Дом за поселком (сборник) Токарева Виктория
– Пошел ты на хер, – сказал Ганди и положил трубку.
– Извинился, называется, – отреагировала Лиля.
– А что, я не прав? Нельзя сказать то, что я думаю?
– Можно, но не при всех.
Ганди расстроился. Он был хорошо воспитан и понимал, что унизить человека прилюдно – неприемлемо. Однако пьяный не ведает, что творит. Мозги отравлены.
Ганди мучился угрызениями совести после каждого запоя и каждого безобразия. Но постепенно привык. Как говорится, человек не собака, ко всему привыкает. Человек должен как-то выживать. Выживать – значит, быть правым. Кто не прав – тому нет места среди равных. Ганди постепенно нащупал удобную позицию. Позиция была такова: ну и что? Обидел человека – ну и что? Никто не умер. Все живы.
Заснул лицом в салате – ну и что? Проснулся же в конце концов, умылся. Кому-то это не нравится. Ну и что? Надо быть шире. Жизнь многообразна.
Лиля прощала ему все. Ганди – Моцарт. Кто сейчас помнит недостатки Моцарта? Может, он тоже пил и мочился мимо унитаза… Главное же не это, а его Реквием. Главное – то, что остается после человека.
Время смоет всех, до одного. А Реквием будет звучать всегда и сотрясать душу до основания.
В выходные дни Лиля и Ромочка брали дочку и ездили к его родителям. Там их кормили, любили. Было тепло и определенно.
Лиля скучала, пережидала. Ее жизнь питалась совершенно другими впечатлениями. Но во время этих визитов ее нервы переставали звенеть от напряжения. Как будто она спряталась в окоп во время перестрелки. Хорошо. Не убьют. Еще можно пожить.
Дочка каталась из рук в руки, от отца к бабушке, потом к дедушке, и везде ей было весело и защищенно.
Лиля догадывалась задним умом: любовь – это не только страсть. Это еще и ответственность за другого. А какая ответственность у Ганди за чужую дочку? Он зависит только от водки. Значит, Лиля будет зависеть от его зависимости.
Ромочка был грустен. И молчал. Лиля тоже не выясняла отношений. А что говорить? Выбора не было. Ей предложения не делали. Замуж не звали. Разлюбить она не могла.
Ганди приступил к своему долгожданному фильму. Пригласил Лилю в соавторы. Льдины под ногами медленно, но верно начали съезжаться. Лиля боялась поверить в свое счастье.
Ганди уже не мог обходиться без Лили. Она не выходила у него из головы.
Свою жену Валю он стал называть «Лиля». Валя злилась и спрашивала:
– Ты что, влюбился?
– Пройдет, наверное, – неопределенно отвечал Ганди.
Он боялся, что это пройдет. И его пугала перемена участи. Разрушить легко – а дальше что?
Стали встречаться помимо работы. Однажды договорились встретиться возле памятника знаменитому поэту.
Лиля приехала на Пушкинскую площадь и ждала возле памятника Пушкину. Она очень удивилась тому, что Ганди опаздывает. Он никогда не опаздывал. Для него это было принципиально. Точность – вежливость не только королей, но и всех воспитанных людей, уважающих чужое время.
Ганди тем временем ждал Лилю возле памятника Маяковскому. Они, видимо, не уточнили место свидания, или кто-то из них перепутал.
Ганди стоял час. Он не верил, что Лиля может не прийти. Это совершенно невозможно. А вдруг возможно? Кто он и кто она? Она – талантливая, молодая, полноценная. А он – бракованный, бесперспективный мужик. Владеет профессией, но жизнь – больше чем профессия. Профессия – составная часть жизни.
Однажды в хорошую минуту Лиля сказала ему:
– Ты – моя родниковая водичка.
– Я твое пиво прокисшее, – ответил Ганди.
Она засмеялась, решила, что он шутит. А он не шутил.
Стоя у памятника, Лиля решила, что Ганди попал в аварию. Только в этом случае он мог не появиться. Она поехала домой и, стоя перед дверью своей квартиры, услышала беспрерывные телефонные звонки. И поняла: это он. Узнала его по звонкам.
Когда любишь, по-другому ходишь, полметра над землей, паришь. По-другому смотришь, по-другому видишь. Другая химия.
Однажды гуляли по арбатским переулкам, зашли в кафе. Хотелось есть.
Заказали плов. Им подали заказ. Плов невозможно было взять в рот. Очевидно, что плов был приготовлен месяц назад, и, чтобы не испортился, повар насыпал в него пачку крупной соли.
Лиля и Ганди в растерянности сидели над тарелками.
Официант узнал Ганди, помчался к заведующему. Доложил, что в зале уважаемое лицо. Назвал фамилию. Заведующий тут же приказал подать деликатес: бараньи яйца. Это блюдо предназначалось для гостей класса «А».
Официант вынес и поставил перед Ганди и Лилей нечто непонятное, горячее, благоухающее кавказскими травами.
Ганди и раньше ел бараньи яйца, а Лиля в первый раз. Ни на что не похоже, но очень вкусно.
Деньги официант не взял. Заведующий вышел в зал, поприветствовал Ганди лично.
Лиля стояла рядом, исполненная гордости. В памяти невольно всплывал великолепный Шурик, который хлопнул перед ее носом дверью, отсекая себя и свой мир, искрящийся золотом. А Лиля осталась тогда на темной лестнице, пахнущей мочой.
А сейчас она на сцене, на возвышении, и ее возвышают. И это только начало.
Работать отправились в Сочи. Решили совместить полезное с приятным. Жена Валя не скандалила. Единственное, попросила мужа: «Гена, живи как хочешь, только не разводись».
Ганди промолчал. Принял к сведению, но ничего не обещал. Любовь – штука жестокая и беспощадная. Она никого и ничего не учитывает.
Ожидая посадки, взяли кофе с булочкой. Стояли за столиком друг против друга. Лиля смотрела на Ганди и слепла. Глаза жгло от его красоты. Невысокий, слегка рябой, с фигурой, как у кота, которого поставили на задние лапы. Казалось бы, ничего особенного. Но как прекрасен, как уникален ее Моцарт. Вот он – ее суженый, посланный судьбой. Суженый – от слова «судьба».
Самолет стал набирать высоту. Под ногами ощущалась пустота, пропасть. Лиля вцепилась в руку Ганди. Страшно. Говорят, взлеты и посадки особенно опасны. Но вот самолет спружинил, как будто под крылья подложили воздушные подушки. Все. Теперь не упадет.
Впереди солнце и свобода.
Лето в самом начале, и южное солнце не мучило.
Лиля и Ганди работали через пень-колоду. Вседозволенность отвлекала.
Потом, через много лет, когда активная фаза жизни останется позади, станет ясно, что эти дни – самые счастливые в их долгой и разнообразной жизни.
Вечером ходили в прибрежный ресторан. Ели перепелок. Играл маленький оркестр. Посетители танцевали. И среди танцующих – молодой парень в ковбойской шляпе, надвинутой на брови. Он двигался дурашливо, очень талантливо.
Солистка оркестра – девушка, совершенно не похожая на солистку, скорее, старшая школьница из хорошей семьи. Девушка пела прозрачным голосом, парень танцевал, и ото всего веяло молодостью и чистотой.
У Ганди бархатные глаза. Не черные, нет. Глубокий коричневый цвет. В глазах затаенный огонь. Это – гениальность плюс мужская энергия, и весь воздух пропитан этой энергией. Счастье.
Составные счастья: лицо напротив и покой. Покой – это когда больше ничего не хочешь, кроме того, что есть. Так есть и так будет. Сейчас и навсегда.
Покой довольно скоро растаял, потому что явился запой. Явился не запылился.
Ганди пил всю ночь с перерывами на сон. Вернее, на отключку. Выпьет и проваливается.
Так продолжалось до утра.
Утром он обнаружил, что спиртное кончилось, и собрался в магазин. Лиля не задерживала. Это бесполезно. Она могла бы пойти с ним вместе, но эта экскурсия была ей отвратительна.
Очередь из алкоголиков напоминала стадо крыс: все нацеленные, молчаливые и в сером.
Ганди ушел самостоятельно и довольно скоро вернулся. Не один, а в компании. Рядом с ним – здоровый маргинал в суконном берете. Он обнимал трехлитровую банку с солеными огурцами, прижав ее к животу.
Ганди вынул из портфеля три бутылки водки и пакет арахиса.
Лиле стало ясно: Ганди познакомился с мужиком в очереди и пригласил с собой, чтобы не пить в одиночку. Для компании.
Они сели друг против друга за журнальный столик. Открыли банку с огурцами. Приготовили стаканы.
Нужен был тост. Ганди взял слово. Он говорил хорошо и интересно. Тема – вполне философская: о смысле жизни, о задачах природы. О том, куда девается сознание после смерти и зачем вообще нужна смерть. В основном для того, чтобы освободить поляну для следующих поколений. Ад – это муки совести. А рай – это полная гармония с собой. Легче всего добиться гармонии верующему человеку. Вера нужна не для того света, а для этого.
Маргинал слушал внимательно, подавшись вперед. Похоже, что он никогда раньше не беседовал с таким образованным и интересным человеком.
Выпили по стакану.
Далее тост взял маргинал. Он сказал, что его зовут Валик, что он вор с вкраплениями мокрухи. Поведал, что ему тридцать лет, из которых десять он провел на зоне. Неделю назад вышел из тюрьмы. Не работает и не будет. Настоящий вор никогда не опустится до работы.
– А кормить кто будет? – спросил Ганди.
– Так украду, – объяснил Валик.
Выпили еще по стакану. Беседа продолжалась.
Лиля не слушала, с отвращением смотрела на Валика. Он был весь грязный, засаленный, тупой, но изначально красивый, с синими глазами и тонким сухим ртом. Если бы его отмыть и одеть… нет, ничего бы не вышло. Все равно зверь – грязный, вонючий и беспощадный. Как медведь после спячки. Что он делает в их номере? Как получилось, что Ганди его притащил? Совсем отшибло мозги.
Лиля злилась, но не знала что делать. Маргинал – гость Ганди и находился под его защитой.
Это гостеприимство продолжалось недолго. Ганди заснул, сидя в кресле, уронив голову на грудь.
Маргинал держался. Скорее всего, он не был алкоголик. Просто пьянь и рвань.
Лишившись компании, Валик стал пить один. Он налил себе стакан. Опрокинул в рот. И наполнил следующий.
Лиля стояла против него и смотрела с отвращением.
– Вон отсюда! – приказала Лиля.
Валик тупо уставился на нее.
– Вон, тебе говорят!
Валик стал медленно приподниматься с кресла, не сводя с нее своих преступных глаз.
Лиля испугалась, попятилась к двери.
Валик встал и медленно двинулся на нее упругими кошачьими шагами. Лиля поняла, что сейчас произойдет насилие с вкраплением мокрухи. Уголовников тянет на преступление. Преступление – своего рода наркотик. Хочется еще и еще.
Лиля выскочила за дверь и побежала по коридору гостиницы. Коридор был длинный. Она слышала за собой тяжелый топот тридцатилетнего уголовника.
Лиля выскочила на улицу. Помчалась вокруг гостиницы. Валик был спортивнее, чем она. Легко догнал, потянул к гостиничному корпусу – там росли густые кусты и люди не ходили. Валик сделал подсечку под ноги. Лиля упала. Хотела заорать, но он стянул с головы свой суконный берет и стал засовывать ей в рот.
Лиля завозила ногами по земле. Из ее глотки выхлестнулся задавленный крик.
– Что-то здесь происходит… – донеслось с дороги.
Валик выпрямился и побежал прочь. Он убегал, как зверь, широкими прыжками. Он и был зверь.
Лиля поднялась. Возле нее стоял крепкий спортивный парень. Это он спугнул Валика. Парень с удивлением смотрел на Лилю с заткнутым ртом.
Лиля вытащила изо рта берет, откинула в сторону. Ей стало плохо. Она отвернулась к стене, и ее стошнило. Буквально вывернуло.
Спортивный парень не уходил.
– Спасибо, – сказала Лиля. – Все в порядке.
– Давайте я вас провожу, – предложил парень.
– Нет. Мне близко. Не надо.
Лиля направилась в гостиницу и остановилась. А вдруг Валик вернется? Он ведь запомнил номер. В номере еще осталась водка и огурцы. Что же делать? Лиля стояла в нерешительности. Ее рот был мокрым, она вытерла губы подолом платья. Увидела себя со стороны: лохматая, заблеванная, как уличная девка. Она боится идти в номер и боится стоять на улице. Остается только провалиться сквозь землю. Как могло случиться, что она, такая тонкая, такая бесценная, дочка своей мамы и мама своей дочки, – как она оказалась в чужом городе, в гостинице, похожей на вокзал, едва не изнасилованная уголовником? А ведь у него мог быть туберкулез и сифилис. Тюрьма – не партийный санаторий. Они там все инфицированные…
Как могло случиться такое? Это плата за успех. Но что за успех? Бараньи яйца плюс три секунды на экране. Три секунды будет стоять ее фамилия. И это все. Никто даже не прочитает, а если и прочитают – не запомнят. Знают артистов, а сценаристов не знает никто. Сценарист остается за кадром.
Плата за любовь? Но что это за любовь, когда мужчина не отвечает за свою женщину? И даже наоборот – подставляет ее. А их отношения – сплошная подстава.
Ганди – уникален. Это правда. Но и ее жизнь – тоже уникальна. У Ганди мозги отравлены алкоголем. Но у нее, у Лили, мозги на месте. И если за нее никто не отвечает, значит, она сама должна отвечать за себя.
Дежурная сопроводила Лилю, открыла дверь своим ключом. Они обе замерли на пороге. В номере был беспорядок, который не назовешь беспорядком. Тяжелый бардак, тяжелый специфический запах, – запах утраченных иллюзий. И на самом дне этих иллюзий сидел несчастный Ганди, он же Гена Курочкин, отключенный от действительности. Ему было все равно. А когда очнется – не вспомнит. А если вспомнит, подумает: «Ну и что?»
Ночным рейсом Лиля прилетела в Москву. Открыла дверь своим ключом. Все спали, каждый на своем месте.
Лиля пошла на кухню, чтобы не топать. Поставила чайник.
В окне висела луна, похожая на череп. Кратеры напоминали углубления для глаз.
Что такое Луна? Пустая планета без воздуха. Только пыль. Жить на ней нельзя. Зачем она нужна вообще? А оказывается, нужна. Согласно закону гравитации, Луна удерживает Землю на своей оси. Если Луну выщипнуть с неба, то Земля сорвется с оси и полетит в тартарары. А пока Луна на месте, то и Земля на месте.
Так и Ромочка. Какой от него толк? Фильмов не ставит, денег не зарабатывает, анекдотов не рассказывает. Просто любит. А это и есть закон гравитации. Без него Лиля полетела бы в тартарары. А с ним – все на своем месте и все при ней: дом, семья, профессия. Можно жить дальше.
Лиля хотела бы на елку влезть и зад не ободрать. Но так не получается. Надо понять, что дороже: зад или высота?
Лиля выпила чай и пошла спать. Легла в своей комнате, чтобы никого не будить. Луна и тут подглядывала за Лилей своим черепом, но было не страшно.
Колышется легкая занавеска. Ничего, что напоминало бы о прошлом: ни Валика, ни гостиничного номера, ни шелухи от арахиса. Ничего и никого. А было ли все это?
Лиля как будто пребывала в отключке, а теперь очнулась и ничего не помнит: что было, чего не было… Что-то было, конечно… Ну и что?
Дом Павла Антокольского
Рядом со мной через забор стоит дом поэта Павла Антокольского. Он ушел из жизни в 1978 году. Я его помню живым и старым. Я встречала его в Доме литераторов в Дубовом зале, где собирались советские писатели, пировали, общались, искали истину в вине.
Сейчас все помещения превращены в частные кафе и рестораны. Дубовый зал принадлежит какому-то богатею. Человеку со средним достатком туда не сунуться. Дом литераторов перестал существовать исключительно для писателей. Кто может заплатить, тот и приходит, и рассаживается. Были бы деньги. Тоска.
Я вспоминаю прежний Дубовый зал, наполненный яркими, нетрезвыми творцами.
Писатели-деревенщики: Носов, Астафьев, Белов и другие. Городские писатели: Трифонов, Нагибин, Катаев, Антонов – они пишут городскую интеллектуальную прозу, в отличие от деревенщиков, которые стонут по утраченной деревне.
В углу под лестницей за уютным столиком сидит восьмидесятилетний Павел Антокольский – маленький, сухой, смуглая лысина, вытаращенные глаза. Он похож на сумасшедшего муравья. В нем полно энергии, любопытства к жизни. Вокруг молодые поэтессы. Кипит обоюдный интерес, отнюдь не платонический.
Павел Григорьевич не сумел состариться. Энергии на две, а то и на три жизни.
На дворе стоял 1975 год. Жизни Павлу Григорьевичу оставалось на три года. Я застала его финал. А ведь было и начало…
Павел Антокольский родился в Петербурге в семье помощника присяжного поверенного. Его отец Григорий Моисеевич работал в частных фирмах, позже служил в советских учреждениях. Семья жила в городе Вильно, а в 1904 году переехала в Москву.
Павел учился на юридическом факультете МГУ, но не закончил. Его потянуло в искусство. Зов судьбы был мощным.
Печататься начал в 1918 году. В 1919 году стал работать режиссером в драматической студии под руководством Вахтангова. Там он застрял на пятнадцать лет и много сделал для студии. Пробовал даже стать актером, но актер из него не получился. Он излишне старался, переигрывал, лез из кожи вон. Как говорят поляки, «цо занадто, то не здрово». «Что слишком, то не хорошо». Павлик не стал настаивать на актерстве, ушел в литературный рукав своего таланта: написал три пьесы для студии, сделал инсценировку романа Герберта Уэллса «Когда спящий проснется».
В студии Вахтангова Павел знакомится со своей первой женой Натальей Щегловой.
Наталья Николаевна – из богатой помещичьей семьи. Имение Щегловых под названием Ключищи находилось под Нижним Новгородом. Революция разорила Щегловых. В имении стало неуютно. Юная Наташа устремилась в Москву. Ее тоже потянуло в искусство.
У Наташи рано прорезались математические способности, но она их игнорировала. Ей хотелось творчества и аплодисментов. Она отправилась в студию Вахтангова.
Вот как вспоминает об этом периоде сама Наталья Щеглова…
«Помню, как я первый раз пришла в студию. Она помещалась на Остоженке в небольшом двухэтажном особняке. Он и теперь стоит. От входной двери на второй этаж тянулся шнурок, и, когда в дверь звонили, кто-нибудь из студийцев наверху тянул за этот шнурок, и дверь как бы сама собой открывалась. Но в этот день что-то заело, замок не сработал, и я услышала быстрые-быстрые шаги сверху вниз по лестнице. Дверь открылась, и я увидела перед собой юношу, почти мальчика, маленького роста, с горящими, какими-то жадными глазами. Это был Павлик Антокольский. Он ввел меня в студию, со всеми познакомил, а потом стал показывать помещение с таким восторгом, как будто это царские хоромы, хотя там была всего одна комната метров тридцати. Часть комнаты отгорожена для сцены. Все.
Мы как-то сразу с ним подружились, а уже через три недели он предложил мне руку и сердце. Но я тогда не хотела и думать о замужестве. Ни за что! Никаких детей! Хотела быть только артисткой. И мы продолжали с ним просто дружить. А он был такой очаровательный, с ним нельзя было не дружить. Внешне рядом с красавцем Юрой Завадским он, конечно, проигрывал. Но обаяние было такое, что не замечались его недостатки. Его все любили».
Воспоминания записала замечательная писательница Анна Масс, соседка Антокольского.
Юрий Завадский как-то сказал о себе: «Когда я постарею, то стану лысый, с круглым бабьим лицом». Именно так и оказалось. Мое поколение не помнит Завадского молодым, а именно лысым, с круглым бабьим лицом. И немножко непонятно – почему в него, молодого, так влюблялись женщины, включая Марину Цветаеву.
Наташа Щеглова оказалась влюбчивой. Она влюблялась, и в нее соответственно. Однажды после какой-то вечеринки в студии за ней увязался сын Станиславского Игорь Алексеев. Наташа не могла от него отделаться. Игорь остался ночевать в доме Наташи, не пришел домой. У Станиславских паника. Ребенок исчез. Кончилось тем, что Вахтангов объявил Щегловой письменный выговор за нарушение этики. Наташа была совершенно ни при чем. Никакой этики она не нарушала. Спала совершенно автономно. И даже не знала, что Игорь у нее остался и где-то завалился спать, возможно, в чулане.
Тем не менее с Игорем она подружилась, бывала в доме у Станиславских.
Однажды Наташа воочию увидела театрального реформатора. Константин Сергеевич налил себе чай в стакан, положил сахар и стал размешивать ложечкой. И очень долго не пил. Просто сидел и размешивал. И это все. Вот и все воспоминания о выдающемся человеке: она ждет глотка, а он сидит и размешивает, и ложечка ударяется о стенки стакана.
Наташа Щеглова, Юрий Завадский и Павлик Антокольский чудно дружили. Павлик читал свои стихи, Наташа искренне восхищалась. Ничто не нарушало равновесия отношений. Как вдруг… Появился Володя Алексеев. Он был просто однофамилец с Игорем. Никакого отношения к Станиславским не имел. Это было не важно – чей он родственник. Важно то, что у Наташи снесло крышу, как сейчас говорят. У них с Володей начался настоящий роман. Да и пора. Возраст любви.
На Рождество Наташа пригласила Володю и Павлика в свое имение Ключищи. Володя был прекрасен, глаз не оторвать. Блондин с серыми глазами. Павлик рядом с ним терялся, как домашний кот рядом с уссурийским тигром.
Они часто сидели втроем перед камином. Павлик – справа, Володя – слева. Наташа в центре. Оба претендовали на внимание Наташи, но у Павлика не было ни единого шанса. Все внимание Наташи принадлежало Володе.
Вернулись в Москву. Володя сделал Наташе предложение. Наташа раскрыла рот, чтобы сказать «да», но в это время позвонили в дверь. Володя вышел. Его долго не было, а когда он вернулся, Наташа поняла по его лицу: что-то случилось.
Володя сказал:
– Наташа, извините меня, я должен сейчас же уехать.
Он уехал. И с концами. Больше его Наташа не видела никогда.
Что она могла думать? Его убили? Время было такое, что ничего нельзя исключить.
Второй вариант: он ее бросил. Стряхнул с руки, как перчатку. Думать так было невыносимо. Девичья гордость, тоска по любимому, разбитые мечты – все это разрывало сердце.
Переживать одной – тягостно вдвойне. А верный Павлик таскался за ней как хвостик. И однажды, в порыве признательности, Наташа произнесла:
– Павлик, давай поженимся.
Он ахнул, потом повернулся и убежал. Не мог справиться с волнением. Счастье буквально обрушилось на него и могло придавить до смерти.
На следующий день Наташу вызвала к себе мама Павлика. Ее звали Ольга Павловна. Она была большая, седая и величественная, как императрица. Рядом с ней сидел отец Павлика, тоже большой, толстый, корпулентный.
Ольга Павловна сказала:
– Наташа! В нашей семье все однолюбы. У вас, я слышала, было много романов. Наташа, Павлик так любит вас. Не погубите его!
Наташа выслушала и подумала: нет! Никогда она не изменит Павлику. И если вернется Володя, она этого Володю не захочет знать.
Назначили свадьбу. Свадьба была роскошной: пироги с кислой капустой из черной муки, селедочные хвосты, пшенная запеканка.
Жили в бедности, которую сейчас трудно себе представить. Отец Павлика был адвокат, но такой специалист, который не выиграл ни одного дела. Он брал только аванс, а потом все это как-то заминалось. В доме было пусто. Ни денег, ни еды.
Наташа спрашивала у свекрови:
– А что мы завтра будем есть?
– Будет день, будет пища, – неопределенно отвечала Ольга Павловна. Она и сама не знала: что они будут есть. Императрица, называется…
Павлик носил пальто своего отца, который был крупнее его в четыре раза. Пальто на красной подкладке. Эта подкладка просвечивала сквозь многочисленные дыры. Казалось, что просвечивает окровавленное тело.
Однажды Павлик заработал мешок картошки. Он раздобыл санки и приволок в дом этот мешок. При этом был горд, как добытчик, кормилец семьи. Настоящий мужчина. На другое утро обнаружилось, что под мешком лужа. Картошка оказалась мороженая. Она текла и воняла. Пришлось отдать весь мешок какому-то солдату, кормить лошадь. Но и лошадь не захотела есть.
Жили ужасающе бедно, но не замечали этого. Тогда все так жили, и ничего.
Однажды Павлик привез кусок замороженного мяса, а когда оно оттаяло, выяснилось, что мясо тухлое. Наташа решила его выкинуть, но Павлик не позволил. Он сказал: «Наделай котлет, я очень голодный». Наташа подчинилась и налепила кучу котлет. Павлик все их сожрал один, и с ним ничего не случилось. Молодой организм перемолол все.
Вскоре после свадьбы Наташа забеременела. Беременность протекала тяжело, но все имеет свой срок, начались схватки.
Этот судьбоносный момент подвиг Павлика на стихотворение.
- Не тьма за окном подымалась,
- не время над временем стлалось —
- Из мрака растущее тельце несли
- пеленать в паруса.
И так далее, в том же возвышенном духе.
У Наташи схватки участились. Необходимо было ехать в родильный дом, но Павлик сказал:
– Подожди, я должен сбегать в студию и прочитать эту оду Завадскому.
И убежал. Так что в клинику Наташу отвезли посторонние люди.
Наташа все прощала. Она понимала, что творчество – основной инстинкт Павлика, а все остальное вторично. Лично я считаю иначе, но речь не обо мне.
Родилась девочка, очень смешная, курносая. Павлик увидел ее и сказал:
– Это не ребенок, а какая-то кипса.
Так и стали называть девочку – Кипса. Прозвище закрепилось за ней, и никто уже не помнил, какое имя в документах.
В документах решили записать – Вероника. Наталье очень нравилось это редкое имя. Павлик пошел в загс, но по дороге забыл имя. Не возвращаться же обратно. Он дошел до загса и сказал, чтобы записали – Наталья. Так и стала его дочь Наталья Павловна, но это не имело никакого значения. Все равно она до конца дней оставалась Кипса. И эта кличка ей поразительно шла.
Материнское молоко было плохое в результате скудного питания. Кипса не наедалась и орала с утра до вечера изо дня в день. Холод в доме такой, что лопались струны рояля.
Павлик не переносил детского крика. Он мешал ему сосредоточиться. Не могло быть и речи, чтобы отец хоть пять минут подержал ребенка на руках или погулял с ним. Все ложилось на плечи бедной Наташи. Она не спала ночами и днем не могла отдохнуть. А Павлик пребывал в своих поэтических эмпиреях. Он был с ног до головы поэт. Работал запойно, и ему было совершенно все равно, что творится вокруг. Он шкафом отгородил себе место в общей комнате, получился закуток. А в закутке: стол, диван, над диваном его портрет работы Завадского. Он мог целыми днями не есть, ночами не спать. Весь уходил в свои строчки.
Не всякая жена выдержит такого мужа, но Наташе даже в голову не приходило попросить Павлика сходить в магазин или подмести пол. Все на ней. Бедная Наташа верила, что дочка подрастет и можно будет вернуться в студию и продолжить свою актерскую карьеру. Эта вера, как огонек в ночи, поддерживала и обнадеживала молодую измученную Наташу.
Кипсе исполнилось два года. Она начала ходить. Перестала орать беспрестанно. Стало значительно легче, и Наталья решила вернуться в театр.
Она принялась готовить пантомиму вместе с Рубеном Симоновым. Планировала показать ее Вахтангову.
Театр собирался в гастрольную поездку за границу: Берлин, Париж. Наталья надеялась поехать вместе со всеми. Это было вполне реально. Как вдруг… Это роковое «вдруг» вторгалось в ее жизнь в самые неподходящие моменты.
Оказалось, что она опять беременна. Это значило, что впереди роды, кормление и заточение в четырех стенах. И никакого театра, никаких гастролей, все радости жизни – мимо. Счастье утекало, как дым в трубу.
Наташа не хотела рожать, умоляла врачей сделать аборт, но время было упущено. Пришлось оставить ребенка.
Павлик уехал с театром без жены. Было бы странно, если бы он захотел разделить ее участь. Эгоцентризм талантливых людей не имеет предела. А может быть, талант ни при чем. Просто это характер Павлика, который ничего себе не запрещал. Этакий анфан террибль (ужасный ребенок).
Павлик уехал, оставив беременную плачущую жену. Но это не все. В поездке он позволил себе влюбиться в молодую прехорошенькую артистку Зою Бажанову. Ее только что приняли в театр. У Зои была особенность: разные глаза – один серый, другой карий. Оригинально.
Павлику поднадоела постоянно беременная и постоянно подавленная жена. Он кинулся в прозрачные воды новой любви.
«Ему всю жизнь были нужны впечатления, – вспоминает Наталья Николаевна. – Все время надо было быть в кого-то влюбленным. Что же делать? Он такой был…»
Я считаю: когда мужчина, будучи женатым, шарит глазами по сторонам, он обязательно кого-нибудь нашарит. Наталья Николаевна объясняла это поведение творческой натурой, а я называю это иначе: безответственность. Церковь предлагает в таких случаях воздержание. Но зачем воздерживаться, когда можно этого не делать? Вот Павлик и не делал. Шел на поводу у своих страстей.
Театр вернулся из поездки. Для Наташи начался кошмар. Зоя звонила по ночам, кричала, что покончит с собой, если Павлик сейчас же, сию минуту не предстанет перед ее очами. Он убегал из дома. Наталья рыдала. На другой день Павлик возвращался, клялся, что больше такого не повторится, но все повторялось, и кончилось тем, что Павел ушел из семьи.
Получив Павла в полном объеме, Зоя почувствовала угрызения совести и написала Наташе покаянное письмо. Дескать, она не имеет права отнимать отца у детей и поэтому отказывается от собственных детей. Она никогда не станет рожать, и все отцовские чувства Павлика будут принадлежать сыну и дочке – Кипсе и Володе.
Может быть, Зое искренне захотелось заплатить за моральный ущерб брошенной жены, а может – просто лицемерие: не могла рожать и сделала вид, что принесла себя в жертву.
Так или иначе, Зоя получила мужа. Она его обожала, баловала. Все ее нереализованные материнские чувства обрушились на Павлика. Зоя любовалась его красотой, которой не было. Обаяние было. Это правда.
Вся дальнейшая жизнь Наташи – это дети и заработок. Надо было тащить детей: поднимать, учить, кормить, воспитывать. Тут не до себя. Еще недавно – красавица и умница, помещичья дочь, жила как брошенка, без мужской поддержки, без ласки. Только труд и самопожертвование.
Кипса все время рисовала, прирожденная художница. У Володи прорезался математический талант. Когда-то Наташа не хотела рожать, а мальчик получился очень удачный: талантливый, красивый, добрый. Наталья Николаевна любила его нечеловеческой любовью. А может, как раз человеческой.
Началась война. Володе исполнилось восемнадцать лет. Его сразу призвали. Послали в военное училище в Алма-Ату.
Наталья Николаевна отправилась в эвакуацию в Ташкент. Надеялась, что из Ташкента будет легче перебраться к сыну в Алма-Ату. Но не получилось.
Накануне войны двадцатилетняя Кипса вышла замуж и родила мальчика Андрея. Надо было помочь дочери.
Условия жизни – ужасающие: жара, отсутствие денег. Павлик, как всегда, был занят собой, разъезжал с театральной бригадой по фронтам. Он мало думал о том, что вне поэзии. А его бывшая жена, дочь и внук были как раз вне поэзии.
Все-таки Наталье Николаевне удалось увидеть сына, когда он ехал на фронт. Один-единственный раз, на перроне вокзала.
Володе присвоили звание младшего лейтенанта. Он стоял юный, в новенькой форме. Все время успокаивал:
– Мама, не волнуйся. Со мной ничего не случится. Я хитрый.
Этот «хитрый» погиб в первом же бою.
От Натальи Николаевны долго скрывали правду. Прятали извещение о смерти. Потом все-таки сказали. Ее жизнь остановилась.
Павел Григорьевич приехал в Ташкент. Пришел к бывшей жене. Они сидели, прижавшись друг к другу, враз осиротевшие. Павлик плакал. Все наносное с него сошло. Он рыдал, его душа сотрясалась.
Поэту свойственно все свои чувства переплавлять в стихи, и он выплеснул свое горе, написав поэму «Сын». Это лучшее, что вышло из-под его пера. Поэма была удостоена Сталинской премии. К поэту пришло признание.
- Вова! Ты рукой не в силах двинуть,
- Слез не в силах с личика смахнуть,
- Голову не в силах запрокинуть,
- Глубже всеми легкими вздохнуть.
- Почему в глазах твоих навеки
- Только синий, синий, синий цвет?
- Или сквозь обугленные веки
- Не пробьется никакой рассвет?
Несмотря на внешнее неучастие в жизни первой семьи, Павел Григорьевич был связан с ними вековыми нитями. Их корневая система перепуталась глубоко под землей и стала общей. Это было одно дерево: Наташа Щеглова, Павлик, Кипса, Володя.
Зоя, конечно, тоже существовала, но без корней. Просто ветка от основного ствола. Она это понимала и часто прикладывалась к рюмочке. Но ничего. Рюмочка ничему не мешала. И даже, наоборот, расцвечивала мир в радужные краски.
Война кончилась. Сталин умер, но успел дать писателям землю под дачи. По полгектара на нос. На реке Пахре возник поселок «Советский писатель».
Зоя Бажанова уже не работала в театре. Может быть, ее сократили, либо она ушла сама. Павлик – вот ее театр и ее сцена.
Зоя легко рассталась с актерской карьерой и вся ушла в обустройство дома. Дом она создавала медленно, продумывая каждую деталь. Ничего случайного. Большим вкусом и немалым богатством, а также дизайнерским талантом веяло от интерьера. Старинную мебель Зоя находила в комиссионных магазинах. Эта громоздкая мебель не влезала в тесные хрущевские квартиры. Ее просто выбрасывали на помойку либо свозили в комиссионки.
Мой друг художник Игнатьев принес домой с помойки потрясающий дубовый стол. Он нес его на голове.
У Антокольских я запомнила буфет из черного дерева, весь в резных завитушках, как мех каракуля. Тончайшая ручная работа, редкое драгоценное дерево. Впечатление, что этот буфет принадлежал маркизе де Помпадур. От него было невозможно оторвать глаз. Хотелось смотреть и смотреть. В этом буфете была какая-то магия.
Нереализованное материнство, неудавшееся актерство – все это объединилось в энергию созидания дома. И он возник. И был прекрасен и неповторим, как музей. На стенах висели редкие гравюры в сдержанных дубовых рамах. Павловские стулья, люстры – хрусталь и бронза, дубовый резной овальный стол. Зоя гордилась домом, это была ее козырная карта.
Читать бесплатно другие книги:
