Две жизни. Часть II Антарова Конкордия
– Давно ли ты в мудрецы записалась? Шестнадцать лет слыла дурочкой и вдруг попала в умницы у лорда Бенедикта. Кому это делает честь? Его прозорливости или твоей хитрости?
– Меня, Дженни, ты можешь называть как угодно. Но если ты хоть раз еще позволишь себе сказать что-либо неуважительное о лорде Бенедикте, – ты уйдешь из этого дома, чтобы никогда в него не вернуться. Помни, что я тебе сейчас сказала, – этот дом мой. И чтобы ни единого непочтительного слова о лорде Бенедикте в этом доме произнесено не было.
Что-то отцовское, когда он говорил свое редкое, но неумолимое «нет», сверкало в глазах Алисы. Необыкновенная решительность и железная твердость в ее голосе – все это было так неожиданно в кроткой и нежной сестре, Дженни сразу почувствовала, что это не пустая угроза, что она действительно останется без крова, если нарушит этот запрет Алисы.
Дженни знала, что кроткий отец обладал колоссальной силой характера, и ничто не могло изменить его решения, если он его продумал и высказал. В Алисе она сейчас узнала эту отцовскую черту, как давно уже узнавала в себе черты матери. Пока Дженни приходила в себя от изумления, Алиса приготовляла завтрак пастору. Не один пастор провел сегодня бессонную ночь. Дженни вчера возвратилась домой в полной размолвке с матерью. И обе, недовольные друг другом, разошлись по своим комнатам, не помирившись перед сном.
Не в первый раз за последнее время мать и дочь был недовольны друг другом, что поражало их обеих, проживших до сих пор в большой любви и дружбе и не ссорившихся прежде. Ленивые, самолюбивые и вспыльчивые, они искали в Алисе причину своего дурного настроения. Им всегда казалось, что они недовольны ею, а не друг другом. Бессознательно ища ее общества в минуты раздражения, обе они, покоряемые кротостью и любовью ребенка, его всегдашним желанием успокоить и развлечь их, поддавались обаянию этой чистоты и самоотвержения, хотя считали Алису дурочкой.
Теперь Алисы, как и пастора, целыми днями не было дома. Работа, которую всегда делала Алиса, свалилась нынче на них. Ведь Алиса постоянно шила, гладила, стирала, что-то перекраивала, чтобы Дженни и мать выглядели нарядными. Рояль ждал Алису неделями, потому что, даже уходя из дома, обе давали наказы, во что их одеть завтра, совершенно не думая о том, что труд этот чрезмерен. Раздражаясь, обе кое-как сами прилаживали теперь свои туалеты, проклиная в душе тот день и час, когда лорд Бенедикт переступил порог их дома.
Запершись в своей комнате вечером, Дженни рвала и метала. Неоднократные размолвки с матерью, отсутствие у нее всякой выдержки, не сходившие с уст проклятия докучали Дженни. Только теперь она увидела, как некультурна ее мать, и оценила благородство отца. За всю сознательную жизнь Дженни пастор не сказал матери ни одного слова повышенным тоном и не позволил себе ни единого неджентльменского поступка по отношению к ней. Он был справедлив к обеим дочерям, балуя обеих одинаково. Мать же признавала только Дженни. И она со стыдом сейчас вспоминала, как часто съедала сладости, предназначенные Алисе, как отнимала для нее мать у сестры ее подарки. И как та, радостно улыбаясь, отдавала Дженни все лучшее, что имела.
Вспомнила Дженни и свой первый бал у деда. Мать приказала Алисе выпросить у деда ее бриллианты, чтобы Дженни могла их надеть. Дед ласково – при всей своей суровости он всегда был необычайно ласков с Алисой – в просьбе отказал. Подняв ее личико своей красивой рукой, он сказал:
– Не Дженни и не твоя мать, а ты наденешь бриллианты моей матери. Они предназначены тебе и будут присланы к твоему первому балу.
– Тогда уж, наверное, дедушка, их никому не придется надеть. Ведь моего первого бала никогда не будет.
– Почему же так, внучка? – рассмеялся дед, обнимая девочку, чего тоже почти никто не удостаивался.
– На балы не возят дурнушек. Да я предпочла бы послушать классическую, а не бальную музыку. Ах, дедушка, как ты меня огорчил. Дженни ведь такая красавица. Ну как же она явится на бал с голой шеей?
– Может шею свою прикрыть или совсем на бал не ездить.
– Так ей и сказать?
– Так и скажи.
Личико ребенка опечалилось. Алиса долго еще пыталась объяснить деду, что так огорчать людей нельзя. Это его смешило, он громко хохотал и все же отвез ее домой с коробкой конфет, но без камней. Дженни вспомнила и этот день, и ясно видела перед собой поникшую фигурку сестры. Под градом материнских упреков Алиса только горестно твердила, что просила деда так усердно, как самого Бога, но, видно, по ее грехам, ни тот, ни другой не вняли. Картины жизни мелькали в памяти Дженни одна за другой, и вот в доме появился молодой ученый, друг отца, Сандра.
Дженни в первый же вечер уловила восхищенный взгляд гостя, когда Алиса играла и пела, и старалась не допускать Алису к роялю при Сандре. Но тот умел действовать через отца, и это выводило из себя немузыкальную и ревнивую Дженни. Способная, с хорошей памятью, она легко схватывала суть каждой книги и была довольно образованна, хотя и не желала следовать той программе, которую ей предлагал отец. Знакомство с Сандрой, желание обратить на себя его внимание, заставило ее серьезно учиться, и она – не без пользы для индуса – иногда припирала его к стенке в споре. Но поразмыслив на свободе, индус являлся с новыми книгами и доказывал Дженни, что она орудует фактами по-дамски. И Дженни должна была прочитывать целые тома серьезных книг, чтобы разобраться, права ли она. Это ее злило и утомляло, раздражая еще и потому, что, как она ни старалась привлечь Сандру, он поддавался ее очарованию только до тех пор, пока не было Алисы. Стоило той войти – и вся ученость слетала с Сандры, он становился ребенком и дурачился с сестрой, смеясь так весело и радостно, как этого никогда не могла добиться Дженни никакими чарами своего кокетства. Ревность жгла ее сердце. Но она ни в чем не могла упрекнуть сестру. Алиса незаметно скрывалась, когда появлялся Сандра, и ни разу его имя не слетало с ее губ иначе, чем в числе поклонников сестры.
Сейчас Дженни стало душно в атмосфере зла и раздражения. Она поняла, что любит отца, любит и сестру и хочет быть с ними. Она оценила их духовность и не знала теперь, как к ним подойти, как покончить с той двойственностью, в которой жила. Казалось бы, куда проще: попросить Алису взять ее с собой к лорду Бенедикту. Там она могла бы получить совет, как приблизиться к отцу и сестре, не вызывая ревности матери. Но… как просить сестру? Как сказать ей? Лорд Бенедикт? Обратиться к нему? Невозможно: и стыдно, и страшно.
Дженни решилась просить Николая.
«Граф, – писала она, – мне впервые приходится обращаться за советом и помощью к чужому и малознакомому человеку. Но Вы не просто человек. Вы ученый и философ, и вот к этому последнему я решаюсь обратиться. До сих пор я очень уверенно и самонадеянно вела линию своей жизни и была убеждаема постоянным в ней успехом, что веду ее правильно и именно так, как следует.
Некоторый разлад в моей семье казался мне следствием детского, нежизненного простодушия папы и сестры. Теперь же в душе моей ад. Туда закрались сомнения. Там я вижу многое, ах как многое, не таким, как это мне казалось до сих пор. И выход найти, обрести хоть каплю мира, я не могу. Я все больше раздражаюсь, и чем яснее понимаю, что мое злобное настроение доказывает только мою же неправоту, тем больше злюсь. И сама вижу, как змеи в моем сердце шипят и поднимают головы.
К чему и почему я все это говорю Вам, граф? Потому, что образы лорда Бенедикта и Ваш стоят передо мной неотступно. Только в Вашем доме я впервые поняла, что жизнь может двигаться вперед добротой. И странно, там, в доме лорда Бенедикта, я не ощущала особенно сильно его и Вашего влияния. Даже – почти изгнанная лордом из его дома – я зло смеялась первые дни, усердно отравляя жизнь Алисе и папе. Но чем дальше, тем яснее я начинаю видеть ваши лица, и в моем сердце становится все печальнее.
Я прошу Вас, разрешите мне поговорить с Вами. Вспоминая строгое и какое-то особенное лицо лорда Бенедикта в последний миг расставания, я не смею обратиться к нему с просьбой о свидании. Его величавость – не поймите меня дурно, я уверена, что она – отражение его души, а вовсе не внешний фасон, – меня сковывает. Я не смею обратиться к нему и не могу себе представить, как обнажить перед ним язвы сердца.
Я попрошу Алису передать Вам это письмо, но никогда не решусь переступить порог того дома, где сейчас живете Вы, потому что это дом лорда Бенедикта, и не смею просить Вас приехать ко мне. Не откажите выйти завтра в три часа в Т-рсо-сквер и поговорить со мною. Примите самые искренние уверения в полном уважении к Вам. Дженни Уодсворд».
Много скорбных размышлений стоило Дженни это письмо. Гордая девушка никак не хотела поддаваться, как ей казалось слабости, и только ее незаурядный ум помог ей признать свои ошибки и сказать о них.
Окончив письмо, Дженни вздохнула с облегчением. Она, по крайней мере, оставила за собой некий Рубикон. Ей казалось, что она захлопнула дверь какого-то чулана в своей душе, темного и неприятного, и может не заглядывать туда несколько часов. Оставалось еще одно: просить сестру передать письмо. И на деле это оказалось гораздо труднее. В своем сердце, каком-то размягченном, когда писалось письмо, она точно раскрыла объятия Алисе. Но… как только Дженни услыхала, как говорит сестра с отцом, услыхала ее голос, полный беспредельной доброты и ласки, она мгновенно вспомнила давешнюю сцену у балкона, ожившую до боли четко и ясно. Потрясенная вспомнившимися словами Алисы, Дженни первым делом бросилась к письму, чтобы разорвать его в клочья.
Но вместо этого она закрыла лицо руками и горько, по-детски зарыдала.
Дженни, гордая Дженни, так много думавшая о своей красоте! Дженни, оберегавшая лицо от малейшего дуновения ветерка, не уронившая и слезинки, чтобы не испортить кожу, – Дженни рыдала, забыв обо всем, кроме глубокой горечи на сердце. Чья-то нежная рука обняла ее. Чьи-то горячие губы целовали ей руки. Чье-то дыхание согревало ее, проникая в сердце, точно вытаскивая оттуда занозу.
– Дженни, сестра, любимая моя, дорогая. Прости меня, я ведь такая глупая, ты это знаешь, прости, родная. Я не сумела донести до тебя свою мысль так, чтобы ты, такая умная, поняла бы меня.
Слезы сестры, такие необычные и вызванные ею, совсем уничтожили бедную Алису. Она готова была отдать самое жизнь, чтобы утешить сестру. И все же сознавала, что оскорбить лорда Бенедикта в своем доме не позволит. Все, что шло от него, было дороже жизни. Алиса умерла бы за сестру, но не могла изменить ему, ибо он-то и был сейчас центром ее жизни. Дженни ничего не отвечала. Но под наплывом ее доброты затихла и вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, прильнув к сестре, точно к доброй няне. Она молча, все еще чуть-чуть хмурясь, подала письмо Алисе. Та взглянула на адрес, ласково поцеловала ее еще раз и, спрятав письмо за корсаж, вышла из комнаты.
Впервые Дженни почувствовала благодарность к сестре, сожаление о внутренней разъединенности с нею. Пасторша же, избалованная тем, что к ее выходу в столовую в полдень Алиса подавала обильный завтрак, непременно с несколькими горячими итальянскими блюдами, теперь каждый раз раздражалась и оглашала дом руганью с кухаркой, не умевшей ей угодить. Ее так и передергивало всякий раз, когда Алиса садилась в элегантный экипаж и уезжала из дома, часто увозя с собой отца. Она долго пилила пастора, доказывая, как необходимо иметь свой экипаж, но, получив однажды железное «вето», поняла, что должна покориться. Она, конечно, не покорилась и стала выпрашивать экипаж у тестя. Тот ответил ей, что охотно подарил бы ей лошадь, но сын запретил, а ссориться с ним он не хочет. Брат мужа, к которому пасторша обратилась с той же просьбой, дал ей такой же ответ.
Бедная женщина стала бороться. Бороться с пастором, с каждым его распоряжением, приказанием, пожеланием. Поняв давно, что сгубила карьеру мужа и сама избрала скромную жизнь пасторши вместо блестящей и рассеянной жизни жены знаменитого певца, она вымещала на муже свою ошибку. Не зная английских законов, она думала, что получит развод, а вместе с ним и половину состояния и уедет за границу. Но все было против нее, а стать вне общества она не решилась. Так и шла ее жизнь в полном отдалении от мужа, который жил в своем кабинете и после рождения Алисы не переступал порога супружеской спальни.
Пасторша, ища развлечений на стороне, все же вела внешне безукоризненную жизнь, и репутация ее была незапятнанной. Пастор соблюдал внешний декорум счастливой семейной жизни и не пропускал случая быть вместе с женой там, где этого требовали обычай или этикет. Его доброта и джентльменская вежливость с женой вводили всех в заблуждение. Да и кому могло прийти в голову, что, имея мужем одного из известнейших ученых, человека большого музыкального дарования и честнейшей души, можно быть недовольной своей семейной жизнью.
Непостоянная в своих увлечениях, пасторша часто искала новой влюбленности, но тщательно скрывала свои порывы от домашних. И Дженни, убежденная, что мать – жертва самодура-отца, обожала мать вдвойне, стараясь вознаградить ее за холодность мужа. Но не так давно зоркие глаза Дженни стали кое-что подмечать, чего пасторше вовсе не хотелось, хотя она и старалась воспитать Дженни на свой лад, уверяя, что в Италии не скрывают своих чувств.
Однажды Дженни нечаянно столкнулась с матерью, когда та под густым вуалем выходила из подъезда чужого дома вместе с малознакомым мужчиной. Ни мать, ни дочь не произнесли ни слова за всю обратную дорогу. Дженни и дома молча прошла к себе. За обедом она, правда, уже овладела собой и старалась отвечать обычным тоном. Но в сердце ее уже не существовало алтаря.
Поверженный кумир перестал держать ее в своей власти. Дженни не плакала, не стонала. Она охладела сразу. И пасторша поняла, что свое любимое дитя она теряет. Но и сейчас она не признала своих ошибок. Она хотела, чтобы Дженни принимала ее манеру жить как единственно правильную и возможную.
Избалованная привязанностью Дженни, пасторша не могла смириться с одиночеством в семье и решила соблазнить ее проектом блестящего замужества.
Не одну бессонную ночь она обдумывала ситуацию. Она легкомысленно перебирала молодых людей и пожилых лордов, знакомых и незнакомых. И успокаивалась к утру на том, что найдет Дженни жениха с состоянием, именем и блестящим положением и тем вернет себе дочь.
Так и жила семья пастора, и никто не сознавал, кроме самого отца, что смерть уже нашла дорогу в их дом.
Глава III
Письма Дженни, ее разочарование и борьба
Алиса опоздала к завтраку, опоздала на целых двадцать минут. Лорд Бенедикт, Наль и Николай собрались в кабинете хозяина и ждали свою гостью, которая за эти два месяца, пролетевшие как один день, успела стать дорогим и любимым членом семьи.
Наль, приученная дядей Али, Флорентийцем и Николаем к безоговорочной аккуратности и пунктуальности, тревожилась сильнее других, уверяя отца и мужа, что Алиса, наверное, заболела.
– Сомневаюсь, что ее задержала болезнь. Я думаю, она скоро будет здесь, и тревожиться тебе причин нет, дочь моя. Но если ты удвоишь свои заботы и постараешься выказать Алисе еще больше любви и внимания, ты поступишь правильно. Бедной девочке предстоит вскоре большое испытание. И кроме нас троих – как ей будет казаться – у нее во всем мире не останется ни одного близкого сердца.
– Для Алисы, отец, мне легко сделать все, что только в моих силах. Я люблю ее, как близкую сестру. Да и возможно ли не любить ее, однажды с ней встретившись? Но я потрясена тем, что ты сказал. Неужели ее отец так болен?
– Он мог бы пожить еще по состоянию здоровья. Но энергии для борьбы с тем злом, что его окружает, у него уже недостаточно. А в его жене она нарастает.
Он уйдет из жизни, спасаемый светлой силой любви, которой служил всю жизнь.
Потому что зло, что подбирается к его дому, требует энергии и знаний гораздо больших, чем мог достичь пастор.
Только закончил говорить Флорентиец, как раздался легкий стук в дверь, и слуга доложил, что мисс Алиса Уодсворд приехала. Наль побежала навстречу своей подружке, а мужчины прошли прямо в столовую.
Извиняясь и обвиняя себя в опоздании, Алиса не обмолвилась ни о болезни отца, ни о разладе в доме. Но ее заплаканные глаза, бледное и расстроенное личико говорили обо всем без слов. Она так незаметно положила письмо Дженни рядом с прибором Николая, что даже Наль не знала, откуда пришло письмо.
Увидев письмо, доставленное не почтой, Николай взглянул на Алису, положил его в карман и, казалось, инцидент был исчерпан.
– Почему Дженни избрала тебя почтальоном? – внезапно спросил Алису лорд Бенедикт. – Если она еще раз попросит тебя передать письмо кому-либо из нас, откажись. Скажи, что лично ей пути ко мне никто не закрывал. Но вот если мать попросит отвезти ее куда-нибудь по дороге к нам или передать кому-либо письмо или вещь, или что-нибудь передать на словах, – категорически отказывайся и сейчас, и впредь. Вся твоя жизнь в эти месяцы – это отец, заботы о нем, и мы. Принимаешь ли ты это условие, Алиса?
– Принимаю ли, лорд Бенедикт? Да разве я могу выбирать? Мое сердце больше не живет одно. В нем поселилось новое лицо, не испрашивая на то дозволения.
Все, кто жил там раньше, в нем остались. Но новый владыка дал ему новую жизнь. Уйдут все любимые, – голос Алисы задрожал, она с трудом, но победила слезы, – и я знаю, что останусь жить. В тяжелой скорби, быть может в ужасе, но жить буду. Но если бы ушел из сердца ваш образ, лорд Бенедикт, если бы погас там свет, зажженный вами, жизнь ушла бы из него. Вы ведь сами все видите. Зачем об этом говорить. Я взяла письмо Дженни, не зная, что в нем. Но зато знаю – только здесь может найти Дженни свое спасение.
– Не огорчайся, друг. Ты узнаешь, как трудно, а иногда и невозможно помочь людям, если они ленивы, разнузданны, не хотят трудиться и видят счастье жизни только в богатстве и наслаждениях. Все, что ты можешь сделать, чтобы не соткать еще большего зла при твоих слабых силах и малых знаниях, это избегать всяких сношений с сестрой и матерью. Живи те немногие часы, что проводишь дома, только подле отца. И если завтра мать твоя захочет сесть в твой экипаж – помни мой запрет. Впрочем, я скажу об этом твоему отцу.
Лорд Бенедикт встал, завтрак окончился, и каждый занялся своим обычным делом.
Алиса была выбита из колеи словами Флорентийца. Она не понимала, о каком зле он говорит. Почему нельзя довезти мать, которая, кстати, уже не раз просила об этом, куда-либо по дороге. Почему нельзя взять письмо у бедной Дженни, которая так страдает, что даже плакала первый раз в жизни. Алиса не понимала смысла приказания, но ей и в голову не пришло ослушаться. Ничто на свете не заставило бы ее поступить наперекор воле Флорентийца, отступить хотя бы на йоту. Пока не понимая, почему она должна вести себя именно так, она интуитивно сознавала, что в требовании Флорентийца лежит глубокий смысл и, может быть, спасение ее близких. Страдая за них, еще больше страдая за отца, она подошла к роялю, своему первому другу и помощнику во все тяжелые минуты жизни, и нашла забвение в музыке.
Прочтя письмо Дженни, Николай пошел к лорду Бенедикту. Познакомившись с его содержанием, тот немного помолчал, а потом спросил:
– Как же ты думаешь поступить?
– Мне кажется, девушку еще можно спасти. У нее большие способности, она могла бы заинтересоваться глубокой и чистой наукой и победить свою страсть к внешним благам.
– Для этого ей надо начать по-настоящему трудиться выбрать отрасль науки и посвятить ей полжизни. К чему-либо большому, крупному она не способна.
Прожить хотя бы год в изоляции и подчиниться строгому распорядку дня, понять, что надо становиться госпожой себе и научиться управлять страстями, – она не способна. Ты уже дошел до той ступени, когда самостоятельно разбираются в делах и встречах дня. Можешь поступить так, как найдешь нужным.
– Нет, отец. Этот случай особенный. Я пока не понимаю как, но знаю определенно, что нити зла тянутся от Дженни и, главным образом, от пасторши к Левушке. Когда я читал письмо, то ясно видел Левушку ускользающим от каких-то опасностей, связанных с пасторшей и Дженни, и Алису, спасаемую вами от их плена. Я пришел просить вас указать мне точные рамки поведения, так как чувствую, что не в силах распознать, как действовать.
– Если хочешь, сын мой, поступить так, как видят мои глаза, – не выходи к Дженни в сквер и не пиши ей. А продиктуй Наль маленькое письмо, в котором сообщи Дженни, что ты говорил с лордом Бенедиктом, и он будет рад видеть ее в своем доме в одиннадцать часов утра в воскресенье, если она желает переговорить с ним.
– Так я и поступлю, отец. Но не забыли ли вы, что пригласили пастора и Алису к себе в имение с четверга до воскресенья. Вы предполагали, что мы вместе возвратимся в Лондон в понедельник.
– Совершенно верно. Мы уедем, как и вернемся, вместе. Но ведь езды в деревню час с небольшим. Я пробуду в Лондоне в этот день часов до пяти, и не только из-за Дженни. И к обеду снова буду с вами. Надо постараться подкрепить силы пастора, не мешает также Наль и Алисе побыть на воздухе. Да и тебе надо отдохнуть. Кстати, съезди к лорду Мильдрею. Там, наверное, найдешь Сандру в роли сиделки. Лорду отвези вот это лекарство, оно поставит его на ноги в два дня. И пригласи обоих с нами в деревню. Индус, конечно, не замедлит наградить тебя акробатическим трюком, а лорд просияет и не сможет найти слова для выражения своей радости. Письмо к Дженни отправь с кем-нибудь из слуг сейчас же.
Николай ушел диктовать Наль письмо и затем уехал к лорду Мильдрею. А Флорентиец сел за свой письменный стол и в глубокой сосредоточенности написал несколько писем.
Отправив свое послание с Алисой, Дженни не сомневалась, что вечером сестра привезет ей ответ, и это будет самое любезное согласие Николая немедленно явиться на свидание к ней. И она стала мысленно готовить речь для Николая, обдумывая каждое слово. Ей хотелось показать графу и философу, как ум ее тонок, а чувства изощренны, как ей нужна иная жизнь, и следует указать ей путь, чтобы она успешно достигла цели. Затем она стала обдумывать, в каком туалете появиться перед графом. Она подошла к шкафу и стала выбрасывать на диван свои костюмы. Синий она забраковала, как слишком будничный. Зеленый, который так прекрасно оттенял ее кожу и волосы, был чересчур яркий для серьезного свидания. Вскоре целая куча платьев лежала горой на диване, а Дженни все еще не знала, на чем ей остановиться. Если бы здесь была «дурочка» – как всегда мысленно называла Дженни сестру, – вопрос был бы решен в две минуты. У дурочки такой изысканный вкус и чувство такта, что Дженни стала подчиняться ей в выборе туалетов. Жизнь заставила ее оценить вкус Алисы, поскольку она лишь тогда вызывала общее одобрение, когда следовала указаниям сестры.
И снова досада и зависть, что вот Алиса сидит теперь в аристократическом доме, а она, Дженни, должна одна трудиться над туалетами, привели ее в раздражение, а время шло, и нерешительность Дженни подхлестывалась возмущением. Почему Алиса, а не она попала в любимицы лорда Бенедикта? Не она – блестящая красавица? И Дженни дала себе слово обворожить Николая. Она уже не раз пробовала свои чары на мужчинах и – ни разу сама не любя, но лишь флиртуя, – была глубоко любима.
Наконец Дженни отобрала костюм темно-серого шелка, с темно-зелеными пуговицами и задумалась, какую выбрать к нему шляпу.
Внезапно в ее комнату влетела пасторша, тоже в халате и даже непричесанная. Она стала сыпать словами, и Дженни поняла, что к ней пришел слуга от лорда Бенедикта с письмом. И на все требования пасторши отдать письмо ей в руки слуга отвечал отказом, заявляя, что вручит письмо лично мисс Уодсворд. Любопытство пасторши было доведено до предела. Понося слугу и хозяина, она торопила Дженни поскорее выйти к слуге лорда.
– Прежде всего, мама, скажите, пожалуйста, посмотрели ли вы на себя в зеркало? На кого вы похожи! Сколько времени не стиран ваш халат? Вам десятки, сотни раз говорил папа, что выскакивать в прихожую на стук леди не должна без особой на то надобности. Вы же не только выскочили к лакею лорда Бенедикта, хотя у вас трое слуг. Вы еще и оскандалили меня перед ним. В каком виде этот лакей изложит свой отчет лорду Бенедикту? И – что еще нелепее – расскажет в людской о вашем грязном халате и криках?
– Это еще что за разговоры, Дженни! С некоторых пор, как я замечаю, ты, как и папенька, слишком печешься о хорошем тоне. Не советую тебе переходить на сторону отца и Алисы, у меня для тебя такие блестящие планы…
– У вас, мама, всю жизнь блестящие планы, только рушатся они легче карточных домиков. Но прошу вас, пройдите к себе и дайте мне возможность одеться. Я не могу выйти к слуге лорда в халате.
– Давно ли тебе стала мешать мать?
– Нет, не так давно, к моему сожалению и огорчению, не так давно я стала во многом расходиться во мнениях с моей матерью.
Видя, что мать не уходит, она накинула черный плащ, который, вместе со шляпой, придал ей вид дамы, готовящейся выйти из дома. Категорически запретив пасторше следовать за собой, Дженни вышла в переднюю. По дороге она соображала, как должна вести себя леди в таких случаях. Точного представления у нее об этом не было. Но прежде чем Дженни успела что-либо сообразить, она увидела отлично одетого человека, которого приняла бы на улице за настоящего джентльмена. Вежливо поклонившись, он подал ей письмо, откланялся и сейчас же вышел, не проронив ни слова.
Дженни была озадачена. Она уже приготовилась улыбнуться и просить подождать, пока она напишет ответ, как осталась одна, точно здесь никого и не было. Дженни инстинктивно почувствовала какое-то пренебрежение к себе.
Хотя это и был лакей, но все-таки молодой мужчина, и мог бы заметить, что перед ним стоит красавица и у него есть благовидный предлог ею полюбоваться.
А он даже и не взглянул на нее.
Пасторша, нетерпеливо подглядывавшая в щелку, выскочила в переднюю, удивляясь, почему Дженни не вскрывает письмо. Однако Дженни ощутила только ярость. Она ясно видела, что конверт надписан четким, красивым, еще не совсем оформившимся женским почерком. Гнев Дженни обрушился на пасторшу, обвиненную в том, что она была груба и вульгарна с лакеем, почему тот и вылетел как пуля из их дома. Тут же ее обвинили в подслушивании и подглядывании у дверей. И чем больше Дженни сознавала, что причина ее ярости не в матери, а в ней самой, тем все больше она злилась. Впервые она узнала в себе материнскую черту – доходить до бешенства, на что прежде не считала себя способной. Увидев ужас на лице матери, Дженни сразу поняла, как сию минуту безобразна. Закрыв лицо руками, она убежала в свою комнату, захлопнула дверь и повернула ключ в замке.
Бросившись в кресло, она просидела несколько минут без движения, без сил, без способности что-либо соображать. Наконец, сбросив с себя плащ и шляпу, она натерла виски и шею одеколоном и взяла письмо в руки. Несколько удивила ее какая-то особенность в бумаге, должно быть не английской, и вензель с графской короной, темно-зеленой с золотом. Разорвав конверт небрежно и торопливо, Дженни прежде всего посмотрела подпись – «Наль, графиня Т.», – стояло там.
«Милая мисс Уодсворд, – пишу Вам по поручению моего мужа, который просит передать, что лорд Бенедикт будет ждать Вас в воскресенье в 11 часов утра в своем доме. Отец же просит сообщить, что время его очень точно расписано. И Вам он отдает его с большой любовью и радостью, но, к сожалению, только от 11 до 12 часов.
Примите уверения в совершенном к Вам уважении. Наль, графиня Т.».
Обида, унижение и негодование охватили Дженни. Поиски туалета и желание обворожить Николая, и – это письмо Наль. Все раздражало девушку, смешалось в какой-то сумбур и снова вызвало пароксизм бешенства. Теперь уже не на мать обрушилось ее раздражение. Но на дурочку-сестру, не сумевшую, очевидно, передать письмо так, чтобы Наль об этом не узнала. По всей вероятности, прелестная графиня закатила мужу сцену ревности и пожелала ответить лично, опасаясь соперничества с красивой Дженни.
Последняя мысль порадовала мисс Уодсворд и привела ее в себя. Но все же письмо она решила матери не показывать. Зная ее любопытство, Дженни оторвала обращение и подпись и бросила рядом с конвертом на столе, письмо сожгла.
Затем она вышла в ванную комнату, оставив свою дверь открытой. Как она и предполагала, пасторша немедленно шмыгнула в ее комнату. Дженни дала ей время полюбоваться короной и подписью и вернулась к себе уже совершенно остывшей от гнева. Теперь ей казалось невероятным, что она могла так распуститься, и было противно сознавать, что она впала в ту же вульгарность, которая так коробила ее в матери. Оставаться наедине с собой и дальше казалось невыносимым. И она обрадовалась матери, которая вошла к ней как ни в чем не бывало и предложила отправиться в театр за билетами на заезжую знаменитость.
За завтраком мать и дочь, не касаясь утреннего происшествия, решили, что Алису нужно до конца недели оставить дома. Ежедневные все удлиняющиеся отлучки Алисы грозят катастрофой их домашнему обиходу. Пасторша посоветовала написать письмо Алисе теперь же и оставить его на видном месте. Дженни, позабыв, что Алиса уже давно не та девочка на побегушках, которой она всегда отдавала распоряжения, как своей горничной-рабе, написала целый ряд указаний относительно домашних дел вплоть до воскресенья, прибавив, что она не должна сейчас бывать у лорда Бенедикта, где и вообще-то изображает приживалку молодой графини, чем позорит мать и сестру. «Пора кончать все эти глупости».
Запечатав письмо, Дженни оставила его на столике в передней, где его нельзя было не заметить. Наконец обе дамы вышли из дома, очень довольные собой.
Тем временем Алисе в доме лорда Бенедикта было, как всегда, радостно, легко, просто и весело. Добрую и нежную девушку обожали все, начиная от Наль и Дории и кончая сыном повара, который так и тянулся к ней, если случалось им встретиться в саду или во дворе.
В этот день пастор приехал сюда несколько раньше обычного и прошел с дочерью в сад; там их и увидел Флорентиец и сейчас же сошел вниз. Пригласив обоих на конец недели в свою деревню, он сказал, что сегодня просит их остаться у него. За вещами пастора решено было послать к его старому слуге Артуру, а Алисе Наль уже заранее приготовила туалеты. Вечером один из экипажей лорда Бенедикта отвез Дорию в пасторский дом с письмом.
Старый слуга сам открыл дверь и был несказанно удивлен, увидев чужую леди. Когда он прочел ласковое письмо с дружеским обращением пастора лично к нему, «старому другу и верному спутнику всей жизни», Артур весь просиял и поцеловал письмо обожаемого хозяина. Пастор сожалел, что не мог на этот раз взять его с собой, но надеется, что сможет сделать это в следующую поездку к лорду Бенедикту. А сейчас он просит его не скучать и навестить своих родных, живущих близ Лондона. Он, пастор, дает ему на это разрешение. Если Артур выедет сегодня же вечером и вернется утром в понедельник, то доставит своим родным огромную радость, о которой они так долго мечтали, и сам пастор будет доволен не меньше их. «Я не буду счастлив, если стану отдыхать один, а ты будешь сидеть в городе», – заканчивал пастор. Прочтя письмо, слуга отер слезы.
– Неужели лорд Уодсворд написал вам что-то печальное? – с беспокойством спросила Дория.
– О нет, миледи, разве мой дорогой господин может кого-нибудь огорчить.
Он ангел во плоти, как и мисс Алиса. А плачу я только потому, что пастор не мог уехать отдыхать, не подумав обо мне. Он много раз настаивал, чтобы я съездил к родным. Но разве я могу бросить его одного в этом аду. Раз мисс Алисы нет, ему и прилечь не дадут. Верите ли, миледи, я сажусь вот здесь на стул, запираю дверь в коридор, ведущий на половину лорда, и не пропускаю сюда ни леди Катарину, ни мисс Дженни. Терплю каждый раз их дерзости и брань, но только так могу обеспечить час спокойствия и тишины для господина. Уважения к его трудам и болезни нет.
– Не называйте меня «миледи», я такая же слуга, как и вы, только служу молодой графине. Вот этот конверт просил передать вам молодой хозяин, граф Николай; очевидно, пастор сказал ему, что отпускает вас к родным. И граф – тоже душа редкостная – посылает вот этот привет для ваших родных. А мне приказал не только забрать вещи вашего Хозяина, но и доставить вас на вокзал.
Слуга, ног не чуя под собой от радости, мигом собрал вещи, сказал кухарке, что хозяин и Алиса вернутся только в понедельник вечером из деревни, а он уезжает из Лондона по приказанию пастора и вернется рано утром в понедельник. Толстая и равнодушная ирландка завистливо покачала головой, но так как доброго Артура она любила, то пожелала ему приятного пути и снабдила провизией на дорогу. Раздраженная придирками, она злорадно подумала о пасторше и старшей мисс, которые будут сидеть в городе и грызться друг с другом. А хозяин и Алиса насладятся отдыхом в деревне без их чудесного общества. Заперев наружную дверь, кухарка передала горничной холодный ужин для хозяек и ушла к себе наверх в маленькую, уютную и солнечную комнатку.
Сколько леди Катарина ни спорила с пастором, что он балует и распускает прислугу, отдавая ей барские комнаты, сколько ни доказывала, что горничная и кухарка могут жить в одной комнате, а ей нужно помещение для домашней швеи, – она наткнулась на вето пастора. У каждой из жившей в его доме прислуги была отдельная, безукоризненно чистая комната, за состоянием их следил сам пастор.
Возвращаясь из театра, Дженни больше молчала. Все ее мысли сосредоточились на Алисе, на том, как повести себя с сестрой, чтобы вырвать ее из сферы влияния лорда Бенедикта. Первое ядро, самое действенное, как полагала Дженни, уже пущено в Наль, приревновавшую к ней мужа. Судя по себе, Дженни полагала, что Наль, возненавидев сестру, будет стараться удалить из дома и Алису. Дурочку она надеялась уломать, прикинувшись тоскующей в постоянной с нею разлуке.
Первое, что так поразило обеих, – была мертвая тишина в доме. Обычно, как бы поздно они ни возвращались, пастор ждал их под музыку Алисы, которая смолкала с их приездом. И оба они всегда старались приготовить что-нибудь вкусное к ужину. Правда, за последнее время в домашних привычках многое изменилось. Но все же основной распорядок жизни не нарушался. Дженни, приготовившая улыбку и нежное объятие для сестры, решившаяся сказать, что ее музыка лучше театра, где они сегодня проскучали, Дженни, хитро нашедшая, как ей казалось, подход к отцу в том, чтобы просить его посвятить ей два ближайших вечера для совместной работы, Дженни, которая полагала, что отец будет счастлив тем, что старшая дочь последовала, в конце концов, его советам в науке, и с радостью останется дома, а Алиса, растаяв от комплиментов и нежности сестры, успеет все, что нужно, сшить для скачек, – Дженни получила первый удар, когда увидела свое письмо нераспечатанным.
– Как, Алисы еще нет дома? Как вам это нравится, мама?
– Просто из рук вон! Если не положить этому конец, девчонка избалуется окончательно. Придется принять экстренные меры.
Обе прошли в столовую. Горничная спросила у пасторши разрешения и ушла спать. Ужин показался обеим невкусным. Подогревать кушанья им не хотелось, обе молчали, обдумывая про себя планы на завтра. Дженни твердо решила приступить к исполнению своего замысла немедленно, как только вернутся домой отец и сестра.
– Не понимаю, – внезапно сказала пасторша, – куда подевался этот идиот Артур. То сидит в передней, как истукан, пока домой не явится «их светлость, лорд пастор», а то отправился к себе наверх, когда пастор необычно запоздал.
Она встала, подошла к лестнице, ведущей наверх, и стала кричать:
– Артур, сойдите сейчас же вниз. – Подождав немного и не получив никакого ответа на свой зов, она поднялась на несколько ступеней и повторила то же в более повышенном тоне, уже приходя в бешенство. Не получив никакого ответа и на этот раз, разъяренная пасторша взбежала наверх и, не имея понятия, которая из трех комнат принадлежит старому слуге, стала ломиться со свойственной ей любезностью в ближайшую комнату, оказавшуюся кухаркиной.
Спокойная ирландка довольно невозмутимо выносила брань своей госпожи. Но спать она любила и ненавидела, если ее сон тревожили. Сейчас, разбуженная стуком и криками хозяйки, требовавшей, чтобы она немедленно спустилась вниз, кухарка пришла в ярость. Открыв дверь и уперев руки в бока, она так заорала на весь дом, что Дженни мгновенно прибежала на крики обеих женщин. Дженни боялась, как бы этот ночной скандал не привлек внимания ночного сторожа или полисмена, а еще того хуже, чтобы отец не возвратился в разгар этой сцены.
Тогда все ее планы пойдут прахом. Перепуганная горничная с трудом, наконец, объяснила Дженни, что пастор и Алиса не вернутся до понедельника, а Артур уехал, так как отпущен пастором к родным. И теперь хитроумная Дженни получила второй удар – удар, едва не сваливший ее с ног. Нравственно она была так разбита, что не имела сил говорить.
Ирландка тем временем перекричала свою госпожу и едко отчеканила:
– Пастор с мисс Алисой сбежали от такой жены и матери. Теперь они на даче лорда Бенедикта, где вам их не достать. А вот как только пастор вернется, я все ему о вас доложу и попрошу расчет. В таком позорном доме я жить больше не желаю. Вам пастор запретил тревожить слуг, раз они спят. А вы нарушили его приказание. Да, впрочем, что вам это стоит, если вы потихоньку от него на свидания бегаете. О, я все, все знаю. Мой знакомый служит у мистера Б. и рассказал мне все. Я молчала. Плевать мне на ваше поведение. Но теперь, когда вы осмелились потревожить мой сон, нет, тут уж пощады вам не будет.
Дженни почувствовала головокружение, тошноту, пошатнулась и наверное упала бы, если бы сильные материнские руки ее не поддержали. Но как только мать коснулась ее, Дженни вздрогнула, выпрямилась и оттолкнула леди Катарину.
– Спасибо, мама, я уже хорошо себя чувствую. Спускайтесь, пожалуйста, вниз. Я иду за вами.
Что-то особенное было в голосе Дженни и во всей ее фигуре, что заставило всех трех женщин замолчать. Ирландка злобно фыркнула и захлопнула свою дверь, а пасторша молча сошла вниз. Не обменявшись ни словом, мать и дочь разошлись по своим комнатам. Дженни чувствовала боль, физическую боль в сердце. Она вошла к себе, где все валялось неприбранным с самого утра. Ей было не под силу оставаться в этом хаосе, и она решила переночевать в комнате сестры. К ее удивлению, даже небольшой коридор, отделявший комнаты отца и Алисы от всей квартиры, был заперт на ключ. Дженни решила, что глупый старый Артур просто забыл его открыть. Она вышла в переднюю, чтобы пройти через зал и кабинет отца в этот же коридор. Кабинет также был заперт.
Как ни была разбита сейчас Дженни, она все же снова пришла в ярость, проклиная старого Артура, позволившего себе уж слишком много. Бедной Дженни и в голову не пришло, что старый Артур действовал по приказу, полученному от пастора: закрыть все двери и до их возвращения ни по чьему требованию не открывать. Пастор получил этот приказ от лорда Бенедикта, вот почему старому слуге он был передан со всей строгостью.
Дженни поняла, что провести ночь в комнате сестры и воспользоваться чистотой и уютом этого, переделанного из сарая жилища ей не удастся.
Невольно Дженни вспомнила, как она допекала Алису за ее музыку, пока, наконец, девочку не убрали из дома, присоединив к нему каменный сарай и отгородив звуконепроницаемой стеной новую комнату Алисы. Кротость Алисы, ее вечное огорчение, что страдают нервы сестры, точно шилом кольнули сердце Дженни. Возвращаясь через переднюю, она схватила свое письмо и стала комкать и мять его до тех пор, пока оно не превратилось в жалкий комок. И чем дольше она мяла несчастное письмо, тем больше росло ее раздражение. Взяв в своей комнате халат и подушку, мисс Уодсворд-старшая отправилась в зал, решив переночевать здесь на одном из диванов. Проходя мимо комнаты матери, она услышала храп, отчего по ее лицу пробежала гримаса презрения.
Войдя в зал, Дженни сбросила с себя нарядное платье и принялась ходить по комнате. Первый раз в жизни у нее была бессонница. Ибо сегодня ей казалось, что ее жизнь начинается заново и все поставлено на эту карту. Отчего так казалось – она не понимала. Случайно взгляд ее упал на вазу, в которой Сандра однажды принес Алисе цветы, сказав, что дарит их ей его душа за музыку.
«За музыку, за музыку», застучало в голове Дженни. И в доме лорда Бенедикта Алису тоже наградили за музыку. Неужели дар Алисы так велик? Почему же она, Дженни, не оценила его по достоинству? Ах, как мешала теперь Дженни ее сестра. Только теперь она поняла, какая сила обаяния кроется в Алисе, какая сила характера, цельного и непоколебимого, таится в этом существе. Дженни представляла себе отца и Алису, наслаждающихся аристократическим обществом, общением с умными и талантливыми людьми, в то время как она проведет эти дни в одиночестве и тоске. Она не сомневалась, что Сандра тоже поедет в деревню, и ревность разжигала ее завистливое сердце. Сколько Дженни ни ходила из угла в угол, сон все так же бежал от нее, как и в начале ночи. Но пойти к себе и прибрать комнату ей и в голову не пришло. Постепенно ее мысли сконцентрировались вокруг лорда Бенедикта – центральной, как она полагала, фигуры всех ее бедствий. Пойдет ли она к нему в воскресенье? Скачки начинаются в час дня. Она успела бы вернуться домой, а раз отца не будет, можно нанять экипаж на весь день, и все устроится просто.
Но… о чем говорить? Лгать ему даже в мыслях – Дженни ощущала это всеми нервами – она не сможет. Жаловаться на судьбу, раз отец и Алиса у них в таком почете, невозможно. Просить помощи, чтобы начать самостоятельную жизнь? Лорд Бенедикт опять скажет, что жизнь Земли есть труд и счастье человека в радости любимого труда. А Дженни хочет жить в роскоши, и труд ей несносен.
Чем больше она думала о своем настоящем и будущем, тем яснее видела для себя один-единственный выход: блестяще выйти замуж. Увидев Наль, она поняла, что не была настоящей красавицей. Ни правильностью черт, ни той необычайной гармонией линий тела, ни безукоризненной красотой рук и ног, какие были у Наль, она не отличалась. В ней все кричало, как и в матери. И много усилий потратила дочь, чтобы избавиться от того налета вульгарности, который так коробил ее в ней.
Снова и снова мысли Дженни возвращались к лорду Бенедикту. Снова и снова охватывали ее зависть и бешенство. Наступило утро. Дженни с ужасом увидела свое желтое лицо, но решение созрело: к лорду она не пойдет. И как бы ни хотелось ей пусть только для себя отыскать какой-нибудь возвышенный предлог, она сознавала, что лорд Бенедикт тут же прочтет всю ее ложь. Утомленная и решившая сделать все, чтобы отравить сестре каждую поездку в этот ненавистный дом и заставить ее от него отказаться, Дженни прилегла на диван.
И сразу подумала, что здоровье отца шатко, что дом перейдет к Алисе, еще несовершеннолетней, и что сумасшедший отец способен выбрать опекуном лорда Бенедикта… Дженни ощутила жгучую ненависть к сестре, видя теперь в ней одной, этой злосчастной дурочке, причину всех своих несчастий.
Дженни кипела весь этот день и вечер в страстях и бунте, а дом лорда Бенедикта сиял огнями. Впервые лорд представлял графа и графиню Т. избранным представителям высшего света на приеме в своем прекрасном особняке. К подъезду прибывали все новые экипажи с нарядными кавалерами и дамами.
Наль и Алиса давно были предупреждены о грядущем событии, и обе умоляли лорда Бенедикта освободить их от этой пытки. Потешаясь над их застенчивостью, лорд заставил их вместе с Николаем брать уроки танцев, сам обучал тем условностям этикета, с которыми им придется считаться еще некоторое время.
– Независимость и полная освобожденность должны жить в ваших сердцах.
Ничто внешнее не может задавить человека, если сердце его свободно от страха и зависти. Все эти внешние рамки, разные отягощающие обстоятельства – только иллюзии. Пустой, неуверенный человек, не имеющий понятия о том, что он в себе носит, что только сам он творит свой день, – только такой невежественный человек может жаловаться на обстоятельства, стесняться людей и обычаев. Вам следует не только понять, что ничто давить на вас не может, но научиться владеть собой так, чтобы при всех обстоятельствах не терять спокойствия и свободы, уверенности и мира. Тебе, Наль, пора забыть гарем и осознать себя не восточной или западной женщиной, а прежде всего человеком.
Смотри на всех одинаково, воспринимай каждого именно тем встречным, которому должна ты нести мир и свет. О страхе забудь. Научись быть среди людей, отдавая дань времени, в котором живешь, тем не менее заставляй их помнить о вечной красоте.
И ты, крошка Алиса, сиди сегодня за роялем, как воспитанная леди, но выливая море звуков, зови своих слушателей к раскрепощению. Чистота твоей артистичности будет стирать с сердец несносный налет уныния, зависти и страстей. Забудь и ты навсегда о страхе, особенно о страхе перед игрой и пением. Наоборот, зови в музыке к духовному напряжению, к действию.
Поцеловав обеих дочерей, – шутя он говорил пастору, что отбил у него дочь, – Флорентиец расстался с ними до вечера, сказав, что Дории известно, во что и как их одеть. И вот вечер наступил. Флорентиец сам зашел за Наль, снова надевшей свое парчовое платье и жемчуг. Стоя рядом с Николаем, она была так прекрасна, что даже отец улыбнулся, объявив ее заранее притчей во языцех лондонского сезона. Вбежавшая Алиса, увидев всех троих вместе, всплеснула руками, сказав, что не отказывается от первого впечатления и не знает, кто из мужчин моложе и красивее. Но что Наль сегодня сошла с Олимпа – это уж вне всяких сомнений. Сама Алиса не сознавала своего очарования; в легком белом платье, с сияющими синими громадными глазами и золотым ореолом волос она была похожа на музу.
Все вместе сошли вниз, где их ждали пастор, Сандра и лорд Мильдрей, обомлевшие от красоты двух спустившихся к ним пар. Едва успели хозяева войти в зал, как стали появляться гости.
Вечер прошел для молодых хозяев и Алисы как нельзя удачно. Алиса играла исключительно хорошо, обе юные женщины пожинали лавры; комплименты и приглашения сыпались на них как из рога изобилия. И обе после отъезда гостей бросились на шею своим отцам с возгласом:
– Слава Богу, наконец-то кончилось, – чем насмешили не только отцов, но и оставшихся ночевать Сандру и лорда Мильдрея.
Утомленные, но счастливые завтрашним отъездом в деревню, все разошлись по своим комнатам.
Глава IV
Важное событие в семье графа Т. на балконе у Наль. Завещание пастора
Прелестное августовское утро, теплое и солнечное, обрадовало обитателей дома лорда Бенедикта. После раннего завтрака, не мешкая, отправились в имение. Станции мелькали под восторги Наль и Алисы, которых восхищало все: и поля, где работали крестьяне, и цветущие палисадники, и домики, обвитые плющом и цветущими розами, и стада, и играющие на улице дети. Обе, казалось, позабыли о своих спутниках, только и слышалось: «Смотри, Наль», «Смотри, Алиса».
Наль, впервые познакомившаяся с Англией, удивлялась решительно всему.
Действительно, все было так непохоже на ее родину. Ей казалось, что вот сейчас мелькнут силуэты осликов и верблюдов, без которых она не представляла жизни. Алиса тоже бывала за городом очень редко и природу видела только из вагона, так как пасторша ее не выносила. Поэтому воспринимала свой отъезд на дачу, как кругосветное путешествие. Почти полтора часа езды в поезде мелькнули, как одна минута. И когда лорд Бенедикт сказал, что на следующей остановке им сходить, она была очень разочарована.
– Как бы тебе хотелось, Алиса, ехать сутками – на поезде или на пароходе? – спросил пастор.
– О да, папа, с вами и со всеми, с кем еду сейчас, очень бы хотелось, хотя на пароходе, наверное, очень страшно.
– Страшного-то ничего нет, – сказала Наль. – Но так противно, что даже одно воспоминание об этом во мне и сейчас вызывает тошноту.
Наль побледнела и пошатнулась. Николай поддержал ее и пошутил над ее слишком горячим восточным воображением, а лорд Бенедикт быстро подал ей коробочку с маленькими конфетами:
– Возьми и поскорей проглоти. Это заставит тебя забыть о пароходе.
Наль с трудом исполнила его желание и снова опустила головку на плечо мужа. Обеспокоенная Алиса с удивлением обнаружила, что ее отец, всегда волновавшийся из-за чужих болезней, на этот раз совершенно спокоен.
Посмотрев на лорда Бенедикта, она и в нем не нашла никаких признаков волнения. Только Николай выказывал Наль внимание и сочувствие, но и он не был слишком обеспокоен. Алиса, глубоко переживавшая дурноту Наль, с досадой пожала плечами и пробормотала, вздыхая:
– Ох уж эти мужчины, – и это было так неожиданно и комично, что вызвало общий смех. Веселее всех смеялась Наль. Так они и сошли на станции, где их ждали экипажи.
Это путешествие заняло немногим более получаса, и путники добрались до имения Флорентийца. Миновав ворота, экипажи двинулись по длинной и широкой дубовой аллее, в конце которой виднелся дом. Он стоял на высокой горе, по которой террасами спускался к большому пруду тенистый парк с вековыми липами, ясенями, дубами и каштанами. Тут и там виднелись лужайки, клумбы и кусты роз, – все было полно красоты и гармонии.
– О отец, – бросилась на шею Флорентийцу Наль, – я думала, лучше сада дяди Али и быть не может. А оказывается, вот какие сады бывают на свете. Ой, отец, опять, опять кружится голова и тошнит.
Флорентиец снова дал ей маленькую конфету и велел Николаю отнести жену наверх, где она должна полежать не меньше часа.
– Ну, поскольку молодой хозяйке нездоровится, придется тебе, Алиса, выполнять ее обязанности и занять ее место за столом, – остановил Флорентиец Алису, которая собиралась пойти с Наль.
– Но я могу быть нужна Наль, лорд Бенедикт. Разрешите мне посидеть возле нее. Вы же видели, как она сразу осунулась.
– Это ее укачало, через час все пройдет. А вид с балкона Наль – один из лучших в мире. Сразу забудет о болезни. Пока для ухода за ней довольно одного мужа. Но, быть может, настанет момент, когда понадобишься и ты.
– Быть полезной Наль – это большое для меня счастье.
– Вот и Дория. Она проводит тебя. Переоденься в легкое платье и через четверть часа приходи на террасу, где накрыт стол. А до завтрака, пока все будут распаковываться, мы с тобой успеем пройтись по парку.
Алиса, беспокоившаяся за подругу, но утешенная полнейшим отсутствием тревоги у лорда Бенедикта, быстро пошла за Дорией наверх, где и обнаружила, что отец ее сосед. Шепнув ему, что она счастлива провести с ним несколько дней в таком волшебном месте, она просила его отдохнуть до завтрака. И даже не посмотрела, что на нее набросила Дория.
– Ну можно ли так мало интересоваться собой, мисс Уодсворд, – говорила Дория, застегивая на Алисе прелестное сиреневое платье с белыми кружевами. – Ведь вы красавица. Неужели вы этого не понимаете?
– Дория, друг, дорогая сестра, – и Наль, и я, мы уже устали просить вас называть нас только по имени. Если вы еще раз сделаете по-своему, то огорчите меня до слез. Разве вам этого хочется?
– Нет, Алиса, меньше всего я хотела бы вас огорчить. Но как-нибудь я расскажу вам печальную историю своей жизни, и вы поможете мне смиренно исполнять мою роль.
Алиса поцеловала Дорию, огорчаясь, что должна спешить и поэтому не может выслушать немедленно же Дорию, которая завязывала на ней фиолетовую ленту белой кружевной шляпы.
– Если бы я была мужчиной, я бы женилась на вас сегодня же, – говорила Дория уходившей Алисе.
Весело смеясь, Алиса выпорхнула на террасу, где ее ждал Флорентиец. Он тоже успел переодеться в легкий серый костюм и белую шляпу. Увидев смеющуюся девушку, совершенно очаровательную в легком платье, с открытой шеей и руками, он элегантно снял шляпу и, улыбаясь, сказал:
– Будь мы во Флоренции, десяток твоих обожателей заманили бы меня в капкан, откуда я вряд ли выбрался бы.
– К счастью, мы в Англии, лорд Бенедикт, обожателей у меня нет, и капкан никому не грозит.
– Так ли это, Алиса? Точно ли у тебя нет обожателей? И никто не шептал тебе, как ты красива? – преуморительно состроил постное лицо Флорентиец.
– Нет, лорд Бенедикт, – рассмеялась Алиса. – Мужчины пленяются такими женщинами, как Наль и Дженни. У них всегда много обожателей, потому что они красивы. А вот Дория только что сказала мне, что если бы она была мужчиной, то женилась бы на мне прямо сейчас.
Уходя в глубину парка, где на все лады пели птицы, прыгали белки и на дорожки ложились пятнами солнечные лучи, Алиса была потрясена впервые осознанной тишиной и величием природы.
– Боже мой, как прекрасна жизнь, – воскликнула девушка, когда Флорентиец вывел ее на верхушку горы, откуда открывались дали. – И какая тишина! Отсюда никогда бы и не ушла.
– К сожалению, нельзя жить так, как нам хочется. А только, как ведет великая Матерь Жизнь. Мы приходим на Землю и уходим, уже связанные теми нитями, которые сплела наша же любовь или ненависть, Алиса. Зло не живет в мире само по себе. Если оно сваливается на нас, то только потому, что мы сами, творчеством своего сердца, призвали его к себе. Если же мы чисты, – оно не приблизится. Пусть мы не знаем, почему горе на нас свалилось именно сейчас, но это мы соткали его когда-то. И не умеем в этот миг растворить его в огне своей любви. Ты беспокоишься о Наль. Но тревожиться о ней нечего.
Можно только радоваться. У нее будет ребенок, и начало ее беременности будет протекать несколько тяжело. Твоя помощь будет очень нужна твоей подруге, если, правда, ты вскоре не захочешь выйти замуж.
– Я? Замуж? Господи, что только вы не скажете, лорд Бенедикт.
– Если хочешь последовать моему указанию, – не выходи сейчас замуж. Не оставляй нашей семьи, а наоборот, переселись к нам. Твое влияние на Наль, твоя доброта и чистота помогут сложиться ее материнскому чувству, а ребенку прийти в мир, имея в твоем лице добрую волшебницу – тетю Алису.
– Я понимаю огромную важность каждой приходящей в мир новой жизни, лорд Бенедикт. И, видит Бог, не мыслю иного счастья, чем служить Наль, вам. Но… – сияющие, полные слез глаза Алисы поднялись на Флорентийца, – у этой жизни будут любящие отец и мать и такой необыкновенный дед, как вы. А у моего отца нет, кроме меня, никого. Но я поступлю так, как вы укажете. Я только хочу, чтобы вы учли, как одинок и несчастлив мой обожаемый отец. Встреча с вами – первое счастье в его жизни. А я – его единственное утешение.
– Я слышу голоса, Алиса. Сюда идут твои обожатели и твой отец. Мы продолжим наш разговор потом. Знай только, что пока жив твой отец, ни ты, ни я его не покинем. Вытри глаза и проглоти эту пилюлю. Найди в себе самообладание, Алиса, и волей-любовью победи личное страдание. Дело не в тебе, а в твоем отце, проводить которого ты должна легко, ни разу не показав ему, что страдаешь при мысли о разлуке. Думай только о каждой текущей минуте его жизни и старайся быть светом ему и радостью.
Из-за поворота дорожки показались трое мужчин. Флорентиец прижал к себе девушку, пристально, ласково и с такой мощью посмотрел ей в глаза, что к Алисе сразу пришло спокойствие и самообладание. Вся ее фигурка, залитая солнцем, громадные синие глаза, засветившиеся сейчас новым спокойствием, были совсем другие, чем в Лондоне. От троих приближавшихся мужчин отделился один, в светлом костюме, и побежал к Флорентийцу и Алисе, сняв шляпу, размахивая ею и крича:
– Ура, это я вас нашел, лорд Бенедикт. Мои солидные спутники уверяли, что искать вас нужно у оранжерей. Мисс Алиса, вы хорошеете не по дням, а по часам. И до чего дойдет, уж и не знаю, – говорил Сандра, присоединяясь к своим друзьям.
– Ты, Сандра, неисправим, – улыбнулся Флорентиец. – Лорд Мильдрей опять придет в отчаяние от твоей манеры говорить девушкам комплименты.
– А я готов подписаться, – обнимая дочь и беря ее под руку, тихо сказал пастор. – С тех пор как моя Золушка стала проводить время в вашем доме, она превратилась в царевну. И действительно, чем дальше, тем она милей. Сегодня, Алиса, ты даже старика-отца обворожила.
– Предоставьте ей, лорд Уодсворд, очаровывать этих милейших молодых людей. А мне хотелось бы поговорить с вами. Не хотите ли присесть на ту скамью. Вид оттуда прекрасный, да и вам отдохнуть невредно. А молодежь погуляет по парку до завтрака.
И Флорентиец увел пастора в боковую дорожку, к обрыву. – Я так рад каждому проведенному подле вас мгновению, лорд Бенедикт. Тем более, что совершенно определенно чувствую, как мало земных мгновений мне осталось.
Мысль о том, что ждет мою семью, что ждет Алису, одна из самых тягостных.
– Неужели вам не ясно, мой дорогой лорд Уодсворд, что Алиса в моей семье нашла второй родительский кров. Мысль о ней не должна вас тревожить. Сегодня сюда прибудут два юриста по делам Николая и Наль. Вы можете составить завещание и назначить меня опекуном вашей дочери на случай вашей смерти. Но эта сторона, юридическая, мало затруднительна. Я хотел предложить вам, – если вы действительно чувствуете себя плохо, – взять отпуск и переехать сюда, в деревню, где мы проведем август и сентябрь. Вы с Алисой доставите всем величайшую радость, если поживете с нами это время. У меня были несколько иные планы. Но Наль, как, я думаю, заметили и вы, ждет ребенка. Ей необходимо побыть в тишине не только ради здоровья, но и чтобы глубоко постичь событие, к которому готовится.
– Если бы не счастье моей встречи с вами, лорд Бенедикт, мне нечего было бы вспомнить в этой жизни. Алиса да мой старый слуга и верный друг, вот все, что было и есть светлого в моем доме. Изведав страдание сердцем, я нашел смысл и свет жизни в служении Богу и ближним. Только первые годы терзала меня моя собственная трагедия. Но я позабыл о себе, когда окунулся в океан человеческих страстей и горя. Отходя теперь к Отцу моему, переживая вновь всю свою жизнь, я сознаю, что не был верным ему слугою, ибо оставляю после себя такую безобразную семью. Наставляя свою паству, утешая и облагораживая другие семьи, я ничего не смог сделать в своей собственной. Не смог вырвать всходы зла и разврата, что посеяла Катарина.
Бледное, удрученное лицо пастора, его глаза, точно уже простившиеся с миром, поникшая фигура, – все говорило о такой скорби сердца, которой действительно уже не вынести человеку и от которой должны порваться струны его сердца.
– Лорд Уодсворд, человек, отдавший свою жизнь людям и служивший им так, как это делали вы, – не просто обыватель, создавший одну из миллионов уродливых семей. Вы – арфа того Бога, которому служили, любя людей. Не вините себя, что по доброте своей женились неудачно и, спасая, как вы полагали, чистое существо, вы попали в сети зла. Вы оправдали свою жизнь своею деятельностью. Вы были чистым слугой Бога. Вы несли свет и оставляете его на земле в лице Алисы. Вы ослабили сети зла, которые плела и плетет ваша жена. На много лет вы задержали темные силы, которые стремились к ней и к которым стремилась она. А что будет после вашей смерти – о том предоставьте позаботиться мне, и верьте, что я защищу Алису. Чтобы облегчить бедной девочке борьбу с матерью и сестрой, перевезите ее в мой дом теперь же.
Переезжайте сюда, в деревню, со своим слугой, если мое общество вам радостно. Мне же еще многое предстоит передать вам, прежде чем мы расстанемся.
Флорентиец обнял пастора за плечи и подал ему небольшую зеленую коробочку, на дне которой лежало несколько розовых конфет.
– Скушайте, дорогой друг, одну из этих конфет, она вас воскресит. Не предавайтесь отчаянию. Если вы думаете, что покидаете Землю, то делать это следует мужественно и мудро, в мыслях о Вечном и с полным сознанием великого счастья: жизни Единого в себе и во всем. Но вот и гонг к завтраку. Я проведу вас ближайшим путем.
Пастору стало лучше. Он уже не казался стариком, сердце которого сейчас разорвется. На бледных щеках его появился намек на румянец, он как будто помолодел и шел легко.
– Как хочется поведать, какое облегчение дали вы мне, лорд Бенедикт. Но слов подходящих не нахожу. Одно могу сказать: я думал, что не смогу удержать в руках лампады мира и предстану перед Отцом с мигающей лампой. Сейчас знаю, что вы примирили меня с жизнью, и я отойду с миром, принимая все свои обстоятельства и благословляя их. Как святыню я понесу до конца эту жизнь, эту временную мою форму, через которую было необходимо пройти, чтобы очиститься и раскрепоститься.
– О папа, как вы хорошо выглядите. Вы напомнили мне моего прежнего папу, который подолгу гулял со мной.
– Да, дитя, прибавь только, что общество лорда Бенедикта делает меня таким счастливым, каким я никогда еще не был.
Флорентиец попросил гостей подождать его несколько минут, пока он навестит Наль и не узнает, может ли она спуститься к завтраку. Пока отсутствовал хозяин, Сандра сообщил пастору новости из последнего научного американского журнала, а лорд Мильдрей рассказывал Алисе, что весь Лондон на сей раз помешался на скачках, где будут состязаться какие-то замечательные лошади из королевского дома. И королевская семья собирается присутствовать, поэтому билеты в ложи нарасхват.
– Но я все же достал одну из лучших лож. Ни графиня, ни вы, леди Уодсворд, никогда не видели скачек. Я был бы очень рад, если бы вы их посмотрели. Если лорд Бенедикт согласится, мы могли бы в воскресенье утром выехать в город и после скачек, к обеду, быть снова здесь.
Флорентиец вернулся один, сказав, что Наль чувствует себя хорошо, но он посоветовал ей еще немного полежать. За завтраком лорд Мильдрей передал хозяину билет на скачки, прося для всего общества разрешения поехать тоже.
Флорентиец охотно согласился, сказав, что у него есть дело в Лондоне на воскресное утро, а Наль и Алисе будет поучительно посмотреть еще на один вид спорта, где бушуют безобразные страсти. Сандра, тоже не видевший скачек, решил, что ему следует обидеться на то, что лорд Бенедикт не считает нужным позаботиться и о его воспитании тоже.
– Я только потому, Сандра, тебя не назвал, что боюсь, как бы у тебя во время скачек не выросла еще пара ног и, со свойственным тебе темпераментом, ты не понесся бы по скаковой дорожке. Поэтому всю дорогу и на самих скачках изволь сидеть рядом.
Под общий смех завтрак кончился, и все общество, не дождавшись Наль и Николая, отказавшихся от прогулки, отправилось к пруду.
Наль физически чувствовала себя хорошо. Но ее духовное равновесие было так сильно нарушено, что не только видеть кого-либо из друзей, но даже Алисе она не хотела показать свое расстроенное лицо. Как только Николай внес ее наверх и уложил на балконе, дав ей каких-то капель, Наль довольно скоро почувствовала себя хорошо и сказала мужу:
– Удивительное создание женщина. Мы с тобой на пароходе были в одинаково плохих условиях, – и ты уже давно забыл о качке, а в моем организме она все взбудоражила до дна. Только о ней вспомню, как меня начинает мутить и я становлюсь больной.
– Мне думается, моя дорогая, что здесь дело не в качке. А нас с тобой ожидает нечто другое, очень значительное. И твоя тошнота, и твои головокружения – все происходит от того, что в тебе зародилась новая, наша общая жизнь.
Наль покраснела до корней волос и спросила, опуская глаза:
Читать бесплатно другие книги:
