Топот шахматных лошадок Крапивин Владислав

Чужая боль

Голос был мальчишечий, но не привычно-вредный, не насмешливый, когда окликают примерно так: «Эй, гёрла, греби сюда, дело есть!» В голосе звенела беда. Белка метнулась взглядом по улице и увидела, кто крикнул. Наискосок от магазина, через дорогу, торчала из-за сорняков газона светловолосая голова и острые плечи с лямками полосатой, как у десантников, майки.

И глаза, и приоткрытый рот…

Белка метнулась через мостовую к этим полным тревоги глазам. Посреди дороги в щиколотке у нее что-то щелкнуло, «ёкнуло». Белка охнула. Присела на миг, но тут же рванулась опять. Проломилась сквозь сорняки. Крапива здесь была не та, что на Дальнополянской и злорадно отомстила Белке за все провинности. Белка помянула леших и ведьм и, путаясь в стеблях, вывалилась через штакетник на тротуар, прямо к мальчику.

К мальчикам. Их было двое.

Тот, что в тельняшке, сидел на корточках, а второй вытянуто и плоско лежал перед ним навзничь. Белые волосы разлетелись вокруг откинутой головы, нижняя губа была прикушена, закрытые синеватые веки казались полупрозрачными, как папиросная бумага. Красная трикотажная одежонка сбилась, незагорелые, похожие на макароны руки и ноги раскинулись на пыльном асфальте тротуара.

– Что с ним? – быстро сказала Белка и опустилась рядом (а нога ныла).

– Приступ… – мальчик в тельняшке втянул сквозь зубы воздух, словно от боли (получилось "ф-приступ"). Он был по возрасту, как Белка, а лежавший – вроде ребят с самолетиками или чуть постарше. Жалость тряхнула Белку, как озноб.

– Надо скорую. Сейчас… – Она зашарила в складках юбки, отыскивая "Нокию".

– Я уже позвонил, приедут… – Мальчик под мышки подтянул к себе упавшего, положил его затылком себе на кроссовки. Задрал на нем красную футболку, опустил ладони на узкую ребристую грудь, прижал. Оглянулся на Белку:

– Встань за мной… пожалуйста. Положи мне руки на плечи. И если я похолодею, ты надави, чтобы мне… свое тепло… хоть чуть-чуть…

– Да, я знаю!

Белка сразу поняла: старший хочет вытянуть из младшего его боль. Она слышала о таких приемах, ими владеют экстрасенсы. Значит, мальчишка умеет, боится только, что не хватит сил. А она умеет? У нее хватит? Ладно, не до рассуждений!

Она (опять охнув из-за «ёкнувшей» ноги) встала у мальчика за спиной, цепко взяла его за плечи, ощутила кончиками пальцев дрожащие жилки под ключицами. Жилки вдруг забились, как прижатые кузнечики. Плечи стали наливаться холодом, уже готовая к этому Белка отчаянно представила, что у нее внутри жар (прямо атомный реактор!) и она этот жар через ладони передает мальчишке. Никогда она не занималась никаким гипнозом, никакими внушениями, но сейчас напрягла нервы и душу так, что руки и правда оставались теплыми. И мальчик наверняка впитывал спасительное тепло… И Белка стискивала, стискивала пальцы, а мысли при этом дергались и прыгали.

"И ни одного прохожего… Тоже мне "миллионный город"… Так вот помрешь на улице, и никто не заметит… А может и хорошо, что никого… А то появятся какие-нибудь дураки, только одна помеха… А где же скорая…"

Плечи мальчика потеплели, стали влажными, он часто задышал. Тонкие длинные пальцы его на ребрах младшего мальчишки ослабли. А тот шевельнулся, веки дрогнули, поднялись. Он глянул вверх, назад синевато-серыми виноватыми глазами.

– Что?.. Опять, да?

– Потому что растяпа ты, Сёга, – измученно сказал старший. – Наверно, забыл свою лошадку…

– Я не забыл… – Белоголовый Сёга слабо зашевелил коленями, локтями, пальцами, дотянулся до трикотажного кармашка на бедре. – Ой, да… Когда переодевался, не положил…

Старший поднял, подхватил Сёгу за плечи и под коленки, поднял.

– Ну-ка, поехали на травку.

– Я сам…

– Не дрыгайся, – ласково сказал старший.

Сёга, однако, слегка подрыгался – слабо, но дурашливо. И Белка с облегчением поняла, что малыш оживает (хотя какой «малыш», лет девять, наверно, а то и больше). Старший отнес его (видать, совсем не тяжелого) к забору, где густо росла жесткая "пастушья сумка" и подорожники. Посадил, прислонил к забору. По дороге с ноги у Сёги слетел потертый желтый полуботинок. Белка подобрала его, села на корточки и принялась натягивать на Сёгину ступню в красном носочке с дыркой на пальце.

– Расшнуруй сперва, – слабо, но деловито сказал Сёга. Белка расшнуровала, надела, опять завязала шнурок. Выпрямилась. И они со старшим мальчиком оказались друг против друга. Глаза в глаза.

Мальчишкины глаза были серые с желтоватыми прожилками. В окружении похожих на гребешки ресниц. И немножко разные (Белка сразу это заметила): один глаз чуть более узкого разреза, чем другой и потемнее. И это делало взгляд мальчика слегка необычным. А если бы не глаза, то лицо – ну самое обыкновенное. Щеки – не круглые, но и не впалые, нос – не совсем картошкой, но уж и не «классический», уши – не оттопыренные, но и не прижатые. Волосы были прямые, но на концах загибались внутрь и как бы охватывали голову шапкой из льняных прядей. Белка вдруг решила, что мальчика зовут Ваней.

Ванины губы (не пухлые, но и не тонкие, в мелких трещинках) шевельнулись в усталой полуулыбке:

– Спасибо тебе. Ты так помогла… прямо профессионал…

– Я старалась, – вздохнула Белка, а улыбнуться не решилась.

– Тили-тили-тесто… – вдруг выговорил у забора Сёга. Это было ни капельки не обидно, просто забавно. И они засмеялись, и Сёга тоже хихикнул. Но Ваня, посмеявшись, все же сказал:

– Был бы ты не кислый и хворый, я бы тебе дал "тили"…

– Я не хворый, – Сега постарался подняться.

– Не дрыгайся, – опять велел Ваня.

Сёга больше и не «дрыгался», снова ослаб. Но улыбался. Белка торопливо сказала:

– Я побуду тут на всякий случай, пока не приедут врачи…

– Ага, побудь… – Ваня, кажется, был доволен. А Сёга заспорил с остатками строптивости:

– Какие врачи, не хочу я…

– Не вякай, папа приедет… Да вот, уже… – Ваня оглянулся. За газоном шумно тормознула у обочины светлая «Волга» с красными крестами. Распахнулась дверца, возникла женщина в белом халате и решительно, прямо как Белка, ломанулась через сорняки.

– Мама… – тихо возликовал на траве Сёга.

И Ваня обрадовался:

– Мама!.. А почему ты? Я папе звонил.

– А он мне. У них там ни одной свободной машины и какие-то проблемы в придачу… – Она согнулась над Сёгой. – Ты что это, голубчик, опять вздумал фокусы выкидывать?

Сёга забавно сморщил переносицу:

– Я больше не буду.

– Горюшко мое… – мама-врач распахнула саквояж, достала блестящую коробку, протянула подскочившему Ване, вздернула на Сёге до отказа коротенькую штанину. Ваня тоже действовал быстро и ловко: ватка со спиртом, шприц… Сёга следил за ними безбоязненно: видимо, все это было привычно. Даже не ойкнул…

Сделав укол, мама хотела подхватить Сёгу на руки:

– Поехали, дружок…

– Мама, дай я отнесу его…

Но в этот момент через газон с шумом прошагал крепкий дядя в форменный фуражке. Водитель "Волги".

– Полина Глебовна, дайте-ка я… Ты чего это, друг любезный, опять надумал маму пугать? – Вскинул Сёгу и понес через примятый бурьян и крапиву к машине. Остальные поспешили за ним. Башмак снова сорвался с Сёгиной ноги, и Белка подхватила его.

Сёгу положили на заднее сиденье, Полина Глебовна села у его головы. Ваня взял у Белки полуботинок и ворчливо сказал Сёге:

– Подбери ходули, а то где я сяду…

– А тебе и не надо, – вмешалась мама. – Я ведь не домой его, а к себе в поликлинику. Отлежится на диванчике, почитает «Незнайку», он его забыл там в прошлый раз…

– Мама, а как же… – Ваня был явно встревожен.

– Успокойся, – сказала Полина Глебовна. – Все теперь будет в порядке. Он же со мной… А вы погуляйте, каникулы ведь… – И она посмотрела на Белку. Наверно, думала, что девочка и сын знакомы давно.

Прежде, чем захлопнуть дверцу, Ваня показал Сёге кулак: не вздумай, мол, опять. Сёга в ответ прищурил один глаз и высунул язык: все в порядке…

Машина пыхнула дымком и укатила. Ваня посмотрел ей вслед, потом вдруг захлопал по карманам, вытащил, похожий на пудреницу мобильник, повертел зачем-то.

– Какой маленький, – сказала Белка, чтобы что-нибудь сказать. – Не то, что моя пудовая "Нокия".

– Это мамин был… Плохо, что маленький, все время теряю по карманам, их вон сколько… – Ваня опять похлопал по штанам.

Штаны самой привычной у нынешних ребят «конструкции» – широкие, длиной повыше лодыжек, со всякими хлястиками, брелками и с многочисленными карманами на разных местах. В школе, где училась Белка, такие штаны назывались "военно-патриотические". Из-за учителя физкультуры, который весной поспорил при ребятах с завучем Адой Михайловной. Та, бедная, просто заходилась в истерике, когда видела мальчишек в таких брюках: "Опять! Опять эта идиотская американская мода! Вы в школе или где?! Отправляйтесь в Оклахому и там щеголяйте в этих соединенно-штатовских портках, а здесь наша родная Россия!"

Физрук Юрочка Максимыч – всегда спокойно-вежливый и рассудительный – сказал:

– Да что вы, Ада Михайловна, взгляните педагогически. Это же военно-патриотические брюки. Они из камуфляжа, как десантная форма. Защитники растут с малых лет, юные допризывники…

Не все штаны были из камуфляжной ткани, но Юрочкин довод на завуча произвел удивительное впечатление: она хлопнула губами и больше не придиралась.

А Ванины многокарманные бриджи были как раз из камуфляжа. И вполне сочетались с бело-синей тельняшкой. Будто Ваня этакий воспитанник десантной бригады (только вместо кирзовых голенищ исцарапанные щиколотки). Белка вдруг поняла, что скользит по Ване глазами с головы до ног и обратно, отчаянно застеснялась и начала суетливо шарить в сумке: не поломался ли самолетик? Очень хотелось еще почесать ужаленное колено и потрогать ногу, где «ёкнуло», но она не решалась.

Ваня, кажется, не заметил ее смущения. Поскреб мобильником подбородок и ворчливо сказал:

– Велено гулять… Тебе в какую сторону?

– На Дальнополянскую, потом через Институтские дворы под башню, на Рылеева.

– Пойдем тогда вместе… если хочешь.

Белка хотела. Она почему-то даже очень хотела, но в ответ лишь сдержанно кивнула. Впрочем, не очень сдержанно. По крайней мере, едва не слетели очки.

С улицы Строителей Белка и ее спутник свернули в Корнеевский переулок. Шагали рядышком и неловко молчали. Через два квартала оказались в заросшем проходе, который вел на Дальнополянскую.

– Не бойся, здесь крапива не жгучая, просто как лебеда, – сказала Белка, довольная, что есть о чем сказать.

– Да знаю я! – обрадованно отозвался мальчик Ваня. – Мне здесь все хитрости известны… Ну, не все, а многие…

– А я ничего не знала. Я сегодня в этих местах первый раз оказалась. А раньше думала, что здесь все еще запретная зона…

– Ее осенью убрали… А зимой здесь даже елку ставили. Не такую большую, как на главной площади, но тоже хорошую. Даже лучше, чем там, потому что все горки и карусели были бесплатные. Это институт устроил…

– Который сюда вернулся, да? Институт альтернативной физики и математики? – вставила Белка, довольная, что и она хоть что-то знает.

– Ну да! А еще музейные работники помогали. И монахи…

– Какие монахи?

– Да ведь там, где собор и дом с башней, сейчас мужской монастырь снова сделали. Крестовоздвиженский называется. Получилось-то как! С одной стороны – монастырское хозяйство, с другой – Институт, а с третьей – музейная территория. А треугольная площадь, где солнечные часы, – она посередине. Как бы общая. Ну и вот…

Пока разговаривали, снова оказались на тесной, окруженной кирпичными домами-утесами площади. Белка машинально вскинула глаза: нет ли в небе самолетиков? Не было. Но где-то слышались ребячьи голоса и по-прежнему пахло скошенной травой. И ощущение таинственного города снова окутало Белку. ("Дзын-нь…".) И Белка хотела прошептать: "Как здесь все удивительно…" Но вместо этого ойкнула: боль в ноге толкнулась холодным твердым шариком.

– Что? – сразу напружинился мальчик Ваня.

– Да ничего, так… нога. Кажется, подвернула чуть-чуть, когда прыгала там…

Рядом как, про заказу, лежал отесанный каменный блок.

– Ну-ка сядь, – безоговорочно потребовал Ваня. И Белка, даже не попытавшись заспорить, опустилась на теплый зернистый гранит.

– Которая нога? Вытяни… Ну-ка… – Мальчик Ваня решительно стянул до самой сандалетки Белкин длинный носок. Прохладные пальцы его аккуратными нажимами прошлись по мышцам. – Больно?

– Нет… Ой…

– Все-таки больно?

– Нет, щекотно только…

– Это ничего… Сейчас… Я ведь медик по наследству, ты не бойся… – Может быть, он хотел сказать "не стесняйся". Белка все же стеснялась немного, но было и приятно. Она прикусила губу, чтобы не заулыбаться. Ваня, сидя на корточках, глянул вопросительно.

– Нет, ни чуточки не больно уже, – сказала Белка.

– Наверно, маленькое растяжение. Надо приложить что-нибудь холодное. Платок есть?

Белка закивала, зашарила в клетчатых складках, отыскивая карман. Вытащила слежавшийся платочек.

– Сейчас намочу. В соседнем дворе есть фонтанчик, – Ваня выпрямился.

– Подожди, я с тобой! – Белка вдруг испугалась, что он уйдет и не вернется. Это было ужасно глупо, но… – Я могу, я ведь не хромаю!

Мальчик не спорил.

– Тогда держись за меня…

И Белка положила руку на его плечо. Снова кончиками пальцев ощутила под ключицей жилку-кузнечика. И они пошли, стараясь ступать в ногу, к арке в кирпичной стене – но не к той, что под фонарем, а левее, за округлым «бастионным» выступом.

За аркой оказался не двор, а еще одна площадь, даже пошире прежней. Половину ее ограждали все те же кирпичные торцы и углы, а другую половину замыкало подковой двухэтажное здание. Оно сложено было из желтоватого камня. Темнели очень узкие окна, и похоже было на внутреннее пространство крепости. Посреди площади располагался восьмиугольный бассейн с низкой гранитной оградой и витыми чугунными раковинами на углах. Посреди бассейна поднималась каменная горка – наверно, раньше на ней красовалась скульптура (Нептун или нимфа какая-нибудь). Бассейн был сух.

– А где вода-то? – огорчилась Белка.

– Вода вон там. Ты посиди… – Мальчик Ваня заботливо усадил Белку на ограждение бассейна, взял платок и убежал. Белка издалека разглядела, что недалеко от арки вделана в кирпичи мраморная розетка, из которой выбивается изогнутая струйка. Вода падала в каменный желоб, который кончался у решетки водостока. Ваня намочил платок, прибежал.

– Вот… Где больнее всего?

Белка приложила очень холодную тряпицу к месту, которое недавно болело (а теперь уже не болело). Натянула носок-гольф. Он промок, но это была ерунда.

– Спасибо…

– Ты сразу не вставай, надо посидеть минут пятнадцать… А я пока вот это… – Он вынул из кармана мобильник, понажимал.

– Мама? Это я… Да ничего я не нервничаю, просто так позвонил. Как он там?.. Ну и ладно. Пока…

Ваня щелкнул крышкой телефона, погрузил его в недра "военно-патриотических штанов", смущенно объяснил Белке:

– Валяется на диване, задрав ноги, и читает "Незнайку на Луне". Он эту сказку может мусолить без конца, хотя всяких серьезных книжек, прочитал в пять раз больше, чем я…

– "Незнайку" я тоже люблю до сих пор, – сообщила Белка. Не то чтобы она и правда очень любила эту книжку, но надо же было о чем-то говорить.

На барьер бассейна рядом с Ваней прыгнула черная кошка.

– Мр…

– Луиза! – обрадовался Ваня. – Иди сюда!

Луиза подошла и снисходительно позволила погладить себя.

– Это кошка профессора Рекордарского, – сообщил Ваня.

– Мы немного знакомы, – сказала Белка. – С Луизой…

В это время послышался шум, будто на другой край бассейна опустился голубь. Луиза мягко скользнула в сторону, а Белка и Ваня разом оглянулись. На гранитном ограждении возник откуда-то пацаненок лет восьми. Он сидел на корточках и крутил в пальцах полупрозрачный самолетик.

– Птаха, привет! – весело и без удивления окликнул его Ваня.

Мальчишка был тонкошеий и тощий, с колючими немытыми локтями и коленками, в сизой майке и трусиках, обтрепанных так, что казалось, из них торчат перья. Голова его выглядела слишком большой – из-за темной меховой шапки, похожей на воронье гнездо. Из под шапки смотрели круглые коричневые глазища.

– Привет, – рассеянно откликнулся Птаха тонким, похожим на трель голоском. Опять повертел самолетик. – Вот, прилетел прямо в руки, неизвестно чей…

– Ты пусти его, он сам найдет хозяина, – посоветовал Ваня.

– Само собой. Только пусть отдохнет… – И странный мальчик Птаха мизинцем погладил стрекозиные крылья самолетика.

– Ты не знаешь, когда воду пустят в бассейн? – спросил Ваня. – Купаться можно было бы… Обещали еще в мае…

– Дядя Капа сказал, что скоро, – охотно отозвался Птаха. – В трубах пробка была, теперь ее продули, она – чпок! – И он рассмеялся, будто высыпал на стекло бусинки. После этого Птаха, видимо решил, что самолетик отдохнул. Поднялся на ногах-лапках, щуплый, похожий на кулика, махнул рукой – над ней сверкнули крылышки:

– Лети, хороший!

Аэропланчик взмыл и по дуге пошел к верхним карнизам кирпичных зданий. Но он не ударился о них и не взлетел над ними, а просто растаял в солнечном свете. А у Белки и Вани за спиной в это время опять зашуршал воздух – будто птичья стайка взлетела. Белка оглянулась. Птахи не было.

– Куда он девался?!

– А, это Владик Пташкин. Он такой… – с удовольствием отозвался Ваня. Потом сбоку глянул на Белку, посерьезнел и сказал нерешительно: – А тебя как зовут?

– Ох…

– Что?! Опять болит? – сразу напрягся он.

– Да не болит. «Ох» каждый раз потому, что надо объяснять, какое дурацкое имя… Бабушка настояла, чтобы назвали Элизабеттой. Даже не Елизаветой, а именно Элизабеттой! "Подумайте, как будет красиво, когда станет взрослая – Элизабетта Аркадьевна"! Ну уж фиг! Буду паспорт получать, переделаюсь на Елену…

– Да зачем? По-моему и правда хорошо, – сказал мальчик Ваня. Впрочем, без уверенности.

– Уж куда как хорошо! "Элизобетонная конструкция"… А пока маленькая была, вообще мучение. Называли и Лизой, и Бетой (хорошо хоть не Альфой). И… в общем, сплошное издевательство. А в первом классе я топнула ногой и переделала себя в Белку. Так и прижилось… – Они встретились глазами, и теперь Белкин взгляд был вопросительный: "А ты… кто?"

"Вдруг и в самом деле Ваня?"

Мальчик нагнулся, тронул проросший между плит одуванчик, посмотрел, как он качает солнечной головкой.

– У меня, Белка, похожая история. Только не с бабушкой, а с дедушкой. И с прадедушкой. Прадедушка был чех, он попал к русским в плен в пятнадцатом году, когда Первая мировая война… И остался в России, стал потом врачом. И дедушка – врачом, и отец… Когда я родился, дед стал говорить: "Назовем мальчика «Вацлав», как моего папу". Но родители говорят: "Это, конечно, хорошее, но не здешнее имя, как с ним в России?" И договорились, что буду Вячеслав – ну, будто русский вариант Вацлава. А уменьшительно стали звать все же по-чешски: не Славка, а Вашек…

– Да это же здорово!

Было и правда славно. Подходяще так для мальчишки с шапкой льняных волос. И, к тому же, Белка была довольна, что угадала хотя бы первые две буквы. Она, кажется, слишком явно обрадовалась. И, застеснявшись этой радости, быстро спросила:

– А Сёга это Сергей, да?

– А? Да. Серёжка…

– Брат, да? – спросила Белка, хотя и так было ясно.

– Да, брат…

Белка вдруг заметила, что, когда Вашек говорит «да», получается мягко и с чуть заметным придыханием. Похоже на «та-а». "Та-а зачем?.. Та-а, брат…" И это тоже было славно.

Вашек сидел, слегка откинувшись, и смотрел перед собой, словно вспоминал что-то. Крепко взялся по бокам от себя за гранитный выступ. Белка опять подумала, какие у него длинные тонкие пальцы. Вашек шевельнул пальцами, словно Белкин взгляд щекотнул их. Она тут же отвела глаза. И быстро сказала:

– А вы совсем не похожи, ты и Сёга…

Вашек тихо качнулся вперед-назад, взялся за гранит покрепче. И вдруг проговорил:

– Понимаешь, он не такой брат… Ну, не кровный, а приемный. Или говорят «названный». Он у нас полтора года живет…

Белке показалось, что о чем-то таком она уже догадывалась в глубине души. И неловко молчала: сунулась не в свое дело. Можно ли дальше расспрашивать? Но Вашек не стал молчать. Качнулся и продолжал:

– Его к папе в больницу беспризорники привели. То есть принесли, с таким вот приступом. Он жил с ними, в каком-то подвале, а потом у него это стало случаться и они перепугались: мог ведь и умереть… А папа работает в больнице скорой помощи, это недалеко отсюда. Знаешь, здание такое, похожее на приморский санаторий, на Фрунзенской?

Белка торопливо кивнула. Вашек продолжал, глядя перед собой:

– Ну вот, притащили его и убежали. А папа как раз был на дежурстве… Ну, малость привели его в чувство, Сёгу этого. А потом папа позвонил маме. Он-то не детский специалист, а мама работает в поликлинике при детской больнице. Забрали Сёгу туда… А у него приступ за приступом. И никто ничего не может понять. Это ведь не эпилепсия какая-нибудь и не что-то другое, известное. Непонятные приступы боли… И никто не мог поставить диагноз. Вроде бы все в норме: и сердце, и… ну весь организм. Только общее истощение, но боль-то не из-за этого. Думали: может нервное? Тоже не смогли выяснить… Лежал он там два месяца, а дальше что? В обычный интернат больного не примут. В госпиталь для детей-хроников? А кто возьмет без диагноза? Да и мест нету…

("Та-а и мест нету…" – отозвалось в Белке.)

– И вы взяли его себе? – шепотом спросила она.

– Мама сказала: "Я же за него отвечаю. Ну, и привык он ко мне (к маме то есть). Куда его, не в подвал же обратно…" Папа руками развел: "Конечно, не в подвал…" Ну и вот… Стал сперва жить просто так, потом документы оформили на опекунство, в школу пошел… Он ведь не долго был у беспризорников, сперва три года в детдоме жил, учился там, но сбежал, потому что и ребята, и воспитатели били…

– Гады, – вздохнула Белка.

– Та-а… А в детдом он еще дошкольником попал. Мать спилась и пропала куда-то, отец сдал его в какую-то комиссию и сразу укатил на север, а там, говорят, погиб. А Сёга закончил в детском доме три класса, у нас пошел в четвертый… Белка, он выглядит младше, чем есть. На самом деле ему почти одиннадцать…

Белка опять кивнула: понятно, мол, при такой жизни сильно не вырастешь. И прошептала:

– А приступы так и продолжались.

– Та-а. Не часто но случались.

– А ты… еще раньше умел снимать боль? Или научился, когда с ним пришлось…

– С ним. И не сразу… – Вашек опять глянул на нее, отвернулся. – Белка… если бы ты знала, какая я сперва был сволочь…

Шахматные лошадки

Уже потом Белка размышляла и гадала: с чего мальчик Вашек стал ей, незнакомой девчонке, рассказывать про невеселые семейные дела? Будто всего себя наружу… Может, почуял родственную душу, когда вместе вытягивали боль из Сёги? Или… такое было свойство у этих мест, что люди тут делались откровеннее и добрее?.. Но эти мысли были потом, а тогда ей казалось обыкновенным, что вот сидят они вдвоем посреди каменной старинной площади, на солнцепеке (тень от стен не достигала сухого бассейна), и она слушает с печалью и тревогой, а он говорит горько и откровенно:

– Знаешь, Белка, я же его сперва терпеть не мог… Ну как же, был единственный сын у мамы и папы, а тут вдруг появляется какой-то недоразвитый дохлячок с улицы. Да еще припадочный… Молчит все время, только вздрагивает, если громко окликнешь, моргает. А если говорит, то больше шепотом. И не умеет ничего… А ему – все внимание. "Понимаешь, Вашек, он же младше тебя. И у него такое состояние… Мы должны… И ты должен…"

Ну и что? Думаешь, я его обижал или как-то показывал, что не терплю? Да ни чуточки! Делал вид, что "да, все пониманию". Ни разу плохого слова не сказал. Если что-то спросит, вежливо так отвечаю. Если надо с уроками помочь – пожалуйста, улыбаюсь даже. Но внутри все скручивается… Он, конечно, это чувствовал, поглядывал так, загнанно… И мама все это понимала. Но ведь снаружи-то все было благополучно, никаких ссор… А папе, наверно, казалось, что и в самом деле все хорошо, он с головой был в своей хирургии, с утра до ночи…

Меня, Белка теперь до сих пор грызет, что Сёга плакал по ночам, а я ни разу не подошел. Иногда просыпался и слушал, стиснув зубы. А если он слишком уж сильно заходился, я вскакивал, будил маму:

"Иди, он опять там весь в слезах…"

Она мне:

"А почему ты сам не попробуешь успокоить?"

"Я не умею…"

Я и правда не умел. Но и не хотел даже попробовать…

А один раз я все же сорвался. Мы спали в моей комнате, она теперь сделалась как бы общая. Папа смастерил двухъярусную кровать, как в кубрике. Сёга попросился наверх, ну, я не спорил, конечно, младшим уступать надо… А однажды… Белка, это между нами, ладно? Однажды на меня потекло. Оказалось, что у него энурез. То есть такое… недержание. Тут ничего смешного, это часто бывает у таких вот заброшенных пацанов. И лечится, кстати говоря, легко, Сёгу потом и вылечили в один момент… Но в то утро я был сам не свой от злости. И маме сказал:

"Мне теперь что, под зонтиком спать?"

Я не специально при Сёге сказал, но он был близко, слышал, конечно… Хотя даже в тот раз я ему ничего прямо не выговорил. Только вечером потребовал:

"Давай поменяемся местами, а то ты однажды загремишь сверху, а мне скажут: не досмотрел. У тебя по ночам то и дело руки-ноги через край торчат…" Он конечно, все понял, закивал, будто голова на ниточке…

Ну, так и жили до лета. Учился он сперва еле-еле, а потом ничего, втянулся. Ну, на троечки, правда, но и то хорошо. Приступы у него все еще случались, только редкие и не сильные. Сильный был всего один раз, когда он услышал по радио про цунами в Индийском океане, в декабре… Зато с ним в прошлом году другое началось: воровать стал…

Белка дернулась и застыла, будто это ее уличили в воровстве. А Вашек поморщился и торопливо объяснил:

– Да нет, не думай, что деньги или вещи какие-нибудь. Такого он никогда… Но он начал таскать, где только мог, шахматных коньков. Бред да и только! Или болезнь новая объявилась, или глюки какие-то…

Первый раз заметили, когда мама побывала с ним в гостях у своей подруги, у тети Зои. Мама и тетя Зоя там в шахматы играли, они это любят, а Сёга рядом торчал, развлекался срубленными фигурками. Ну, и прибрал белого конька в кармашек… Мама потом дома увидела, удивилась:

"Это откуда?"

Он засопел, покраснел:

"Я нечаянно…"

"Отнеси потом, верни, а то тетя Зоя что подумает…"

"Ага…"

И не отнес, конечно, спрятал. А потом еще, еще… Тут, если про каждый случай рассказывать, то целый день надо. То у мамы в поликлинике стащит конька – там в вестибюле, где приема ждут, шахматы на столиках. То в школьной библиотеке, то у знакомых, то на дворе, где пенсионеры играют… Бывало, что это замечали – тогда, конечно, воспитательная разборка: "Иди, верни немедленно"… Только, по-моему, он ни разу не вернул. Потом я понял: это для него было, что от сердца кусок отрывать… А иногда эти его кражи незаметно проходили… Но те, что заметно, тоже не редко… Мама просто не знала, что делать. Даже к психиатру водила, а тот поговорил с ним и потом сказал маме по-свойски так, ну как знакомый знакомой:

"Дурь это все, Полина Глебовна, просто дитя вообразило себя завзятым коллекционером. Бывает в таком возрасте. Всыпать ему как следует, и все придет в норму…"

Ну… мама и всыпала. Не сразу, а после очередного случая, когда нашла у него хорошего такого конька из белой кости. Он даже не признался, где его взял…

Это осенью было, я прихожу из школы, а мама его положила поперек стула и охаживает ремнем: "Будешь еще так делать?! Будешь?!" Я прямо обмер… Да ну, смех один. Штаны на нем толстенные, а ремешок тряпичный, от моих старых шортов. Сёга молчит, даже ногами не дрыгает. Но это уж я после понял, а сперва… Меня в жизни пальцем не трогали, я даже не видел такого, разве что в кино. А тут… будто меня самого… Я подскочил, ремешок на руку намотал, дернул! Как заору на маму. Тоже такого сроду не было, а тут:

"Ты что! Ты с ума сошла! Сама говорила, что он как сын, а издеваешься!.."

Мама руки опустила – и в слезы. А Сёга вскочил, и слезы у него пуще маминых:

"Только не прогоняйте меня от себя! Ну, пожалуйста!.."

Белка, он мне уже потом рассказывал, что боялся этого пуще всего на свете: что мама и папа сдадут его в какой-нибудь детдом или госпиталь. Он к нам, к нашему дому, оказывается, привязался изо всех сил… даже несмотря на то, что я такой был… все равно привязался. Раньше-то никакого нормального дома у него не было, а тут… Он говорил, что когда один в квартире оставался, даже ручки на дверях целовал. И молился: "Пусть я буду здесь всегда…" Вот… Казалось бы, зачем тогда воровать этих несчастных шахматных коньков, себе и другим жизнь портить, а он все равно. Не мог иначе… Психиатр маме ерунду сказал, вовсе это не дурь… Но это я опять же узнал потом, а тогда… Мама говорит:

"Убирайтесь отсюда, изверги", – и вытолкала нас в нашу комнату.

Сёга сразу лег носом к стенке, завсхлипывал. А я сел к столу, будто уроки учить, и… ну не знаю, что делать, хоть вой… Тут мама меня позвала к себе. И опять почти со слезами:

"Ну, поговорил бы ты с Серёжей как мальчик с мальчиком, по душам. Почему он такой, чего ему надо? Ведь ребята часто откровеннее друг с другом, чем со взрослыми…"

Это он-то со мной будет откровенным! С таким вот…

Но я весь виноватый был за свой недавний крик, а прощенья просить стыдно. И говорю:

"Да, мама, конечно, мама. Я обязательно…"

Мама ушла на работу, а я опять пошел к себе. Сёга сопит… Я лег на свою койку и… заснул. Наверно, от всех таких переживаний. А когда проснулся, смотрю сверху, Сёга в углу на коленках возится со своими коньками. И оказывается, много их так! И разные, один стеклянный даже. Мы и не знали, что их такая куча, прятал где-то… Выстроил их в три ряда и шепчет непонятно. Будто прощается. Белка, во мне что-то сжалось… А он почувствовал мой взгляд, нагнулся будто хотел всех коньков заслонить, потом начал их сгребать в пакет. Съежился… И оглянулся, будто его опять на воровстве поймали. Я говорю:

"Да не бойся ты, никому я ничего не скажу…"

Он заулыбался, боязливо так. Сел, руками сзади уперся и вдруг повалился на спину… Это и раньше так бывало, я сразу понял: началось. Слетел с койки. А у него лицо уже как у неживого, только пальцы сжимаются от боли. Я – маме звонить! А там занято, занято. Я – папе, а дежурный: "Хирург Горватов на операции"… Это фамилия у нас такая, от чешской фамилии Горват… Сёга лежит, а я обмираю: вот помрет, а мне отвечать! Паршивый страх, верно?.. И вдруг, я понял, что это не такой страх. Не за себя, а… вот если сейчас правда случится самое жуткое и если останутся от Сёги только шахматные коньки, тогда как нам жить?

Я стянул с него свитер, задрал майку, начал делать массаж сердца. Видел как мама это раньше… Потом просто прижал руки к груди, потому что показалось: надо вытянуть его боль на себя. Зажмурился и начал… ну, как бы всасывать в себя через ладони все, что там у него страшное. А там не только боль, но и страх…

– Вытянул? Как сегодня, да? – шепотом сказала Белка. Ей казалось, что она сама, одна, только что спасала белоголового беспомощного пацана.