Я спасу тебя от бури Мартин Чарльз

Глава 36

Дорогой Бог,

сегодня вечером случилось нечто ужасное. Мы сидели на веранде и играли в «Монополию», когда мистер Дампс пришел за нами. Я сразу же поняла по его лицу, что он не скажет ничего хорошего. Так оно и получилось. Мы все пошли к амбару, а потом мистер Дампс с Ковбоем отправились на пастбище, и он строго велел Броди оставаться на месте. Мы слышали очень странные и жуткие звуки, но ничего не могли разглядеть. Потом я узнала, что это был мистер Б. Он сломал ногу и пытался встать, но не мог, поэтому скользил и падал в грязь. Ковбой подошел к нему, успокоил как мог и позвал Броди. Когда Броди подошел к нему, то издал звук, какого я раньше никогда не слышала от мальчика. И это продолжалось довольно долго. Потом они на какое-то время замолчали. А потом мы услышали выстрел, и я едва не описалась. А мистер Б. перестал шевелиться. Мы стояли и боялись, пока Ковбой не вернулся в амбар, но у него было такое лицо, какого я еще не видела. Он рассказал, что случилось, и пошел заводить трактор. Потом они с Броди выкопали яму и опустили туда мистера Б. Мы пошли туда под дождем, когда они начали засыпать его землей. Броди был ужасно расстроен. Он сказал, что пытался выстрелить сам, но не смог и отдал пистолет своему папе. Но я не думаю, что это делает Ковбоя плохим человеком. Думаю, он сделал это, потому что мистер Б. очень страдал и кто-то должен был принять решение.

Мы устроили похороны под дождем. Я произнесла несколько слов над мистером Б.; я сказала, что он был хорошей лошадкой, и поблагодарила его, а потом добавила, что буду скучать о нем. И это правда. Мистер Дампс тоже сказал несколько слов. Мама молчала, а Ковбой просто стоял и смотрел на Броди.

Ковбой и Броди еще долго оставались под дождем. Он обнимал Броди за плечи. Через какое-то время Броди стал рыть землю руками, словно он пытался выкопать мистера Б. Он выкрикивал непонятные слова, а Ковбой старался удержать его. Потом Броди угомонился и только сидел в грязи, плакал и раскачивался из стороны в сторону. Один раз он вскрикнул: «Не-еет!» – и затряс головой. Ковбой просто обнимал его и ничего не говорил. Мы с мамой и мистером Дампсом стояли в амбаре и смотрели, поскольку не знали, что еще можно сделать. Мама обратилась к нему и спросила: «Может, мы могли бы?..» А мистер Дампс покачал головой и сказал: «Душевная боль похожа на извержение вулкана. – Он кивнул. – Я такое видел раньше. Если корка треснула, то ничего нельзя поделать, пока лава не выльется наружу. А этому мальчику много пришлось вытерпеть. Больше, чем некоторым взрослым людям». Думаю, мистер Дампс был прав, потому что примерно через час Броди с Ковбоем вернулись в амбар. Глаза Броди сильно покраснели, а его лицо было испачкано кровью и грязью. Мы привели его домой, где он помылся в душе, потом лег спать и быстро отключился. Я знаю, ведь я проверила.

Мама спросила, можем ли мы сегодня переночевать здесь и как-то помочь. Ковбой кивнул. Он сказал: «Я был бы благодарен» – и вышел на веранду. Мы с мамой долго лежали в постели и слушали, как он качается в старом кресле-качалке. Оно тихо поскрипывало.

Прошло довольно много времени, когда скрип прекратился, но я не слышала, как открылась дверь. Мама заснула, поэтому я выглянула наружу. Ковбоя уже не было на веранде; он вышел на пастбище. Дождь перестал, и звезды ярко сияли в небе. Думаю, ты мог хорошо видеть его. Я немножко прошла за ним, но не приближалась, так что он не мог заметить меня.

Он остановился рядом с могилой своего папы и долго стоял там, переминаясь с ноги на ногу. Он то скрещивал руки на груди, то засовывал их в карманы. Не знаю, зачем он это делал. Потом он вдруг упал на колени и лежал там, как будто целуя землю. Сначала мне показалось, что ему больно и я должна помочь ему, но потом я подумала, что это другая боль. Он издал звук, какого я никогда не слышала от мужчины. Это был глубокий, долгий стон, который повторился несколько раз.

Дорогой Бог,

солнце уже почти взошло, и Ковбой вернулся в дом. Думаю, этой ночью он вообще не спал. Его лицо выглядит измученным. У него большие и широкие плечи, но сегодня утром они повисли, как будто что-то давит на них сверху.

Я вижу холмик на пастбище, насыпанный над мистером Б. Можно лишь гадать, как он лежит там, в холодной сырой земле. Но полагаю, сейчас он даже не знает, где лежит, и, наверное, это хорошо. Если бы он очнулся в такой темноте, то наверняка бы испугался.

Бог… мне нужно тебя кое о чем спросить. Я много думала об этом. Почему мистер Б. провалился в ту дырку в земле? Почему ты не остановил его? Разве ты не мог отодвинуть его в сторону, чтобы он не сломал ногу? Ты же знаешь, что мог это сделать.

Глубоко внутри меня есть какая-то часть, которая хочет быть хорошей. Хочет видеть хорошее. Хочет жить хорошо. Но каждый раз, когда я смотрю по сторонам, то вижу только плохое. Как будто пузыри зла вылезают из земли, и мы можем лишь обходить их стороной и надеяться, что они не лопнут прямо под нами.

У меня внутри все болит. И я сильно устала.

Дорогой Бог,

теперь мы вернулись домой. Мама говорит, что не хотела создавать впечатление, будто мы навязываемся, и что, наверное, им лучше побыть друг с другом. Поэтому мы уехали очень рано, еще до завтрака. Я говорила ей, что надо бы проверить, как они себя чувствуют, но она сказала: «Нет, малышка» – и погладила меня по голове. Когда мы вернулись, она принялась расхаживать по комнате и качать головой. Она даже не обратила внимания, что я не собралась в школу, а это значит, что дела плохи, поскольку она не любит, когда я пропускаю уроки. Но, кажется, я уже говорила об этом, думаю, что мама чувствует боль других людей. И сейчас она чувствует, как больно Броди. И Ковбою. Потому что я сама чувствую их боль. Все это означает, что мы представляем собой кучку страдающих людей. И я уверена, что мама хочет что-то сделать, что она хочет помочь, но не знает как и не находит себе места. Наверное, поэтому она так мало говорит; поэтому она выпила целых два кофейника и обкусала ногти почти до крови.

Иногда то, что я пишу, кажется лишь словами на странице. Они ничего не значат и ни к чему не приводят. Думаю, я хочу сказать, что… Ты там слышишь нас? Ты обращаешь на нас внимание? Что ты там делаешь? Почему ты ничего не предпринимаешь? Наверное, мне не следует задавать такие вопросы. Наверное, я не должна проявлять неуважение, но мне хочется знать. Сегодня утром я выпила три стакана содовой воды, чтобы не заснуть, поэтому я немного нервничаю, и у меня дрожит рука, но когда я оглядываюсь вокруг, то вижу, как с хорошими людьми происходят дурные вещи, а плохие люди не отвечают за свои дурные поступки. Это лишено всякого смысла, и я устала от этого. Я знаю, что мне всего лишь десять лет, но я уже много повидала, и это было в основном плохое или неправильное. Не следует ли тебе сделать так, чтобы неправильное стало правильным? Разве это не твоя работа?

Сегодня я больше не буду писать. Кажется, мой язык вот-вот доведет меня до беды. Я собираюсь лечь в постель, но не думаю, что смогу заснуть. Я по-прежнему слышу, как стонет Ковбой. Каждый раз, когда я закрываю глаза, то вижу его рядом с надгробной доской. Я вижу, как он обнимает Броди под дождем. Как они раскачиваются взад-вперед. Я подумала, что если напишу тебе письмо, то, может быть, эти звуки и образы уйдут, но они никуда не уходят. Мне хочется, чтобы ты достал для Броди новую лошадь. Он правда любил мистера Б., и я тоже буду скучать по нему.

Дорогой Бог,

прошло лишь пять минут после того, как я сказала, что сегодня больше не буду писать тебе, но я просто хочу сказать, что мне очень жаль. Я перечитала все, что написала раньше, и… это было неуважительно по отношению к тебе. Я подсмотрела нужное слово в словаре. Я бы стерла написанное или вырвала листки из дневника, но когда мы начинали, я обещала тебе, что не буду убирать ничего, что напишу здесь. Поэтому я прошу прощения. Может быть, ты не будешь держать зла и больше не позволишь, чтобы с нами или с Ковбоем случилось что-то плохое. Или с Броди. Если ты позволишь, чтобы это случилось с Ковбоем или с его лошадьми, только потому, что я что-то неправильно сказала, то… мне правда жаль. Теперь я буду стараться думать о хорошем.

Новый словарь, который мне подарил Ковбой, действительно замечательный. Там легко искать слова, и там очень много новых слов, которые я еще не понимаю. Мама говорит, что я пополняю свой словарный запас. Что теперь я знаю даже больше слов, чем она сама. Думаю, она права, потому что иногда я говорю разные вещи, а она смотрит на меня как на сумасшедшую. Тогда я все объясняю, и она кивает или качает головой.

Да, чуть не забыла. Ковбой сказал, что у его жены был ребеночек еще до Броди, но он умер, прежде чем появился на свет. По его словам, это была девочка, но он не вполне уверен. Как бы то ни было, ты можешь сказать ей: «Привет!» – и дать ей понять, что он иногда думает о ней.

Мне нравится, когда Ковбой разговаривает со мной. У него очень добрый голос, и он как будто никогда не лжет. Когда он говорит о своей жене, его голос меняется. Ее зовут Энди. Она была его супругой, но она не умерла. Мама говорит, что они разведены, но, судя по его словам, это не совсем так. Я слышала, как другие говорят о людях, с которыми они развелись, и он не похож на них. Он не сердится на Энди и не обзывает ее по-всякому.

Я попыталась описать Ковбоя так, чтобы тебе было понятно. Теперь ты знаешь, что он хороший человек, поэтому его нужно оберегать от плохих людей. Ковбой – это… знаешь, когда я думаю о тебе, то на ум почему-то приходит этот человек. Надеюсь, ты не возражаешь. Я просто говорю, что знаю. Еще я думаю, что ты хорошо потрудился, когда создавал его.

Дорогой Бог,

мама прилегла вздремнуть, хотя ей было не по себе. Я знаю, потому что наблюдала за ней. Она даже немного поплакала во сне. Она даже не догадывалась, что я ее слышу, поэтому я просто гладила ей спину, пока она не успокоилась и не перестала плакать. Она даже не проснулась.

Теперь мама снова расхаживает по комнате. Она выпила еще восемь чашек кофе. Она то и дело подходит к окну и выглядывает на улицу, постукивает пальцами по зубам и разговаривает сама с собой. Она даже не знает, что выплевывает кусочки кожи с пальцев, которые прилипают к стеклу, но она их не видит, потому что смотрит на улицу. Думаю, она волнуется насчет Ковбоя.

Надеюсь, ты не расстроился, когда я сказала, что Ковбой кажется мне похожим на тебя. Это тебя не смущает? Да, и еще одно: я солгала. Я сказала маме, что у меня болит живот, поэтому мне лучше не ходить в школу, и она разрешила. Но он не болит больше чем обычно. Это другая боль. Это такая боль, когда ты чувствуешь, как больно другим людям, и от этого тебе тоже становится больно. Так что я не совсем врала, когда сказала это.

Я только что позвонила Броди и спросила, как он себя чувствует, но телефон звонил и звонил, и когда я уже собиралась повесить трубку, Броди ответил мне. Он говорил очень тихо, как будто недавно плакал. Я сказала, что надеюсь, ему стало лучше, и что мне очень жаль мистера Б. Он больше не мог говорить, поэтому повесил трубку.

Мама только что прибежала сюда и очень быстро оделась. Она сказала, что собирается в магазин, и велела мне оставаться дома, но это была неправда, потому что она побежала по улице в другую сторону. Она остановилась у колокольни и пошла туда.

Иногда мне кажется, что этот мир – сплошная юдоль скорби.

Глава 37

Я не стал будить Броди, чтобы он пошел в школу. Решил, что ему нужно отдохнуть. До десяти утра я сидел и пил кофе. Дампс кивнул мне, когда я вышел из комнаты.

– Я присмотрю за ним, – сказал он. Когда я направился к выходу, то услышал его ворчание: – Я должен был заметить ту дырку в земле. Нужно было засыпать ее.

Я вернулся, поцеловал его в макушку и уехал в город.

Остановившись у здания суда, я прошел по улице до колокольни. Квартира Энди (или Сэм?) находилась в двух кварталах оттуда. Я не стал заглядывать туда, потому что не был настроен разговаривать. Я обошел вокруг башни, воспользовался одним ключом, чтобы открыть ворота, потом отпер дверь другим ключом и поднялся на восемьдесят семь ступеней, к помосту, где было подвешено семь колоколов. Я обошел вокруг помоста с колоколами и поднял вертикальную лесенку, выходившую через люк на узкий карниз. Воспользовавшись другим ключом, чтобы снять висячий замок, я откинул крышку люка, кашляя от пыли и отгоняя голубей, и выглянул через небольшое отверстие.

В восьмистах двадцати семи ярдах к югу находилась первая ограда федеральной тюрьмы строгого режима. Вторая была расположена через десять ярдов от первой. Обе увиты спиралями колючей проволоки. В нейтральной зоне несли службу немецкие овчарки. Я устроился поудобнее, занял позицию и посмотрел на часы.

В 10.57 Хосе Жуан Хуарес вышел во двор из тюремного блока B. Минуту спустя он подошел к «своей» секции ограды, где совершал большинство своих делишек в тюрьме, а некоторые – даже за ее пределами. Я приник к прицелу винтовки, увеличил масштаб в четырнадцать раз, ввел оптическую поправку на тридцать два пункта, оценил скорость ветра и сдвинул прицел на миллиметр левее от его шеи. Восемьсот тридцать семь ярдов до цели. Я размеренно дышал, наблюдая за тем, как Хосе Жуан инструктирует заключенных. Потом снял оружие с предохранителя, сделал глубокий вдох и переместил палец на спусковой крючок. За мгновение до выстрела я услышал слова:

– Это настоящая пушка?

Я выпрямил палец и поставил предохранитель, но не отрывал взгляда от цели.

– Да.

– Куда ты стреляешь? – спросила Сэм.

Я дал ей понять, что не расположен к разговорам.

– Правильнее было бы спросить, в кого я стреляю.

Она наполовину высунулась из люка.

– В кого?

– Хосе Жуан Хуарес. Сорок семь лет, наркодилер и осужденный убийца. Лидер мексиканской банды. Несколько лет назад я упрятал его в тюрьму.

– Ох, ты хочешь сказать… – она повела пальцами по шее и указала на мою собственную шею, – …ты хочешь сказать, что это сделал он?

Я кивнул и снова посмотрел на часы.

– Ты собираешься застрелить заключенного?

– Я подумывал об этом.

– Почему?

– Потому что федеральный судья как раз сократил его срок до уже проведенного в тюрьме по формальному основанию.

Она осторожно убрала мой палец со спускового крючка.

– Хочешь объяснить подробнее?

Как ни странно, я хотел этого.

Я сел и прислонился к стене. Вытер пот со лба.

– Примерно девять лет назад мы начали получать разведывательную информацию о новом синдикате, прокачивавшем наркотики через Рок-Бэзин. Мы прошли за ним до южной границы, стали следить за его передвижениями и определили структуру его организации. Кстати, очень сложную. Он даже приобрел местную компанию сотовой связи. Мы не торопились, делали домашнюю работу. Понадобилось четыре года, чтобы выяснить, что он систематически подсаживал GPS-устройства в наши автомобили, чтобы всегда знать о том, где мы находимся. Когда мы обнаружили их логово, то разослали свои автомобили в разные стороны и приехали туда на арендованных машинах. Поздно вечером. Мы застигли его с достаточным количеством улик для нескольких пожизненных сроков.

– Например?

– Наркотики, трупы и его отпечатки на них. – Я снова посмотрел на расстояние между собой и Хуаресом. – Я арестовал его и лично доставил в камеру предварительного заключения. Фотографии были размещены во всех газетах. Многие люди в окрестностях действительно гордились нами. Меня даже останавливали на улицах. На следующее утро я отвез Броди в город за мороженым. Тогда мы еще не знали, как глубоко протянулись щупальца Хуареса. Даже в тюрьме он оставался могущественным человеком. Он велел своим парням как следует поджарить меня. Что они и сделали.

Я сглотнул и закрыл глаза.

– До сих пор я оглядываюсь на тот день своей жизни. – Я покачал головой. – За четыре предыдущих года я провел много ночей вдали от семьи. Я был таким… целеустремленным. И все это ради него. – Я указал туда, где по-прежнему стоял Хуарес. – Ради куска дерьма.

Сэм смотрела на меня.

– Я много раз давал обещания Энди. Как только я поймаю его, то возьму отпуск, и мы восстановим семью. Не знаю, сколько раз меня не было дома, сколько дней я провел без Броди, но все это… тяжело сказалось на ней. Она отлично умела скрывать свою боль. Я очень долго не знал, что она сидит на антидепрессантах, а когда узнал, то было уже поздно.

Винтовка привлекла внимание Сэм.

– Можно взглянуть?

Я подвинулся. Она легла и прищурилась, глядя через оптический прицел.

– Он кажется таким маленьким. Как ты рассчитывал попасть в него отсюда?

– Немного практики, вот и все.

– Кто-нибудь говорил тебе, что у тебя нездоровая страсть к оружию?

Я немного поразмыслил.

– В тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году девятнадцать солдат охраняли шесть сенокосилок рядом с фортом Смита на Бозман-Трейл возле реки Бигхорн в Монтане. В середине утра появились около восьмисот воинов сиу и чейенов. Бой продолжался целый день. Солдаты были вооружены винтовками Шарпса, заряжаемыми с казенной части, но у Эла Колвина, ветерана Гражданской войны, имелась винтовка системы Генри на шестнадцать патронов – нечто невиданное на границе и незнакомое для индейцев. Индейцы так долго сражались с мушкетами, что привыкли ожидать залпового огня, а потом бросаться в атаку, пока «красномундирники» перезаряжали оружие. Это обстоятельство стало решающим. Судя по некоторым сохранившимся записям, к вечеру у ног Колвина собралась куча из более чем трехсот латунных гильз, и примерно столько же мертвых индейцев лежало на земле перед ним. В тот день один ветеран и почти все солдаты вернулись домой, к своим семьям.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Способный человек с хорошим оружием может изменить ход истории в лучшую сторону.

– Значит, ты действительно поднялся сюда, чтобы застрелить его?

Я открыл затвор и показал ей зарядную камеру и магазин.

– Где же пули? – спросила она.

– Их там нет.

– Не понимаю. Ты пытаешься застрелить человека из винтовки, которая даже не заряжена?

– Иногда все становится туманным. Если посмотреть на вещи через оптический прицел, многое начинает проясняться. Это все равно, что снять шоры.

– Ты боишься его?

– Не знаю, боялся ли я кого-нибудь в последнее время, но я озабочен тем, что он будет делать, когда окажется на свободе.

– Например?

– Я посадил в эту тюрьму множество преступников. Все они этого заслуживали, но не все они – плохие люди. Некоторые просто сделали дурной выбор. Теперь они расплачиваются за это. Кое-кто из них время от времени делится со мной разными сведениями. Они рассказывают, что он говорит обо мне и о членах моей семьи.

– Как давно ты приходишь сюда?

– Последние два года.

– И каждый раз делаешь это?

– Да.

Я достал из кармана патрон «винчестер» калибра.308 и повернул его к свету.

– Он подходит для этой винтовки? – спросила Сэм.

– Веретенообразная пуля с выемкой в головной части. Вес сто семьдесят пять граммов, скорость на вылете две тысячи шестьсот двадцать футов в секунду. Время полета на такой дистанции – примерно одна целая, три десятых секунды. И да, он идеально подходит для этой винтовки.

Мы долго сидели рядом: целый час или еще больше. Вокруг нас порхали голуби. Она не приставала ко мне с расспросами и просто находилась рядом, а мне это было нужно. Наконец я заговорил:

– Люди убивают друг друга с тех пор, как Каин то ли прирезал Авеля, то ли пришиб его. Не знаю, как он это сделал, но главное, что сделал. Мне это всегда казалось странным… идея о том, что один член семьи вычеркивает из жизни другого. Люди обвиняли меня в максимализме. Говорили, что я ношу слишком много оружия. Слишком серьезно отношусь к своей звезде. – Я сплюнул. – Мне наплевать, что они могут подумать. Зло так же реально, как эта колокольня. И нравится нам это, или нет, но все мы сражаемся за свою жизнь. Зло хочет оторвать нам голову, насадить ее на кол перед нашей парадной дверью, а потом сложить трупы в поленницу и усесться сверху. Люди, которые считают по-другому, не родились евреями в Германии тысяча девятьсот тридцатых годов. Никогда не видели полей смерти в Камбодже. Никогда не проходили по коридорам школы «Колумбайн»[51] или Виргинского технологического колледжа[52]. Мне приходилось это делать. Я летал туда и бывал там, потому что хотел почувствовать вкус истории. И я усвоил, что зло – это хамелеон. – Я посмотрел на нее. – Хочешь знать, как выглядит зло? Хочешь увидеть его лицо? Можешь посмотреть. Здесь не найти лучшего примера, чем Хосе Жуан. Его прозвали «Мачете». – Я прислонился к стене и покачал головой. – Некоторые говорят, что мир изменился. Что эти плохие люди тоже могут измениться. Я уже слышал это раньше – в основном от их адвокатов, выступавших перед судом присяжных. Они утверждают, что их клиент – совсем не такой человек, каким его представляет сторона обвинения. Я слышал, как сам Хосе Жуан рассказывал об этом присяжным на суде. Меня вызвали как свидетеля обвинения, и я посмотрел на него и сказал: «Хосе Жуан, такие речи могут произвести впечатление на присяжных, но они не произведут впечатления на четырех женщин, которых ты убил. Особенно на ту, у которой ты ножом вырезал ребенка из чрева». – Я немного помолчал. – Они вычеркнули это из стенограммы, но правду так просто не вычеркнешь. Он хотел получить свои наркотики, а они находились в пластиковых пакетиках у нее в животе.

Я обращался не только к Сэм, но и к себе.

– Ты когда-нибудь видела телефильмы о миграции диких животных? Замечала тех, кто околачивается возле отстающих и выслеживает наиболее слабых? Львы вовсе не глупы. Это мы с тобой и многие другие – наивные и доверчивые люди, которые занимаются своими делами и стараются пережить очередной день, плетемся в конце стада. – Я кивнул. – Отец был прав: зло – это лев рыкающий, готовый пожрать слабых.

Я показал ей винтовочный патрон.

– Убивать людей совсем не так трудно. Вставь пулю в нужное место, и она проделает остальную работу. Он находится в восьмистах тридцати восьми ярдах от нас. В детстве я расстреливал тушканчиков с шестисот ярдов. Его голова в четыре раза больше тушканчика. Ты можешь сказать: «Но если ты выстрелишь в него, то будешь не лучше, чем он. Этот значок не делает тебя вершителем судеб». В принципе, я согласен, но нам всем будет лучше, если земля избавится от этого негодяя. Другие могут сказать: «Ну… он просто заблуждался. Слишком много наркотиков, дурное воспитание. Слишком много времени, проведенного в тюрьме, где он усвоил преступный образ мыслей». Возможно, это правда, но служит ли это оправданием для него?

Я втянул воздух сквозь зубы. Во мне разгорался гнев.

– Мне нравится быть рейнджером. Это лучшая работа, какую я мог выбрать для себя. Но проблема в том, что мы постоянно реагируем на зло, которое уже случилось либо происходит в данный момент. Очень редко нам удается нанести опережающий удар. Мне не важно, насколько ты религиозна и какова мера твоего милосердия, но этот человек должен умереть, потому что он начнет творить зло, как только выйдет из тюрьмы. Ты можешь сказать, что это бессердечно. Может быть. Я готов признать, что двадцать лет такой работы могут ожесточить человека. Но как быть с борьбой за свою жизнь? Когда ты отвечаешь злу ударом на удар, это не делает тебя дурным человеком. Ты можешь сражаться и быть на стороне добра. Одно не исключает другое.

Я слишком много говорил и понимал это. Возможно, я немного испугал ее, но, честно говоря, мне хотелось, чтобы она услышала мои настоящие мысли. Те, которыми я делюсь далеко не со всеми, потому что это тяжело.

– Женщинам нравится одна красивая сказка. Сказка о рыцаре, который с боем прорывается в замок, убивает стражников и увозит деву на белом коне. Но как насчет продолжения? Как насчет следующих пяти лет, проведенных в дороге? Рыцарь рожден для битвы и обучен сражаться. Это его жизнь. Люди умирают от его руки. Это кровавая работа, и его доспехи редко сияют. На них запеклась кровь и кишки его противников. Он покрыт шрамами, но каждый вечер снова точит свой меч, потому что на следующее утро его жизнь может зависеть от того, сможет ли его оружие его защитить.

Я прислонился к кирпичной стене.

– Дело в том… Если он был рожден, чтобы стать рыцарем, то как ему жить в своем замке с прекрасной девой после ее спасения? Как ему жить в любовном гнездышке, когда вокруг идет ужасная война? – Я немного помедлил. – Каждый раз, когда он покидает надежные стены замка, то вступает в бой. Если он не будет этого делать, то его разобьют, его жену изнасилуют и замучают у него на глазах, а его голову отрубят и насадят на кол за городской стеной в назидание будущим рыцарям в сияющих доспехах. – Я протер глаза. – Мы живем в мире по ту сторону спасения. Мы живем за пределами волшебной сказки, и все оказывается не таким, как мы думали.

По ее лицу текли слезы.

– Можно мне сохранить пулю?

Я протянул ей патрон, который она убрала в карман джинсов. Тогда я достал новый патрон, а когда она потянулась к нему, то сказал:

– У меня есть еще.

– Сколько?

– Больше, чем у тебя карманов.

Она пожала плечами. Я снова посмотрел на тюрьму.

– Этот сукин… в общем, он заслужил мучительную смерть, но у меня дома есть сын, чей мир рушится вокруг него, и я никак не могут отстроить этот мир заново. Он еще ребенок, но жизнь проделала в нем слишком много дырок. Я пытаюсь закрыть и заклеить их, но его силы уходят быстрее, чем я успеваю их пополнить. – Я махнул рукой в сторону Хосе Жуана. – Если я проделаю дыру в этом человеке, то у меня не останется возможности помочь Броди.

Сэм провела ладонью по моей щеке. Ее шепот был очень тихим.

– Может быть, он не единственный, в ком остались дыры.

С крыши открывался вид на море шиферных крыш. Пейзаж за ними был усеян неподвижными буровыми вышками. Некоторые из них были желтыми, другие ржаво-бурыми или в черных потеках нефтяного шлама.

– Мои дырки уже давно затянулись.

Она свернулась в клубок рядом со мной. Я обнял ее и притянул к себе, так что ее плечо прикасалось к моему бицепсу. Компактная упаковка. Так мы просидели довольно долго, не говоря ни слова. Еще через час она легла рядом с винтовкой и посмотрела на ограду, где больше не было Хосе Жуана.

– Он ушел.

Я кивнул.

– Если бы ты застрелил его, это сошло бы тебе с рук?

– Полагаю, рано или поздно они бы догадались, кто это сделал.

– Но если бы ты застрелил его, то наш мир стал бы лучше?

– Думаю, да, но в тот момент, когда я это сделаю – при отсутствии приказа от моего командира, – то примерю на себя роль Бога.

Она улыбнулась.

– Если бы мог ненадолго примерить на себя эту роль, то что бы ты сделал?