Детство 2 Панфилов Василий
Почти тут же меня крепко обхватили сзади, а спереду какой-то носатый упитанный парнишка постарше меня, взял разбег, норовя протаранить мой живот головой, чисто бугай из деревенсково стада. С силой толкнувшись назад, вынуждаю держащего меня завалиться. И ногами бодливого – на!
Упали все трое, да тут же подскочил ещё один из нападавших, и ногами меня, ногами! Я забарахтался, пытаясь отпинываться от ударов, самому запинывать бодливого и вывернуться из рук тово, што сзаду.
Н-на! Бодливый, так и не оклемавшийся от первого удара, получил ещё один удар босой пяткой в лобешник и заблевал. Лежит на боку, рыгает!
Крепкий удар в живот от прыгающего вокруг вражины отбросил меня в сторону. Нутро чуть не перевернулось, но зато не держит больше никто!
А етот прыгает, прыгает, зараза такой! Встать не даёт! Исхитрившись, ловлю его ногу и выкручиваю ступню, да и сам валюся на бок, заваливая заодно подскочившего было борцуна.
Выпустил ногу, и тут же борцуна за волосы, и об дорогу мордой – шарах! Отвалился, а тут и Санька подскочил – в кровище весь, рубаха порвата чуть не пополам, и тово, которого я за ногу выкручивал, да ногой в бочину!
Ну и я подскочил да добавил, штоб не встал.
– … аа!
И из-за низеньково забора, заросшего каким-то вьюном, парнище такой вылетел, да с дрыном! На выручку своим, значица! Сцыкотно стало, страсть! А тело само, даже подумать не успел – подкатился вниз в падении, пока тот в воздухе ещё вниз летел, да и подбил. Ну и полетел етот с дрыном своим, кубарем через голову, косточками гремя. А Санька подхватил дрын, да по хребту ево, по голове!
Тот руками защищается, да уползти пытается, да куда там! Так и лупасил, покудова дрын не переломил о спину.
Потом со всех сторон такое – а-а! И крики! Дружки их и родственнички выбежали, значица. Ну, думаю, смертушка наша пришла!
Переглянулись с Санькой, да ножики из карманов – на! Стоим спина к спине, щеримся. Забьют ведь, ей-ей забьют! А так хоть не баранами покорными помрём!
А тут и Фирка догнала нас, да остальные, и тоже по-своему визжать. На идише, значица.
Мелкая она, но храбрая! Бросается на взрослых, и не боится ничево! Мужик какой-то отбросил её, а я сам и не понял, как ножом в него – швырк! Попал. Так себе попал, покорябал только.
Ето ведь только в цирке ножики хорошо кидать – по деревяхам, которые с места не трогаются. А живой человек, он же двигается постоянно – чуть сместился, и всё, ножик уже не втыкивается по самую рукоять, а только ковыряет чутка. Больно и страшно, но и не так, штобы совсем ой!
К смерти уже приготовился, а тут новые люди понабежали, да смотрю – рожи знакомые. Яков Моисеевич который, нарисовался и так глазами раз! Окинул всё, да и в самую серёдку полез. Орёт! Громко и противно, как птица-павлин, у которой из жопы веер, ажно уши режет. Но слушаются.
На идише сперва, а потом уже народа понабежало не только идишского, так и на русский перешли. Так себе русский, как по мне, но хоть через слово понятно.
Перепутали нас оказывается, значица. Мы с моря когда пошли, вперёд чутка убежали, штоб от надоедливых мелких отстать, а тут Молдаванка краешком проходит. Бывает, што и забредают всякие там чужие, из особо наглых. Ну вот нас за таких и приняли. Наглых.
Мы ж только вчера приехали, а слухи хоть и быстро расходятся, но вот накладочка вышла. Не все услышали, а если и услышали, так и не поняли.
Смотрю, народ успокаиваться стал, и Фира ко мне подошла, да платком лицо вытирает. А кровищи! И не заметил, как зацепили. Бровь рассекли, оказывается, и как только глаза не залило?
Мужик тот подошёл, которово я ножом поранил. Ухмыляется!
– Ты, – Говорит, – молодец, што за девчонку свою вступился, потому к тебе претензий от Фимы Бляйшмана и нет! Только и она не права была, потому как за языком хоть немного следить надо.
Похлопал меня по плечу, отдал нож, да и пошёл себе. Смотрю, показывает дружкам ранку, да в меня пальцами тычет со смешками. Стоят, гыгыкают, а морды такие, што сразу видно – Иваны! Ну то есть на свой, на жидовский лад Иваны.
Может, только самую чуточку пониже, у меня на такое глаз намётан! Серьёзные дядьки.
Меня отпускать начало. Никак, думаю, обойдётся? Потом в толпе дедок появился. Такой себе разъевреистый еврей. Не просто шапочка ета чудная на голове, да с пейсами, а фу-ты ну ты!
– Ребе, – Шепчет Фира, прижимаясь сбоку. Имя ребе в голову не влезло, потому как чудное, да и галдят очень уж сильно и все разом.
Погалдели, а потом ребе и присудил. Все неправы оказалися! Мы, потому как без ума пошли по чужому району. И нападавшие, потому как нечево руками без спроса размахивать! Стыдно такое для евреев, значица. Потому как язык Б-гом дадён, штобы говорить, а говорить если не умеют или не хотят, то чем они тогда от диких зверей-обезьян отличаются?
Мы вроде как первее неправы оказалися, а нападавшие неправы сильнее. Но поскольку один вот – рыгает, то и оплачивать рыгачку ево нам предстоит. Мне то есть.
– Ты как? – Спрашивает Лебензон серьёзно, – Согласен с судом нашим или через как?
– Согласен за севодня, – Ответствую, – што ж не согласиться-то? Ваших я неправее считаю, но они тут свои, так што всё и понятно. Странно было бы, если бы свой ребе за чужово судил.
– Ну тогда с тебя семьдесят рублей, – Объявил он, – потому как голова, а это не нога и не жопа! Для еврея голова важнее всего! Есть у тебя, или кто поручителем пойдёт?
Фирка аж зажмурилась, кулачки стиснула, да вот-вот, вижу по ней, шаг вперёд сделает. Непорядок!
– Што ж не быть!
Все так удивилися сразу, да загалдели так, што ажно вороны с деревьев послетали. А я достал с кармашка деньги, тряпочку промасленную развернул, да и отсчитал семьдесят рубликов. И показал заодно, што больше-то нетути почти што! Так только, три рубля ассигнацией.
Досада взяла немного, да не за деньги даже и не за суд полуправедный, а за кармашек потайной, на штанах у пояса с изнанки самолично шитый. Деньги што, заработаю! А вот складывать куда теперь, ето вопрос.
Да потряхивает пока после драчки, вслух ето и сказал сдурума. Взгляды вокруг такие сразу – ого! Не просто как к взрослому, а как примерно к Якову Моисеевичу. Уважаемый человек.
Драчка наша без последствий не осталась. Сперва с деньгами пришлось расстаться в чужую пользу, а после, часам к пяти, пришёл околоточный надзиратель. Знакомиться вроде как.
– Так значить, Шломо, – Усатый дядька с нескрываемой иронией оглядел меня.
– Племянник троюродный, – Охотно подтвердила тётя Песя, подвигая его благородию рюмочку и тарелочку с закусью. Благородие чиниться не стал, выпил пейсаховки[2], да и закусил.
– Племянник, – Хмыкнул тот, – сделаю вид, что верю.
– А ты, – Повернулся он к Чижу, – тоже из обрезанных?
– А? Агась! – Закивал Санька, – Етот… Рувим!
– Да ну!? – Весело удивился околоточный надзиратель.
– Да вот те крест! – Санька истово перекрестился от лба до самого пуза.
Отсмеявшись, благородие многозначительно поиграл бровями, и пришлось отдать ему последнюю трёшку. Взял, не чинясь и не таясь, спокойно так. Выпив напоследок и основательно закусив, он удалился, посмеиваясь то и дело.
– Я тово… – Начал было виноватиться дружок.
– Ерунда! – Отозвалась хихикающая в кулачок Фира.
– Точно? – Не поверил Санька, и правильно сделал!
– Точно! – Захохотала та уже из-за двери, – Одним анекдотов в Одессе больше!
По лестнице еле слышно простучали ноги, и уже во дворе послышалось звонкое:
– Ща такое расскажу, што уссикаетесь!
– Да ерунда, – Даю Саньке отмашку, – в самом деле ерунда. Ты любого из местных представь хоть у нас в Сенцово. Што, не обсмеялись бы? Плюнь!
– Деньги… – Промямлил тот.
– Плюнь! Завтра пройдёмся по Одессе, да и посмотрю, где и как можно заработать. За поесть и пожить можно не беспокоиться, но насчёт пироженых-мороженых и поразвлечься надо подумать.
– А ты таки владеешь профессией? – Осторожно поинтересовалась тётя Песя, отвлёкшись от готовки.
– Ага. Экзамен в управе не сдавал по известным вам причинам, но ремеслом холодного сапожника владею в полной мере.
– Таки ты пойдёшь на бульвар в поисках работы? Или как?
– Или нет. Я люблю работать руками, но зарабатывать предпочитаю головой.
– И как успехи? – тётя Песя ажно замерла, только с половника в кастрюлю – кап, кап!
– Есть, но там. А здесь думаю иначе, так интересней. Надо мылить. Меня, например, кормят идеи[3], и я хочу есть вкусно и спать сладко, зарабатывая не в поте лица, а головой. Завтра пройдёмся по Одессе и будем посмотреть, где тут у вас деньги лежат.
Четвёртая глава
До вечера крутились с Санькой во дворе и окрестностях. Показывали, значица, што тьфу! Плюнуть и растереть, а не ситуация! Мы такие, Сенцовские, Московские, Хитровские! На одну руку намотаем и соплёй зашибём!
Фирка гордая ходила за мной, ни на шаг не отлипая. Ишь, лестно ей! Сопливка ещё, а ножичками уже из-за неё бросаются. И вроде как заявка на жениховство.
А я ни да, ни нет хотелкам её. Вроде как и глупости всё, но и прямо вот так сказать, што «нет», язык как-то не поворачивается. Красивая потому што, как икона с Божьей Матерью, хоть и маленькая совсем. Да ещё и как вспомню, как она на дядьку етого! Серьёзная девка, к такой и присмотреться можно.
Чуть не заполночь с местными сидели, ну вот так здесь принято. Жарко потому што днём, вдохнуть иногда тяжко даже. Вся работа и жизнь вообще летом поутру идёт, да вечером, когда камни остывать начинают, а с моря ветер задувает. А днём прячутся от солнца – сиеста, значица. Ну ето кто может себе такое позволить, канешно.
Байки мне одесские вечером рассказывали: про катакомбы, греков древних, обстрел города в Крымской войне, за контрабанду. Интересно! И не сразу поймёшь, когда врать начинают, а где и всерьёз.
Танцевать ещё учили. Ха! Семь-сорок называется, ничево так! Чудной, ну да не мне говорить! Я быстро всё схватил, да потом со всем двором и перетанцевал на все лады. Скрипочка пиликала душевно так, другие всякие инструменты музыкальные.
Заполночь угомонились, так мы с Санькой спать и пошли. Ополоснулись наскоро из чайника, да и начали устраиваться. Ворочаемся, да охаем, ажно на смешки пробирать стало.
– Ты севодня такой евреистый еврей был, што прям погром захотелося устроить, – Тихонько засмеялся дружок со своево топчана.
– А сам-то, сам? Так отплясывал, што увидь тебя наш батюшка, так епитимью небось наложил бы!
– Тоже всё болит? – Сменил Чиж тему разговора.
– Агась! Как ни повернусь, так везде больно! Ничо! Так быстрее синцы сойдут, да и мазями што, зряшно мазюкались?
– Надо будет потом тёте Песе отдать деньгами, – Заворошился беспокойно дружок.
– Отдам! Всё, спи.
Санька быстро засопел, а мне сон не шёл. Не то што даже болит всё, сколько мысли всякие, дурацкие. Привык с недавних пор разбирать прошедший день поминутно. Ну то есть сперва вспоминать, потому как для памяти полезно, а потом и разбирать. Анализировать, значица.
Што, как, где. Дюже полезно, но сложно! Понимаю иногда, што как-то не так понимаю, а как надо – хренушки! Образования не хватает, опыта жизненного, да и умишка не мешало бы побольше.
Навспоминался, а потом анализировать принялся. С драки начал, потому как она в голове вертелась и вертелась. Каждая сценка, каждое движение чуть не по сто раз перед глазами промелькнуло! Адреналин потому што.
Ну так, ничево дрался. Бывало и получше, но нежданчик и всё такое. Нормально, короче! Успокоился, а в голове начала почему-то всплывать та стычка наша, предыдущая, которая без драчки обошлась. Как-то оно по-другому было, тока не пойму как. Странно, короче.
Но етих, данных не хватает. Мысленно представил записочку, на которой написал што надо, и галочку напротив поставил. Вспомнить потом, значица, и обдумать как следует.
А вот после драки, оно как бы и не очень. Неприятно. Вроде как и нормально себя повёл, но в голове всё равно крутится, што мог бы и ого-го! Да слова всякие там грозные, про Иванов московских и мои с ними знакомства, да прочее такое же, пугательно-ругательное.
Мог бы канешно и тово, достать из широких штанин, да и помахать, но рискованно. Лев Лазаревич предупреждал, што московские Иваны у здешних деловых не то штобы вовсе не в чести, но бывают и тово, контры, иногда даже серьёзные. Начнёшь так словесами бросаться, именами козыряя, а тут раз! И враг покровителя твоево. Опасливо!
Не зная расклады здешние ну вот ни на копеечку, бодаться с местными зубрами из уголовных? Глупость как есть!
Потом полезло всякое такое, што французы называют «остроумие на лестнице». Это когда ты спустился уже, а то и тово – спустили. И уже там нашёл все аргументы нужные, но поздно, потому как разговор закончен, и осталось только обтряхивать отпечаток ботинка на заднице.
Ух, сколько аргументов я нашёл! Так остроумно бы ответил, да так изящно! Но всё, поздно. Обидно канешно, но как есть. Всё, спать…
«– Ильин[4], – В вагончик, затянувшись напоследок и выкинув окурок, забежал мастер, – тебе персональное задание.
– Перерыв, – Не отвлекаюсь от шахмат на телефоне, пока остальные играют в переводного дурака, – законный, между прочим!
– Компенсирую!
– Что там? – Неохотно сохраняю игру и поднимаю глаза.
– На! – Папка с бумагами с хлопком ложиться на стол, – Реферат, срочно! Староста позвонил – сказал, завтра до вечера край!
– Ты часом не охренел? – Отпихиваю папки, – Студент-заочник строительного ВУЗа ты, а у меня девять классов со справкой, и ПТУ на сантехника!
– Егор! – Тёмные, чуть выпуклые глаза мастера выразительны донельзя, – Ну хватит, а? У меня третий разряд по шахматам…
– …был когда-то, – Договариваю за него.
– Был, – Соглашается мастер, – но ты у меня в половине случаев выигрываешь, так что…
Папка подвигается ко мне.
– Сам справишься, – Папка движется назад.
– Некогда! Работа…
– …КВН, – Договариваю я.
– И он тоже, – Спокойно кивает мастер, не думая смущаться. На должность он устроен по блату, и время делит между игрой в КВН и сугубо хозяйственными хлопотами на стройке. Достать, договориться, спереть.
Учиться, что характерно, особо не пытается, да и зачем?! Матушка у него кадровичка в крупном московском СУ, имеющая вдобавок то ли скромный пакет акций, то ли нескромное влияние на одного из крупных акционеров.
На стройке он только для того, чтобы просто понимать – как же всё это функционирует с изнанки. В планах – экономический факультет по окончанию строительного, и «чистая» должность в СУ. Вроде как даже уже придерживают место.
– Егор, – Голос становится одновременно вкрадчивым и напористым, – ну ты писал ведь уже рефераты!
– Пф! Не писал, а из интернета копипастил кусками и местами своими словами переписывал.
– Меня устраивает, – Папка подвигается ко мне, – можешь прямо сейчас начинать! В моём вагончике, отвлекать никто не будет, там ноутбук, вкусняшек подгоню… а? И ночевать там же останешься, а не в общем кильдиме. Оплату в табель проведу так, будто ты все выходные тут авралил, без сна и отдыха! Аварию типа устранял. Договорились?!
– Взятками не проще? – Уже сдаваясь, подтягиваю себе папку.
– Нет! – Усмехается тот, закуривая, – Компромат! Рано или поздно всплывёт, а для работодателя это не айс! А так я троечник, но вроде как сам!
– КВН не проще бросить? Времени столько освободится! Всё равно в высшую лигу никак не попадаете, даже и рядышком не были ни разу.
Взгляд мастера становится жалостливым.
– Вот потому ты и здесь, – Выдыхает он снисходительно вместе с клубом сигаретного дыма, – в строительном вагончике. Приоритеты нужно расставлять! Сейчас главное – связи и умение договориться. Заставить человека делать то, что нужно тебе, оставив при этом приятное послевкусие.
Упитанная его морда внезапно обрастает пейсами, а носу появляются очки.
– Так-то, молодой человек! – Говорит он голосом Льва Лазаревича».
Проснувшись, некоторое время не могу понять, кто я и где. Рука привычно похлопала по тумбочке в поисках сигарет…
«– Да я ж курить бросил, какие сигареты!?»
– Да и не начинал, – Бормочу тихонечко, пока меня отпускает. Сон быстро затягивается туманом забвения, но кое-что в памяти и тово, осталось.
– Заставить человека делать то, что тебе нужно, оставив приятное послевкусие? Хм… а причём здесь Лев Лазаревич?
Раз уж сна ни в одном глазу… Кстати, сколько там натикало? Приподнявшись, нашариваю часы и чиркаю спичкой, пытаясь разглядеть цифры. Утро уже почти, светать скоро будет.
Ладно… Так причём тут Лев Лазаревич? Кручу его и так, и етак. На Москве его знают как люди почтенные, законопослушные, так и хитрованцы. Абортмахер, иногда скупщик… вроде как. Такой вот дяденька, себе на уме, да в свою пользу.
Здесь тоже знают, местный всё-таки, с Молдаванки. Тоже всякий народец, и криминальный в том числе, если даже не в первую голову.
Письмо сестричке своей двоюродной написал, да мне записочку для неё. Особово подвоха вроде как и нет. Песя Израилевна даром што еврейка, а такая дура простодырая! Вроде и выторговала деньги за жильё да питание, так кормит так, што ажно неловко иногда становится. Чуть не на три рубля с Санькой и едим. Тоже мне, еврейка!
Не, на Хитровке бабы поухватистей! Ети не стали бы кефалями кормить да бананами! Шаз! Ел бы на пять копеек день, ну может на гривенник, да и радёшенек был бы!
Надо будет подкидывать ей иногда всяко-разного. Или не так прямо, а может просто – Фирку там сводить куда, гостинчик братам её? И то дело! Ну или купить што вкусново на базаре, да и принесть – вроде как на, тётя Песя, угощайся! А то всучили слишком много торгаши ваши одесские, оно ведь испортится!
– Што-то мысли не в ту сторону попёрли! Так… Лазаревич, письмо… письмо, письмо… Ах ты ж сука!
– А? – Отозвался сонный Чиж.
– Спи, рано ещё!
Остатки сонности растаяли, как и не было. Письмо, ну точно! Сеструхе своей двоюродной написал, штоб ета дура простодырая хоть что-то заработала вокруг меня. Вдова всё-таки.
Если сеструхе написал, то кто мешал дружкам своим написать? Детства, значица. Подходы штоб нашли и вообще.
На Хитровке я человек не из первых, ан и не из последних! Можно через меня што-то делать и какие-то вопросы решать.
На слабину, значица, попробовать, а если получится, то и в долги вогнать. Деньгами взять на арапа[5] не вышло, сразу и отдал. Ну тут они промашку дали, недооценили. Ха, буквально! Может поторопился кто, а может абортмахер етот в письме не прямо писал, а намёки намёкивал.
А вот морально…
Мне снова захотелось курить.
… получилось.
Потому как Фима, который Бляйшман, претензий ко мне вроде как и не имеет, но ето всё «вроде как» и есть. Надо будет, так и разложат каком кверху, да и объяснят, где и как я был не прав! Потому как теперь он может подойти ко мне и попросить што-нибудь етакое… не совсем штоб очень уж, но имеет. И отказать не смогу, потому как долг. Моральный. Ну то есть могу, но как бы и не стоит, особенно в Одессе.
Насчёт Фиры вообще разговор отдельный. Ето ко мне претензий вроде как и нет, а вот про Фирку прямо было сказано, што не права она. А поскольку она за меня заступалась, то снова выходит, што мне и отвечать, иначе ой. Репутация.
Вот же Лазаревич, сука! Вроде как и сделал хорошо, но всё в свою пользу!
Чуть погодя я поостыл и мыслил уже без горячности. Лазаревич, он конешно и сука, но кто я ему? Родственник? Просто запомнить надобно будет и при случае тово. Ответочку.
А долги отдавать придётся, ети его! И лучше отдать заранее, пока не подошли. Оно лучше то, когда на своих условиях.
Заниматься в то утро не стали, потому как чувствовали себя как старая деревянная мебель, трухлявая и скрипучая. Так тока, размялись мал-мала, с кряхтением превеликим.
Завтракали так, што прямо ой! Вкусно всё, и от пуза. Я тогда точно уверился – надо будет ещё подкинуть! А то ведь очень уж душевная тётка.
Я потому и впутывать её в дела наши не стал.
– Спасибо, – Говорю, – тётя Песя, вкуснотища прямо-таки необыкновенная!
Вышли во двор, а Фира с нами.
– Ты как, – Спрашиваю у неё, – за Фиму Бляйшмана знаешь?
– Серьёзный человек, – И мордаха такая погрустневшая, што мне вот захотелось кому-нибудь морду набить, штоб грустность ету убрать.
– Знаешь, где етот серьёзный человек живёт, да под кем он ходит?
– Конечно! – Аж подскочила, возмущённая такая. Как же – она, и вдруг не знает чего!
Серьёзные люди, как водится, работают в Одессе всё больше ночами. Еле-еле вытерпели до после обеда, проведя утро на море, да и пошли к Бляйшману.
У тово свой дом двухэтажный из ракушечника. Не так штобы и большой, но на одного человека, пусть даже и с семьёй, так и немаленький. Двор собственный, на котором разместилось несколько сараев и два больших дерева. Богато!
– Мой боевитый друг Егор и его верный Санька Пансо! Моё почтение! – Заорал он сверху, заприметив нас перед калиткой, подскакивая из-за стола, – Поднимайтесь, я как раз завтракаю!
Смотрю, Фира погрустнела – её-то не упомянул, а значица – затаил. Прямо почти о том сказал. Ну да тут дело такое, что за пролитую кровь порой меньше спрашивают, чем за сказанные слова.
– Супруга моя, Хая, – Представил он толстую красивую бабу, почти што красивую, только очень уж лупоглазую, – Садитесь!
– Спасибо, дядя Фима, – Отвечаю вежественно, не забыв снять картуз, – мы только из-за стола.
– Какие милые мальчики! – Умилилась Хая, и рукой меня за щёку щипет, – Так заходите к нам почаще, когда из-за стола! Всегда будем рады таким гостям! Фима, может тебе завести побольше русских друзей? А то эти жидовские морды, норовящие пожрать на дармовщинку, мине уже как-то надоели! Мине хватает одной жидовской морды – твоей! Ну может ещё Ёсик, когда он приезжает голодный от своего петербургского университета! И хватит! Вот когда Ёсик заведёт детей, тогда совсем другое дело.
– Всегда будем рады, тётя Хая, – Ответил ей, – мы собственно, по вопросам дружбы и добрососедства пришли.
– Тётя! – Умилилась та, и снова за щёку меня, – Скажу на Привозе, што обзавелась гойским племянником, так мине не так поймут! А потом объясню ещё раз, и мине поймут ещё неправильней!
Минут десять так развлекались, словесами перебрасывась. Потом Фима доел и бровку етак вверх вздёрнул.
– Долги возвращать надобно, дядя Фима, – И улыбаюсь, – етому меня жизнь научила.
Тот кивнул важно так, и рюмочку – жах! И глазами вопрошает.
– Я предпочитаю отдавать так, штобы мне должны оставались. У вас как, сдачи найдётся? Или лучше сразу?
И пальцем вверх.
Бляйшман посидел, поскрёб щетину, не отрывая глаз от моего лица. Понимает, што не за деньги говорить пришёл. Потом медленно так кивнул.
– Хорошо. Вечером приходи. Один.
– Вечером, ето когда?
– Часикам к девяти.
Долго время потянулось! На море идти уже нет, потому как были уже, а часто нельзя – кожа поползёт. Танцы и вообще, беготня всякая – так тело болит.
С книжками устроились. Я примеры решаю, Санька «Конька-Горбунка» по складам читает. Фирка забежала ненадолго, сделала глаза и убежала. А минут через пять слышим:
– Мендель! Горе в еврейской семье! Оторвись от своих игрушек, да иди почитай книжку! Гойские мальчики на отдых приехали, и то занимаются! Они вырастут, и станут инженерами, врачами или адвокатами, а ты шо? Будешь чистить им ботинки?
И на русском всё. Ето, как я уже понял, штоб все знали, а не только идиши. Стыдит отпрыска, значица. Любят здесь так, напоказ.
– Мендель!
Занимались до тово, што у меня голова мало не вспухла, да и дружок мой тоже устал. Так што после ужина книжки не открывали. Сидели только, разговаривал ниочёмно, да я сдерживался с трудом, что поминутно не щёлкать крышкой часов.
К назначенному времени проводили меня до Фиминово дому, но сами не пошли – потому как и не приглашали, значица.
Во дворе на лавочке сам Бляйшман, и с ним мужчинка такой – невзрачный вроде, да и одет, как прикащик в лавке средней руки.
Но ето пока не глянул! Дула пушечные, а не глаза. Еге, думаю – тут не просто Иван местново разлива, а один из самых набольших!
– Здрасте вам! – И картуз с головы. Атаман кивнул, но представляться не стал, – Есть у меня шанец договорить своё деловое предложение, штоб вы мне были здоровы, или мне замолчать свой рот и говорить за моральные долги перед Фимой?
– Ловлю ушами твоих слов, – Доброжелательно ответил тот, не обращая внимания на вмиг вспотевшево Фиму, и опёрся на щегольскую тросточку, в которой – рупь за сто, потаённый клинок.
– Университет – настоящее золотое дно! – Атаман чуть сморщился, и я заспешил, – Не поддельные дипломы, разумеется! А просто – помощь в поступлении. Подойти к родителям, да и пообещать помощь в поступлении.
– Знакомо, – Раздражённо перебил меня Бляйшман.
– Я могу таки договорить? – Лёгкий кивок атаман, – Спасибо! Убедить в своей искренности можно, пообещав вернуть деньги, если молодой человек не поступит.
– Кидок? – Снова вылез нервничающий Фима, у которого аж глаз задёргался.
– Ни в коем разе! Цимес в том, што делать ничево не надо, вот вообще ничево! – Меня ажно распирало от собственново умища, – Поступил, так и хорошо, а нет, так и вернули деньги. И никаких возмущённых граждан.
– Фима! – Глаза атамана повернулись на Бляйшмана, – Што ж ты не говорил, шлимазл, што у тебя растёт такой племянник? Настоящий гешефтмахер!
– Племянник, – С нажимом повторил он, и Фима закивал часто-часто.
– Родная кровь, – Сказал он наконец, – Потерянное колено Израилево, так сказать! Шломо!
– Вот-вот! Очень приятно познакомиться с вами, молодой человек, – Атаман протянул руку, и я не без трепета пожал её, – Ну-ну… какие могут быть счёты в семье!
– Фима, – Атаман повернулся к Бляйшману, – я не шутил. С ним мы будем вести дела честно, насколько это вообще возможно. Племянник, понял? Ещё очень наивный и потому немножко дурачок, но он дал нам хороший заработок.
Постукивая пальцами по тросточке, атаман проводил взглядом мальчика, с явным облегчением закрывшего за собой калитку, и продолжил:
– Он сам, этот его дружок, как его… Фира, Песса… ну, пусть тоже. Охраняй, Фима! Ему должно быть здесь так хорошо, как дома у мамы!
– Он сирота, – Вставил Бляйшман, потихонечку выдохнув.
– Тем более, Фима, тем более! – Атаман поднял палец, – Одесса-мама!
Пятая глава
– Проходьте, сударыня, – Вежливо прислонив два пальца к виску, посторонился немолодой городовой, и снова занял пост в дверях дома Логинова на Тверской, встав с самым суровым видом. Гроза преступников и опора трона!
Девочка лет десяти, поминутно приседая и лепеча что-то оправдательное, приняла у дам по очереди зонты, глядя на них глазами вусмерть перепуганного животного, попавшего в капкан и завидевшего приближающегося охотника.
– Сударыня, – К месту и не к месту лепетала та, приседая в неуклюжем подобии книксена. Нижняя губа её тряслась, а в глазах застыл первобытный ужас и покорность судьбе.
Переглянувшись, женщины не стали донимать ребёнка расспросами и прошли в гостиную, в которой бывали не раз, заказывая себе бельё. Всегда уютная большая комната, в которой суетился любезный хозяин Алексей Фёдорович и его милейшая супруга Вера Михайловна, угождая клиентам, стала серой и неуютной.
Полицейские чины принесли с собой запахи махорки, алкоголя и лука, вмиг пропитавшие скромно, но со вкусом обставленную комнату.
– Сударыни, – Суховато поприветствовал их околоточный, оторвавшись от беседы с одним из полицейских служителей, и целуя руки дамам. Юлии Алексеевне показалось даже, что такой любезный Иван Порфирьевич не рад их видеть, и будто даже тяготиться их присутствием. Впрочем, так наверное и было.
Попечительский комитет при полиции, составленный по решительному настоянию общественности неравнодушными гражданами для случаев подобного рода, воспринимался полицией с изрядной толикой досадливого раздражения. Слишком уж своевольны! Никакого понимания субординации и чувства момента!
– Извольте, – Иван Порфирьевич пригласил дам усесться на диван, и продолжил:
– Одна из учениц в заведении Алексея Фёдоровича Фельдмана вздумала покончить с собой, выпив жавель[6], использующийся для стирки.
– Прачечная на заднем дворе, – Пришлось пояснить околоточному, – принадлежит тому же Фельдману.
– Какой ужас! – Впечатлительная Лидия Михайловна замахала перед собой изящной пухлой ладошкой. В такт движениям заколыхались перья на модной шляпке, – Бедное дитя! Надеюсь, с ней всё порядке?
– Жива, – Суховато ответил Иван Порфирьевич, – но выяснились новые обстоятельства. Со слов несостоявшейся самоубийцы, пойти на такой шаг её заставило изнасилование владельцем заведения.
Читать бесплатно другие книги:
