Дикое поле Веденеев Василий

Глава 1

Хорошо в Москве ранним весенним утром 1640 года – теплынь, город словно умыт ночным дождичком. Над рекой курится легкий парок, играет рыба в омутах: плеснет по воде широким хвостом и снова уйдет в глубину, оставив на поверхности расходящиеся круги. Недолго гулять ей, жировать – проснутся рыбаки, выйдут на берег, разберут сети и отправятся на челнах ловить рыбку: окуней, судака, стерлядь с осетром. Но особенно вкусна налимья, «мневая» уха – просто царская пища. Поэтому рыбачья слобода и зовется Мневники.

Да только не сразу попадет ушица на государев стол: сначала ее попробует ключник под присмотром бдительного дворецкого, потом дворецкий на глазах стольника, а тот опробует на глазах кравчего. А уж кравчий понесет на стол государю и, перед его светлыми очами, пригубит.

Потихоньку просыпается простой люд в посадах. Чу, скрипнула калитка. Статная молодица, покачивая пышными бедрами, поплыла по тропке к реке, неся на плече коромысло. Нагнулась, рукой воду тронула, попробовала – сладкая, холодная… И засмеялась счастливо от яркого солнечного утра, весны, молодости своей. Зачерпнула в легкие липовые ведерки водицы и – обратно, в избу, растапливать печь, ставить хлеба, кормить мужа-работника.

Бом-м-м, бом-м-м, бом-м-м… Басовито поплыл над проснувшейся рекой звук колокола Ивана Великого. И тут же, дождавшись своего часа, не сдерживая радостного нетерпения, малиново отозвались ему колокола Покрова, что на Рву, прозванного в народе храмом Василия Блаженного. Напевным баритоном вывели свои мелодии кремлевские соборы, словно соблюдая приличествующую им державную строгость. Откликнулись у Иверской, и пошел гулять колокольный перезвон по Китай-городу, а потом и в слободских церквах. Заутреня!

Просыпается город, названный третьим Римом, а четвертому, говорят, уже не бывать!

Сменяются караулы усталых стрельцов; перекрестившись, вздувают горны искусные московские кузнецы; садятся к гончарным кругам горшечники; надевают кожаные фартуки оружейники; готовясь открыть лавки и лабазы, звенят ключами богатые купцы и заморские торговые гости.

Славен город Москва! Белой кипенью цветут по весне сады, пряча в душистой тени высокие, дивно изукрашенные боярские терема и каменные палаты. Высоко поднялись золотые купола церквей, опоясанные хитрым узорчатым каменным кружевом. А посреди города – Кремль! Стройные башни, зубчатые стены темно-красного кирпича, а между зубцами торчат пушечные жерла, готовые рявкнуть из медного горла на врага.

В кремлевских теремах тоже, наверное, проснулись. Пробудились ото сна государь и государыня его. Боярыни, взятые «наверх» для услужения в царских покоях, помогут ей встать и одеться, расскажут, как спали детки.

Просыпаются и тюрьмы московские. На большом тюремном дворе восемь изб: опальная, барышкина, заводная, холопья, сибирка, разбойная, татарка и женская. Каждая изба стоит за своим тыном, и в каждой свои порядки. Есть и другие тюрьмы: при монастырях и в крепостных башнях, при Разбойном, Земском и Стрелецком приказах.

Просыпаются в боярских теремах и домах городовых дворян, поднимаются дьяки и подьячие, воинские люди и огородники, конюхи и нищая братия, пекари и медовары, кабатчики и ярыги – голь перекатная. Кого только нету на большой Москве…

Никита Авдеевич Бухвостов пробудился в дурном расположении духа: которую ночь подряд его мучил один и тот же навязчивый кошмар. Виделся зеленый луг и сам он, Никита, сидящий на белой кобыле. А прямо у нее перед мордой бесами скакали и корчили мерзкие рожи скоморохи в шутовских колпаках с бубенцами.

И надо же, упрямо повторяется одно и то же, словно порчу напустили. Хочет он во сне ухватить скоморохов, а они не даются, проходят, будто туман, между пальцами и вновь начинают свои бесовские пляски, издевательски звеня бубенцами. К чему бы это? Лошадь, кажется, ко лжи? Помнится, кобыла была хорошая, гладкая, белая, как молоко. Стало быть, ложь окажется складной? Но кто солжет и в чем?

Горько усмехнувшись, Бухвостов перевернулся на бок: чего гадать, и так кругом ложь да обман! С тех пор как был он поставлен во главе тайного дела охраны державных рубежей, сколько и сколькие ему лгали? И скольким он солгал не моргнув глазом? Да только ли солгал? Молодым был два десятка лет назад, когда согласился взвалить это тяжкое бремя на свои плечи, не знал, каково оно дается – обманом, клятвопреступлениями, хитрыми заговорами, ядом, тайными гонцами, смрадом пыточных, бессонными ночами. Теперь ни за какие коврижки не согласился бы, да уж поздно назад оглобли поворачивать. Кому отдать и доверить то, что выпестовал, построил, укрепил? В чьи руки передать тайные связи, тянущиеся, как нити, на Юг и Запад, Север и Восток?..

Никита Авдеевич поднялся с постели, небрежно перекрестился на тускло горевшую под образами лампаду и подошел к оконцу спальни. Посмотрел на раскинувшийся около его палат густой сад, в этот ранний час покрытый пеленой легкой предутренней дымки. За деревьями угадывался крепкий тын, а за ним – приземистые строения: там у него своя тюрьма, своя пыточная, свой палач, верные люди, готовые отвезти тайную грамоту хоть за тридевять земель и вернуться с ответом.

Ладно, страшен сон, да милостив Бог, решил Бухвостов. Но мысли о привидевшихся ему скоморохах и белой кобыле оказалось прогнать не так-то просто: сон мучил, душа томилась предчувствием грядущей беды.

Да и как ее не ждать, если уже три года – с тех пор, как казаки взяли у турок Азов, – нет покоя душе. Поклонились донцы Азовом государю, как некогда поклонился грозному царю Сибирью атаман Ермак. Но только протяни руку за Азовом, как зашевелится за морем страшный зверь: Турция. И тогда неминуема война!

Пока удается отговариваться тем, что казаки, мол, сами по себе: Войско Донское самостоятельно решает, с кем ему воевать, а с кем жить в мире, и, не спросясь Москвы, захватило крепость. Но долго ли будешь рассказывать туркам сказку про мочало? Крымская орда вот она, рядом, за Диким полем. А хан крымский полностью под рукой султана турецкого. Поднимутся татары – и запылают русские города, поведут людей в полон, чтобы продать на невольничьих рынках, сделав навек рабами. И османы в стороне не останутся: может начаться нашествие похуже Батыева!

На Западе поляки сабли точат; недавняя война с ними окончилась для России неудачно. Правда, себя отстояли, но и потеряли многое. Мир сейчас как воздух нужен, чтобы Державе в силу войти.

Никита Авдеевич накинул кафтан и вышел в горницу. Там уже вертелся горбатый шут Антипа, для потехи наряженный в иноземное платье, с большой деревянной саблей на боку.

– Здравствуй, хозяин. – Шут скорчил плутовскую рожу, невольно напомнив Бухвостову о кошмарном сне. – Как почивалось?

– На стол собрали? – вместо ответа мрачно поинтересовался Никита Авдеевич. – Романовна моя спит еще? А Любаша?

– И хозяйка твоя, и племянница на теплых перинах нежатся, – сообщил шут. И, понизив голос, добавил: – Вчерашний день опять о женихах гадали, припозднились. Прикажешь разбудить? Я мигом.

– Не надо, – отмахнулся Никита. – Пусть умыться подадут, да вели возок заложить. На торг поеду.

– На торг? – Горбун округлил глаза и радостно хлопнул в ладоши. – Возьми меня с собой.

– Возьму, – вяло согласился Бухвостов, не желая затевать спор с прилипчивым как смола Антипой. Парень проверенный и не глупый, иначе не держали бы его в доме. Помехой не будет.

Умывшись, Никита Авдеевич сел завтракать и подумал, к чему бы это гадали на женихов: торопятся, что ли, девку замуж отдать? Год назад, после смерти жениной сестры, они взяли в дом сироту Любашу: кто же ей будет опорой и защитой, если не ближняя родня. Девица пригожая, на выданье. Глядишь, отыщется для нее добрый человек, а уж дядюшка на приданое не поскупится. Да и сама сирота деревеньку имеет. Опять же веселее стало в доме, все кажется, что они с Романовной моложе годами – сыновья-то разъехались на государеву службу. Скучно.

Откушав, Бухвостов позвал дюжего холопа и спустился во двор к возку. Антипа уже нетерпеливо пританцовывал около лошадей. Разрешив ему сесть рядом с кучером, Никита Авдеевич забрался в возок и велел трогать. Распахнулись мощные, похожие на крепостные ворота усадьбы, окруженной крепким и высоким забором. Возок выкатил на улицу…

Торг раскинулся неподалеку от стен Кремля. Бухвостов поглядел на пестрое скопление людей, сновавших между рядами лавок и лотков. В глазах рябило от множества товаров, а по ушам резануло шумом – купцы громко расхваливали товар, покупатели отчаянно торговались, стараясь сбить цену. Где-то тревожно ржали лошади, а из ближнего кабака доносилось нестройное пьяное пение мужских голосов.

«Наверное, стрельцы гуляют», – подумал Никита Авдеевич и приказал кучеру остановиться.

– Дальше пешком пойду, – вылезая из возка, ворчливо сказал он и прикрикнул на шута и холопа: – Не отставайте! Чтобы под рукой были!

Важно расправив бороду, Никита Авдеевич пошел между рядов, прислушиваясь и приглядываясь, щупая товар и прицениваясь: смекалистый человек может узнать на торжище много полезного. Вот, к примеру, почему иноземные товары начали дорожать день ото дня? Значит, привезти товар война мешает, либо возмущение какое в той стране, или правитель запретил вывозить. А почему запретил: сам готовится воевать или большую выгоду хочет получить? А то вдруг купцы из какой-то страны разом засобирались домой, начинают товары скорее сбывать с рук или перепоручать верным людям. Что там у них приключилось? Купец, он мошне молится, вести быстро получает. И Никите Авдеевичу о всех иноземных происшествиях надо знать точно, из первых рук. Нет, на торжище только пешком ходить, все примечая и в оба уха слушая.

В рыбном ряду два молодца подняли за жабры осетра: на вытянутых вверх руках держат, а хвост на земле лежит. Хорош!

– Купи, добрый человек.

– Не надо, – отказался Бухвостов и направился дальше, поглядывая на окуньков, нежную стерлядь, тупорылых сомов.

Вот и суконный ряд. Никита Авдеевич зашел в лавку, приценился к заморской серебристой парче. Но ничего не купил, пошел в другую лавку, из нее – в третью. Наконец выбрал кусок бархата, отсчитал деньги. Холоп шустро отнес покупку к возку.

И снова важно шествовал по торжищу дьяк Посольского приказа Никита Бухвостов. В ряду оружейников и бронников он придирчиво осмотрел звонкие сабли, потом попробовал примерить калантарь – безрукавный, со стальными пластинами доспех. Куда там! На богатырскую его фигуру специально броннику заказывать надо бы. Повертел тонкой работы корду – однолезвийный, слегка искривленный легкий клинок. Но от покупок отказался и распрощался с оружейниками, обещав наведаться еще. Выйдя из лавки, Бухвостов незаметно поманил пальцем Антипу и тихо спросил:

– Поглядел?

– Никто за нами не тащится, хозяин.

– Ладно. – Зорко осмотревшись по сторонам, Никита Авдеевич не заметил ничего подозрительного. Решил: – Еще немного походим.

Торг дело такое: не только многое можно узнать, но и многого лишиться. Ладно бы кошелька, который утянут ловкие воришки, а то в толчее нож под лопатку запустят и скроются в толпе. Еще хуже, если выслеживают, куда Бухвостов направился, к кому заходил и сколько там пробыл.

Человека, к которому шел сегодня Никита Авдеевич, он берег как зеницу ока. Даже тени подозрения не должно на него упасть! Не один год потратил дьяк, чтобы найти его и завязать тесную дружбу. Естественно, за помощь в тайных делах приходилось платить золотом, но человек того стоил.

Покружив по рядам, дьяк еще раз внимательно огляделся и направился к лавке перса Аббаса. Холопу приказал остаться у крыльца, а сам, опираясь на плечо горбуна, вошел в душный сумрак увешанной коврами лавки.

– О, какой гость! – выкатился ему навстречу маленький толстый Аббас ар-Рави. – Твое посещение – счастье для меня!

– Ладно, – неласково буркнул Никита Авдеевич. – Показывай товар.

Купец прижал короткопалую руку к сердцу.

– Все самое лучшее для дорогого гостя! – приказал он слугам.

Мгновенно появились китайские шелка, фряжские сукна, английский бархат, хорасанские ковры.

– Здорова ли супруга моего драгоценного гостя? – снизу вверх заглядывая в лицо Бухвостова, почти пропел перс. – Здоровы ли его сыновья и прекрасная племянница?

– Здоровы, – кольнул его глазами Никита.

Что-то больно говорлив и сладок сегодня Аббас. Чует сердце, не к добру. Но спрашивать его здесь ни о чем нельзя, нужно терпеливо ждать. Ох, кто бы только знал, сколько приходится терпеть ради тайного дела!

– Здоровы, – повторил дьяк. – Девку замуж пора отдавать… Эти шелка, пожалуй, возьму. И голубого бархата кусок. А нет ли у тебя, Аббас, такой парчи, чтобы золотом и серебром на ней были вытканы цветы и диковинные птицы? И еще, – Бухвостов понизил голос, – поторговаться за жемчуг хочу…

– О! – Купец поднял вверх крашенные хной ладони, выражая восхищение вкусом и желаниями гостя. – Прошу, прошу…

С поклоном он распахнул дверь во внутренние покои, убранные в восточном стиле.

– Присмотри тут, – приказал Антипе дьяк и, войдя вслед за купцом, плотно притворил за собой дверь.

Теперь можно и о деле поговорить. За дверью горбун караулит, а у крыльца сторожит верный холоп. Аббас тоже чужих в лавке не держит, но все равно беречься от вражьих глаз и ушей надо…

Купец поставил перед гостем низенький столик и предложил присесть на покрытую ковром лавку. Устроившись напротив, Аббас достал широкий темный платок и встряхнул его, готовясь продать жемчуг. Бухвостов усмехнулся в пышные усы: хитер перс, ни в чем промашки не даст. Восточные купцы никогда прямо не говорят о цене жемчуга, а ведут торг на пальцах, покрыв их платком. Каждый сустав каждого пальца означает определенные свойства жемчуга и его цену, которая зависит от округлости, величины, оттенка и породности жемчужин. Если кто и застанет их здесь наедине, чудом сумев проскользнуть мимо верных слуг, то увидит лишь купца и покупателя, ожесточенно отстаивающих свою цену, ощупывая пальцы друг друга и тихо переговариваясь. Да, хитер Аббас! Но иначе не доверял бы ему дьяк, не ценил бы столь высоко его скрытность и умение вести тайные дела.

У маленького толстого перса огромная разветвленная сеть верных людей во многих странах. Через него они служат делу сохранения Руси. И благодаря стараниям Бухвостова служат верно уже не первый год. Потому и берег дьяк Аббаса как зеницу ока.

Впрочем, неплохо было бы действительно купить жемчуг, но не крупный гурмыжский, а мелкий речной, прозываемый скатень. Уж больно он лучистый, ясный, переливчатый, словно вобрал в себя красоту северного сияния. И всегда радует глаз, приносит утешение сердцу.

Дьяк легко коснулся под платком руки Аббаса, ощупью отыскав сустав нужного пальца. Купец кивнул:

– Дам, обязательно дам, – и в ответ нажал на палец Ни киты, указывая цену.

Но Бухвостов решил не ждать, пока перс, свято соблюдая восточные обычаи, пройдет одну за другой все стадии торга: иджабу – предложение, кабуля – согласие, акд – договор. Не до того.

– Что привез, какие вести? – тихо спросил дьяк. Даже здесь он не желал рисковать: среди преданных слуг тоже могут оказаться купленные на чужое золото. Если сам Никита покупал слуг интересующих его людей, то почему этого не может делать кто-то другой? Нет, береженого и Бог бережет!

– Плохие вести, – прошелестел перс и горестно причмокнул пухлыми губами.

– Говори, говори, – поторопил Бухвостов, чувствуя, как под сердцем у него тонко заныло. Неужто сон в руку?

– Пока слово не сказано, оно узник того, кто собирался его освободить, – грустно усмехнулся Аббас. – А когда оно произнесено, его узником становится сказавший. Знаешь, я редко сожалел о том, что молчал, но зато часто раскаивался после того, как открывал рот.

«Ах, персидская лисица. Вечно крутит хвостом и осторожничает, – раздраженно подумал Никита Авдеевич, – даже со мной».

– Не хватает и тысячи друзей, но даже одного врага слишком много, – ответил он купцу восточной пословицей. – А враг твоего врага – друг! Разве мы не друзья, Аббас? Турки – враги и твоему народу, и моему. Они всем грозят войной. То, что вы единоверцы, в Магомета верите, вас с ними не примиряет. Говори!

– Э-э… Кто сможет примирить суннитов и шиитов?[4] – опустил глаза купец. – Обернись и погляди – христиане тоже разделились на католиков и православных, каждый только себя считает истинно верующим, а других – еретиками. Разве не так?

– Оставим это попам и муллам. Что в Царьграде? – сердито засопел дьяк.

– Султана беспокоит захват казаками Азова, – боязливо округлил черные глаза перс и, встревоженно оглянувшись на дверь, добавил: – Там говорят, что теперь Москва получила свободный выход к теплым морям, а это значит, все теперь в ее воле.

«Да, радоваться туркам нечему, – мысленно согласился с ним Бухвостов. – Потерять сильную крепость, замком запиравшую устье Дона, а вместе с ней один из самых больших невольничьих рынков для басурман болезненно. Из Азова они нам постоянно грозили, держали в крепости арсенал для Крымской орды, снаряжали ее в набеги, не давали русским выйти в море. Еще бы им теперь не тревожиться, когда наши корабли могут вырваться на простор. Да только где эти корабли? Их еще построить надо».

– Твои люди что говорят, о чем султан Мурад думает?

– О чем может думать султан?.. – криво усмехнулся перс. – О войне.

Сердце у Никиты Авдеевича сжалось и еще сильнее заныло, отдавая болью в левом плече и под лопаткой. Война! С трудом выговаривая слова враз онемевшими губами, он встре-воженно спросил:

– На нас пойдет? Когда?..

– Сейчас Мурад занят другой войной, – немного успокоил Аббас. – Ему не дает покоя Багдад! А Константинополь смотрит на Москву и выжидает: возьмет ваш царь Азов под свою руку или нет?

– Понятно, – протянул Бухвостов.

Боль несколько утихла и начала отпускать, но он знал, что она просто притаилась подколодной змеей и будет терпеливо ждать своего часа. Пока все, что сказал купец, не великая новость. А вот как дальше будут развиваться события в турецкой столице?

Перс почти лег жирной грудью на столик и приблизил губы к уху дьяка.

– Недовольны султаном, – жарко зашептал он, еще больше выпучив глаза. – Его мать, старая султанша, недовольна, крутую похлебку варит. Мусульмане недовольны войной с единоверцами, хотят войны с гяурами. Говорят на улицах: хватит проливать свою кровь, пора пустить чужую. Трон Мурада шатается.

Вот это действительно новость! Недаром старая восточная мудрость гласит: даже огромный караван верблюдов зависит от одного идущего впереди осла. Смена султана – потрясение мира!

Старая султанша-мать, валиде, – большая сила. И коль скоро вместе с ней проявляют недовольство сановники, наживающиеся на войне и угнетении славян, надо ждать серьезных событий. И не только ждать, а готовиться к ним загодя.

– Заговор плетут против Руси. Переговоры с Крымом только для отвода глаз, – щекотал ухо Никите Авдеевичу шепот Аббаса. – Орда хитра, но во всем слушается турок. Как те скажут, так и будет. Мечтают взять русских в клещи: татары и турки ударят с юга, а поляки – с запада!

– Откуда знаешь?.. Точно ли? – отшатнулся пораженный Бухвостов.

Снова шевельнулась предательская боль в груди и похолодели руки: хотят всю Русь превратить в Дикое поле, засеять его костьми и полить кровью, сделать пустыней, а людей – в рабство? Ну, злыдни…

– Не сомневайся, – обиженно поджал губы перс, поглаживая ладонями длинную бороду. – Мои люди верные, много лет я с ними веду дела, и еще ни разу они не обманули.

«Положим, раньше не обманывали, а теперь могут и вокруг пальца обвести, – подумал дьяк. – Не зря привиделась во сне гладкая да белая кобыла. Вот и выплыла складная ложь. Но нет в ней вины Аббаса: он за что купил, за то и продал. Не используют ли его, чтобы нас заранее взбудоражить? Но тогда получается, что кому-то известно истинное лицо перса? М-да, голову от думок сломаешь».

Скомкав темный платок, Никита Авдеевич вытер им покрывшийся холодной испариной лоб:

– Вести твои тяжкие!

– Прости, что расстроил тебя. – Купец встал и, порывшись в сундуке, достал кожаный кошель.

Расстелив на столике шаль, он высыпал на нее жемчуг и прицокнул языком, словно сожалея, что придется расставаться с такой красотой. Бухвостов вынул кошелек, но перс замахал руками:

– Что ты, не нужно! Какие деньги, какие счеты между нами? Это подарок от меня твоей жене и племяннице. Бери, бери!

– Спасибо, – поблагодарил дьяк. – Я к тебе еще наведаюсь – на следующей неделе. Жди.

– Всегда рад такому высокородному гостю! – громко сказал Аббас, открывая дверь в лавку. – Всегда рад! Какая честь для моего скромного дома!..

К своему возку Бухвостов возвращался, не глядя по сторонам, не обращая внимания на товары и не слыша гомона широко раскинувшегося шумного торга. Голова пылала от дум, не шло из ума сказанное хитрым персом. Неужели опять на долгие годы затянется дело с выходом к теплым морям? А ведь земля там исконно наша, захваченная турками да татарами в лихое для страны время. Сейчас, казалось бы, вот он, Азов, опять в руке государя, но нет пока сил у Державы крепко сжать десницу. Особенно если начнется новая разорительная война.

Никита Авдеевич нахмурился. В его ли слабых силах не дать войне разгореться, тем более сразу и на юге и на западе? Поляки, конечно, очертя голову в драку не полезут: будут ждать, пока турки себя не проявят. Пошумят паны, похорохорятся, побряцают саблями, показывая воинственность, но… будут ждать! А если с юга ударят, то и они не замедлят.

Усевшись в возок, Никита Авдеевич велел ехать домой. Дорогой решил немедленно проверить то, что поведал ему в задней комнате своей лавки хитрый перс. Пусть надежные и верные люди узнают, так ли обстоят дела в Константинополе и в Польше, как говорит Аббас. Сегодня же поскачет гонец на полдень, на юг, к есаулу Войска Донского Федору Паршину. У него везде свои люди есть, о них даже и Никите Авдеевичу неизвестно. Вот пусть они и постараются, похлопочут, а он и сам тоже попробует узнать, что за похлебку заварили турки и латиняне, желая заставить Русь расхлебывать кровавое варево…

В набег на Дон Крымская орда ходила через Гнилые воды – Сиваш, потом держала путь на Черный колодец, Овечьи воды. Конские воды: от колодца к колодцу тянулась в степи сакма – страшный след татарской конницы, несущей огонь пожаров, смерть и разорение, ужас полона и бесчестия.

На Русь и Слободскую Украину[5] орда шла по Муравскому шляху – древнему пути из Крыма в глубь русских земель, тянувшемуся по гребню водораздела Днепра и Дона. Возвращаясь из набега, по этому же шляху гнали полон.

Лишь только сойдет снег, отшумят веселые ручьи и чуть подсохнет степь, выходили в сторожевые станицы казаки. Опытные сакмогоны – следопыты, умевшие читать следы, не слезая с седла, – тревожно вглядывались в землю, отыскивая отпечатки копыт быстрых татарских лошадей. И если находили, разжигали дымные костры, поднимая казачье войско, чтобы не допустить орду на Русь…

Горе разведчику в Диком поле – краю вечных войн и набегов, если он пренебрегает законами войны: постоянно таиться, не разжигать ночью огня, разводить бездымный костер только днем, никогда не снимать оружия, дневать и ночевать в разных местах, выставлять сторожу, запутывать след и мгновенно исчезать. Забыл об этом – и тут же жестокая, неотвратимая расплата. Тонко свистнет выпущенная из тугого лука степняка стрела и оборвет жизнь казака. Или захлестнет шею петля аркана, сплетенного из конского волоса, вырвет из седла, и, гикнув, пустит татарин коня галопом, волоча по земле взятого в полон.

Или заманят басурманы в хитрую ловушку, внезапно навалятся и вырежут станицу, а потом только вороны станут кружить над местом скоротечной кровавой сечи да прошумит печально под ветром ковыль над погубленными казачьими головами. Высунется из норки пугливый суслик, встанет столбиком поглядеть по сторонам, свистнет со страху – и опять в норку.

Нет мира в Диком поле – краю вечных войн и набегов…

Дневали в неглубокой сухой балке. Варился кулеш на маленьком костре, тревожно фыркали кони. Аким Тетеря, помешивая деревянной ложкой в котле, балагурил:

– Хлеб в пути плечей не оттянет, а ежели голодный, то и архиерей уворует.

– Бабы каменные в степи, говорят, тыщи лет стоят, – задумчиво глядя на бездымные языки пламени, протянул Гурь-ян Нечаев. – Пропасть мне, если вру, но слыхал я, что под этими бабами клады зарыты.

– Клад не каждому дается, – немедленно откликнулся Аким, поглядывая на лежавших вокруг костра казаков. – Нечистая сила зарытое золото охраняет. Чтобы взять его, нужно знать заговоры. Бывает, клад на голову прячут или на несколько мертвых голов. Тогда надо загубить столько же душ, иначе богатства не видать как своих ушей. Между пальцев протечет. А еще бывают клады на счастливого…

– Это как? – заинтересовался Гурьян.

– Ну, выходит тебе такое счастье в образе кошки, курицы или собаки, – охотно начал объяснять Тетеря. – Тут не зевай, беги за ней. Когда она остановится, бей ее, не мешкая, чем попало и кричи: «Рассыпься!» Где она развалится, на том месте и копай.

Слушая его, Тимофей устало прикрыл глаза, отдыхая после долгого пути в седле. Этой весной сравнялось ему двадцать лет, и мог ли он усидеть за стенами монастыря, когда прозрачный воздух полон ароматами проснувшейся после стужи земли, а ветер доносит запах гари далеких костров? Поднимешься на колокольню и видишь, как до самого неба раскинулась привольная равнина, покрытая изумрудным ковром трав с яркими пятнами цветов. Скачи во весь опор в любую сторону, и нигде нет – ни конца, ни края. Конь застоялся, привычна и легка в руке острая сабля, а главное – без тебя может уйти в степь сторожевая станица – ловить в Диком поле басурмана, чтобы узнать, не пошла ли орда в новый набег.

Отец Зосима к просьбе питомца отпустить его в степь отнесся неодобрительно:

– Не для сторожевых засад столько лет учили тебя.

Стоявший перед строгим игуменом рослый, широкоплечий Тимофей виновато потупился: прав отче. Но каково целыми днями читать арабские книги, если степь зовет.

Зосима молчал, беззвучно шевелил сухими бледными губами, словно творил молитву Богородице, прося ее спасти и сохранить уходивших в поле. Потом сказал:

– Последний раз отпускаю тебя. Понимаю, что кровь молодая играет. Но срок тебе в поле гулять десять дней. Иди с Богом!

Обрадованный Тимофей поцеловал руку настоятеля, выскочил из кельи и бегом кинулся седлать вороного жеребца…

– Кулеш готов, – отвлек его от раздумий Аким.

Ели молча, по очереди черпая ложками из котла. Высоко в чистом, ярко-голубом небе стояло начинавшее изрядно припекать солнце. Слегка парило. Временами набегал прохладный ветерок, будто вобравший в себя сырость еще лежавшего в глубоких балках снега. Поев, Головин полез на курган сменить охранявших дневку казаков. Следом заторопился Аким. Каждый в сторожевой станице знал свое место. Никому не нужно напоминать о деле. Остальные задремали, прикрыв шапками лица. Бессонные ночи выматывали, да и холодно еще ночами, никак не согреешься без огня, а развести костер нельзя.

Тимоха и Аким залегли в густой траве на вершине кургана рядом с древней каменной бабой, безучастно смотревшей вдаль, повернув плоское лицо на полуденную сторону – туда, откуда может прийти орда.

Четвертый день казаки рыскали по степи, но сакмы не нашли. Атаман сторожевой станицы Иван Рваный недоумевал: неужели случилось чудо и татары не пошли этой весной в набег? Бывало, шайки степняков-людоловов выходили на страшную охоту раньше, чем сойдет весь снег в Диком поле. Везли с собой запас корма для коней на неделю-другую. А вокруг потом уж все зазеленеет. Никогда еще они так не задерживались. И сакму трудно не увидеть: татары идут в набег, имея не меньше трех заводных лошадей на каждого всадника. В крайнем случае по две заводных и одну под седлом. Если в поход собралась хотя бы сотня всадников, то три-четыре сотни коней основательно потопчут степную траву. Но сакмы не было!

«Еще пару дней побуду со станицей, а потом надо возвращаться, – думал Головин, зорко посматривая по сторонам. – Зосима разрешил отсутствовать не больше десяти дней. Наверное, на то есть причины. Но кто знает какие? Наставник не поощрял любопытства. Может, близится время, когда понадобится то, чему меня учили? Только где и как это будет?»

– Не заснул? – шепотом спросил Аким и толкнул Тимофея в бок. – Или сморило после кулеша?

Головин хотел отшутиться, но застыл, напряженно всматриваясь в зеленое море колыхавшейся под ветром высокой травы. Чуть в стороне от кургана мелькнуло среди зелени что-то темное. И сразу пропало. Может быть, зверь проскочил? У зверя свои тропы и ловы, но он всегда стороной обойдет людей, учуяв запахи лошадей и железа. Или птица пролетела, касаясь крылом земли? Да нет, вроде не пролетала. Зайцы, суслики и другая звериная мелочь тем более привыкли таиться, чтобы не стать легкой добычей беркута, лисицы или волка. И разве разглядеть на таком расстоянии маленького зверька?

Ага, снова мелькнуло: коричнево-серое, мохнатое, быстро двигающееся. Еще мелькнуло, еще… Да это же ордынцы в вывернутых мехом наружу полушубках!

– Татары! – сдавленно вскрикнул Тимофей.

– Где? – встрепенулся Аким, приподнимаясь на локте, и сразу увидел басурман: остроконечные бараньи шапки, закинутые за спину длинные луки. Размеренно бегут низкорослые, невероятно выносливые лошади. Разведка орды?

Татары ехали спокойно, растянувшись цепочкой след в след друг другу. Под первым шла игривая караковая кобыла с длинной гривой. Всадник, осаживая ее, сердито дергал поводья и, оборачиваясь, что-то говорил остальным, показывая вперед рукой. Последний татарин вел заводных лошадей.

– Сами в руки лезут. – Глаза у Акима загорелись, и он начал потихоньку отползать назад. – Смотри за ними, а я станицу подниму.

Кубарем скатившись вниз по склону, он исчез в балке, но вскоре появился вновь, уже вместе с Рваным. Быстро взобравшись на вершину кургана, Иван осторожно выглянул из-за глубоко вросшей в землю каменной бабы.

– Там, – показал ему на татар Тимофей.

– Вижу, – буркнул атаман. – Надо внезапно ударить и хоть одного взять живым. Справа зайдем. Дальше по левую руку балка будет. Айда!

Казаки уже приготовились к бою. Гурьян подвел атаману коня. Прыгнув в седло, Иван взял в руки длинный лук.

– Татар десяток, а нас на два меньше. Первого сам стрелой возьму, второго бьет Гурьян, сзади будет Аким. И чтобы ни один не ушел!.. Остальные с Тимохой заходят справа. Из ружей не стрелять! Может, рядом другие… – Недоговорив, он пустил коня наметом. На скаку выдернул из колчана две длинные стрелы. Одну положил на тетиву, а другую зажал в зубах.

Казаки развернули лошадей и вымахнули к подножию кургана, обтекая его с обеих сторон, чтобы окружить басурман.

Страха Головин не испытывал – брать в поле степняка стало для него привычным делом, – но и проявлять безрассудную удаль его давно отучили, настойчиво прививая расчетливое хладнокровие опытного бойца. Он знал: ни атаман, ни Гурьян не промахнутся. Значит, сразу два врага упадут под копыта своих коней. Сзади выпустит стрелу Аким и перехватит заводных лошадей. С уцелевшими татарами, может, придется и сабли скрестить, прежде чем удастся набросить кому-нибудь из них на шею аркан. Или сразу ловить басурмана, выволакивая его из схватки? Пожалуй…

Увидев перед собой казака с натянутым луком в руках, татары опешили. Атаман спустил тетиву, и караковая кобыла понеслась по степи с пустым седлом. Стрела Гурьяна сбила наземь второго татарина, а Аким успел заскочить разведчикам в тыл и расправился с коноводом, перехватив заводных лошадей. Степняки быстро оправились от неожиданности – в донцов полетели ответные стрелы. Оставшиеся в живых татары решили прорваться к своим любой ценой, прежде чем их возьмут в сабли.

Тимофей уже высмотрел средних лет татарина в кояре – кожаном панцире, надетом под вывороченный мехом наружу бараний полушубок. Зло ощерившись, степняк выпустил несколько стрел, потом бросил лук и схватился за рукоять кривой сабли. Обнажить ее он не успел. Головин раскрутил длинный аркан, и петля захлестнула плечи ордынца. Резко развернув жеребца, Тимофей выдернул степняка из седла и поволок подальше от начавшейся рубки. Сзади звенели сабли, тревожно ржали лошади, яростно кричали люди, пластая друг друга клинками.

Проскакав десятка два саженей, Тимофей оглянулся. Все было уже кончено: казаки ловили разбегавшихся татарских коней…

После вновь сошлись в балочке, где еще слабо тлели угли костра, на котором совсем недавно варился кулеш. Постелили на землю кафтан и бережно уложили на него Гурьяна – ордынская стрела насквозь пронзила казака под правым плечом, но удалось отломить наконечник и осторожно вытянуть древко. Из раны пульсирующими толчками тонкой струйкой выкатывалась кровь, все шире расплываясь темно-багровым пятном по холсту рубахи. От боли Гурьян до синевы прикусил губу.

Пленный татарин, обезоруженный и связанный, жарко блестя раскосыми глазами, с ненавистью смотрел на русских. По его телу часто пробегала мелкая дрожь, словно от озноба.

– Замерз, что ли? – обернулся к нему Рваный. – Ниче, щас согреем. Вздуйте огонь… Аким, давай наверх!

Тетеря полез на курган – охранять станицу. Головин умело перевязал раненого чистым куском полотна. Гурьян слабо застонал и притих. На лбу его выступила испарина. В стороне, вытянувшись на охапке жесткой травы, лежал Гаврила Щукин, порубанный в схватке. Ему уже никто не мог помочь.

– Дорого ты нам достался, – остановившись перед пленным, устало сказал Иван. – Одна христианская душа уже в рай пошла, а другая – вот-вот догонять отправится. Может, и тебя срубать?

Припухшие веки татарина чуть дрогнули, и внимательно наблюдавший за ним Тимофей понял: пленник знает русский язык. Но будет ли он говорить?

– Удавить его да и бросить в степи, – предложил один из казаков. – Нехай валяется, пока лисы не растащат и вороны не расклюют!

Татарин заерзал, натягивая путы на руках и сердито шипя сквозь стиснутые зубы: как мусульманин, он страшился смерти без погребения.

– Ты храбрый воин и можешь получить достойную смерть, – разгадав замысел атамана, по-татарски сказал Головин. – Сколько всадников вышло в набег? Где сейчас орда?

– У-у, шайтан! – яростно рванувшись, заорал степняк. – Убей, чего ждешь?

– Убить успеем, – мрачно заметил Рваный. Он вытащил из ружья шомпол и положил его в огонь костра. – Не хочешь по-хорошему? Железо заставит!

– Аллах велик и милосерден! – забормотал татарин. – Моя рука не знала устали, карая неверных. В книге судеб все записано, я все равно буду среди гурий в раю!

– Даже раньше, чем ты думаешь, – заметил Тимофей.

Он нагнулся над пленным, распахнул его полушубок и рванул за шнурок, поддерживающий штаны. Бросил степняка лицом вниз и спустил с него узкие кожаные шаровары, обнажив посиневшие ягодицы.

– Сейчас воткнем тебе раскаленный шомпол так, чтобы он сзади достал до поганого языка! А потом привяжем к лошади и отпустим ее в степь.

– Кончать пора, – вытащив шомпол из костра, хмуро сказал Рваный. – Воронье уже слетается на падаль, как бы орда не заметила.

– Нет! – истошно завопил пленник, судорожно извиваясь всем телом. – Нет!

Один из казаков сел ему на плечи, другой прижал ноги. Атаман слегка коснулся раскаленным концом шомпола вздрагивавших ягодиц татарина.

– О-у! – дико завыл тот, захлебываясь криком. – Нет, нет!

– Говори, говори! – орал ему в ухо Тимофей. – Сколько всадников?

– Три сотни, – разом обмякнув, простонал степняк. – Они близко, очень близко.

– Куда идете? – продолжал допытываться Головин. – Ну? Где орда?

– Не знаю… У-у, шайтан! – Татарин стал кусать землю. – Мурзы Джембойлукской орды не говорят простому воину, куда лежит путь коней. Вели на Русь!

– Где орда? – Рваный вновь слегка прижег татарина.

– Ай, ай! – взвизгнул пленный. – Сначала мы пошли… Другие ждать будут… Хан Гирей в Крыму сидит…

Осыпая комья земли, в балку скатился Тетеря. Лицо его было бледным как полотно.

– Татары!

– Близко? – Атаман уперся в него тяжелым взглядом.

– Идут, идут! – злобно засмеялся степняк. – Месть!

– Заткнись, – пнул его сапогом Тимофей. – Будет каркать.

– Полумесяцем раскинулись, – вытирая мокрое лицо шапкой, сообщил Аким. – Широко захватывают, видать, воронье заметили. Уже курган обтекают.

– Уходим, – быстро принял решение Иван.

Пленного подняли, бросили поперек седла, стянули ему руки и ноги под брюхом лошади. Привязали к коню тело погибшего Гаврилы Щукина и бережно усадили Гурьяна. Тимофей поднял его саблю. Через минуту маленький отряд, держа в центре раненого и пленного, на рысях вымахал из балки. Поднявшись на стременах, Головин посмотрел вперед и понял: опоздали! Степь словно ожила и задрожала от топота копыт вражеской конницы. Смертельной петлей татары захлестнули курган и балку, в которой допрашивали пленного. Тут и там мелькали мохнатые шапки, доносилось ржание лошадей.

Нет, хитрые и коварные степняки, искушенные в деле набегов и схваток, не станут принимать боя даже с кучкой казаков – зачем, если русским просто некуда деваться? Сейчас закружится страшная карусель всадников, полетят меткие стрелы, падут наземь кони, а там наступит черед арканов: сыромятные и сплетенные из конского волоса петли затянутся на руках, на горле, скользнут к ногам…

– Заводных вперед! – прокричал атаман. – Ружья готовь!

Казаки погнали перед собой заводных лошадей, посвистом и гиком заставляя их все ускорять и ускорять бег. Использовать против врага его же излюбленный прием – пробить чужой строй заводными лошадьми? Пожалуй, сейчас это единственная надежда вырваться из западни. А там как Бог даст, лишь бы кони вынесли!

Татары пустили стрелы, бухнуло несколько выстрелов. Летевшие впереди кони кувырнулись, но остальные уже успели ударить по степнякам, заставив их смешаться. Казаки дали жидкий залп из ружей и врубились в татарский строй. Тимофей, держа сабли в обеих руках, чертом вертелся в седле, отражая и нанося удары. Прорваться, во что бы то ни стало прорваться! Надо подать весть о набеге и доставить пленного. Наверняка он сказал далеко не все, что знает.

Отбив занесенную над головой саблю татарина в лисьей шапке, Головин быстро ткнул его клинком в живот и, резко развернувшись, успел достать еще одного, рубанув поперек лица. Некогда смотреть, что с ними стало, – уже налетели другие, грозя раскроить череп острой сталью.

Два молодых наездника начали наседать на Тимофея, крикнув остальным, чтоб не мешали им расправиться с русским. Горяча коней и дерзко смеясь, они вертели саблями, готовясь, рубанув сплеча, развалить казака до седла.

Сильно сжав коленями бока жеребца, Головин направил его прямо на врагов, стремясь проскочить между ними, но в последний момент неожиданно отвернул и поднял вороного на дыбы. Сверкнула на солнце сабля и, описав короткий полукруг, снесла голову первому наезднику, оказавшемуся справа от Тимофея. А слева уже вывернулся второй: целясь клинком то в бок, то в шею, он вихрем налетал и тут же отскакивал прочь. Татарин был ловок, увертлив, как уж, легко правил конем, умело закрывался небольшим круглым щитом, украшенным чеканными медными бляшками. Вот он снова наскочил, стараясь рассечь концом сабли грудь казака.

Головин принял удар на скрещенные клинки и сильно развел их в стороны, заставив степняка отвести назад руку.

– Вах! – вскрикнул наездник и начал сползать с седла: его правая рука, мгновение назад сжимавшая саблю, упала под копыта коня. Крепко учил биться чернец Родион!

Тимофей выхватил из-за пояса пистолет, выстрелил в пытавшегося ткнуть его копьем татарина и стрелой вылетел из свалки. Впереди, держа за узду лошадь с пленным, торопливо уходил в степь Иван Рваный. Чуть отстав от него, скакали еще двое казаков. Но вот один пошатнулся и упал на гриву коня – догнала шальная пуля.

Погонять вороного не было нужды: ему словно передалась тревога Тимофея, и он летел быстрее ветра, струной вытягивал сильное тело и, казалось, почти не касался копытами земли. Сзади жутко выли татары, мимо уха вжикнула стрела, дробью рассыпался топот погони. Степняки не хотели выпустить уже попавших в их руки и обреченных на смерть: в Диком поле один закон – либо ты, либо тебя!

Только позволь уйти казакам – и они поднимут на перехват набега Донское Войско. А что против него три сотни всадников? Нет, надо волками гнать по степи остатки сторожевой станицы, не давая ей передышки, пока не подкосятся ноги коней, пока не падут они, пятная траву потоками крови из ноздрей. Срубить казачьи головы, насадить их на копья и привезти из набега, как почетный трофей. На ходу перескакивать на свежих, заводных лошадей и гнать, гнать, гнать!..

Поравнявшись с атаманом, Тимофей увидел, что рядом с ним скачет только Аким Тетеря. Итак, их осталось всего трое, не считая пленного татарина, мешком брошенного поперек седла. Левый рукав у Ивана набух темной кровью, рука повисла плетью, а Тетеря ничего, целехонький, – лишь багровый след удара на скуле да разодран сапог.

– Дым! – покосившись на Головина налитым кровью глазом, просипел Рваный и направил коня к дальнему кургану.

– Ги-и-и-их! – кричал Аким, подгоняя скакунов.

На дальнем кургане загодя были сложены охапки сухой травы и валежник для костра, чтобы столбом дыма оповестить другие сторожевые станицы о появлении орды. И теперь Иван рвался туда, надеясь, что успеет предупредить своих, помешает врагу застать их врасплох.