Кирза Чекунов Вадим

Борьба длится недолго.

Вася разжимает горло Укола, нашаривает на полу выроненный тем патрон, поднимается, сует ноги в сапоги и как был — в трусах и майке — идет на выход.

— Ебаны в рот… — доносится с рядов роты связи.

Наш взвод молчит.

Гунько и Колбаса помогают Уколу подняться.

Тот, по-обыкновению, орет, что замочит всех, а Свища — дважды. Но уже отовсюду раздаются смешки и подначки. Укол быстро тушуется, уходит курить в сортир.

Надю отправляют в постель.

Я смотрю на его друга Кувшина. В полутьме видны белки глаз и губы, сжатые в узкую полоску. Выражением лица Кувшин напоминает мне Черепа.

Такое же оно у того было, прошлой осенью. Когда мы в сушилке решали, как кончить Соломона.

Ночью неожиданно включается свет и командуют «подъем!» Тревога? Не похоже. Время тревоги всегда заранее известно. К тревогам у нас готовятся по несколько дней.

По взлетке ходит смурной дежурный по части майор Прокофьев. За ним семенит сержант Самойлов из роты связи с журналом учета личного состава.

— Вызывайте командира роты! — приказывает дэчэ и кричит в нашу сторону: — Сержант Колбасов, стройте взвод охраны! Команда «подъем» была!

Строимся, сонные, с опухшими мордами.

И тут только замечаем, что койка Нади пуста.

— Все. Пиздец… — негромко говорит Колбасов. — Теперь всем пиздец…

Проводят прекличку.

Нет Надеждина у нас и двух бойцов у «мандавох».

— Да был он после отбоя… — Колбаса растерянно смотрит на дежурного по части.

— Воронцова вызывайте. И старшину роты связи.

Дневальный отзванивается в военгородок. Колбаса берет у него трубку и что-то говорит. Взводный орет так, что Колбаса отдергивает голову от трубки. Слов не разобрать, но рычание слышится отчетливо.

Поворачиваюсь к Кувшину:

— Слышь, если ты в курсе — говори прямо. Знаешь, куда Надя подорвался?

Кувшин мотает головой.

— Ты мне не пизди, воин! — замахивается на него Кица но осекается под взглядом Прокофьева.

Дежурный подходит к нашему строю и с минуту разглядывает всех.

— Доигрались? — неожиданно визгливым голосом произносит он и оборачивается на дежурного по роте: — Дневальных сюда!

Подбегают оба дневальных, из молодых.

Ничего не видели и не слышали. Казарму никто не покидал.

— Суки, бля! — расхаживает дежурный по казарме. — Ебаные суки! Именно в мое дежурство…

На удивление знакомая фраза… Точно так причитал весной помдеж, когда из окна выкинули казарменную «крысу» Чернику.

Колбаса о чем-то переговаривается с дежурным по роте.

Стоим минут двадцать. Разглядываем стенд с инструкциями и узоры линолиума под ногами Все, о чем думаю — будет ли пиздец лично мне и не сильно ли я чморил Надю. Вспоминаю недавний с ним разговор в сортире. Особо плохого, вроде, ему не делал. В том, что Надя сдаст всех, кто над ним издевался — не сомневаюсь.

Больше всех нервничают осенники. Из наших — Кица и Гитлер.

Вася Свищ стоит с непроницаемым лицом, разглядывая потолок.

— Ты подковки-то доделал? — спрашиваю его, пытаюсь отвлечься от неприятных мыслей.

Вася поворачивает голову и мрачно усмехается.

— Ось будут тоби пидковкы… Нэ потрибно було бийцив чипаты…

Вот и отвлекся…

— Вася, причем тут я? Хуль ты пиздишь… Бендеровец, бля… Я его вообще не трогал…

Гитлер, стоящий позади меня, тут же вскипает:

— А ты теперь самый чистый, типа того? Типа, не при делах? А кто его на «рукоходе» отпиздел, а?

— Да уж чья б мычала, Гитлер… Он как ноги свои покажет — тут тебе и пизда.

— Последний раз кажу — я не Гитлер тебе!

Встревает Колбаса:

— Э, тихо там!

Гитлер что-то еще бормочет под нос, но затихает.

Теперь я уверен и в том, что и наш призыв закладывать друг друга будет по-полной.

Все же удачно тогда я поговорил с Надей. Может, и не сдаст меня. Хотя — сдаст, конечно же. Бля, если дойдет до следствия и «дизеля»…

Сейчас бы поссать и покурить. Обдумать все. На «дизель» из-за чмо… Хоть самому сваливай.

— Вася, ты куда патрон тот дел? — шепотом спрашиваю Свища.

Ефрейтор молчит.

— Слышь, Василий… Дело-то верное… — мгновенно просекает тему Паша Секс.

Строй оживляется. Появился шанс «перевести стрелку» на самого бойца. Хищение боеприпасов — тут ему самому отмазываться придется. Нас взъебут за «неуставняк» и что не доложили — но основное на Надю ляжет.

Судьба такая у него. Лучше бы он повесился, что ли…

Свищ стоит каменной глыбой и даже ухом не ведет. Его призыв лишь матерится вполголоса. Но если Вася уперся — не сдвинуть.

Приходит злой и невыспавшийся ротный связистов Парахин. Сразу за ним — наш Воронцов.

Ворон тяжело дышит, супит косматые брови и нехорошо скалится.

— Ну вот вам всем и пиздец. Домой — года через два. А то и три, — сипло говорит взводный.

Взгляд его останавливается на непроспавшемся еще Уколе.

— Та-ак, бля…

Дальнейшее происходит быстро.

Укола до утра запирают в оружейке.

Ротный «мандавох» быстро раскалывает дневальных — те сообщают, что Надя и другие два бойца вышли из казармы в три часа. Сейчас десять минут пятого. Далеко не ушли, значит.

Находятся дружки сбежавших мандавох. Вместе с Кувшином их ведут в канцелярию. Там с ними уединяются офицеры и наш взводный. Одного из бойцов направляют на беседу с сержантами. Из ленинской комнаты, где проходит беседа, слышны звуки падающей мебели.

Поступает информация — бойцы двинули на подсобку, к землякам-свинарям. Там планируют переодеться в «гражданку» и утром, в обход части, пробираться в Токсово, на электричку до Питера.

— Долбоебы… — удрученно говорит наш Ворон. — Возьмете — не пиздить. Ко мне сюда, целого и невредимого.

Нас разделяют на «тройки» и расслылают по объектам. Со мной вместе Арсен и Секс. Наша задача — шароебиться по трассе на райцентр в надежде встретить беглецов, если те уже свалили с подсобки.

Чем мы и занимаемся без особого энтузиазма.

Ранее утро. Холодно и сыро.

Мы идем по мокрому асфальту шоссе, раскуривая одну на троих сигарету.

С табаком в части напряг. Как и везде. Говорят, в Питере «бычки», или, по-местному, «хабарики», продают прямо на улице, в банках литровых.

— Как думаешь, правда? Нет? Ты бы купил чужие окурки, на гражданке? — спрашиваю Пашу Секса.

Тот отмахивается:

— Отвянь…

Паша мрачен и напряжен.

Нет, приятно сознавать, что тебе меньше всех грозит, если что…

— Да расслабся ты, — протягиваю Паше его долю сигареты. — Нашли их наверняка уже. Записки выпишут об аресте, и на губу. А мы туда по-любому сегодня заступаем.

Паша останавливается и в несколько затяжек докуривает «бычок».

— Пусть сразу вешаются, — говорит он.

Еще пару часов мы сидим на одной из автобусных остановок, прячась от ветра за исписанную матом бетонную стену.

Арсен пытается накарябать на ней карандашом «ДМБ-92 осень», но грифель быстро истирается, и на букве «о» кабардинец бросает свое занятие.

Сидим почти молча, разглядывая редкие машины.

Пытаюсь повесилить друзей историей о Свище — как прошлым летом неподалеку отсюда он вытянул из земли дорожный указатель. Но настроение у всех паскудное и тревожное.

Курить больше нечего. Стрельнуть не у кого.

Возвращаемся в часть.

На КПП узнаем новости. Как и ожидалось, бойцов нашли на подсобке.

С ними уже ведут беседу. С остальными — тоже. Нас ожидает в канцелярии Ворон.

Беседа нас пугает — если Ворон будет бить, яйцам — хана.

Но все обходится на удивление мирно. Много мата и пара тычков в грудь — вот и вся «профилактика».

После развода бойцов доставляют на губу. Туда же отправляют и Укола. Посадили всех в одну камеру. В караул в этот день заступаем не мы, а осенники. Начкаром — Ворон. Подменился с кем-то.

После неудавшегося, но заставившего сжаться не одно очко побега бойцов жизнь в казарме входит в подобие уставного русла.

Построения и переклички — с утра до вечера. Канцелярия забита офицерами. Чтобы занять всех делом, проводят строевой смотр и дополнительный ПХД.

Короче — вешаемся.

Укол сидит на губе недели две уже. Сидит неплохо, с подгоном хавчика и сигарет — от своих же.

Ответственные теперь не покидают казарму всю ночь. Помдеж или дэчэ по нескольку раз обходят ряды, светя фонариком в лица спящих.

Надю неделей позже перевели в батальон обеспечения в Питере. От греха подальше. Говорили, к нему приезжала мать. Упрашивала комбата отдать ей сына. Ходила за ним по пятам. Дошли слухи, что и из Питера Надю направили куда-то в другую часть, чуть ли не в Крым.

В ночь, когда узнали про приезд его матери, долго не мог заснуть. Лежал на койке, ворочался, скрипя пружинами. Садился и курил, сплевывая горечь на пол. Хотелось нажраться, и все настойчивей крутился в голове образ заначенного фунфырика «Фор мэн». Не «Ожон», но — тоже нормально идет. Утро только вот потом… Лучше не просыпаться…

Пытался представить себе незнакомую женщину, проехавшую полстраны… Не на присягу. Не в гости.

За сыном — в наивной надежде вырвать его из зверинца.

Вместо Надиной мамы почему-то виделась больше своя. В каком-то нелепом платке…

Хуево. Стоп. Нельзя так.

Раскиснешь — и станешь Патрушевым.

Москвич Патрушев… Земляк… Доставалось ему с самого карантина. Неслабо доставалось, от Романа больше всего. «Орден дурака» носил Патрушев знатный. Без отца парень, мама и бабушка воспитали. Cкучал по ним уже в поезде. Мягкий, тихоголосый. Веселил нас в столовой, вспоминая, как бабушка крупу перебирает. У нас-то в пшенке какого дерьма только не было. Даже крысиное.

С Сережей Патрушевым был у меня не один разговор о дедовщине. Не поняли друг друга. Меня не хватило признать, что буду самим собою — не выживу тут. Против правил играть — не моя дорожка.

Серега только усмехнулся и руками развел. На том и разошлись. Но вот чего он никак не ожидал — удара с другой стороны.

Патрушев был готов к неприязни со стороны осенников и особенно — своего призыва. Сносил насмешки, отовсюду идущие. Молча, не огрызаясь. Но и не унижался. С молодыми обходился на равных. Не припахивал, работал, как боец. Разрешал при работах расстегнуть воротник и ослабить ремень. Ходил им в чипок за пряниками — духам туда не положено.

Бойцы в нем души не чаяли, особенно первое время. Защиты у слабого черпака они найти не могли, но поддержку, хотя бы моральную, получали.

Как и не мелкие «ништяки» — конфеты, курево или хавчик. В чем-то Патрушев пытался копировать Скакуна, своего старого. Того самого, культуриста. Да, Саня конфетками молодых тоже угощал. Но ведь Скакун был совсем другим. Куда там Патрушеву…

Никак не ожидал он получить от молодых в ответ такого.

Исподволь, незаметно почти, но начали духи над ним подсмеиваться. Начали отлынивать от работы, если под его руководством посылали их. Тормозить с порученьями. А то и просто хамить в ответ.

Несколько раз Патрушева заставали в курилке, стоящего перед духами. Те же, расстегнутые с его разрешения, развалясь, курили на скамеечке.

Воинов застегивали и пинками гнали в казарму. Патрушеву высказывали, что думают, но сдерживались. До поры до времени.

А потом подняли Патрушева ночью, оба призыва — наш и осенний. Сопротивляться Патрушев не решился. Да и не смог бы.

Сначала били просто, отшвыривая на спинки коек. «Ты не черпак!» — орали ему. «Ты дух, бля! Чмошник ссаный!» Поднимаясь, Патрушев упрямо твердил: «Я — черпак». Удивительно стойким оказался.

Взвод охраны в дела «мандавох» не влезает. Как и они — в наши.

В ту ночь я был несказанно рад этому правилу.

Патрушева сломали морально лишь когда подняли молодых и заставили их пробивать ему «фанеру».

«Ты чмо!» — кричали ему в лицо духи и били в грудак.

По приказу, да. Но — не отказались.

Патрушева опустили до «вечного духа». Запретили расстегиваться, курить в казарме. Получать он стал ежедневно, от каждого, кто пожелает.

Особенно доставалось ему от шнурков и тех же духов.

Осенники дождались своего приказа. Как всегда, ходили слухи о задержке и вообще его отмене. Мы, издеваясь, как могли, поддерживали эти слухи и раздували. В душе надеясь на скорый уход этого призыва.

Следующий приказ — наш. Ждать целых полгода. Мне не верится уже, что когда-нибудь это время придет.

Друзья с гражданки почти перестали писать. Да и письма их — раньше с жадностью пречитывал, а теперь — как чужие мне люди пишут. Университетские сплетни — кто с кем и кого, зачеты-экзамены, сессии… Какие-то купли и продажи — некоторые подались в бизнес. Цены и суммы упоминались для меня нереальные.

Какие бартеры… Какие сессии… Тот мир — совсем чужой для меня.

Выходит, этот, кирзовый — ближе…

Тянутся нудные, тоскливые дни, похожие один на другой, как вагоны километровых товарняков. Лишь, как колеса на стыках, монотонно постукивают команды «подъем!», «отбой!», «строиться!» и чередуется пшенка с перловкой на завтрак…

Новое поветрие в казарме. Не зачеркивать или прокалывать в календарике каждый прожитый день, а терпеть почти неделю. Затем сесть и с наслаждением нарисовать целый ряд крестиков. Те, кто дни прокалывает, вздыхают и непременно разглядывают календарик на свет.

Созвездия крохотных точек на прямоугольничке моего календаря растут, будто нехотя. Чтобы «добить», потребуются целых три месяца, даже чуть больше. А там еще один, новый. Правда, не весь — месяцев пять, а повезет — так четыре. Календарь на девяносто второй уже куплен, с «Авророй» на картинке.

Сваливают на дембель первые осенники — в нашем взводе Колбаса и Вася Свищ. Колбаса уезжает с другими в Токсово сразу после инструктажа.

У Свища поезд поздно вечером, поэтому до обеда он шарится по казарме. «Мандавохи» прощаются с легендой казармы. Васины сапоги, с так и неистершимися подковами из дверных петель, торжественно уносят в каптерку.

После обеда Ворон лично провожает Васю до автобуса. Отпросились на полчаса с работ и нарядов все наши, кроме караула. Все призывы. На КПП Васю угостили прощальной кружкой его любимого чая со слоном и подарили на дорогу кулек пряников.

Каждый жмет ему руку. Вася неожиданно для всех прослезился. Обнимает каждого и застенчиво улыбается.

Здоровенный, бесхитростный парень с далекого хутора Западной Украины. Великан с душой ребенка — единственный из нас остался самим собой. Не примеряя масок. Не пытаясь выжить в стае. Отслужил так, как не дано никому из нас.

Два года прошли не бесследно и для него. В армии он увидел первый раз телефон и телевизор. Обожал смотреть фильмы — любые. Ухмыляясь, молча слушал россказни о девках. Обмолвился раз, что есть у него невеста. Большего вытрясти из него не смогли. «Последний из могикан» — приходит мне на ум. Не просто так — именно эту книгу холодной дождливой ночью дал ему почитать в наряде на КПП. Вася оказался читателем хоть куда, прочел ее за несколько нарядов. Попросил еще что-нибудь. Любимой была у него «Пылающий остров» Беляева.

И вот он уезжает — последний из могикан.

Как ни уговаривал его Ворон остаться на «сверчка» — не согласился.

— Вася, если тебе до поезда снова полдня, ты уж на вокзале-то не сиди… Как в прошлый-то раз, — под общий смех хлопаю его по спине.

История эта известна всем. Получив отпуск, Вася признался взводному, что ни разу в городе не был. Что боится потеряться в Питере и не найти вокзал. Ворон поехал с ним. Довез до вокзала, взял в воинской кассе билет. Посадил в зале ожидания, объяснив, что до поезда шестнадцать часов и Вася может смело погулять если уж не по городу, то вокруг вокзала — точно. Свищ не решился и все это время просидел на вокзале.

Обратно, правда, добрался уже сам.

На дембель я подарил Васе набор открыток «Ленинград — город-Герой». Вася набору обрадовался. Сначала собрался вклеить в свой альбом, затем передумал и убрал в дипломат.

«Виддам матуси ци листивкы. Вона тоды нэ змохла на прысяху прыихаты. А так хотила мисто подывытыся», — объяснил, улыбаясь.

Правда, открытки неожиданно устарели. Ленинград пару недель назад стал Санкт-Петербургом.

— Та ни… — басит Вася. — Тильки четыре ходыны. А запизнюся?

Все опять смеются, окончательно смущая его.

На остановку приходят несколько лейтех и пара капитанов из Можайки.

Ворон просит их довести Васю до города и посадить в метро. Офицеры удивлены, но соглашаются. С любопытством поглядывают на дембеля-ефреетора и окружающую его толпу.

Начинает моросить дождь. Все жмутся под козырек навеса, поглядывая попеременно то на небо, то на дорогу.

— Плачет Лехтуси. Плачет дождем. Не хочет тебя отпускать, — говорит склонный иногда к лирике Ворон. — Оставайся. У меня заночуешь. А завтра — к начштаба. Оформим тебя.

Вася как-то странно дергает головой, будто пугается.

Опять общий хохот. Похлопывания, снова рукопожатия. Какие-то напутствия и советы.

Мне кажется, что Свища это уже порядком утомило.

Наконец, показывается рейсовый «лиаз».

Все начинают разом галдеть и снова тянуть руки.

Автобус подкатывает к остановке. Хлопает раздолбанными дверями.

Водила терпеливо ждет.

Васе удается вырваться из окружения и влезть в салон.

Фыркнув вонючим выхлопом, рейсовый отъезжает.

Вася стоит на задней площадке, и машет нам рукой. Сквозь грязное и мокрое стекло уже не видно его лица. Лишь широченная темная фигура и огромная ладонь.

«Бип! Бип! Бип-бип-бип!» — на футбольный манер вдруг неожиданно сигналит водила автобуса. И дает еще один гудок — длинный, затихающий и теряющийся в сыром воздухе.

Вот и все.

Лишь рябь дождя на лужах. И тоска.

В части событие — привезли первых новых духов. Все в ту же казарму, что приняла когда-то и нас. Цейс больше в карантине не командует — ушел в Можайку. Вместо него старлей по кличке «Тычобля» из «мазуты».

Нам духи уже не интересны почти. Так — любопытно, кто и откуда. Новые лица, все же. «Вешайтесь!», завидя их, не кричим. Это дело тех, кому на дембель через год. Лично мне надоело все уже — вся эта осенне-весенняя круговерть. Складки, бляхи, кокарды, крючки и количество тренчиков на ремнях…

Отпустите, отпустите меня домой… Да сколько ж можно-то…

Через неделю, к общей радости, ушел на дембель Укол. До Нового года, хоть и обещали ему, держать не стали.

«Пиздуй, и не встречайся…»- сказал ему на прощанье Ворон.

Еще неделю назад Укол каждую ночь мечтательно расписывал, как он собирается навалять взводному на свой дембель.

Узнал об этом Ворон, или нет — неизвестно. Но от греха подальше взводный свалил в город в день увольнения Укола.

Укол торжествует, собираясь на инструктаж.

— Чуваки, зла на меня не держите, кого обидел если, — говорит он, шнуруя ботинки.

Их Укол отобрал у Трактора, при мне. Другие, с обрезанными рантами и сточенным каблуком, спрятаны в военгородке, у буфетчицы.

Я лежу на койке. Случайно повернув голову, замечаю стоящего у начала взлетки Кувшина. Тот, очевидно, давно уже делает мне какие-то знаки руками. Стоит он так, чтобы его не было видно с рядов осенников.

Все это удивляет так сильно, что сую ноги в тапочки и иду к Кувшину.

— Ты не охуел дедушку к себе подзывать? — беззлобно усмехаюсь, подойдя.

Кувшин на шутку не отвечает. Собран и бледен — больше обычного.

— Чего такое? — беру его за плечо и веду в сушилку.

Выгоняю оттуда пару копошащихся в куче сырых бушлатов «мандавох». В сушилке стоит плотная вонь сапог и гнилой ваты.

— Вадим… — впервые по имени обращается ко мне боец. — Есть дело…

Блядь, залет, что ли, какой…

— Говори.

Кувшин, глядя прямо в глаза, тихо просит:

— Отпусти меня до обеда. До построения. Пожалуйста.

— Куда?

Кувшин, по-обыкновению, молчит. Бледное лицо его покрывается пятнами.

Упрямый. Не пустить — сам сбежит. Видать, сильно нужно ему.

— Залетишь — сам отвечаешь. Я тебя никуда не пускал. Иди.

Кувшин улыбается одними губами. На выходе оборачивается:

— Спасибо.

Укол c другими осенниками отправляется в штаб. Я не прощаюсь с ним — ухожу курить в умывальник. Выпускаю дым в приоткрытое окно. Хорошая погода для дембеля. Небо, солнце, листва под ногами на влажном асфальте.

На мой дембель листва будет зеленой. А хорошо бы — при голых ветвях еше, в апреле…

Что я буду делать дома — не знаю. Не важно. Главное — дома быть.

Блядь, не сдохнуть бы зимой от тоски.

Вечером — новость с КПП.

Кто-то подловил Укола на выходе из чипка. Тот уже успел переодеться в парадку с аксельбантом и начесанную шинель.

Отмудохали его знатно. И от формы, и от лица — одни ошметки оставили.

Кто его так уделал, Укол не сказал. Переоделся в «гражданку» и свалил в Токсово на попутном кунге.

После отбоя толкаю Кувшина в плечо.

— Опять про Москву читать? — открывает глаза тот.

Так и ожидаю услышать «Не заебало еще?» в продолжение. Кувшин дерзкий. Пока молчит, но рано или поздно…