цветов пламени и огня? Хотя бы и вишневого?
– Помилуйте, с чего бы это?
– Поясните, почему вы так считаете? Впрочем, вижу, что вы мне скажете то, что я уже понял сам. Уповаю, что вы согласны со мной в том, что цвета такие может принимать только каленное в специальной печи ядро, которые применяются на флоте для зажигания кораблей вражеских, но никоим образом не бомбический снаряд, природа которого не позволяет ему чрезмерно нагреваться, дабы взрыв не произошел преждевременно. – Бутырцев, волнуясь, по обыкновению строил свою речь несколько архаически, наподобие того, как говаривали в его молодости. Нырков, чувствуя важность беседы, уже настраиваясь на собеседника, неосознанно попугайничал.
– Именно так, Лев Петрович! Именно так!
Читать бесплатно другие книги:
