Семеро праведных в раю хозяина Хаецкая Елена

Хозяин остановился, тяжело дыша.

– Он не верит в Бога. Он не верит в смерть. Он не поверил мне.

– Какая разница, – сказала Аглая тихо.

– Но как же он очутился здесь, если не верит? – спросил Хозяин.

Упрямец открыл глаза. Над ним склонилось детское лицо, ясное, с широко расставленными глазами. Серьезное, спокойное.

– Сестрица, – прошептал Упрямец, – я не буйный, пусть он не бьет меня…

– Не бойся, Упрямец, – сказала Аглая. – Он больше не тронет тебя.

Хозяин дернул ртом и вышел, пробурчав напоследок:

– Если вы такие умные, то сами и вразумляйте этого атеиста…

И хлопнул дверью внизу, и дом содрогнулся.

Упрямец приподнялся на локтях, огляделся, и белые одежды праведных показались ему смирительными рубашками.

Карусельщик глядел на него с пониманием.

– Выпей чаю, – предложил он, протягивая в ладонях буроватую жидкость.

Упрямец жадно глотнул, посмотрел на прыщавое истощенное лицо алкоголика, успокоенно вздохнул.

– Так я и знал, что это вытрезвитель…

– Что ты делаешь, Аглая? – спросила Пиф свою дочь.

Девочка сидела на ступеньке в доме, где были выбиты все стекла. Солнечный свет ломился в оконные проемые, которые были тесны для него. На коленях Аглаи лежала сгоревшая книга, и черными были ее страницы.

– Я читаю, – сказал ребенок.

Пиф села рядом, заглянула в черноту сгоревших листков.

– И что здесь написано?

– О, – сказала Аглая, просияв улыбкой, – всякий раз – разное…

С пустым ведром прошел мимо них наверх Комедиант. Пиф заметила вдруг, как красив он и каким усталым он выглядит.

Набрал полное ведро чаю из ванны и вниз пошел, тяжело ступая. Все немило было ему в раю Хозяина.

А Голос визгливо бранился, сидя на плече Комедианта:

– И чай этот дрянь! – плюнул на пол. – И ванна грязная! – пнул ванну. – И бабы на лестнице сидят, шагу не ступить! – нарочно задел.

Комедиант скрылся за холмом, сложенным старыми консервными банками, и только Голос доносился еще:

– …и рай этот ваш сраный!..

Пиф покраснела от злости и открыла уже рот, чтобы обматерить вдогонку своего давнего друга, как вдруг заметила, что Аглая плачет. Что смотрит Аглая на Комедианта во все глаза и слезы текут по круглым детским щекам.

– Почему ты плачешь? – спросила у дочери Пиф, удивившись.

– О, я жалею его, – ответила Аглая. – Я жалею его, мама.

– Почему? Разве он не один из нас?

– Он скоро умрет, – сказала девочка.

– Какие глупости, – отрезала Пиф, глядя, как Комедиант показывается из-за холма на тропинке, как спотыкается и щедро плещет чаем себе на ноги. – Какие глупости, Аглая. Разве мы уже не мертвы?

– Разве мы мертвы, мама? – удивленно спросила Аглая, и Пиф вдруг вспомнила: ее дочь не знала другой жизни, кроме посмертной. Как дети, рожденные во время войны, не знают ничего о мире.

– Смерть – она там, – сказала Аглая и махнула рукой в сторону солнечного света.

И ослепительный свет солнца показался вдруг ее матери страшным.

– Und das Licht scheint in der Finsternis, und die Finsternis hat es nich ergriffen… – читал Пастырь нараспев.

Чумазый подросток терся у входа в храм, то и дело вытягивая тощую шею и засовывая любопытную физиономию в распахнутые врата.

Подросток был худ и очень подвижен; на смуглом круглом лице поблескивали узкие глаза; слегка выпяченные губы шевелились, как будто повторяя слова, доносившиеся из храма. Растрепанные черные волосы подростка кое-как заплетены в тоненькую косичку. Мальчик был бос, в рваной рубашке с плеча рослого мужчины, которая доходила ему до колен.

В темноте вечной ночи смутно поблескивал храм. Это было шестиугольное сооружение со стенами из рифленого стекла темно-синего цвета, с вечным не-небом вместо крыши, с облачным покровом вместо пола, и облака в храме были чернее китайской туши. В этой черноте почти целиком терялась облаченная в темные одежды фигура Пастыря, над которым, в бессветном воздухе, висела, раскинув руки, светящаяся фигура.

К ней и обращался Пастырь, вознося свои молитвы, и невидимый хор еле слышно пел откуда-то из-под крыши.

Подросток мялся на пороге, не решаясь войти. Его разрывали на части любопытство и страх. А хор продолжал петь, и Пастырь продолжал читать, а светящаяся фигура парила над головами и неожиданно вспыхнула, как будто в нее ударила молния.

При этой ослепительной вспышке вдруг высветился город-призрак – огромный город, почти до основания разрушенный бомбежками. Он был виден как бы с высоты птичьего полета. На месте стеклянного храма оказался другой, вернее, руины другого – от него осталась только одна стена, наполовину рухнувшая, похожая на сломанный зуб. На этой стене висело распятие. Оно становилось все больше и больше по мере того, как яркий свет угасал, и город исчезал в надвигающейся темноте. И наконец оно стало большим, горящим; оно словно впитало в себя весь израсходованный на вспышку молнии свет, и медленно слилось с повисшей в воздухе бесплотной фигурой.

– Вот ты где, паршивец! – сказал кто-то в темноте и ощутимо схватил подростка за ухо.

– Ай! – вскрикнул мальчик и попытался вывернуться.

– Что ты здесь делаешь?

– Ничего плохого, господин! – поспешно сказал мальчик.

Постепенно перед ним стала вырисовываться фигура рослого мужчины в военной форме. Щуплый азиатский подросток казался рядом с ним совсем ребенком.

– Пойдешь со мной, – распорядился мужчина.

– Нет, пожалуйста, – взмолился мальчик. – Здесь так красиво.

– Не рассуждать! – рявкнул мужчина и больно вывернул ухо. Мальчик запыхтел. – Я сказал, что ты пойдешь со мной, и точка! Беспризорникам здесь не место.

– Я не беспризорный, – сказал мальчик.

– Да? – Мужчина откровенно не поверил. – А чей же ты, в таком случае?

Долгая пауза.

– Забыл, – признался мальчик.

– А здесь как оказался? – хищно насторожившись, спросил мужчина.

– Пришел.

– Как пришел? – продолжал допытываться мужчина.

– По… облакам. Я…

– Ты сбежал?

Мальчик отвернулся.

Пастырь в храме замолчал, прислушался, потом пошел к выходу – и вот он уже стоит в дверях.

– Что здесь происходит? – осведомился он. – Неужели нельзя было отнести ваши служебные дела подальше от Божьего храма?

– Божьего! – фыркнул офицер. – Скажите лучше – «моего», это будет вернее.

– Мое дело Божье, – твердо произнес Пастырь. – Прошу вас, уйдите.

Воспользовавшись заминкой, подросток вывернулся из твердых рук офицера и бросился к Пастырю.

– Господин! – закричал он. – Скажите ему, что я ничего не делал. Я только подглядывал. Я ничего не украл.

Пастырь поглядел на вороватого мальчишку, перевел глаза на офицера.

– Почему вы ополчились на него, сударь мой? Ребенок-то чем вам не угодил?

– Я… Черт побери, я не ополчался! – разозлился офицер. – Я хочу забрать беспризорного мальчишку в приют, вот и все. Нечего ему шляться где попало.

– Я и сам мог бы воспитать ребенка, – холодно произнес Пастырь. – И получше, чем вы и подобные вам. По крайней мере, здесь не богохульствуют.

– Ах, твою… – начал офицер и споткнулся.

Пастырь взял мальчика за руку.

– Пойдем со мной, дитя мое.

Но подросток присел и выдернул руку.

– Нет, – сказал он тихо. – Пожалуйста, отпустите меня.

– Он пойдет со мной, – сказал офицер. – Я и спрашивать никого не стану. Я лучше вас знаю, где его место.

– Какое место лучше храма? – вызывающе спросил Пастырь.

– Рай, – сказал офицер.

– Вы уверены, что мальчику будет там хорошо?

– Меня не интересует, будет ли ему хорошо. Он должен находиться там, где его место.

– Кто определяет, где чье место?

– Сам человек. Как правило.

– В таком случае, давайте спросим его, – предложил Пастырь. – Может быть, он выберет меня.

– Еще чего! – возмутился офицер. – Я и спрашивать не стану. Я сказал – «как правило». К тому же, и не человек он вовсе…

– Вы противоречите сами себе, господин офицер.

– Я представитель закона и не могу противоречить сам себе. Я логичен, милосерден и справедлив, – заявил офицер.

Пастор воздел руки.

– Милосердие не бывает справедливым, – сказал он. – Милосердие не бывает логичным…

– Хватит болтать, – проворчал офицер, снимая с пояса наручники. Но худые запястья подростка выскользнули из них, и офицер бросил наручники себе под ноги, выругавшись последними словами.

– Хотели заковать в железо свободную волю? – осведомился Пастырь.

– Иди ты в жопу со своей свободной волей, – посоветовал офицер. – Я здесь для того, чтобы соблюдался закон. Будешь много болтать – я и тебя арестую.

– Мальчик пойдет со мной.

– Мальчик будет препровожден туда, где ему место.

Так стояли у открытых ворот стеклянного храма и спорили о душе Мирры смертный Пастырь, погибший в авиакатастрофе, и бессмертный ангел-хранитель, и никак не могли договориться между собой.

Это был рай. Полный аромата цветущих кустов и деревьев, полный благоухания трав и пения птиц. Это был рай, где все любили друг друга и были прекрасны и молоды. Это был рай, где не угасало солнце, где блаженство порой становилось нестерпимым.

И все чаще Аглая плакала по ночам, и все мрачнее становился Комедиант, и все тише играла шарманка Карусельщика, и все яростнее звал «сестрицу» Упрямец с кровавой раной на животе, и все сильнее сжималось сердце у Пиф, которая теперь любила и жалела всех…

Мирра бродила по саду и звала свою душу. Но она не знала, какое имя носит ее душа, и потому кричала только:

– Эй ты! Где тебя носит, ты?

А Беренгарий, листавший свою черную книгу, поднимал голову, слушая ее крик, и говорил вполголоса:

– Ах, Мирра. Что есть человек, как не слепец на краю обрыва, потерявший проводника и надежду?

И все же они были счастливы – семь праведных в раю Хозяина.

Ангел-хранитель забыл о них, и они стали процветать. Пиф поняла это однажды, и тогда она сказала:

– Сдается мне, мы потому и создали рай, что позабыл нас наш ангел.

Но всем остальным тотчас же показалось, что именно их посетила та же мысль, и они стали ожесточенно спорить: кто первым подумал о том, что без ангела гораздо лучше.

Они сидели кружком на полу в полуразрушенном доме с выбитыми стеклами и поносили своего ангела. И у каждого нашлась своя обида.

– Он издевался надо мной, – сказала Пиф, – в тот час, когда я так нуждалась в поддержке, – в час моей смерти.

– Он превратил мой Голос в животное, – прошептал Комедиант, а Голос завопил не своим голосом.

– Он не сказал мне ни одного слова, как будто я не человек, – обиженно пробубнил Карусельщик. – Алкоголики – они тоже чувствуют. У них тоже душа есть.

И шарманка прохрипела несколько тактов, прежде чем замолчать навеки.

А Беренгарий сказал:

– Он посмеялся надо мной, отправив сюда книгу, которую я не могу прочесть.

– Я думала, он мой отец, – сказала Аглая, – а он мне никто. Он лжец.

– Его попросту не существует, – заявил Упрямец.

– Я покажу вам, подонки, как меня не существует! – заревел страшный голос откуда-то сверху.

Затрещал и обвалился потолок, жалобно звякнули последние еще не выбитые стекла, и в потоке солнечного света, в фонтанах пыли, щепок, осколков ввалился в дом ангел. Был он крылат и прекрасен, и эта красота вызывала странное ощущение: как будто пронзает тонкой иглой, смешивая ужас и наслаждение.

– Разбаловались! Праведники, мать вашу!..

Ангел топнул ногой, и стены рухнули.

Подняв голову, Пиф увидела, что лежит в неловкой позе посреди развалин, на пустыре, где полно мусорных куч, где к небу возносят бессильные пальцы разломанные железобетонные конструкции с когтями-арматурой. Безумная музыка пронеслась над свалкой, как вихрь, и мгновенно стихла. «Все симфонии мира», – смятенно подумала Пиф.

Под развалинами шевелились люди. Ее товарищи. Ее близкие, с которыми она прожила все эти годы. И только дочь лежала как мертвая.

Но ангел не дал ей времени оправиться от потрясения.

– Ах ты, дрянь, – проговорил он с отвращением.

Она увидела его ноги в сапогах. В хороших офицерских сапогах, начищенных до блеска. И увидела свое лицо, отраженное от их почти зеркальной поверхности. Впервые за все эти годы она посмотрела на себя, и от красоты собственного лица у нее захватило дыхание.

А потом ее лицо исказилось, взмыло в воздух, и ангел изо всех сил пнул Пиф ногой.

– Ах ты, ленивая скотина!..

Ослепительный свет.

Детский крик.

В это мгновение Пиф успела подумать: кричит новорожденная Аглая. Но тут же вспомнила: дочь ее уже выросла.

И тотчас навсегда забыла об этом.