Норд, норд и немного вест (сборник) Овечкин Эдуард

– Да не скоро ещё, на девять же договаривались.

Пришёл Слава ровно без одной минуты девять. Пахло от него морозом.

– Там зима началась? – понюхал рукав его шинели Егорка.

– Ну почти, немного подмораживает и ветер холодный, а вот снега нет.

– Ты пахнешь, как Дед Мороз. Я думаю, что дед Мороз вот так должен пахнуть.

– Ты меня раскрыл, Егорка! Я – он и есть! Но, пока нет Нового года, притворяюсь моряком!

– Смешно, у тебя даже бороды нет, какой из тебя Дед Мороз?

– Безбородый, значит!

– Завтракать будешь? – Маша взяла у Славы шапку и перчатки.

– Нет, давай кран сначала, а потом уже посмотрим, что по времени будет выходить.

На кухне Слава снял тужурку и на секунду задумался.

– Я что-то не подумал с собой переодеться взять. А полуголым как-то неудобно.

Маша посмотрела на выглаженную кремовую рубашку и подумала, что полуголым было бы и неплохо, но вслух говорить этого не стала, хотя почувствовала, что немного краснеет.

– Петрович! – крикнула она в коридор, – а дай Славе майку какую почище, будь так любезен!

– А может на него комнату свою сразу переписать, чо так издалека начинать-то? – Петрович пришаркал на кухню, но майку принёс: когда-то ярко-синюю и с эмблемой олимпиады восьмидесятого года, а теперь застиранную почти до белизны.

– Да он нам кран чинить будет на кухне, что ты бубнишь опять!

– Кран на кухне? Ну ты погляди, каков жук! Всё, Машка, считай хана тебе, знаю я эти приёмчики!

– Петрович!

– Петровичай, не петровичай, а пропала ты девка, как пить дать! Потом, посмотришь, в кино тебя поведёт, да в ресторацию какую, а потом уже и целоваться полезет и всё, считай, как муха в паутине ты – сколько не рыпайся, а свободы больше не видать!

Слава прыснул смехом из-под раковины.

– О! – Петрович поднял палец вверх, – Петрович прав! Слушайся Петровича!

Маша села на табуретку и подумала: а какого, собственно, чёрта?

– А на кой она мне, та свобода? Может, и надоела уже хуже горькой редьки.

– Дык я разве же против? Я же о том, что приличные ведь люди ходили, а тут этот… гусар. Погубит тебя, Машка, попомнишь мои слова!

– Так, так, так! А вот с этого места поподробнее, я попросил бы, – Слава выглянул из-под раковины, – что за люди, насколько приличные и в каком количестве?

– Да, – поддержала его Маша, – мне тоже было бы ужасно интересно это послушать!

– Ой, вот набросились на больного старика! Ну приврал немного, для яркости, чего смотрите, как сычи на болото?

– Да ты, Петрович, врёшь как сивый мерин!

– Я пью как сивый мерин, а вру иногда, чтоб жизнь вам малиной не казалась. И вообще, Машка, иди вон с Егором «Утреннюю почту» смотреть, мы тут без твоих женских чар с краном справимся.

– Славон, – заглянул Петрович под раковину, когда Маша, хлопнув его полотенцем по спине, вышла, – пи-сят грамм будешь?

– Петрович, ну ты что! Мне же ещё гражданских в кино вести и в музей!

– Тогда я сам, если ты не против.

– А открой-ка кран мне заодно. Нет, подкапывает ещё – закрывай взад!

– Ты, Славон, на меня не обижайся, – Петрович чем-то позвякивал, а потом булькал и крякал наверху, – я против тебя лично ничего не имею. Парень ты, вроде как, ничего. И Машке мужик нужен, это и сове понятно, но вот после того своего, отца Егорова, как она убивалась тут, ты себе не представляешь. Как тень ходила, потом выкарабкалась кое-как, недавно вот совсем, а тот, как разошлись – ни слуху тебе, ни духу, ни алиментов. Козёл, короче. Ты, Славон, не козёл же? Ну я вижу, что не козёл, но Машку ты не обижай мне. Я, Славон тут-то тебе не опасен, но если что, то на том свете найду тебя, и спуску не дам, и черти тебя не спасут. Я в морской пехоте всю войну от сих до сих! Сорок пять минут в заливе плавал в декабре, как с катера смыло, все думали сдохну, а я вон тебе – живее некоторых живых. А так ты решительнее с ней, она баба хорошая, но малахольная мальца, так что ты, со всем пролетарским напором, – раз её и на матрас!

– О чём вы тут? – вернулась Маша, – Эй, вы что, пьёте, что ли?

– Я – нет! – крикнул из-под раковины Слава.

– А я у тебя разрешения забыл спросить! Понял, Славон, как надо-то?

– Да понял, понял! Открывай кран!

Слава вылез наружу.

– Всё стало лучше, чем было! Пользуйтесь, на здоровье!

– Ну я пошёл тогда, раз мужская сила тут теперь за ненадобностью. – Петрович вышел.

– Так о чём вы тут, если не секрет? – спросила Маша, подавая Славе полотенце.

– Да какие секреты? Учил меня Петрович как охмурить тебе половчее.

– А оно тебе надо?

– Маша, ну очевидно же, что надо.

– Ладно. Ну и как? Научил?

– Ага, теперь точно не уйдёшь из этих лапищ, Мария!

– Это мы ещё посмотрим. Вячеслав, а ты, прости меня, но понимаешь же, что у меня ребёнок?

– Да ладно? А где ты его прятала всё это время?

– Да ну тебя!

– Маша, собирайтесь – у нас сеанс через час.

– А билеты возьмём?

– Я взял уже, Маша, ну что за приличные люди до этого за тобой ухаживали, я не понимаю? И где ты взяла их в культурной столице?

– Котлеты в холодильнике, поешь, пока мы собираемся. Ухажёр.

На улице и правда подморозило. Снега не было, но ощущение было такое, что он вот-вот пойдёт – им почти что пахло в воздухе. И высушенный морозом город был не мокрый, что уже хорошо, и ветер, дувший с залива (это им сказал Слава) был холодным и свежим – люди кутались от него в шарфы и натягивали шапки поглубже, побыстрее стараясь заскочить на станцию метро или в магазин.

День прошёл замечательно, и было непонятно, как он мог так быстро кончиться. Сначала в кино, на мультфильмах, а потом в музее всем троим было весело и уютно, Слава много шутил, Маша много смеялась, а в музее Слава так и вовсе поразил её своими знаниями о художниках и обстоятельствах сюжетов картин. Вечером, в кафе, все с аппетитом ели (до этого перекусывали на ходу пирожками) и Егорке взяли вот такенное мороженое. Там же, в кафе, Маша со Славой заметно погрустнели, но когда Егорка спрашивал их, чего они такие кислые, сказать ничего не могли, а только отнекивались и натянуто улыбались, и Егорка удивлялся, но потом уже, когда вырос и вспоминал эти дни, понимал, что они уже тогда жутко не хотели расставаться, что удивительно – ведь пару дней всего, как знакомы.

– Зайдёшь? – спросила Маша, когда Слава провожал их домой.

– Хотелось бы, да. Чаю, например, попить.

– Мы же только что в кафе пили, – удивился Егорка, – и что вы находите в этом чае такого?

Почти стемнело, уже зажглись фонари. Снег, которого ждали весь день, наконец, начал робко сыпать с неба и украшать город торжественным белым.

Егорка милостиво разрешил Славе читать ему сказки, пока мама готовит чай и сама готовится к этому самому чаю. Чего там готовиться, Егорка не знал да и не думал об этом, но Слава ему уже определённо нравился, и он сам бы готов был попросить и попробовать как это – засыпать под голос не мамин, а другого человека, статус которого был ему не понятен. Но что хорошо в детстве, так это то, что слово «статус» вовсе неизвестно, а решение принимается на другом уровне, не таком расчётливом, но более честном – приятен тебе человек или нет.

Уснул Егорка быстро, и они потом закрыли на кухне дверь, чтоб не мешать ему спать разговорами, и говорили, наконец, долго и ни о чём, но настолько естественно, что Слава, как-то невзначай оказался рядом, а не напротив и даже осмелился касаться Машиной руки и строить какие-то планы вслух. Он рассказывал ей, где живёт и как у них там вообще всё устроено, – практически без цивилизации, но, зато с особыми, крепкими отношениями между людьми, с безграничным доверием и таким уровнем взаимопомощи, о котором здесь, в больших городах давно уже позабыли и не то, что позабыли, а даже и мечтать уже не умели. Маша, неожиданно для себя, живо втянулась в этот разговор и даже примеряла ситуацию на себя и Егорку, хотя зачем она это делала, было решительно непонятно – ну не звал же её Слава с собой. Или уже звал? Вот поди тут разберись, а, если и позвал бы, вот прямо сейчас, касаясь её колена своим, как бы случайно, что она ответила бы? Согласилась бы или нет? Как принять решение в такой ситуации? Как будто хуже уже быть всё равно не может или, а вдруг станет так хорошо, что и не снилось? Здесь всё-таки, жизнь как-то да наладилась, есть работа, есть привычный уклад и нет, не перспективы, конечно, а какое-то понимание того, что будет дальше: не очень надолго, но на несколько лет вперёд так точно. Могло бы быть лучше? Да уж точно, но. Могло же ведь быть и хуже, а вот не стало. Стабильность – штука затягивающая, особенно если тебе уже совсем не двадцать лет и ребёнок. А ещё это его колено и ладонь, периодически трогающая её руку – отчего вот это так волнует?

– Извините, – нарочито вежливо прервал их Петрович, заходя на кухню, – что мешаю вам ебаться, но мне нужно снотворное, а то никак не уснуть.

– Петрович! – Маша от возмущения даже бросила в него чайной ложечкой. – Ну как не стыдно?

– Мне-то? – искренне удивился Петрович. – А никак вообще.

– Мы тут чай пьём и разговариваем, а не то, что ты себе думаешь! – вступил Слава.

– Да? Ну и дураки. Эх, да я бы на вашем месте всю мебель тут уже переломал! Ничего вы, молодёжь, в жизни не смыслите! Пока вы тут чаи распиваете – жизнь-то, как сквозняк, мимо вас пролетает, очнётесь потом, а поздно, да назад не вернуть! Машка, где мерзавчик-то мой? Опять спрятала?

– В той вон тумбочке стоит. Не трогала я его.

– Славон, – Петрович наклонился к Славе и вроде как зашептал, – я ключ от средней комнаты на косяк сверху положил. Если что, там и диван имеется, и одеяло, или как там у вас сейчас это происходит? Мы-то и на газетах могли, а вы сейчас что – изнежены цивилизацией, хрен вас поймёшь. Только это, Славон, сильно там не пыхтите, я человек пожилой и даже после мерзавчика сплю чутко!

Маша густо краснела и прятала глаза. Слава тоже краснел, но что делать-то: он же тут мужик, ему и выкручиваться.

– Петрович, ты иди, мы тут разберёмся, ладно?

– Ладно, – Петрович вышел, закрыл за собой дверь, но снова открыл, – пожалуйста, если что!

Дальше разговор уже не клеился: как будто на кухню завели слона и, хотя разговоры шли совсем не о нём, но не замечать его было уже невозможно. И прервали их на разговоре о богатстве тех краёв, где Слава служил, грибами и ягодами, и продолжили было они говорить о них же, но Слава думал, что, ну, может, и попробовать, ну а вдруг и это же очевидно, что он не просто так, на раз, а с серьёзными намерениями, ну, а если не выйдет, то тогда всё – кранты и полный провал, и лучше да, прямо сейчас уйти, потом уже как будет, так и будет, в любом случае, разовое удовольствие – это не то, чего ему сейчас хотелось больше всего. Хотелось, да, но спугнуть было страшнее. А Маша так и вовсе запаниковала, хотя вида и не показывала: вот что ей делать, если он начнёт вот это вот самое? Только бы не начал!

А Слава и не начал. Скомкав разговор до, вроде как, логичного завершения, посмотрел на часы и засобирался. Хотя так хорошо, что и не уходил бы, но пора уже и честь знать. Спасибо тебе, Слава, подумала Маша, и сразу как-то отлегло, хотя вот эти вот его руки и коленка, и как он смотрел – нет, не устояла бы, а потом корила бы себя и жалела. Ну неизвестно, конечно, но – наверняка.

Одевшись и немного помявшись у двери, Слава спросил:

– Ну так я приду завтра?

– Странный вопрос, а как ты собираешься ухаживать за мной не приходя?

– Об этом, пока, лучше не думать! Будет время, подумаем и об этом.

Слава аккуратно, будто драгоценную вазу, взял Машу за плечи и поцеловал в щёку, а потом, сразу же в шею и вдохнул её запах.

И вот что мне делать, – подумала Маша, – ну почему не в губы? Вот как мне ему ответить? И, не придумав ничего лучше, провела ему ладошкой по груди, а потом долго ещё стояла в прихожей и думала, а как надо было: так, как она сделала или по-другому, так, как хотелось?

Маша убралась на кухне, долго умывалась и, ложась в постель, выглянула в окно, ничего, собственно, в нём не ожидая увидеть. Но Слава стоял в арке и, заметив её, помахал рукой. Как-то по-детски, но, с другой стороны, а что ему ещё было делать – и Маша послала в ответ воздушный поцелуй, тут же задёрнув шторы и потом, лёжа в кровати, всё думала: стоит он ещё или ушёл и как бы посмотреть так, чтоб он не заметил. И почему он ушёл? И зачем я ему поцелуй послала, а не позвала назад? Глупо всё выходит или не глупо? На этом она и уснула.

Остальные дни до конца отпуска пролетели, как книжные страницы, сдуваемые ветром: первая ещё видна, а остальных не угадать сколько: то ли две, то ли восемь. В воскресенье сначала решили было никуда не идти и играли в лото, но потом Маша спохватилась и выгнала Славу с Егоркой из дома для того, чтобы сделать уборку и постирать. Они погуляли там и сям, похлюпали первым жидким снегом под ногами, зашли в магазин и через пару часов вернулись домой. Маша уже полоскала бельё.

– Мы есть хотим, – с порога заявил Егорка.

– Ты оставь бельё, я потом выжму, – добавил Слава. Неспешно поужинали и Егорка убежал к Петровичу посмотреть телевизор, пока взрослые будут возиться с бельём – делать ему там нечего, а наблюдать за всем этим не больно то и интересно. Слава работал со знанием дела – отжимал быстро, ловко перекидывая на предплечье отжатые части простыней и штор. Заметив, что Маша за ним наблюдает, подмигнул:

– А ещё я и на машинке вышивать умею!

– Вот уж не думала, что ты и в стирке спец.

– А как ты думала, я живу? Приходящая прачка мне бельё стирает? Сам, всё сам – и не хотел, да научился!

– А я как-то и не подумала, как ты живёшь… А как ты живёшь, Слава?

– Нормально живу. В общежитии офицерского состава – я же холостяк, и квартиры мне не положено. Весело, в общем.

Слава неожиданно выпрямился и опустил руки. С по-луотжатой наволочки на пол потекла тонкая струйка воды.

– Теперь-то не весело будет, Маша. Что-то сейчас вот только дошло.

И он посмотрел на неё, и она подумала, что нужно его как-то подбодрить, что ли, поддержать, но как – не понимала и, мало того, что не понимала, но неожиданно и сама почувствовала укол тоски, которой ещё не было и быть не могло, но которая напомнила, – здесь, мол, я, всё нормально Маша, просто жду и слёзы, которых ещё не было тоже, но вот они точно зарождались сейчас где-то внутри.

– А я ведь влюбилась, Слава… – сказала Маша и испугавшись, что сказала это вслух, ойкнула и сделала шаг назад.

Слава застыл и даже открыл рот, а потом взял Машу за руку, притянул к себе, бросил мокрую наволочку на пол и, обняв, поцеловал. Халат на спине сразу намок от его руки. Ну и ладно, думала Маша, зато можно будет потом сказать, что дрожала я именно от этого и наволочка упала прямо на ноги и, боже, у меня полные тапки воды! Кому сказать? Но Маша боялась упустить эту мысль и держалась за неё, чтоб совсем не поплыть, а целовался он хорошо….Ну было хорошо и наверняка же от этого.

Губы её были мягкими и тёплыми, и Слава целовал их и целовал – сначала осторожно, а потом, когда она начала отвечать ему, увлёкся и даже, сразу не поняв, один раз её слегка укусил.

– А ты чего тогда застыл в ванной? – спросила Маша ночью, лёжа в средней комнате на Славиной груди.

– Когда?

– Ну… когда я сказала это…

– Что это?

– Что люблю тебя.

– Слушай, растерялся. Так неудобно стало, я же мужик, вроде как, первый должен сказать и планировал, да, а тут… так неожиданно… А потом как-то повода не было, ну знаешь, вот мы целуемся и так не хочется останавливаться и словами всё это пугать, а потом затмение какое-то, и уже ужинаем сидим, и как вот – ты говоришь, Слава, передай соль, а я говорю, держи Маша, я тебя люблю? И, кроме того, время-то упущено, надо же как-то всё это построить так, чтобы торжественно, что ли, или, не знаю, запомнилось потом тебе, понимаешь?

– Понимаю. А ты любишь меня?

– Да.

– Ну скажи просто так, а потом, как случай подвернётся, скажешь торжественно.

– Я люблю тебя, Маша.

– Жаль, что тебе надо уезжать, Слава. Я так не хочу.

– Я писать тебе буду, и ты мне пиши, а потом я прилечу к Новому году на пару дней, договорюсь там и потом опять будем писать, у меня выход в море после будет, месяца на три – вот тут ты должна будешь перетерпеть, а потом снова отпуск, мы поженимся, и вы со мной поедете. Поедете же?

– Погодите, Вячеслав, – Маша привстала на локте и посмотрела на него сверху вниз, – так вы меня сейчас замуж позвали? В такой вот мало торжественной обстановке? Без коленей и цветов?

– На колени-то я могу встать, – Слава дёрнулся было, но Маша его не пустила, – с цветами-то вот, конечно, загвоздка. Пойдёшь за меня замуж? А цветы я потом донесу, ты не беспокойся…

– Да, именно о цветах я больше всего и беспокоюсь. Как вы проницательны, Вячеслав, просто спасу от вас нет!

– Так пойдёшь?

Маша вздохнула и легла обратно.

– Не знаю, я девушка порядочная, должна же подумать.

– Логично.

Помолчали пару минут. На стене тикали часы, и где-то вдалеке были слышны гудки машин. Оба смотрели в окно, которое было чернее стен и их отражения, призрачные и с размытыми контурами, лежали там и смотрели на них в ответ.

– Ну как, подумала?

– Подумала.

– И каким будет твой положительный ответ?

– Положительным.

– В смысле, да?

– А это для тебя положительный ответ?

– Да.

– Точно?

– Точнее не бывает. А что за вопросы?

– Слава, ну мало ли, может, ты из приличия предлагаешь, знаешь, а сам не дышишь, и отказа моего ждёшь, и думаешь: хоть бы, хоть бы сказала «нет».

– Повезло тебе, Маша, что я обижаться не умею.

Везучая ты.

– А так бы что?

– Обиделся бы. Что.

– И замуж бы не стал больше звать?

– Стал бы. Но обиженно.

– Я как-то без боя сдаюсь, вроде бы? Нет? Я не должна поломаться как-то или что там ещё принято в таких случаях?

– Не-е-ет, что ты. Это – пережитки прошлого.

– Ну тогда я согласна. А мы сможем? Я в том смысле… Как ты думаешь, у нас получится?

– Конечно, Маша, получится. Ты в надёжных руках и никуда из них не денешься!

– Убери руку с моей задницы.

– В смысле?

– В смысле щекотно, я сейчас смеяться начну и Петровича разбудим.

– Ага, – сказал Петрович из-за стенки, – именно смехом-то вы меня и разбудите!

Ушёл Слава под утро, к открытию метро, когда Маша засобиралась к Егорке – им не хотелось явно показывать, что Слава ночевал тут. Правда далеко он не ушёл и через час вернулся (для Егорки просто пришёл), чтоб проводить их в садик и на работу. Остальные дни были ли, не были, но промелькнули, как один миг, и в первый раз они расстались надолго.

– …и вот я думаю: раз на «Лебедином озере» она явно засыпает, хоть спички в глаза ей вставь, а то перед людьми неудобно, а если и не спит, то с таким видом сидит, ну только что семечки не щёлкает, – то опера, очевидно, не вариант. А свожу-ка я её на спектакль. Смотрю, значит, афиши и – опа, в Малом драматическом дают «Пиковую даму»! Ха, думаю, ну Пушкин, ну сукин ты сын, – опять приходишь на помощь жаждущим женских ласк особям, типа нас с тобой! Беру билеты – идём. Там я монокль ей, программку, все дела, в антракте – буфет, эклеры, ей – шампанского, себе – «араратика». Вот он, горжусь собой, каков я прынц прямо, – женщине перед спариванием культурный уровень поднимаю, предварительно ласкаю её балетом и классикой, а не тупо по ресторанам! И вот. Дело за середину, смотрю: как-то нервничает она, елозит по креслу. Что, шепчу, мон амур, вас так тревожит, смею ли я спросить? А она мне: больно уж за Германна волнуюсь, повезёт ли ему? В смысле, говорю, как это? Я, понимаешь, что думаю за тонкие материи такие, как это … ну… не может же она не знать вот этой вот истории? Ну кто не знает, чем там всё закончилось? Ну серьёзно? Белого медведя на полюсе спроси – и тот ответит, чем всё кончится! А она, говорит, да как же вам не интересно, чем там всё кончится! Экий вы, добавляет, бесчувственный человек! И тут я, Слава, понимаю, что вот и сиськи у неё с мою голову размером каждая, и вот бёдра там, и глаза с вот такими ресницами, и ланиты, и коса до жопы, и чем там они ещё нас привлекают, а всё тает в моих глазах и какой-то дымкой отчаяния покрывается! Ну вот как её это… того? А? А поговорить потом? Или что, бежать сразу после спаривания? Аллё, Славик, да ты слушаешь ли меня?

Недавно проехали Свирь, и за окном мелькала уже Карелия. Поезд шёл быстро и чем дальше уходил от Ленинграда, тем больше снега было за окном. Деревьев уже не было так жалко – они стояли не голые, унылые и застывшие от холода, беспомощные и никому не нужные, а, как степенные матроны, укутавшиеся в толстые снежные шали, просто отдыхали до весны. В купе они были вдвоём и млели от жары, глядя на царство зимы и не видя, а только чувствуя холод. И чем было ещё заниматься, как не рассказывать? Но Слава сидел напротив Миши, смотрел в окно на мелькающие километры, и чем дальше, тем больше тух.

– Чайку, молодые люди? – в купе заглянула проводница. – Или, может, покрепче чего?

Вагон ехал полупустой, и проводница откровенно скучала. Не сказать, что пожилая, но в годах и, видимо, давно в проводницах. Может (кто её знает), на что-то и рассчитывала, но Слава с Мишей – точно нет. Особенно Слава.

– Спасибо, мадам, вы так любезны, что хочется попросить у вас книгу для отзывов и похвалить вас в ней, непременно стихами!

– Ой, ну вас! Вам лишь бы смущать бедную женщину! Так нести чай или как?

– А несите! Гулять так гулять! Только вот эти вот стаканчики заберите сразу, благодарю! Слава, так что – слушаешь?

– Слушаю, Миша, слушаю. Но не сказать, что вот прямо слышу, – Слава хмыкнул, вроде как засмеяться хотел, да не вышло.

– А вот провожала тебя с ребёнком – это Маша твоя и есть?

– Нет, это её двоюродная тётя из Саранска приехала, чтоб меня проводить! Миша, ну честное слово!

– Да ты не возбуждайся, друг, я же так, для перевода разговора в нужное тебе русло. Связки леплю. Слушай, ну красивая, да. Плакала прямо, я видел, когда отъезжали. Любовь прямо у вас?

– Жениться буду, Миша.

– Жениться? Жениться – дело хорошее. А что? А чего бы и не жениться! Род надо же продолжать? Надо! Опять же в гнезде твоём уют кто тебе наведёт, если не жена? Опять я? Свидетелем-то меня хоть возьмёшь?

– Да какая разница? Если хочешь…

– Та-а-ак. Так, так, так, – Миша подсел к Славе и обнял его за плечи, – друг, не кисни! Я вот вижу прямо, как ты на глазах меньше становишься, дышишь… дышишь даже не так. Тоска?

– Тоска, Мишка, она самая. Как пережить это? Напьёмся?

– Можем и напиться, но я, брат, вот что тебе скажу – потом ещё хуже будет. Тоска – дело тонкое, и подход к ней нужен соответствующий, аккуратный. Слушай сюда, дядя Миша тебя сейчас научит. Тоска, Слава, так просто не отступит, чем ты её не заливай. Вот тут вот (и Миша похлопал Славу по груди) жить теперь будет, так что выход у тебя один – привыкай. Вот здесь вот она у тебя рану сделает, на душе, прямо и в неё влезет и вот, когда влезет, сильно грызть перестанет и начнёт так только – зудеть, раздражать будет, но привыкнешь. Потом уж можно и напиваться, а до тех пор – терпи.

– Тяжело, Миша, непривычно даже. И не первый раз влюбился ведь, а вот тяжело так ни разу и не было.

– Ну чем тебе помочь, друг?

– Ничем мне, друг, уже не помочь. Эх, когда вот, думал я раньше, любовь придёт, вот это вот «чего же боле», а тут пришло и, Миша, хоть волком вой!

– А ты и повой, чего – Карелия же: где выть-то, как не тут? Смотри вон, смотри – два часа едем и лес один непролазный, а тут, на тебе, два домика стоят! Как они живут-то в них, Слава, ты думал когда-нибудь? У них что, хлеб на деревьях растёт и зубы никогда не болят? И ты думаешь, что они никогда не воют? Да ладно ещё тут, – тут хоть пахнет ещё цивилизацией, а у нас? А у нас-то как они живут и, главное, зачем? А ты говоришь – любовь! Да на фоне такой вечной безнадёги – что твоя любовь, как не комариный писк!

– Ваш чай, молодые люди!

– Быстро вы!

– Стараемся! Сервис же!

– Это был сарказм, женщина! Когда у нас там Петрозаводск, не подскажете?

На вокзале в Петрозаводске Слава с Мишей побежали в буфет – еды с собой Мишина мама вручила полчемодана, но курицы и варёных яиц не хотелось, а хотелось чего-то для души, пива, что ли, или мороженого – поэтому решили сбегать и посмотреть что там к чему.

– Не бузят? – спросила у проводницы её коллега по соседнему, плацкартному, вагону, очевидно любуясь двумя статными офицерами.

– Что ты! Только чай дуют и умные беседы ведут! Даже не пристают.

– А к кому им приставать-то?

– Ой, да иди ты!

– Да что ты, обиделась, что ли?

– Да больно важная ты шишка, чтоб на тебя ещё и обижаться!

– Ну так обиделась?

– Да.

– Ну прости, подруга, с языка сорвалось, уж больно ты важная стоишь, как хозяйка с Медной горы, а не проводница. Захотелось тебя к нам, простым смертным обратно вернуть.

– Привет королевишнам! – мимо прошёл путейный рабочий с молотком. Рабочий был чёрный, как трубочист, дымил «беломориной» в углу рта, шёл вразвалочку, как матрос, и одновременно шаркал ногами, будто шёл на лыжах.

– Хоть кто-то королевишнами ещё называет, да, подруга? Да не дуйся ты, прям обиделась она!

– Да не дуюсь. Так, накатило. Что, хлопнем, как отъедем в царство вечной мерзлоты?

– А то! Кто мы такие, чтоб традиции нарушать. У меня два армянина едут, всё на коньяк зовут, так я с ними и приду. О, глянь, твои офицерики обратно бегут, с мороженым. Детский сад, честное слово.

– Слушай, а у вас было хоть? – Миша доел мороженое первым.

– Что было?

– Ну… ты понимаешь… это самое…

– Это самое – что?

– Ну вот это вот, то самое то!

– Миша, я тут слёзы лью про свою любовь, а ты всё об одном!

– Да как об одном-то? Я же и про любовь спросил и про свадьбу. Это так, ну просто…

– Миша, ну вот всё у тебя к одному сводится! У нас всё не так, как у тебя, понимаешь?

– Нет. Слушай, ну у тебя же нет никого ближе меня. До тошноты вот ты же мне близок, и живём мы вместе, и на лодке, и в общаге, в баню там ходим, из одной кастрюли едим, я для тебя что хошь вот – про всех своих рассказываю…

– Она не такая, Миша!

– А какая? Поперёк у неё? Или ты не проверял? Ну так и скажи, я же что – я же ничего, я вот тоже, знаешь, может, Машу себе такую ищу и каждая из моих может ей оказаться. Мы как сапёры с тобой – неизвестно на каком шаге подорвёмся, просто я более везучий… Ну или ты. Тут сразу и не поймёшь!

– Да ну тебя.

– Дурак, ещё ты забыл добавить.

– Я этого не говорил.

– Ну так было?

– Отстань.

– Не было, значит. Понятно.

– Что тебе понятно, Миша? Такой ты знаток, по «было – не было» определяешь, можно подумать. Эксперт.

– Да если бы, Слава, если бы. Может просто завидую тебе – не думал об этом?

Первой от Славы пришла телеграмма.

– Пляши, Машка! – встретил их с Егоркой вечером Петрович.