Ночь над водой Фоллетт Кен

Глава первая

Ничего романтичнее этого самолета придумано до сих пор не было.

Стоя на пирсе Саутхемптона в половине первого в день объявления войны, Том Лютер вглядывался в небо с чувством нетерпения и страха. Он ждал прибытия самолета. Лютер мурлыкал едва слышно одну и ту же вступительную мелодию бетховенского концерта «Император», возбуждающую и как нельзя более уместно воинственную.

Вокруг собралась толпа – энтузиасты воздухоплавания, мальчишки, зеваки. Лютер вспомнил, что это девятое приводнение «Клипера» компании «Пан-Американ» у причала Саутхемптона, однако ощущение новизны еще не пропало. Самолет был настолько необыкновенный, настолько захватывал дух, что люди жаждали на него поглазеть даже в тот день, когда их страна вступила в войну. Неподалеку от того же причала стояли два внушительных океанских судна, вздымавшихся над головами людей, но плавучие отели утратили свою прежнюю магию: все глаза были устремлены в небо.

Люди говорили о войне, в ушах Лютера звучали их голоса с чисто английским акцентом. Детей перспектива военных действий приводила в восторг, мужчины со знанием дела рассуждали о танках и артиллерии, только женщины мрачно молчали. Будучи американцем, Лютер надеялся, что его страна не ввяжется в войну: зачем она Америке? Что касается нацистов, то одно о них можно сказать определенно – они жестко противостоят коммунизму.

Лютер занимался бизнесом, производством шерстяных тканей, и в не столь давнее время имел на своей фабрике массу неприятностей от красных. Он буквально зависел от их благосклонности, и они едва его не разорили. До сих пор не может вспоминать об этом спокойно. Магазин мужской одежды его отца, можно сказать, сровняли с землей еврейские конкуренты, а потом коммунисты – в основном те же евреи! – взялись и за «Сукно Лютера». Тогда он познакомился с Рэем Патриаркой, и жизнь Лютера переменилась к лучшему. Люди Патриарки знали, как нужно поступать с коммунистами. Для начала участились разного рода несчастные случаи. У одного из самых горячих активистов затянуло руку в ткацкий станок. Профсоюзного зазывалу убили в драке. Двое рабочих, которые жаловались на отсутствие техники безопасности, оказались участниками потасовки в баре и попали в больницу. Женщина-смутьянка, подавшая на компанию Лютера в суд, забрала свой иск назад, когда у нее вдруг сгорел дом. Патриарке хватило пары недель: больше волнений не было. Рэй Патриарка знал то, что до него понял Гитлер: с коммунистами следует поступать как с тараканами – давить. Лютер даже пристукнул ногой, продолжая напевать Бетховена.

От причала для летающих лодок авиакомпании «Империал эйруэйз» в Хайте отчалил катер и начал курсировать взад-вперед по лагуне вдоль посадочной зоны, подбирая плавающий мусор. Шепот нетерпения прошелестел в толпе: значит, самолет уже близко.

Первым увидел его мальчишка в больших новых ботинках. Бинокля у него не было, но глаза одиннадцатилетнего ребенка оказались сильнее линз.

– Вот он! – завизжал паренек. – «Клипер» летит! – Он показывал на юго-запад.

Все головы повернулись в ту же сторону. Сначала Лютер разглядел лишь смутное пятнышко, которое вполне могло оказаться птицей, но скоро очертания проступили четче, и возбужденный гул пробежал по толпе: люди подтверждали, что мальчик прав.

К этому самолету прилепилось прозвище «Клипер», но официально он назывался «Боинг-314». «Пан-Американ» заказала компании «Боинг» спроектировать самолет, способный перевозить пассажиров через Атлантику в обстановке полного комфорта, и вот результат: громадный, величественный, неимоверно мощный воздушный лайнер – настоящий летающий дворец. Авиакомпания получила шесть машин и заказала еще шесть. По элегантности и комфорту они ничуть не уступали океанским пассажирским судам, стоявшим у пристани Саутхемптона, но те пересекали Атлантику за четыре-пять дней, а «Клиперу» на это требовалось от двадцати пяти до тридцати часов.

Он похож на крылатого кита, подумал Лютер, когда самолет приблизился. Крупная тупая морда, как у кита, массивное туловище и сужающийся хвост, завершающийся двумя высоко вздернутыми плавниками. Под крыльями можно было разглядеть пару обрубленных крыльев, предназначенных для устойчивости самолета, когда он плывет по воде. На днище машины виден острый будто нож киль, совсем как у быстроходных катеров.

Вскоре стали различимы большие прямоугольные иллюминаторы, вытянувшиеся двумя асимметричными линиями, обозначавшими два уровня фюзеляжа. Лютер прилетел в Англию на «Клипере» ровно неделю назад и потому был знаком с его внутренним устройством. Верхний этаж состоял из кабины пилотов и багажных отсеков, нижний – целиком отдан пассажирам. Вместо сидений, выстроившихся рядами, тут были устроены следующие один за другим салоны с диванами-кроватями. Когда наступало время еды, главный салон превращался в столовую, ночью диваны преображались в кровати.

Все было сделано для того, чтобы изолировать пассажиров от внешнего мира и неблагоприятных погодных условий за иллюминаторами. Толстые ковры, мягкое освещение, бархатная обивка, успокаивающие краски, тяжелые портьеры. Надежная шумоизоляция превращала рев мощных двигателей в отдаленный умиротворяющий гул. Капитан спокоен и властен, команда в униформе компании красива как на подбор, стюарды вежливы и внимательны. Учтены любые надобности, еда и напитки подавались по первому требованию, все, чего можно было пожелать, появлялось точно по волшебству, в том числе и свежая клубника на завтрак, на ночь постели закрывались занавесками. Внешний мир начинал казаться нереальным, похожим на кадры фильма, как бы возникающие в иллюминаторах, мир внутри самолета превращался в самодостаточную Вселенную.

Этот комфорт обходился недешево. Билет туда и обратно стоил шестьсот семьдесят пять долларов – половина цены небольшого дома. Пассажирами являлись в основном королевские особы, кинозвезды, председатели правлений крупных корпораций и президенты небольших стран.

Том Лютер не принадлежал ни к одной из этих категорий. Он был богат, но деньги доставались ему нелегко, и в нормальных обстоятельствах Лютер предпочитал ими не швыряться. Однако ему пришлось познакомиться с этим самолетом. Некое могущественное лицо поручило Лютеру опасное задание – прямо сказать, очень опасное. Денег ему оно не сулило, но сделать этого весьма влиятельного человека обязанным за оказанную услугу было дороже любых денег.

Правда, задание могут еще отменить: должен поступить последний сигнал. Лютер то с нетерпением ожидал этого сигнала, то надеялся, что ему все-таки ничего не придется делать.

Самолет снижался под углом, задрав вверх носовую часть. Он был уже совсем близко, и Лютер в который раз подивился его громадным размерам. Он знал, что длина его сто шесть футов, а расстояние между кончиками крыльев – сто пятьдесят два фута, но цифры остаются всего лишь цифрами, пока сам не увидишь, как эта штуковина проносится у тебя над головой.

На какой-то момент создалось впечатление, что воздушный лайнер не летит, а падает и вот-вот плюхнется камнем в море и пойдет ко дну. Затем показалось, что он завис над самой поверхностью воды, словно подвешенный на веревке и надолго застывший в нерешительности. Наконец самолет коснулся воды, заскользил, разрезая верхушки волн, будто камень, брошенный по поверхности воды, и вздымая горы пены. Волнение в защищенной от штормов лагуне было крайне незначительным, и в следующее мгновение корпус авиалайнера опустился в воду, подобно взрыву взметнув вверх новые тучи брызг.

Он разрезал носом поверхность, оставляя за собой белую борозду и высоко раскидывая по обеим сторонам облачка водяной пыли, и самолет напомнил Лютеру утку, садящуюся на озеро, раскрыв крылья и поджав лапки. Фюзеляж опустился ниже, отчего водяная завеса по обеим его сторонам стала еще гуще, и тут же рванулся вперед. Пока самолет выравнивался, глубже погружая в воду свое китовое брюхо, брызг не стало меньше. Наконец его нос опустился. Скорость медленно угасала, тучи брызг сменились накатом волн, самолет тихо и смиренно заскользил по поверхности акватории, подобно кораблю, чем он, в сущности, и был сейчас, словно никогда не помышлял о том, чтобы взмыть в небо.

Лютер вдруг понял, что во время посадки он невольно задержал дыхание, и теперь выдохнул со стоном облегчения. И снова принялся напевать любимую мелодию.

Самолет медленно приближался к пристани. Неделю назад Лютер сошел с нее на землю. Пристань представляла собой паром специальной конструкции с причалами по обеим сторонам. Через несколько минут самолет с носа и хвоста привяжут канатами к пиллерсам и потянут задним ходом на стоянку между причалами. Затем первыми из двери, расположенной над широким водным крылом, появятся привилегированные пассажиры, пройдут по нему на пристань и оттуда по мосткам переберутся на твердую землю.

Лютер отвернулся и тут же замер. За его плечами стоял человек, которого он до сих пор не заметил: мужчина почти одного с ним роста в темно-сером костюме и котелке, словно клерк, задержавшийся по дороге в контору. Лютер собирался было пройти мимо него, но, приглядевшись внимательнее, понял, что это вовсе не клерк. Высокий лоб, ярко-голубые глаза, длинный подбородок и тонкие жесткие губы. Постарше Лютера, лет эдак сорока, но широкий размах плеч говорил об отличной физической форме. Красив, но в этой красоте таилось нечто опасное. Он посмотрел Лютеру прямо в глаза.

Бетховенская мелодия оборвалась в голове Тома Лютера.

– Я – Генри Фабер, – представился мужчина.

– Том Лютер.

– У меня для вас сообщение.

Сердце Лютера екнуло. Он попытался скрыть волнение и заговорил такими же отрывочными фразами:

– Что ж. Валяйте.

– Человек, который вас интересует, в среду вылетает этим самолетом в Нью-Йорк.

– Вы уверены?

Мужчина жестко посмотрел на Лютера и ничего не ответил.

Лютер мрачно кивнул. Значит, задание не отменяется. Все лучше, чем неопределенность.

– Благодарю вас.

– Это не все.

– Слушаю.

– Есть и вторая часть послания: не подведите нас.

Лютер глубоко вздохнул.

– Скажите им, чтоб не волновались, – сказал он с уверенностью в голосе, какой на самом деле не чувствовал. – Этот тип, быть может, вылетит из Саутхемптона, но в Нью-Йорке ему не бывать.

Ангар технического обслуживания компании «Империал эйруэйз» располагался на другой стороне лагуны от саутхемптонского причала. Механики компании обслуживали «Клипер» под наблюдением бортинженеров «Пан-Американ». На данном рейсе бортинженером являлся Эдди Дикин.

Это была серьезная работа, и на нее отводилось целых три дня. После высадки пассажиров на стоянке номер сто восемь «Клипер» на буксире отгоняли в Хайт. Там, на воде, «Клипер» устанавливали на подвижную платформу и по стапелям, подобно киту, уложенному на каталку, загоняли в огромный зеленый ангар.

Во время трансатлантического перелета неимоверная нагрузка ложилась на двигатели. На самом длинном отрезке маршрута, от Ньюфаундленда до Ирландии, самолет находился в воздухе в течение девяти часов (а на обратном пути, против доминирующих в этом регионе ветров, полет затягивался до шестнадцати с половиной часов). Час за часом поступало топливо, свечи давали искру, четырнадцать поршней в четырнадцати цилиндрах каждого из четырех громадных двигателей без устали двигались вверх и вниз, а пятиметровые пропеллеры рассекали облака, дожди и бури.

В этом для Эдди и заключалась инженерная романтика. Просто поразительно, как мог человек создать двигатели, четко и бесперебойно работающие много часов подряд! Столько всего в этом сложном организме могло дать сбой, столько движущихся частей нужно было изготовить с немыслимой точностью и подогнать одну к другой, чтобы их не сорвало, не заклинило, чтобы они просто не износились, таща на себе самолет весом в сорок одну тонну на расстояние больше тысячи миль.

Утром в среду «Клипер» будет готов проделать все это снова.

Глава вторая

Начало войны пришлось на прекрасный, мягкий и солнечный воскресный день позднего лета.

За несколько минут до того, как эту новость сообщили по радио, Маргарет Оксенфорд вышла из просторного кирпичного особняка, родительского дома, недовольная тем, что ее заставили идти в церковь, да еще в пальто и шляпе в такую жару. В дальнем конце деревни раздавался монотонный перезвон единственного колокола с церковной колокольни.

Маргарет терпеть не могла церковь, но отец и слышать не хотел о том, чтобы она пропустила службу, хотя ей уже исполнилось девятнадцать и она стала достаточно взрослой, чтобы самой решать, как ей относиться к религии. Год назад она набралась мужества и заявила ему, что ходить туда не желает, но отец от нее просто отмахнулся. Маргарет тогда сказала ему: «Не кажется ли тебе, что с моей стороны будет лицемерием ходить в церковь, не веруя в Бога?» Отец ответил: «Не будь смешной», только и всего. Поверженная и рассерженная, она сразу же пришла к матери, объявив той, что, достигнув совершеннолетия, никогда больше не переступит церковного порога, на что мать возразила: «Это будет всецело зависеть от твоего мужа, дорогая». Споры для них троих на том и закончились, но Маргарет не могла скрыть раздражение каждое воскресное утро.

Из дома вышли ее сестра и брат. Элизабет исполнился двадцать один. Она была высокого роста, нескладная и некрасивая. Сестры с течением времени узнали друг о друге все. Многие годы они всегда были рядом, никогда не ходили в школу и получили беспорядочное образование от домашних учителей и гувернанток. У них никогда раньше не имелось друг от друга секретов. Но в недавнее время они начали отдаляться. Повзрослев, Элизабет усвоила традиционно строгие родительские ценности и представления: она была крайне консервативной роялисткой, слепа к новым идеям и враждебна к переменам. Маргарет двинулась в прямо противоположном направлении. Она стала феминисткой и социалисткой, интересовалась джазовой музыкой, кубистской живописью и верлибром. Элизабет считала Маргарет, заразившуюся радикальными идеями, нелояльной по отношению к семье. Маргарет раздражала глупость сестры, но ее глубоко огорчало и печалило, что они больше не близки, как когда-то раньше. А иных друзей у нее практически не было.

Перси исполнилось четырнадцать. Он был равнодушен к радикальным идеям, но в него вселилась обычная в его возрасте зловредность, и Перси сочувствовал бунтарству сестры Маргарет. Оба они, страдая от отцовской тирании, ободряли и поддерживали друг друга, а Маргарет просто души в нем не чаяла.

Минутой позже появились родители. Отец надел чудовищный оранжево-зеленый галстук. Он был невосприимчив к цвету, хотя скорее всего этот галстук купила мать. У матери были рыжие волосы и глаза цвета морской волны, бледное, накрашенное лицо, и вся она словно источала оранжево-зеленое сияние. В черных волосах отца появилась седина, лицо приобрело багровый оттенок, и галстук на нем смотрелся как сигнал тревоги.

Элизабет, с ее черными волосами и неправильными чертами лица, походила на отца. Маргарет напоминала мать, ей был бы к лицу шарф расцветки отцовского галстука. Перси менялся настолько стремительно, что никто не взялся бы сказать, чьи черты он в конечном счете унаследует.

Они зашагали по длинной дороге, что начиналась за воротами, в направлении небольшой деревни. Отцу принадлежала значительная часть домов и ферм на многие мили от дома. Богатство не было его заслугой: серия браков в начале девятнадцатого века соединила три самые состоятельные семьи землевладельцев в графстве, и возникшее в результате громадное имение передавалось в целости и сохранности от поколения к поколению.

Пройдя по деревенской улице и через зеленую лужайку, они подошли к церкви, сложенной из серого камня. Входили в нее в строго определенном порядке: сначала отец и мать, за ними Маргарет с Элизабет, шествие замыкал Перси. Когда Оксенфорды пробирались по проходу к своей скамье, прихожане-односельчане в знак приветствия прикладывали пальцы ко лбам. Фермеры побогаче, все без исключения отцовские арендаторы, почтительно кланялись, представители среднего сословия – доктор Роуан, полковник Смайс и сэр Альфред – вежливо кивали. Этот смешной ритуал всякий раз заставлял Маргарет сгорать от стыда. Разве не все люди равны перед Всевышним? Ей хотелось крикнуть: «Мой отец ничем не лучше любого из вас и гораздо хуже многих!» Может быть, уже совсем скоро она наберется храбрости. Если Маргарет устроит сцену в церкви, ей, наверное, путь туда будет наконец закрыт. Но пугала мысль о том, как может поступить со своей непокорной дочерью ее отец.

Когда они подошли к своей скамье и все глаза были устремлены на них, Перси произнес театральным шепотом, но достаточно громко, чтобы его услышали:

– Замечательный галстук, папа.

Маргарет едва удержалась от хохота. Они с Перси быстро сели и спрятали лица руками, точно в молитве, пока не прошел приступ смеха. Наконец она успокоилась.

Викарий произнес молитву о блудном сыне. Маргарет подумала, что старый дурак мог бы выбрать тему более созвучную тому, что было у всех на уме: близость войны. Премьер-министр направил Гитлеру ультиматум, который фюрер проигнорировал, и объявление войны ожидалось с минуты на минуту.

Маргарет боялась войны. Парень, которого она любила, погиб на Гражданской войне в Испании. Это случилось больше года назад, но она все еще изредка плакала по ночам. Для нее война означала, что тысячи девушек постигнет такое же горе. Мысль эта была невыносима.

И все же какой-то частью своей души она хотела войны. На протяжении нескольких лет Маргарет до боли страдала из-за трусости, проявленной Британией во время войны в Испании. Ее страна стояла в сторонке и наблюдала, как шайка бандитов, вооруженных Гитлером и Муссолини, свергает избранное народом социалистическое правительство. Сотни молодых идеалистов со всей Европы отправились в Испанию сражаться за демократию. Им не хватало оружия, а демократические правительства мира отказались его поставлять; молодые люди гибли, а Маргарет и ей подобные испытывали гнев, стыд и бессилие. Если Британия выступит теперь против фашизма, Маргарет сможет снова гордиться своей страной.

Была и другая причина, заставлявшая ее сердце стучать сильнее при мысли о войне. Потому что война наверняка положит конец жалкому, унизительному существованию Маргарет в доме родителей. Ее душили, приводили в отчаяние их невыносимо унылые, неизменные ритуалы, их бессмысленное светское времяпрепровождение. Она хотела бежать, зажить собственной жизнью, но это казалось немыслимым: Маргарет не достигла совершеннолетия, у нее не имелось денег, она не чувствовала себя годной к какой бы то ни было работе. Но конечно, с жаром уверяла Маргарет себя, все изменится, как только начнется война.

Она с восторгом читала о том, как в прошлую войну женщины переодевались в брюки и шли работать на заводы. Теперь женские подразделения есть в армии, во флоте, в авиации. Маргарет мечтала записаться добровольцем во Вспомогательную территориальную службу (ВТС) – женскую армию. Единственный практический навык, которым она владела, – это вождение машины. Отцовский шофер Дигби научил ее управлять «роллс-ройсом», а Ян, погибший друг, позволял ей гонять на мотоцикле. Она могла бы управиться и с моторной лодкой, недаром у отца была маленькая яхта в Ницце. В ВТС потребуются водители санитарных машин и мотоциклисты-связные. Она представляла себя в форме, со шлемом на голове, мчащуюся с бешеной скоростью на мотоцикле с важным рапортом с одного поля боя на другое, а фото Яна будет всегда в нагрудном кармане ее гимнастерки цвета хаки. Она была уверена в своей храбрости, лишь бы только дали шанс.

Войну и в самом деле объявили, пока шла служба, о чем прихожане узнали несколько позже. В одиннадцать двадцать восемь, во время службы, объявили даже воздушную тревогу, но до деревни эта новость не дошла, да и сама тревога оказалась ложной. Так и получилось, что семья Оксенфорд отправилась из церкви домой, не зная, что началась война с Германией.

Перси изъявил желание взять ружье и поохотиться на зайцев. Стрелять умели все – это было любимое семейное увлечение, почти одержимость. Но отец, разумеется, запретил, потому что по воскресеньям это не полагалось. Перси расстроился, но подчинился. Хотя в нем и сидела частица дьявола, он еще не дорос до того, чтобы открыто перечить отцу.

Маргарет нравилось озорство брата. Он был единственным солнечным лучиком в ее мрачной жизни. Временами ей тоже хотелось подтрунивать над отцом и посмеиваться за его спиной, как это делал Перси, но Маргарет понимала, что шуточками ничего не добьется.

Дома они с удивлением увидели босоногую горничную, поливающую цветы в холле. Отец ее не узнал.

– Кто вы такая? – рявкнул он.

– Ее фамилия Дженкинс, – с мягким американским акцентом объяснила мать. – Она служит у нас с этой недели.

Девушка отвесила поклон.

– А где, черт возьми, ее туфли? – спросил отец.

На лице девушки мелькнуло недоумение, и она бросила укоризненный взгляд на Перси:

– Извините, ваша светлость, но молодой лорд Ислей… – Граф Ислей – титул Перси. – Он сказал мне, что горничные в знак уважения к хозяевам должны по воскресеньям ходить босиком.

Мать вздохнула, отец сердито заворчал. Маргарет не удержалась и хмыкнула. Это была любимая проказа Перси: рассказывать новым слугам о домашних правилах, разумеется, вымышленных. Он говорил всякие смехотворные вещи с невозмутимым лицом, и, учитывая, что за семьей закрепилась репутация людей взбалмошных, его выдумкам верили.

Перси всегда умел рассмешить Маргарет, но сейчас ей было жаль бедную горничную, босоногую, с глупым выражением на лице.

– Пойди обуйся, – сказала мать.

– И не верь ни одному слову лорда Ислея, – добавила Маргарет.

Они сняли шляпы и вошли в маленькую столовую при кухне. Маргарет дернула Перси за волосы и прошептала:

– Это жестоко с твоей стороны.

Перси только улыбнулся: он был неисправим. Брат однажды сказал викарию, что отец ночью умер от сердечного приступа, и вся деревня находилась в трауре, пока не выяснилось, что это вранье.

Отец включил радиоприемник, и вот тут-то они услышали, что Британия объявила войну Германии.

Маргарет почувствовала дикую радость в груди, какую испытывала от быстрой езды на машине или когда взбиралась на верхушку высокого дерева. Больше не нужно мучиться неизвестностью: будут трагедии и горе, боль и печаль, но это теперь неизбежно, жребий брошен, и остается только одно – сражаться. От этой мысли сердце ее забилось сильнее. Все теперь пойдет по-иному. Станет не до общественных условностей, женщины тоже будут сражаться, классовые барьеры рухнут, все начнут работать сообща. Она уже ощущала на губах вкус свободы. Начнется война с фашистами, теми самыми, что убили беднягу Яна и еще тысячи прекрасных молодых людей. Маргарет не считала себя мстительной, но, думая о борьбе с фашистами, она жаждала мести. Чувство было незнакомое, одновременно пугающее и волнующее.

Отец был вне себя от возмущения. И без того полный и краснолицый, когда гневался, он, казалось, теперь вот-вот лопнет.

– Проклятый Чемберлен! – закричал он. – Жалкий и ничтожный негодяй!

– Олджернон, пожалуйста, не надо, – попыталась остановить мать поток его брани.

Отец когда-то принимал участие в основании Британского фашистского союза. В те времена он был совсем другим человеком: не только моложе, но и стройнее, красивее и не таким вспыльчивым. Он умел очаровывать людей, завоевывать их расположение. Написал противоречивую брошюру под названием «Полукровки: угроза расового вырождения» – о том, что цивилизация покатилась под откос с тех пор, как европейцы начали смешиваться с евреями, азиатами и даже неграми. Он вступил в переписку с Адольфом Гитлером, которого считал самым выдающимся государственным деятелем после Наполеона. Каждый уик-энд он устраивал пышные приемы для политиков, в том числе иностранных, а однажды – это было незабываемое событие – на прием явился даже король. Беседы затягивались далеко за полночь, дворецкий без устали подносил из подвала бренди, пока лакеи позевывали в вестибюле. Все годы Депрессии отец ждал, когда страна призовет спасти ее в трудную минуту и предложит ему пост премьер-министра в правительстве национального возрождения. Но никто его не звал. Субботних приемов поубавилось, они стали не столь шикарными, все больше знатных особ публично отрекались от Британского фашистского союза. И отец в конце концов стал озлобленным, разуверившимся человеком. Прежний его шарм улетучился вместе с самоуверенностью. Некогда красивое лицо исказилось от озлобления, скуки и алкоголя. А что касается ума, то вряд ли вообще это была сильная сторона отца: Маргарет прочитала его брошюру и нашла ее не только лживой, но и глупой.

В последние годы политическая платформа отца сузилась до одной навязчивой идеи: Британия и Германия должны объединиться против Советского Союза. Он пропагандировал ее в журнальных статьях и письмах редакторам газет и в тех все более редких случаях, когда его приглашали выступить на политических митингах и в дебатах в студенческих сообществах. Он упрямо отстаивал свою идею вопреки тому, что события в Европе делали ее все более нереалистичной. С началом войны между Британией и Германией надежды его окончательно рушились, и Маргарет в смятении противоречивых чувств подумала даже, что ей немного жаль отца.

– Англия и Германия уничтожат друг друга, и в Европе воцарится атеистический коммунизм! – заявил он.

Упоминание об атеизме всколыхнуло в душе Маргарет постоянную обиду: о ее вынужденной обязанности посещать церковь.

– Мне все равно, я атеистка, – объявила она.

– Это немыслимо, дорогая, – отозвалась мать. – Ты принадлежишь к англиканской церкви.

Маргарет не удержалась от смеха. Элизабет, готовая разрыдаться, с горечью произнесла:

– Как ты можешь смеяться? Ведь произошла трагедия!

Элизабет восхищалась нацистами. Она говорила по-немецки – благодаря немке-гувернантке, задержавшейся в семье Оксенфордов дольше других воспитателей и учителей, обе сестры хорошо знали немецкий, – несколько раз ездила в Берлин и дважды обедала с самим фюрером. Маргарет считала нацистов снобами, которым льстило восхищение английской аристократки.

Маргарет повернулась к Элизабет:

– Настало время всем нам подняться против этих бандитов.

– Они не бандиты! – возмутилась Элизабет. – Это гордые, сильные, чистокровные арийцы, и то, что наша страна вступила с ними в войну, – настоящая трагедия. Отец прав – белые люди уничтожат друг друга, и мир достанется полукровкам и евреям.

Маргарет не желала слушать эту галиматью.

– Не вижу в евреях ничего плохого! – воскликнула она.

Отец поднял вверх палец:

– В них нет ничего плохого, когда они знают свое место.

– Согласно твоей фашистской теории, это место под каблуком солдатского сапога. – Она чуть не сказала «согласно твоей мерзейшей теории», но вдруг испугалась и сдержалась. Слишком сильно сердить отца было небезопасно.

– А по твоей большевистской теории, евреи должны всеми командовать! – вскинулась Элизабет.

– Я не большевичка, я – социалистка.

Перси, передразнивая акцент матери, печально произнес:

– Это немыслимо, дорогая, ты же принадлежишь к англиканской церкви.

Маргарет против собственного желания опять расхохоталась, и снова ее смех возмутил сестру:

– Ты хочешь разрушить все чистое и прекрасное, которое для тебя лишь повод для смеха.

Этот выпад вряд ли заслуживал ответа, но Маргарет все же хотелось высказать свою точку зрения. Она повернулась к отцу:

– Ну, насчет Невилла Чемберлена я с тобой согласна. Он значительно ослабил наши военные позиции, позволив фашистам захватить Испанию. Теперь враг не только на востоке, но и на западе.

– Чемберлен вовсе не отдал Испанию фашистам, – возразил отец. – Британия подписала с Германией, Италией и Францией пакт о невмешательстве. Мы всего лишь оставались верны своему слову.

Это было сплошное лицемерие, что он сам хорошо понимал. Маргарет даже покраснела от возмущения.

– Мы оставались верны своему слову, тогда как немцы и итальянцы нарушили свое! – запротестовала она. – Потому-то фашисты получили оружие, а демократам не помог никто… Кроме героев-добровольцев.

Воцарилась неловкая тишина, которую нарушила мать:

– Мне ужасно жаль, что Ян погиб, дорогая, но он оказывал на тебя очень дурное влияние.

Внезапно Маргарет почувствовала, что сейчас разрыдается.

Ян Рочдейл воплощал все лучшее, что пока случилось в ее жизни, и боль при мысли о его смерти душила ее.

Годами она танцевала на охотничьих балах с пустоголовыми аристократами, юношами, у которых на уме не было ничего, кроме охоты и выпивки, и Маргарет уже почти отчаялась встретить человека своего возраста, такого, который был бы ей интересен. Ян вошел в ее жизнь как луч света; после его смерти она прозябала во мраке.

Он учился в Оксфорде на последнем курсе. Маргарет хотела бы поступить в университет, но вряд ли бы ее приняли: она не окончила школу. Однако Маргарет очень много читала – а что еще делать! – и радовалась встрече с человеком своего круга, с кем можно было обсуждать самые разные идеи. Он без какой-либо демонстрации чувства своего превосходства умел объяснять непонятные для нее вещи. Ян оказался самым здравомыслящим человеком из всех, с кем ей довелось познакомиться, он обладал безграничным терпением в споре и был начисто лишен интеллектуального тщеславия – никогда не делал вида, что понимает, если чего-то недопонимал. И Маргарет полюбила его с первой же встречи.

Долгое время она не воспринимала свое чувство к нему как любовь. Но однажды он объяснился с ней – неловко, с трудом подбирая слова, что было для него нехарактерно, – в конце концов выдавив: «Я думаю, что я тебя люблю. Это все испортит?» И тогда она радостно осознала, что тоже влюблена.

Он изменил всю ее жизнь. Маргарет словно перебралась в другую страну, где все было по-иному: пейзаж, погода, люди, еда. Ее все радовало. Тяготы жизни в родительском доме стали казаться мелочью.

Ян продолжал быть светочем в ее судьбе и после того, как вступил в Интернациональную бригаду и уехал в Испанию сражаться за законное социалистическое правительство против фашистских мятежников. Она гордилась им, потому что он смело отстаивал свои убеждения и был готов пойти на смерть за дело, в которое верил. Изредка от него приходили письма. Однажды он прислал стихи. Затем она получила письмо, где говорилось, что Ян погиб – его разорвало на части прямым попаданием снаряда, и Маргарет почувствовала, что ее жизнь кончилась.

– Дурное влияние, – с горечью повторила она слова матери. – Конечно. Ведь он научил меня ставить под сомнение догмы, не верить лжи, ненавидеть невежество и презирать лицемерие. Потому я и не вписываюсь в цивилизованное общество.

Отец, мать и Элизабет заговорили одновременно, но тут же смолкли, потому что ничего нельзя было разобрать, и наступившую паузу внезапно заполнил Перси:

– Кстати, о евреях. Я нашел в подвале любопытную картинку, она была в одном из старых стамфордских сундуков. – В Стамфорде, штат Коннектикут, жила семья матери. Перси извлек из кармана рубашки мятую, поблекшую коричневую фотографию. – Насколько мне известно, мою прабабушку звали Рут Гленкарри, верно? – спросил он мать.

– Да, это мама моей матери. Что же ты обнаружил, милый?

Перси передал фотографию отцу, и все сгрудились вокруг него. На снимке была запечатлена уличная сценка в американском городе, вероятнее всего, в Нью-Йорке, лет семьдесят назад. На переднем плане красовался еврей лет тридцати, с черной бородой, в рабочей одежде и шляпе. Он стоял возле тележки с точильным кругом. На тележке отчетливо проглядывала надпись «Рубен Фишбейн – точильщик». Рядом с ним стояла десятилетняя девочка в потрепанном ситцевом платье и тяжелых ботинках.

– Что это значит, Перси? – спросил отец. – Кто эти несчастные?

– Переверни снимок, – предложил Перси.

Отец перевернул фотографию. На обратной стороне было написано: «Руфь Гленкарри, урожденная Фишбейн, в возрасте 10 лет».

Маргарет посмотрела на отца. Его лицо исказилось от ужаса.

– Выходит, что мамин дедушка женился на дочери странствующего точильщика-еврея, но говорят, что в Америке такое в порядке вещей, – меланхолично заключил Перси.

– Это невозможно! – возмущенно возразил отец, но голос его дрожал, и Маргарет показалось, что он счел такое вполне вероятным.

– Между прочим, – безмятежно продолжал Перси, – у евреев национальность передается по материнской линии, значит, если бабушка матери была еврейкой, то я тоже еврей.

Отец побледнел. Мать озадаченно нахмурилась.

– Надеюсь, что немцы в этой войне не одержат победу, – обеспокоенно произнес Перси. – А то мне не разрешат ходить в кино, а матери придется пришивать желтые звезды к бальным платьям.

Это был уже перебор. Маргарет внимательно вгляделась в слова, начертанные на обороте фотографии, и все поняла:

– Твой почерк, Перси!

– Вовсе нет!

Но все уже это увидели. Маргарет весело хохотала. Перси нашел где-то старую фотографию и сделал шокирующую отца надпись, чтобы разыграть его. Тот попался на удочку и был просто ошеломлен, что неудивительно: каково расисту обнаружить, что его жена и дети смешанной крови? И поделом ему.

– Ну что за чушь! – Отец швырнул фото на стол.

– Как ты можешь, Перси! – укоризненно произнесла мать.

Родители сказали бы еще что-нибудь, но в этот момент отворилась дверь, и Бейтс, дворецкий с весьма скверным характером, возвестил:

– Завтрак подан, ваша светлость.

Вся семья прошествовала через холл в столовую. Ясное дело: подадут пережаренный ростбиф, как всегда по воскресеньям. Мать же положит себе только салат, потому что не ест ничего жареного, уверенная, что огонь уничтожает полезные качества продуктов.

Отец прочитал молитву, и все сели. Бейтс предложил матери копченую лососину. Копченые, маринованные или иным способом сохраненные продукты, по ее теории, были в полном порядке.

– Конечно, нам остается только одно, – сказала мать, накладывая в тарелку предложенную ей на подносе рыбу. Говорила она безапелляционно, как бы напоминая нечто общеизвестное. – Мы все должны перебраться в Америку и оставаться там, пока не кончится война.

Все словно оцепенели.

– Нет! – в ужасе выпалила Маргарет.

– Думаю, на сегодня споров больше чем достаточно. Давайте хотя бы позавтракаем в покое и согласии, – смиренно произнесла мать.

– Нет! – снова крикнула Маргарет. От возмущения она почти потеряла дар речи. – Вы… вы этого не сделаете, это, это… – Маргарет хотела обрушиться на родителей, обвинить их в трусости и предательстве, кричать во весь голос о своем презрении к ним, протестовать, но слова застревали в горле. – Это нечестно! – только и выдавила она.

Но даже столь слабый протест показался отцу недопустимым.

– Если ты не в состоянии попридержать язык, избавь нас от своего присутствия!

Маргарет поднесла салфетку к губам, пытаясь сдержать рыдания, отодвинула стул, встала и выбежала из комнаты.

Конечно, они планировали это на протяжении нескольких месяцев.

Перси после завтрака заглянул в комнату Маргарет и рассказал все подробности. Дом будет заколочен, мебель затянут чехлами, слуг распустят. Имение останется под надзором отцовского управляющего, который будет собирать арендную плату. Деньги останутся в банке, их нельзя переводить в Америку из-за валютных ограничений военного времени. Лошадей продадут, пледы засыплют нафталином, серебро надежно припрячут.

Элизабет, Маргарет и Перси разрешалось взять с собой по чемодану, остальное будет доставлено транспортной компанией. Отец забронировал билеты для всей семьи на «Клипер» компании «Пан-Американ», вылет в среду.

Перси потерял голову от возбуждения. Он уже летал на самолете, но «Клипер» – это совершенно другое дело. Самолет громадный и роскошный: несколько недель назад, когда полеты только начались, он не сходил с газетных полос. Полет в Нью-Йорк длится двадцать девять часов, и ночью, над Атлантикой, пассажиры ложатся спать.

Ничего не может быть возмутительнее, подумала Маргарет, они полетят в неслыханной роскоши, оставляя согражданам лишения, страдания, войну.

Перси убежал паковаться, а Маргарет легла, уставившись в потолок, горько разочарованная, дрожа от гнева и заливаясь слезами от бессилия хоть как-то изменить свою судьбу.

Она пролежала в постели и не выходила из комнаты до утра следующего дня.

В понедельник, с рассвета, когда она еще лежала в постели, в комнату вошла мать. Маргарет приподнялась на подушках и с ненавистью взглянула на нее. Та устроилась за туалетным столиком и смотрела на отражение дочери в зеркале.

– Пожалуйста, не ссорься с отцом, – сказала она.

– Но это же трусость! – крикнула Маргарет.

Мать побледнела:

– Дело не в трусости.

– Бежать из страны, когда начинается война!

– У нас нет выбора. Мы должны уехать.

– Может быть, объяснишь почему?

Мать повернулась к ней и посмотрела дочери прямо в глаза:

– Иначе твоего отца бросят за решетку.

Для Маргарет это было полной неожиданностью.

– С какой стати? Быть фашистом – еще не преступление.

– Но есть закон о чрезвычайном положении. Нас предупредил сочувствующий отцу чиновник министерства внутренних дел. Отца должны арестовать в конце недели, если он будет к тому времени находиться на территории Англии.

Маргарет трудно было поверить, что отца хотят посадить в тюрьму, будто мелкого жулика. Все оказывается не так просто, подумала она, война переворачивает жизнь с ног на голову.