Самый бешеный роман Богданова Анна

Анна Богданова

Самый бешеный роман

Автор спешит предупредить многоуважаемого читателя, что герои и события романа, конечно же, вымышленные.

Еще издалека завидев книжный магазин, я не могла пройти мимо, не посмотрев на свои детища. Поскольку реальных детей у меня пока нет, я при каждом возможном случае любуюсь на созданные мной литературные произведения.

Влетев в книжный подобно урагану, я проскочила отделы религии и философии, медицины, русской классики – все это ничуть меня не интересует.

Народу было полно, и я, расталкивая буквоежек плечами, бедрами и руками, наступая им на ноги, стремилась добраться до вожделенной полки с любовными романами. Наконец я у цели: тепло разлилось по всему телу, голова закружилась от ряда книг в ярких глянцевых обложках, на каждой из которых (если вывернуть шею) можно прочитать фамилию автора – Мария Корытникова. «Это я – Мария Корытникова! Я!» – пульсировало у меня в голове. Глядя на свои шедевры, я вдруг сама себе напомнила ту лягушку-путешественницу, которая странствовала вместе с перелетными птицами, держась ртом за прутик. И как в один не слишком прекрасный день ее расперло от гордости и она закричала во всю глотку: «Это я! Я придумала так путешествовать!» В итоге бедняжка, как известно, полетела вниз.

Нет, что ни говори, а приятно смотреть на собственные творения. Неужели я столько написала? «Я-я-я-я!» – немедленно отозвалось в моей душе. Именно в эту секунду кто-то коснулся моего локтя. Я обернулась – передо мной стояла совершенно незнакомая женщина: полная, лет сорока, в коротеньком терракотовом плаще и темно-зеленой юбке.

– Девушка, я смотрю, вы не знаете, что выбрать? – участливо спросила она, а взгляд ее маленьких черных глазок, казалось, уже успел проникнуть в мою голову и узнать обо всех глупых и заносчивых мыслях.

– Да. То есть нет, – опешила я, но тут же подумала: «Какое ей, собственно, дело до моего выбора». – А вы что, тут работаете консультантом? – съязвила я.

– О, нет, что вы! Я просто живу неподалеку и часто заглядываю в этот книжный – мне нравится, что тут можно ходить, выбирать… Знаете ли, на прошлой неделе купила замечательную книгу, и если вы не читали, очень советую вам ее приобрести.

– Что за книга? – живо спросила я в надежде, что дама в терракотовом плаще непременно скажет сейчас, что года три назад в России появилась одна очень талантливая писательница, что романы ее переполнены истинными страстями, глубоким психологизмом характеров героев и что фамилия этой самой писательницы – Корытникова.

– Книга называется «Дневник Бриджит Джонс», а написала ее Хелен Филдинг, кажется, перевод с английского. Ну да, конечно же с английского, там все события происходят в Лондоне.

И тут я ощутила такое неприятное чувство, которое, наверное, испытывает каждая мать, когда посторонние намекают ей на то, что ее ребенок вовсе уж не такой умный и красивый, каким она его считает, что есть, мол, дети поумнее и покрасивее.

Да что ж это такое, в конце концов! Народ просто помешался на этой чокнутой Бриджит Джонс! Все только и делают, что говорят об этой полоумной девице! Повсюду слышишь: «А вы читали «Дневник Бриджит Джонс»?», «Вы слышали, по этой книге уже сняли фильм! Нужно непременно посмотреть!», «Филдинг пишет продолжение своей «Бриджит»! «Она возвращается!», «Сняли и продолжение!».

Вот радость-то привалила! Я была возмущена до крайности и решила не держать в себе накопившиеся эмоции по этому поводу:

– Вы бы лучше, женщина, почитали русских классиков – Тургенева, Толстого, Достоевского. Думаю, это принесет больше пользы вашей душе и не даст мозгам окончательно засохнуть!

– Вот наглость-то! – возмутилась толстуха. – Ей советуешь, а она еще и хамит!

– С Достоевским, девушка, это вы загнули! – крикнула девчонка лет пятнадцати в джинсах и лиловом свитере.

– Да и вообще надоело это старье читать! – вмешалась в разговор девица с модной стрижкой и в куртке из тончайшей лайки.

– Между прочим, девушка совершенно права. Беда современной России в том, что молодежь не читает классику, – поддержал меня старичок, который, словно гриб после дождя, вырос возле полок с любовными романами.

И тут я заметила, что вокруг столпилось довольно много народа – они окружили меня плотным кольцом и, видимо, готовы были продолжать дискуссию. Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг вскочила на небольшую лестницу, сразу оказавшись на голову выше желающих поспорить, и выкрикнула:

– У вас отсутствует чувство патриотизма! Вы все – жертвы современной зарубежной литературы и этой, как ее… Филдинг, которой совершенно чужды проблемы русских женщин! И если вы не желаете читать русскую классику, если она вам надоела, читайте современных российских авторов! – Я так увлеклась агитацией, что не заметила, как перешла на крик. А народу вокруг скапливалось все больше и больше.

– Кого вы имеете в виду? – спросила девица с модной стрижкой.

– Да! Позвольте полюбопытствовать, кого бы вы нам порекомендовали? – желчно спросила толстуха в терракотовом плаще.

– Вот! Прекрасные романы современной российской писательницы Марии Корытниковой, наполненные истинными страстями, глубоким психологизмом героев и их поступков. – Я потянулась за своим творением… Полка оказалась слишком далеко, мне с трудом удалось ухватить один из романов, и тут книги с грохотом полетели на пол.

– Девушка, вы что хулиганите-то?! – послышалось из глубины зала. Ко мне направлялся охранник с продавщицей.

Я моментально спрыгнула с лестницы и бочком, бочком, по стеночке стала пробираться к выходу.

– Куда же вы? – спросила толстуха в плаще.

– Я вспомнила, что забыла выключить утюг! Пустите меня!

– Идите и поставьте на место книги, которые вы уронили. – Она явно мстила мне за «ссохшиеся мозги».

– Отстаньте! У меня квартира из-за вас сгорит! – возмутилась я и сделала вид, что хочу проскочить с левой стороны – там, где стоял охранник. Тетка тут же метнулась влево и, неожиданно завалившись на стража порядка, вдавила бедолагу в стенку, а я благополучно вылетела из книжного.

Больше всего на свете я ненавижу засыпать и просыпаться. Сон для меня, как огромный лабиринт с миллионами замурованных входов и выходов и всего с двумя нужными. Так что до рассвета я не могу попасть внутрь, постоянно натыкаясь лбом на бетонные стены, а поздним утром также мучительно ищу выход из фантасмагорических сновидений.

Вот и сегодня я никак не могу очухаться: пью уже пятую чашку кофе, полпачки сигарет выкурено, но не написано ни строчки.

Но нет, нет, все по порядку!

Выхожу из лабиринта с набитыми в сознании шишками от «натыкания» на бетонные стены, продираю сначала один глаз, потом другой, и сквозь сонную пелену передо мной вырисовывается плакат, который, по идее, должен побуждать к подвигу: «Дорогая, просыпайся, тебя ждут великие дела!» Лениво потягиваюсь и снова зарываюсь в подушку. Лежу минут пять. Совесть грызет нещадно. Вскакиваю с кровати. Холодно. Опять кидаюсь под одеяло. Мягко и уютно, как в утробе матери. Выходить совсем не хочется: чего-то делать, суетиться… Как будто я каждое утро в муках рождаюсь заново, а по вечерам в мучениях умираю, словно великая грешница, душа которой отягощена страшными злодеяниями.

Где-то слышала, что комар живет всего один день. Наверное, для него утро – это детство, полдень – юность, вечер – старость. Определенно комары влюбляются в обед, а плодятся ближе к полднику. Решено, следующая моя книга будет называться «Комары умирают ночью», или нет, «Любовь в полдень», а лучше … Подумаю об этом, когда закончу нынешний роман.

Снова вылезаю из-под одеяла и смотрю на плакат, осторожно опускаю одну ногу на пол и долго на ощупь отыскиваю шлепанец. Наверное, закинула вчера под кровать. Опять убираю ногу под одеяло. Обломовщина! Обломовщица! Обломщица!

Конечно, обломщица и динамистка. Лежу и с удовольствием, даже каким-то болезненным наслаждением вспоминаю вчерашний вечер.

Но нет, нет, нет! Все по порядку!

Меня почему-то непременно хотят выдать замуж за порядочного человека: и мама, и мамины подруги, и мамин муж, и бабушка, и даже ее подружки-старушки подыскивают мне женихов – своих сыновей, внуков, племянников, внучатых племянников, уверяя, что все они очень достойные молодые люди, с целым набором самых лучших качеств и добродетелей, совсем без недостатков. Мне говорят, что я уже далеко не девочка, а после тридцати выйти замуж – это почти так же сложно для меня, как получить Нобелевскую премию по литературе. Все они в один голос и в два моих бедных уха твердят, что если я буду оттягивать замужество, то перспектива родить ребенка на старости лет и быть ему не то мамой, не то бабушкой для меня вполне реальна. Окружающие снова и снова дают мне понять, что я совершенно ненормальный человек. Во-первых, потому что в моем паспорте уже нет места для штампа об очередном бракосочетании, во-вторых, потому что я не хочу сейчас рожать детей, и в-третьих, мне намекают, что разговаривать на столь важную тему я могла бы и повежливее!

Надоели! Надоели все!

Меня так извел мой последний брак, что вот уже два года я наслаждаюсь полной свободой действий и решений. После развода я даже как-то поумнела, наверное, оттого, что мне не доказывают каждый день, что женщина – это не человек, а существо, промежуточное между человеком и домашним животным. Есть, например, женщины-стервы. Они напоминают кошек – ласковые с виду, но время от времени показывают свои коготки. Есть женщины, похожие на коров, – с ними тепло, спокойно, они большие и заторможенные. Есть и бабы-коршуны, которые, если что не так, глаза выцарапают и пустят бедного супруга по миру. Такие обычно – худые и злющие. Есть – павлины, вернее павлинихи, невероятно красивые, но глупые. Я же все три года своего последнего брака была каким-то дикобразом, или нет, скорее, неизвестным до сих пор в зоологии подвидом, этакой смесью из всех вышеперечисленных животных: когда бежала из магазина с сумками наперевес, напоминала гончую собаку; когда стирала кучу белья, по уши утопая в пузырьках от порошка, очень уж была похожа на загнанную лошадь в предсмертном состоянии с пеной у рта; когда пылесосила – изможденную клячу, которая пасется в пустыне, отыскивая зеленую травку среди колючек; к вечеру, тупо уставившись в телевизор, – сомнамбулу; ночью, во время любовных утех… В эти моменты Толик никогда ни с кем меня не сравнивал, потому что был скуп на комплименты, а может, потому, что в такие минуты я чем-то отдаленно напоминала ему человека, или потому, что он всегда закрывал глаза?..

Не хочу ни с кем знакомиться! Надоели все!

И вообще, если быть до конца честной, то вот уж два месяца как я влюблена и совершенно не знаю, что мне с этой любовью делать, – ведь тот, в кого я влюблена, даже не ведает об этом…

Впервые я увидела его этим летом, когда ездила в редакцию получать гонорар за предыдущую книгу. Если бы на моем месте была моя бабушка, она ни за что не влюбилась бы в мужчину в белом костюме. Напротив, она скорее всего шарахнулась бы от такого в сторону и подумала, что у него не все в порядке с головой.

Бабушка не раз повторяла историю от том, как за год до начала Великой Отечественной войны ждала на перроне своего жениха и вдруг, увидев вдалеке человека в белом костюме и приняв его за будущего мужа, спряталась за вокзальную кассу, решив ни за что не выходить за него замуж. Мужчина в белом костюме не может быть ее мужем! Белый костюм – это чересчур, это слишком амбициозно и напыщенно. Однако, к ее великой радости, человек в белом костюме прошел мимо, а минуту спустя ее окликнул мой дедушка – «стройный, высокий, симпатичный», и главное, в темно-вишневой тройке, что мгновенно успокоило бабушку, и она вышла за него замуж.

Хорошо ли, плохо ли, но я уродилась явно не в нее, и когда увидела в издательстве мужчину моей мечты, у меня закружилась голова и я чуть было не рухнула от чувств. Вот он – герой моего будущего романа! Вот типаж, которого днем с огнем не сыщешь! Высокий, стройный, он отмеривал коридор издательства уверенным шагом, белый костюм сидел на нем безупречно. Несомненно, он умел носить подобные вещи с достоинством и без комплексов – казалось, этот человек был рожден для роскоши. Зачесанные назад вьющиеся светло-русые волосы, брови с изгибом, почти черные, соболиные, нос чуть похожий на клюв хищной птицы – обожаю такие носы! От него чуть веяло дорогим парфюмом, а когда мы с ним поравнялись, герой моего романа бросил на меня любопытный взгляд и проговорил хрипловатым голосом:

– У-у, какие музы сюда заглядывают!

Обожаю такие голоса! Я совершенно растерялась – не нашлась, что ему ответить, и прошла мимо, как мне тогда показалось, гордо подняв голову. Но до сих пор не могу себе этого простить! Надо было ему что-нибудь ответить – что-то умное и загадочное. Я влетела в кабинет и спросила у своего редактора:

– Любочка! Кто это там по коридору сейчас прошел?

– Да мало ли кто у нас по коридорам шастает! – возмутилась она.

– Ну как же! Такой потрясающий мужик в белом костюме!

– Ты как из деревни приехала! Это ж Кронский! Мы с ним сейчас подписали договор на его новую книгу.

– Сам Алексей Кронский?! – воскликнула я и тут же сама себе стала противна, потому что почувствовала, что в этот момент была похожа на малолетнюю фанатку, которая пару минут назад случайно столкнулась со своим кумиром. На самом деле об Алексее Павловиче Кронском я знала лишь то, что он был популярным сочинителем детективов, но ни одного его романа я не читала.

После роковой встречи с моим героем в коридоре редакции я скупила все его книги и целую неделю, не выходя из дома, читала их, смакуя каждое слово. Когда все книжки были прочитаны, я начала напряженно думать, как можно с ним познакомиться. Конечно, это совсем не в моих правилах – вешаться каждому встречному на шею, причем у него, наверное, целая куча любовниц и почитательниц, но мне было на них наплевать, потому что влюбилась я не на шутку и любовь эта была с первого взгляда.

Может, узнать у Любочки его телефон или электронный адрес и подключиться к Интернету? Нет, не стоит никуда подключаться – я в этом ничего не смыслю, слышала только не один раз, что хакеры через Интернет могут проникнуть в твой компьютер и… И они обязательно стащат все мои гениальные тексты! Нет, Интернет определенно отпадает. Остается попросить у Любы телефон. Но это уж совсем глупо. Нужно, по крайней мере, придумать какую-то правдоподобную историю, для чего вдруг мне понадобился телефон великого Кронского. Он пишет детективы, я – любовные романы. Какая между нами может быть связь? Я думала целую неделю, что может быть общего между детективом и мелодрамой, а еще через неделю снова увидела своего героя в редакции.

– Что это за неземная дева ходит по прозаическим коридорам?! – бросил он мне вслед своим опьяняющим, хрипловатым голосом. Я хотела было ответить, что эту деву зовут Мария Корытникова и что она приходит сюда по делу – тоже, мол, не лыком шита и тоже пишет романы, – но мой герой уже свернул к лифту.

В тот день я поняла – чтобы познакомиться, существует только один способ: как можно чаще попадаться ему на глаза. Этот путь, конечно, тернист и требует нечеловеческого терпения и удачи, но зато самый надежный. Чтобы он начал думать обо мне, нужно постоянно мелькать у него перед глазами. Тогда он обратит на меня внимание и в конце концов поймет, что именно я и есть его судьба. По крайней мере, таким способом Йоко Оно заарканила Джона Леннона, а пока мне ничего не оставалось делать, как встречаться с опостылевшими женихами.

Так вот, вчера вечером я должна была увидеться сразу с двумя сыновьями маминых подруг и внуком давней бабушкиной знакомой. У меня было полчаса свободного времени – с шести до полседьмого, и эти полчаса я решила потратить экономно и с пользой для дела – чтобы хоть недели на две от меня отвязались родственники и их друзья. Всем троим я назначила встречу с разницей в десять минут. С одним из них я должна была встретиться в центре зала на станции метро «Пушкинская», с другим – на «Тверской», а с третьим – на «Чеховской». Получалось по десять минут на каждого. Каждого жениха мне подробно описали, сама я знала только одного – внука хорошей бабушкиной знакомой.

Я немного опоздала и, узрев первого претендента на мою руку и сердце, решила, что с ним вообще не стоит терять времени – все его добродетели как-то сразу померкли, стоило мне только увидеть этого «красавца»: лет 45, открытый лоб до затылка, козлиная жиденькая тускло-рыжая бородка, высокий, худой, в сером плаще под пояс, в очках, с черным «дипломатом» в руке. Ненавижу мужиков с «дипломатами», особенно в метро, в давке, когда они острыми углами своих «дипломатических» дефективных чемоданов пинают меня то по коленкам, то выше – в зависимости от роста. Этот определенно навяжется ко мне домой, откроет свой допотопный саквояж, и в лучшем случае там будут бутылка коньяка «Белый аист» и коробка ротфронтовских конфет. Я тут же представила, как он после первой рюмки начнет прерывисто дышать мне в ухо и щекотать шею своей жиденькой бородкой и наверняка от него дурно пахнет – каким-нибудь специфическим запахом пота или перхоти, а может, всего вместе. И тут же мне нарисовалось мое будущее: много-премного малышей в таких же очках и с жиденькими бороденками.

Время, отведенное на свидание, как-то незаметно пролетело, и я ринулась по ступенькам на «Тверскую». Честно говоря, последний раз я видела внука хорошей бабушкиной знакомой лет двадцать назад. Мы вместе отдыхали с ним после третьего класса на море. Никогда не забуду, как мы втроем – я, Власик и моя мама, – едва успев выгрузить из вагона тяжеленные сумки с консервами, поймали на лету его бабушку – Олимпиаду Ефремовну – грузную женщину с больными ногами. Остановка была всего три минуты, поезд уже тронулся, и его бабушка маханула через две ступеньки и скатилась на землю колобком, забыв от страха про свои больные ноги. Потом мы долго шли по указанному адресу – очень долго, потому что моей бедной маме приходилось сначала перетаскивать метров на десять вперед неподъемные сумки с провизией, а потом и саму Олимпиаду Ефремовну. Так что к месту нашего временного обитания мы пришли только под вечер.

Помню, уже начало смеркаться, когда мама в совершенном бессилии в последний раз перетащила хорошую бабушкину знакомую и поставила ее рядом с сумками около небольшого одноэтажного домика на берегу зеленоватого моря.

Влас всю дорогу рассказывал какие-то скучные и неинтересные истории, пытаясь развлечь меня, но от этого он казался мне еще зануднее, чем, наверное, был на самом деле. Мне тогда хотелось только одного – зайти в этот чудесный домик, утопающий в цветущих кустах шиповника, натянуть купальник и залезть в воду.

Жили мы вчетвером в одной комнате целый месяц, и все это время Влас был для меня, что заноза в пальце, – он ревновал меня ко всем мальчишкам, которые пытались за мной ухаживать, закатывал истерики, говоря, что раз мы сюда приехали вместе, то я ни с кем, кроме него, не должна дружить. Обычно подобные разговоры заканчивались дракой – я уходила вся в синяках, он – в царапинах. Ближе к вечеру он подлизывался ко мне, чтобы погулять по пляжу и наловить светлячков. Когда на улице становилось совсем темно, мы брали по банке и запихивали туда странных насекомых со светящимися брюшками, но я старалась не отходить далеко, собирая жучков рядом с домом. Я ждала, когда мама пойдет на свидание. И стоило ей только выпорхнуть из домика в своем лучшем платье, стоило мне только уловить знакомый запах любимых маминых духов, как я тотчас бросала банку в траву и отправлялась за ней следить. Влас хвостом тащился за мной, приговаривая:

– И зачем ты только за ней ходишь везде? Лучше бы набрали полные банки светлячков, а ночью они бы светились вместо настольной лампы…

– Иди, собирай, – шептала я, но он неотступно следовал за мной, боясь отстать.

– Ну вот ты мне объясни, зачем ты за ней ходишь? Бабушка говорит, что ты очень нехорошо делаешь, что следишь за мамой, – канючил он.

– Что еще говорит твоя бабушка?

– Говорит, что ты не даешь ей устраивать свою личную жизнь.

– Твоя бабушка недальновидная женщина! Разве можно устроить личную жизнь на курорте?

– А почему нет? Ведь мы с тобой уже устроили!

– Чего-чего? – возмущалась я.

– Ничего. Мы с тобой обязательно поженимся, – уверенно говорил он, но я его больше не слушала, потому что была поглощена слежкой.

Я заявляла о себе в самые неподходящие минуты. Мама и ее очередной поклонник, успев от души повеселиться в местном прибрежном ресторанчике, приходили на пляж и усаживались в самом глухом, безлюдном месте. И как только ухажер придвигался к ней ближе, как только клал ей руку на плечо и привлекал к себе, я бесшумно вылезала из-под лавки и неожиданно для них смущенно покашливала:

– Кхе-кхе…

Кавалер сначала пугался, потом мама обрушивалась на меня с упреками, а ухажер в темноте с негодованием начинал кричать:

– Ребенок у тебя какой-то ненормальный! Она что, слабоумная? Она не понимает, что так делать нельзя? И вообще, ей в это время нужно быть в постели!

– Не нужны мы ему, ма, – кротко и ничуть не смущаясь спекулировала я.

Тогда мать со злостью хватала меня за руку и отводила домой. За нами, словно тень, плелся Влас.

Мамаша укладывала меня в кровать, ложилась сама, делая вид, что тоже собирается спать, а когда минут двадцать спустя бесшумно вставала, я противным голосом говорила:

– Что-то не спится мне. Наверное, завтра будет шторм.

– Тьфу! – слышалось в темноте. Мама переодевалась, ложилась и уже по-настоящему засыпала. Я ликовала.

Лишь на пять вечеров, к великому счастью мамочки, я потеряла бдительность. Дело в том, что я познакомилась с двумя братьями – один был на два года младше меня, а другой – на год старше. Они приехали сюда откуда-то с Крайнего Севера на целых три месяца и рассказывали кучу интересных вещей, например про полярную ночь. Они каждое лето, оказывается, приезжают с родителями на юг отогреваться. Мы несколько вечеров подряд разводили на берегу костер, жарили ячменные колоски и хлеб на палочках. Влас каждый раз молчал, с северянами не разговаривал и только мне на ухо шептал одно и то же:

– Пошли отсюда. Чего ты с ними болтаешь, они ведь двоечники и второгодники, это сразу видно.

Влас был отличником и презирал всех, у кого в четверти была хоть одна тройка, но с этими второгодниками с Крайнего Севера мне почему-то было намного интереснее, чем с круглым отличником – таким правильным во всех отношениях и нудным.

– Ну, хочешь, пойдем за твоей мамой последим, – предлагал он – это был последний шанс увести меня от двоечников.

– Что-то сегодня не хочется. К тому же у мамы новый знакомый. Так что успеем еще.

Мы сидели у костра, вели разговоры, хохотали, иногда приходили местные мальчишки, приносили картошку и бросали ее в угли. Влас сидел совсем поникший, чувствуя, что еще один вечер для него потерян – ни подраться, ни поговорить со мной он не сможет. И тут в этой полнейшей неразберихе с картошкой, ячменными колосками, подгоревшим хлебом, в шуме и гаме старший двоечник склонился над моим ухом и сказал довольно громко – так, что Влас услышал его слова:

– Маша, я тебя люблю. Давай поженимся.

А потом взял и поцеловал меня. Метил он в губы, но я в эту секунду повернулась, и поцелуй пришелся на щеку.

– Я подумаю, – ответила я и, посмотрев на побелевшую в темноте злобную физиономию Власа, захохотала.

– Думай быстрее, а то мы послезавтра уезжаем.

Это был вечер военных действий. Сначала Влас долго и нудно укорял меня за то, что я обманщица, потому что обещала ему первому выйти замуж, потом стиснул зубы и начал дубасить меня кулаками куда придется. Я в ответ кусалась и царапалась. Все это происходило без единого слова, а наутро и Олимпиада Ефремовна, и моя мама уже знали, что меня поцеловал второгодник с Крайнего Севера и что я собралась за него замуж.

Вскоре братья-двоечники уехали в свою вечную мерзлоту, и я снова занялась слежкой.

Этот давний знакомый, который предлагал мне руку и сердце двадцать лет назад, стоял посреди зала и нервно поглядывал на часы. Влас почти не изменился за эти годы – мне показалось, что он даже подстрижен как тогда, в детстве. Когда я пригляделась к нему получше, все же заметила в его облике нечто новое. И наконец-то поняла – теперь он тщательно скрывал, даже маскировал ту правильность отличника, которую прежде выставлял напоказ: все было в нем то же, но стрижка чуть взъерошена, безукоризненный костюм он носил с какой-то небрежностью, в движениях появилась вальяжность и даже, как мне показалось, некоторая развязность, нет, скорее, уверенность. Однако я сразу же узнала его – все те же припухлые глаза, тяжеловатый подбородок – упрямый и настойчивый. Выглядел он прекрасно – очень интересный мужчина в самом расцвете лет… И, может, если б я не знала, какой он был скучный и противный в детстве, я подошла бы к нему, но пока я размышляла о мужчинах, остроугольных чемоданах, о специфическом запахе жениха № 1, о совместной с ним жизни и бородато-очкастых детях, время, отведенное на второго претендента, было исчерпано. Я решила, что чем дальше, тем оно должно быть лучше, и № 3 – это, возможно, вообще предел моих мечтаний. Я помчалась на «Чеховскую», но там, на этой серой станции (серой, потому что в моем воображении сочетание букв, составляющих фамилию великого драматурга, было именно светло-серым), меня ожидало горькое разочарование.

По договоренности № 3 должен был держать в руках рекламную газету, которую еженедельно бросают в почтовые ящики москвичей. Он, как и было условлено, стоял посреди зала, высоко подняв газету над головой, медленно поворачиваясь по часовой стрелке. Казалось, что он стоит не в метро, а в аэропорту и держит в руках вовсе не газету, а табличку с фамилией какой-то именитой особы, боясь ее проворонить.

Я поскользнулась, когда увидела его, и чуть было не упала, когда рассмотрела: этот сын, наверное, был моим ровесником, ну, может, года на два постарше. У меня сложилось впечатление, что его буквально час назад вытащили из-под коровы, напялили клетчатый костюм с рантиком на воротнике, торчащим из-под прадедушкиного ратинового пальто, причесали кое-как, надрали на огороде последних, чуть тронутых морозом астр, втиснув их в угол вытертого, расквашенного дерматинового портфеля, купленного годах в семидесятых, и вытолкали в Москву, наказав без невесты не приезжать.

Возвращаться к № 2 было уже поздно, и я поехала домой. Правда, до того как поехать домой, я заглянула в книжный магазин, где прочитала лекцию о засилье современной зарубежной литературы и нечаянно опрокинула на пол свои романы.

Снова читаю: «…тебя ждут великие дела!», еще минутка, и я встану, но тут душераздирающе звонит телефон. Бегу босиком в другой конец комнаты.

– Здравствуй, голубушка! Ты что, еще спишь?

Это мама – сейчас спросит о вчерашних свиданиях, а я еще не придумала, что бы соврать.

– Ты смотрела на часы? Знаешь, сколько сейчас времени? Пора обедать, а ты, наверное, в кровати валяешься! Ну что за режим у тебя такой ненормальный?!

– Я работаю, работаю.

– Нужно вставать раньше! Кто рано встает, тому бог дает.

– Я утром ничего не соображаю.

– С тобой бесполезно разговаривать! Ты все равно ничего не понимаешь! Мне утром звонила Олимпиада Ефремовна, Галя Харитонова, а потом Зиночка.

«Начинается», – подумала я – все эти почтенные дамы были самыми что ни на есть ближайшими родственницами вчерашних претендентов.

– Ты почему ни с одним из мальчиков не встретилась?

Ничего себе мальчики, особенно тот, что с бородой и «дипломатом»!

– Можно подумать, это мне 31 год, и это я не замужем, и это у меня нет детей! – не успокаивалась мама. – Я ищу тебе спутника жизни, а ты набираешься наглости и плюешь на все, что делает для тебя мать!

– Давай поговорим о чем-нибудь другом.

– О чем другом-то! – возмутилась она и затараторила: – Влас – такой хороший мальчик, целеустремленный, умный, добился в жизни всего, о чем только можно мечтать: имеет свой собственный автомобильный салон, не рвань там какая, человек денежный, симпатичный! Ты вспомни, как вы с ним хорошо в детстве ладили!

«Да уж, нечего сказать. Как только глаза друг другу не выцарапали, до сих пор не пойму», – подумала я, но маме сказала:

– Да, хорошо ладили.

– Ну вот. Кстати, ты не забыла, что у бабушки в пятницу день рождения?

«Тьфу, конечно же, забыла, совершенно перепутала все числа и даже не знаю, какой сегодня день», – подумала я, но ответила:

– Как я могла забыть! Я даже ей подарок приготовила – купила ночную рубашку. – Я вспомнила о белой шелковой, отделанной ручным кружевом сорочке с глубоким вырезом на спине, которую купила в тот день, когда впервые увидела Алексея Кронского в коридоре редакции.

– Напрасно, она все равно ее обрежет. Ты ей лучше открытку подпиши, и подлиннее.

– Не умею я открытки подписывать!

– Тоже мне писательница!

– Так мы что, значит, все-таки едем? Этих не будет?

– Конечно, едем. У Зожор еще воду на даче не отключили, и они там будут сидеть до одурения.

Эти или Зожоры – это мамин брат и его… Не знаю, как ее назвать, – супруга, тетка, гражданская жена, но между собой мы называем ее Гузкой. Ее зовут Зоей, а дядю – Жорой, а, следовательно, вместе получается Зожоры. Зоя действительно всем своим видом напоминает жирную рождественскую…нет, не гусыню, а гузку, с которой стекает жир. Она абсолютно ничего не делает, но мечется по бабушкиной квартире, создавая видимость того, что у нее полно работы и ей страшно некогда, а на самом деле каждые пять минут она бегает на кухню, заглатывает бутерброд с вареной сгущенкой или печенье, кидается в ванную, прожевывает и с грязной тряпкой появляется в комнате. Наскоро смахнув пыль, снова бежит на кухню, запихивает в рот кусок ветчины и бежит жевать в туалет. И так целый день по кругу. Я сама видела!

С тех пор как мой родной дядя связался с Гузкой, наши отношения с ним накалились до предела – нас с мамой он попросту не переносит, как, впрочем, и мы его, поэтому, когда Зожоры дома, мы к бабушке стараемся не ездить.

– Кстати, Олимпиада Ефремовна тоже поедет, и всех нас к бабушке повезет Власик. Он сначала заедет за Олимпиадой, а потом за нами! – победоносно воскликнула мама. – Так что наведи порядок в квартире.

– Мне некогда. Я работаю. И потом, я сама могу добраться до бабушки – не маленькая!

– Ничего не выйдет! Я приеду к тебе в пятницу рано утром… Смотри! Коля! Коля! Вон она, на окне! Лови ее, дави! Ну что ж ты неуклюжий-то такой?! А ты как думал?! Блоху не просто поймать! Раздавил? Щелкнула? Молодец! – Эти последние слова мама явно относила не ко мне, а к Николаю Ивановичу, своему четвертому мужу – заслуженному строителю России.

– Да что там у вас?

– Что-что? Все коты после дачи в блохах. Я вот что тебе говорю – приеду в пятницу рано утром и буду ждать Власика с Олимпиадой. Теперь я намерена контролировать каждый твой шаг. И если ты не выйдешь за него замуж и не родишь мне внука, то через неделю я заведу еще одну кошку.

– Но при всем желании я не смогу тебе родить внука через неделю!

– Меня это не касается. Моя нерастраченная любовь к внукам выливается на кошек! И это все из-за тебя! Пока. Пошла выводить блох! – крикнула мама и бросила трубку.

Кошмар! Ну, как теперь сконцентрироваться и начать творить? Все готово – составлен план нового романа, осталось только его написать, а тут какой-то Власик примешался.

Иду в ванную и обреченно чищу зубы в соответствии с объявлением на зеркале: «Чистить зубы не менее одной минуты!» Поесть или не стоит? Позавтракать или лучше пообедать? Или позавтракать и поужинать сразу после работы?..

«Прежде чем открыть эту дверь, посмотри на себя в зеркало!» – гласил плакат в углу холодильника, а чуть ниже: «Если и это не помогает, встань на весы!», «Заклей рот скотчем!» – прочла я еще одну памятку и решила не завтракать, а выпить чашку крепкого кофе и наконец сесть за компьютер.

Главное в моей работе – это удачно написать первое предложение, а потом все пойдет само собой. Пока еще оно висит облачком у меня в голове. Включаю компьютер, открываю новый файл, снова звонит телефон. Тьфу! Так я никогда не напишу первого предложения!

– Маня! Привет!

Это была Икки – моя подруга.

– Ты почему не на работе? – сурово спросила я и уставилась на не тронутый ни одной мыслью чистый экран ноутбука.

– Я тебе помешала?

– Да нет, все равно я еще не начала.

Икки облегченно вздохнула и затараторила без передышки. Она имела удивительную способность – говорить сразу обо всем, очень быстро, взахлеб, но, как ни странно, я ее всегда понимала. Сейчас она рассказывала, какие сволочи ее коллеги по работе, что она, вероятно, все равно не вынесет такой зверской нагрузки и уйдет куда-нибудь в другое место, что мамаша ее совсем сдвинулась – у нее наблюдаются явные психические отклонения.

– Нет, ты только представь, сегодня вызвала сантехника и усвистала на весь день на дачу, а у меня единственный выходной!

– Зачем вам сантехник-то понадобился?

– У нас не квартира, а руины после Сталинградской битвы! На кухне кран не открывается, и посуду приходится мыть в ванной, а в ванной сломался выключатель и нет света, так что мамаша уже перебила почти все тарелки. Замкнутый круг какой-то!

– Как же вы моетесь? – удивилась я.

– Мамаша вообще не моется, а я со свечкой, как в деревенской бане. Ну, так вот, он пришел, наследил, грязи понаволок, всю квартиру перевернул… – Икки внезапно замолчала, а я затаилась, уже зная почти наверняка, что произошло в отсутствие Иккиной психованной мамаши.

– Молодой? – осторожно спросила я.

– Что?

– Сантехник молодой?

– Да, да. Моложе меня, мальчик совсем.

– Переспала? – с любопытством спросила я.

– Да что ты! – негодующе воскликнула подруга. – Как ты могла подумать! Я же говорю, мальчик совсем! Убогий такой, жалкий, половину букв не выговаривает. Ковырялся, ковырялся. Чувствую, что он совсем ничего делать не умеет, но пыхтит. Сделал кое-как. Но все-таки кран пока работает!

Икки все тараторила. Передо мной на экране замелькала заставка: «Работай, бестолочь!» Я хотела было остановить подругу, но не смогла вставить ни единого слова в ее бурную речь.

– Может, долго проработает. А что ты хочешь?! Дома старые, трубы сгнили, нужно всю систему менять… Ну да, переспала! А как ты догадалась?

Я закрыла ноутбук и приготовилась слушать захватывающую историю о любви аптекарши с сантехником.

– Я, кажется, влюбилась! – с удовольствием призналась она.

– Ерунда! Так сразу – и в сантехника! Да этого быть не может!

– Ты-то влюбилась в своего Кронского с первого взгляда! А что, сантехник – не человек, что ли?! – обиделась Икки.

– Ну, ты ведь говоришь, что он жалкий, убогий, половину алфавита не выговаривает и мальчик к тому же.

– Разница в возрасте меня абсолютно не смущает – это сейчас модно, а то, что он убогий и жалкий, меня и привлекло.

– На тебя ужасно подействовал развод! Просто ужасно! Ты как будто боишься, что у тебя больше никогда не будет мужчины, и кидаешься на первого встречного.

– Да, мой жизненный девиз: «За неимением гербовой пишем на простой». Не то что у тебя: «Уж лучше быть одной, чем вместе с кем попало!» А вообще зря я тебе рассказала! Ой, зря! Ты, как Анжелка, такая же ядовитая становишься, а я-то думала, ты за меня порадуешься!

– Глупости какие! Я за тебя беспокоюсь. У него хотя бы есть московская прописка? Где он живет?

– В общежитии.

– Ну, все понятно.

– Что тебе понятно? Ой! Мамаша идет! И как мы только успели с ним и кран починить, и… Я, собственно, звоню тебе сказать, что мы в этот четверг встречаемся с девчонками в нашем кафе в пять вечера.

– И Женя?

– Нет, Анжелка придет, какой Женя! Она Кузю на вечер свекрови сплавить обещала. Ну, пока, еще созвонимся.

Я снова тупо уставилась в пустой экран – первое предложение почти совсем улетучилось из головы, оставив после себя лишь смутный, едва ощутимый след.

Д-з-з-з… Опять телефон.

– Манечка, здравствуй, детка! Мы с тобой сегодня еще не разговаривали? – бодро и совсем не по-старчески воскликнула бабушка. У нее до сих пор сохранился властный, командный голос – перекричит кого угодно. Это профессиональное – сорок три года работы в интернате для умственно отсталых детей не прошли даром.

– Нет, сегодня мы с тобой еще не разговаривали. Как ты?

– Никак не могу в туалет сходить, – злобно сказала она. У бабушки была вечная проблема с пищеварением. – Съела два яйца, бутерброд с маслом, кофе со сгущенкой выпила – и никак не могу сходить. Но это ладно. Я все хочу тебя спросить, сколько сейчас у мамы кошек-то?

Этот коварный вопрос бабушка порой задавала мне по нескольку раз в день. Дело в том, что мама тщательно скрывала от старушки тот факт, что у нее было девятнадцать кошек. Благо они кастрированы и стерилизованы и при всем желании не могут уж больше производить на свет себе подобных. Бабушке мы говорим, что у ее дочери всего шесть пушистых зверьков, но она не верит, постоянно пытаясь меня подловить и уличить во лжи.

– Шесть, – неизменно соврала я.

– Помнишь, у нее одно время было четырнадцать?

– Но это было так давно…

– Давно, – согласилась старушка. – Видать, одумалась, послушала все же мать! Ну, шесть – это еще куда ни шло, – смирилась она и, казалось, засомневалась в своих недобрых подозрениях. В то время когда бабушка знала правду и у мамы действительно было четырнадцать кошек, старушка каждый день закатывала ей истерики. Убеждала выбросить всех мохнатиков, укоряла, что она мать родную на них променяла, и грозилась навсегда переехать жить в совершенно чужую квартиру зятя, оставив при этом свою собственную Гузке. – А скажи мне, деточка, какое, бишь, сегодня число?

– Двадцать девятое.

– Я так и думала, что этот год високосный, – загробным голосом сказала она.

– Почему? – не поняла я. – При чем тут високосный год?

– Так число-то двадцать девятое! А двадцать девятое бывает только в високосный год!

– Но ведь сейчас сентябрь, а не февраль! – возмутилась я.

– Да? – удивилась бабуля.

– Да. Тебе нужно поменьше смотреть телевизор. У тебя мешанина в голове!

– Не делай из меня дуру! Подумаешь, ошиблась! У меня все в порядке с головой. Я все помню и прекрасно соображаю, – проговорила она и заливисто запела: – Конфетки-бараночки… – Опять начался очередной рекламный приступ. Цитируя рекламные ролики, она доказывала всем, что еще не сошла с ума. – Мезим – для желудка незаменим. Дети, идите пить молоко! – взвизгнула бабушка. – Дети, идите пить молоко, – повторила она басистым голосом коровы и тут же перешла на детский лепет: – Смотри, они пьют такое же молоко, как и мы! Хорошо иметь домик в деревне!

– Бабуля, тебе бы мультфильмы озвучивать. – Мне наконец удалось перебить ее.

– Ой, лиса-а, – протянула бабушка и бросила трубку.

На часах 16.00 – все еще не написано первое предложение, но очень хочется есть, просто до невозможности – кажется, если я сейчас не поем, то умру голодной смертью. Достаю из холодильника половину курицы, наваливаю гору жареной картошки. Плевать я хотела на плакаты с предостережениями – потом взвешусь – и пусть мне будет плохо. Меня трясет от внезапно налетевшего голода. А, может, у меня диабет? Говорят, диабетиков трясет перед комой, и если они в этот момент ничего не съедят, то действительно могут умереть.

Включаю телевизор, в экране носится Дэвид Духовны с пистолетом и криками «Откройте, Федеральное бюро расследований!», где-то на втором плане мелькает рыжая Андерсон, а я думаю, заглатывая холодную картошку, как удав, что если б Влас был хоть немного похож на Молдера, я бы сразу влюбилась в него и даже не обращала внимания на его плоские шутки и занудство.

Потом мысль моя переметнулась на Икки, мне стало жаль ее – теперь подцепила какого-то сантехника. Причем я отлично знаю, чем закончится эта романтическая история. Уже сегодня к вечеру она начнет сомневаться в правильности своих действий, завтра придет в ужас от содеянного, потом на нее навалится депрессия, и она начнет скрываться от унитазных дел мастера. С ней так происходит вот уже два года, с тех самых пор, как она развелась со своим драгоценным Игорьком. Что-то перевернулось тогда в ее мозгах, и теперь ее постоянно преследует одна и та же мысль: что до смерти у нее не будет ни одного мужчины. От этого ей становится тошно, и в результате Икки спит со всеми, кто встречается на пути. А однажды она по секрету сказала мне, что просто-напросто ей неловко отказать: «Ну не могу я твердо сказать «нет» мужчине, даже самому затрапезному, плюгавому, даже если он сразу на всех зверей похож!»

А ведь Икки отличная девчонка, и все те представители сильного пола, с которыми она была знакома когда-то, не стоили ее мизинца. Из всей нашей четверки она, пожалуй, мне ближе всех, и вовсе не потому, что мы живем с ней в соседних домах.

Но все по порядку!

Нас четыре подруги. Мы дружим очень-очень давно, страшно вспомнить даже, как давно мы познакомились – в младшей группе детского сада.

У всех моих подруг были очень странные имена – все они явились жертвами вкусов и политических убеждений. Взять, к примеру, Икки – ну что это за имя такое? Таких имен не существует. Это ее бабушка – рьяная коммунистка, мать отца, настояла на таком имени. Полностью мою ближайшую подругу зовут Икки Робленовна Моторкина, что расшифровывается как Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала. Мало старушке было сына, имя которого тоже имеет свою расшифровку – он родился быть ленинцем, так она еще и внучке умудрилась насолить, а потом умерла со спокойной совестью, до смерти оставаясь верной идеям марксизма-ленинизма.

Вообще эта злобная старушенция до последнего дня не давала окружающим нормально жить: ее сын Роблен сбежал из дома, когда Икки еще не исполнилось и двух лет, причем сбежал он не от жены и дочери, а, скорее, от собственной матери, которая не растерялась и сразу после рождения внучки переехала к молодым. Она выгрузила около подъезда свои пожитки: настольную лампу с зеленым круглым плафоном, три строгих костюма – темных, неопределенных цветов, два сундука с сочинениями Ленина, Сталина, Маркса и Энгельса, распахнула дверь и торжественно, не церемонясь, объявила:

– Я приехала к вам жить. Робик, марш за моими вещами! Люда, а ты – на кухню! Хоть чаем напоила бы свекровь-то, – обратилась она к снохе. Тут из комнаты раздался пронзительный крик младенца. – И кте эте тют плячет? А? Кте эте плякает так! – радостно воскликнула бывалая коммунистка и, увидев внучку, незамедлительно окрестила ее Исполнительным Комитетом Коммунистического Интернационала, заметив при этом, что она вылитый Роблен в младенчестве. Переубедить властную старуху было совершенно невозможно, и с тех пор моя лучшая подруга стала носить дурацкое имя, выдуманное вздорной бабкой.

Мать Икки, Людмила Александровна Моторкина, из красивой женщины быстро превратилась в сухощавую, морщинистую психопатку. Тот, который рожден быть ленинцем, вовсе не появлялся у них дома, боясь встречи со своей неукротимой матушкой. Икки выросла на «Капитале» Маркса и «Апрельских тезисах» Ленина. Единственной художественной книгой, которую разрешала прочесть деспотичная бабка, была «Как закалялась сталь», всю остальную мировую литературу старуха считала развратной и растлевающей молодые души. Одно время Икки очень хотела научиться играть на пианино, но бабка сказала как-то:

– Игра на фортепиано – пережиток буржуазии, – и тем самым подписала приговор.

Надо сказать, что я всегда удивлялась, как, живя столько лет в одной квартире с бабушкой-тиранкой и истеричной мамашей, которая с каждым годом становилась все ненормальнее и ненормальнее, Икки все-таки удалось перечитать почти всю мировую литературу и научиться хоть и непрофессионально, но все же играть на пережиточном инструменте буржуазии. После уроков она торчала в библиотеке, а потом отправлялась в актовый зал и в одиночестве бренчала на расстроенном инструменте. До пятого класса все мы, подруги Икки, думали, что ее ждет слава, всеобщее почитание, потому что у нее получалось все, за что бы она ни бралась. К тому же и училась она намного лучше нас. Но дело в том, что Икки не везло в жизни: не повезло с самого начала – с бабушкой-тиранкой, с глупым именем и еще с тем, что наш районный травмпункт стал для нее вторым домом. Каждые полгода она обязательно себе что-нибудь ломала.