20 писем к другу. Последнее интервью дочери Сталина Аллилуева Светлана
В заключение целую папочку крепко-крепко и выражаю желание, чтобы он приходил пораньше.
Сетанка-хозяйка».
«Мой дорогой секретаришка, спешу Вас уведомить, что Ваша хозяйка написала сочинение на «отлично»! Таким образом, первое испытание сдано, завтра сдаю второе. Кушайте и пейте на здоровье. Целую крепко папочку 1000 раз. Секретарям привет.
Хозяйка».
На этих «приказах» резолюции синим «сталинским» карандашом: «Слушаюсь». «Покоряюсь», «Согласен», «Будет исполнено». Невольно вспоминаются тысячи самых разных, подчас страшных, документов, на которых был тот же автограф. Но очевидно, что эта игра была мила Сталину. Она давала ему ощущение невинности и непритязательности детства, которого сам он был лишен. Иногда он писал маленькой еще Светлане и целые письма. Причем, в 1930-31 годах большими печатными буквами, чтобы дочь могла их прочесть сама.
«Сетанке-хозяйке.
Ты, наверное, забыла папку. Потому-то и не пишешь ему. Как твое здоровье? Не хвораешь ли? Как проводишь время? Лельку не встречала? Куклы живы? Я думал, что скоро пришлешь приказ, а приказа нет как нет. Нехорошо. Ты обижаешь папку. Ну, целую. Жду твоего письма.
Папка».
«Здравствуй, Сетанка!
Спасибо за подарки. Спасибо также за приказ. Видно, что ты не забыла папку. Если Вася и учитель уедут в Москву, ты оставайся в Сочи и дожидайся меня. Ладно? Ну, целую.
Твой папа».
Рассматривая копии этих писем, которые вернули ее память о детстве, о теплых отношениях, которые только тогда и были у нее с отцом, Светлана Иосифовна припомнила, однако, и не очень приятную для нее историю с фотографией, сохранившейся у нее. Когда-то она послала ее отцу, но получила обратно со злобным письмом. «У тебя наглое выражение лица, – было написано его синим карандашом. – Раньше была скромность, и это привлекало».
Из интервью Светланы Аллилуевой:
«Я думаю, что тогда ему почудилась в этом обычном фото какая-то независимость, вызов. Скорее всего, он увидел, что я вырастаю. Исчезает та ласковая покорная девочка, которая была для него отдушиной в окружающем мрачном мире, созданном им самим. Теперь-то я понимаю, что родилась и выросла в семье, где все было ненормальным, угнетающим. И самым мрачным символом безысходности было самоубийство мамы. Когда мне было, наверное, уже лет двадцать, отец вдруг стал говорить о моей маме, как она умерла. Незадолго перед этим я увидела на его письменном столе мамину фотографию и пачку ее писем к нему. Отец их перечитывал, чего раньше не было. Я очень боялась этих разговоров. Я жила с этой болью. Мы привыкли считать его сильным. И, когда я чувствовала, что он хочет сказать мне что-то личное, я пугалась и всячески уходила от этих разговоров. Просто убегала. Наверное, этим я тоже отдалила его от себя… Сейчас я очень жалею, что никогда так с ним и не поговорила о жизни вообще.
Оглядываясь назад, я вижу отца как бы со стороны: опустошенный, одинокий человек, оставшийся без старых друзей, родственников, отгородившийся от мира. Ему было бесконечно трудно. Конечно, он был политическим деятелем до мозга костей. Я нисколько не сомневаюсь – одним из крупнейших лидеров ХХ века. Как Рузвельт, как Черчилль, как де Голль. Делать из него ничтожного злобного неврастеника, как сейчас это делают, это бред. Но история еще скажет свое слово.
Политические лидеры никогда не могут всем угодить. Я за границей живу уже несколько десятилетий. В Англии кто-то ругает Черчилля, а кто-то обожает. Так же в Америке Рузвельта – кто возносит, а кто считает чуть ли не криминалом. То же во Франции с де Голлем. Это судьба политического деятеля. Так что для меня не имеет значения, кто как его называет. Да говорите что угодно. Меня это не трогает. «Психология преступника», – ругает кто-то, а рядом кто-то безмерно хвалит. Мне нужно сохранить свое собственное мнение. Мы в семье знали его таким, каким мало кто его знал.
Конечно, он был диктатором. Да, и де Голль был диктатором, Троцкий был диктатором военным, и Мао, и Кастро… Как в то время можно было без диктатуры, да еще в такой огромной стране?
И, безусловно, он был человек военный. Я думаю, для моего отца было легче в годы войны. Он был талантливым организатором. Умел найти умных людей, собрать их. Он каждого знал. Знал, что человек делает, что от него можно получить. Четыре года войны были его расцветом. Работал он сутками. Я не знаю, когда отец спал, потому что все время были телефонные звонки, донесения, доклады, бесконечные совещания, разборы операций, их планирование…
А когда война кончилась, он заболел. У него сразу после сильнейшего нервного и умственного напряжения наступил спад. Ему было 56 лет, когда война кончилась, и в 1946 году он очень болел. Мне, конечно, ни слова не сказали, скрывали. Великая тайна даже от меня. Непонятно почему. Я от Ждановых узнала. Все думали, что отец умрет, а Жданов его заменит. Жданов боялся этого как огня. У него было больное сердце. Он молился, чтобы отец выжил.
Еще помню, что в 1942 году в Москву приезжал Черчилль. В один из дней мне велели быть к обеду дома. Отец захотел представить меня Черчиллю. Мне очень хотелось поговорить с ним по-английски. Я прилично знала язык, но была достаточно робкой. Так и не решилась. Еще я не знала, понравиться ли это отцу. А он был с гостем чрезвычайно радушен и гостеприимен. Такое расположение духа очаровывало всех. Он сказал: «Это моя дочь». Потрепал меня по голове и добавил: «Рыжая». Уинстон Черчилль заулыбался и сказал, что в детстве тоже был рыжим, а теперь вот – он ткнул сигарой в свою облысевшую голову. Потом сказал, что его дочь служит в Королевских военно-воздушных силах. Со мной было покончено. Разговор пошел о самолетах, пушках и прочих военных делах. Мне дали долго слушать. Отец поцеловал меня и сказал, что могу идти заниматься своими делами.
Почему ему захотелось показать меня Черчиллю? Теперь я понимаю, что ему хотелось выглядеть обыкновенным человеком. Черчилль был ему симпатичен. Я это заметила.
А после войны начались темные годы: «холодная война». Опять новая волна доносов, арестов, посадок. Я жду и очень надеюсь, что Правительство российское, как вы его теперь называете, выйдет с какой-то объективной оценкой истории. Объяснят роль Берии и всего Политбюро. Все несут ответственность. Почему один Сталин? Другие куда смотрели? Нельзя все валить на одного. Он же был не царь и не король. Надо разделить эту вину. А диктатором? Да, он был военным диктатором.
Я как-то никогда не считала, что, ах, я дочь Сталина. Отец меня учил: ты не член правительства, не имеешь никакого отношения ко всему этому: «Ты не захотела жить со мной в Кремле – тебе дали квартиру (это в «Доме на набережной», как тогда говорили, хорошую квартиру, я ее очень любила и прожила там 14 лет). Вот тебе деньги – купи себе машину, получи права, води ее, как все, сама. Сама оплачивай свои обеды и ужины, плати за квартиру. Вообще, не помещай себя на иждивение правительства». Все это было вложено в голову.
Когда в 1947 году было отменено бесплатное содержание членов Политбюро, отец, как все стал получать зарплату. В наши редкие встречи он спрашивал: «Светлана, тебе нужны деньги?» Я всегда говорила, что нет. «Врешь ведь. Сколько тебе нужно»? Я не знала, что сказать, а он не представлял счета современным деньгам, а тем более размеров цен. Он жил дореволюционными представлениями. Считал, что сто рублей – колоссальная сумма. Даст две, иногда три тысячи. Я никогда не знала, на месяц это, на две недели или на полгода. Он считал, что дает миллион. Как-то прислал два конверта своей зарплаты. Для меня и Капитолины, жены Василия. Капа говорит мне: «Светка, я тебя всю жизнь помню в ситцевых платьях. Давай закажем каракулевые шубы». Уговорила меня. И я никогда не жалела об этом. Самой мне бы это не пришло в голову. Вот такое воспитание.
Я уже говорила, что после войны отец долго болел. Я до сих пор не знаю, что с ним было. У него всегда был плохой желудок, нарушения пищеварения. Сказались, видимо, тяжелое детство и молодость ссыльного революционера-подпольщика. Высокое давление. А вот сердце было хорошее. Но после многолетних стрессов организм стал разваливаться.
В день, когда с отцом случился удар, у меня было какое-то странное предчувствие. Я все время рвалась поехать к нему на Кунцевскую дачу. Хотела его увидеть, сердце было неспокойно. Но ведь нельзя было сесть в машину и поехать. Нужно было через охрану договариваться по телефону. Мне отвечали: «Сейчас не звоните». Вот так с дочерью разговаривали. Я не имела возможности соединиться с ним и по прямому проводу. Трубку все равно снимали «они». Так я промучилась до самого вечера. В совершенном изнеможении поехала к Шверникам. От них вновь звоню по «прямому». Опять: «Нет. Нельзя». Потом-то я поняла, что с ним уже было плохо и там была полная кутерьма. Я так рыдала. Не могла остановиться. Видите, я и сейчас плачу. Это он меня звал. Молча. Потому что только меня и любил. Больше некого было. Кроме меня у него никого уже не было. Они так и не дали мне приехать.
Люся Шверник, с которой я очень дружила, позвала меня посмотреть кино, там же на их даче. Почему-то в этот вечер у них показывали старый немой еще фильм «Станционный смотритель» с Москвиным в главной роли. Помните эту историю: единственная дочка старика-смотрителя сбежала с каким-то гусаром, а он идет ее искать в метельном поле и замерзает. Потом в конце фильма эта Маша приезжает, находит могилку и рыдает на ней. В этом месте со мной буквально случилась истерика. Меня все утешали, просили остаться, но я ночью решила уехать домой.
«Воспоминанья слишком давят плечи, как будто это было не со мной…» – писала моя любимая Марина Цветаева.
Наутро пошла в свою Академию. Сидела на уроке французского, а меня вдруг вызывают и везут туда, на дачу. Пока ехали, я решила, что уже все, что он уже умер. Но оказалось, что еще жив, и еще три дня был жив. Но, конечно, разговаривать уже было невозможно: отец был без сознания… Я сидела около него, держала его руку, поцеловала ее. Говорят, что в таком состоянии люди слышат.
Может быть, он и слышал, что я ему шептала. Но у меня не было такого чувства, что он хочет мне что-то сказать.
И все эти «единомышленники» как коршуны столпились вокруг. Я не видела на их лицах ни сострадания, ни скорби. У них в головах было одно: есть ли завещание о преемнике, кто сядет в его кресло? Больше всех суетился Берия. Этот крик: «Хрусталев, машину!» – я и сейчас слышу. Он дважды уезжал в Москву, постоянно что-то шептал на ухо Маленкову, Хрущеву, убегал куда-то. Нашел ключи от личного сейфа отца. Помчался вытаскивать все оттуда. Мне говорили, что там была заветная тетрадь в черном коленкоровом переплете – что-то вроде личного дневника. Он записывал туда заметки, наблюдения, характеристики людей, его окружавших, и, наверное, что-то личное, потаенное. Эти люди многое бы дали, чтобы заглянуть в тетрадь. Вот за ней Берия и помчался. Этот дневник так и исчез. Его не видел никто и никогда.
Берия и врачам не давал выполнять свою работу. Все время твердил: «Вы отвечаете за жизнь товарища Сталина!» У медперсонала руки дрожали. Кстати, многих из медиков, что крутились у постели умирающего отца, я раньше никогда не видела. У меня не было сил протестовать. Да и что я могла? Разве меня кто-нибудь о чем-нибудь спрашивал?
Потом мне одна служанка рассказала, что, когда отца нашли лежащим на полу без сознания и уложили на диван, охрана позвонила Берии. Вместе с ним примчались и другие. Этот мерзавец кричал: «Уйдите все отсюда! Разве вы не видите, что товарищ Сталин спит». 16 часов он пролежал без медицинской помощи. Врачей не вызывали.
Вспоминаю сейчас Валечку Истомину – экономку отца. Она с рыданиями бросилась мне на шею, едва я переступила порог дома. Она первая и сказала мне, что у отца удар и сейчас он лежит без сознания, но еще жив. Валечка проработала на Кунцевской даче не один десяток лет. Да и куда бы отец ни выезжал, она всегда была с ним. Я думаю, что она была для него всем. 17-летней девушкой она приехала из глухой деревни в Москву к брату, который служил в кремлевской охране. Он и сумел как-то пристроить ее на Кунцевскую дачу подавальщицей. Я всегда поражалась ее поразительному умению вести себя, ее врожденному такту, выдержанности, женскому уму и чутью. Веселая, со звенящим голоском, румянощекая, голубоглазая блондинка с хорошей фигурой – она не могла не нравиться. Но она всегда держала себя строго. Никто из отцовского окружения не смел к ней приблизиться. Она и жила на даче, чтобы всегда быть под рукой. У нее была своя комната. Ее настоящее имя Варвара, но брат решил, что лучше быть Валечкой. В отделе кадров переписали документы. Был у нее муж, который тоже служил в охране. Родила сына. Злые языки шептали по углам, что он «от Хозяина». После смерти отца я встречалась с ней несколько раз. Она много знала и немало рассказывала мне. Однако умела держать язык за зубами. Никто так и не сумел ее «расколоть». Унесла все в могилу.
Я, окаменев, сидела около отца, не выпускала его руку. Вдруг услышала пьяный крик: «Сволочи! Загубили отца!» Это приехал Василий. Мы никогда не были близки, но тогда он был единственной родной душой. Отцу сделали какой-то сильный укол. Тело его вздрогнуло.
Потом была страшная агония. Она душила его у всех на глазах. В какой-то момент он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто столпился у одра. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью. Взгляд этот обошел всех в какие-то секунды. Вдруг он поднял левую руку, которая двигалась, и не то указал куда-то вверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ. Не известно, к кому или к чему он относился. В следующее мгновение душа его отлетела…
Все его соратники тут же кинулись к выходу, расселись по машинам и укатили в Москву.
Проститься с отцом стала собираться прислуга. Вот где было истинное чувство. Все они молча входили, молча стояли у постели и плакали. Многие навзрыд. А я из себя не могла выдавить ни слезинки.
Пришла проститься и Валечка Истомина. Она грохнулась на колени у дивана, упала головой на грудь покойнику и зарыдала, что-то причитая так, как это делают в русских деревнях. Она долго не могла прийти в себя, и никто ее не трогал. Все, кто служил у отца, любили его. Он не был привередлив в быту, прост и приветлив. Если о чем-то просили его, он помогал. Эти люди не предали его. Они были искренни в своем горе. А Валечка мне говорила, что она не встречала человека лучше, чем мой отец.
Меня заколотила нервная дрожь, когда приехали забирать тело. Уже на носилках я впервые увидела отца нагим. Красивое тело, совсем не стариковское. Меня кольнула ножом в сердце боль. Я ощутила и поняла, что значит быть «плоть от плоти». Человек, давший мне жизнь, ушел, а я осталась и буду жить. Всего этого нельзя понять, пока не увидишь смерть родителя.
Тело увезли. Все вышли, сняли шапки. Меня кто-то обнял за плечи. Это был Булганин. Я упала ему на грудь и наконец-то разрыдалась…
Мне позвонила Валечка и сказала, что на второй день после смерти отца, когда даже еще не было похорон, по распоряжению Берии собрали всю прислугу, охрану и объявили, что все вещи должны быть немедленно собраны и вывезены. Все должны покинуть дачу. Люди, прослужившие здесь по 10–20 лет, были выброшены на улицу. Им никто ничего даже не объяснил…
Из интервью с академиком Сергеем Сергеевичем Дебовым, которому было поручено вскрытие и бальзамирование тела Сталина:
«Когда я приехал по срочному вызову, тело Сталина уже было доставлено в лабораторию. По иронии судьбы наш институт, который занимался проблемами сохранения тела Ленина в Мавзолее, находился прямо напротив особняка Берии, на противоположной стороне Садового кольца, рядом с Планетарием. Я впервые увидел Сталина. Впечатление было тяжелое. Он лежал обнаженный на операционном столе. Олицетворял бога, а тут мертвый.
Работу начали около часа ночи шестого марта, а закончили к утру. Был приглашен скульптор Манизер. Он сделал посмертную маску и слепки рук. Не знаю, где это теперь. Нервировала обстановка: хоть мертвый, а вождь. И охраны было видимо-невидимо. Взять скальпель и сделать первый надрез было страшно. Собрались светила медицины. Первый разрез не решался сделать никто. Наконец, директор лаборатории академик Мордашов скомандовал: «Начинайте!» Старший научный сотрудник Кузнецов сделал первый разрез: вскрыл грудь. Ну а дальше пошла работа.
Никаких следов отравления, яда не было обнаружено. Обширнейшее кровоизлияние в мозг. Помощь ему действительно оказали слишком поздно. Единственное, чему подивились, – это сросшиеся третий и четвертый пальцы на левой ноге и совершенно стертые ступни ног, оттого что большую часть жизни проходил в сапогах.
Перед тем, как положить забальзамированное тело в гроб, нужно было его одеть.
Какой-то генерал поехал на Кунцевскую дачу за вещами. Привез китель, который он носил, не новый, привез ботинки. Когда я их увидел, то спросил у военного, адъютанта видимо, почему у Сталина старые стоптанные ботинки. «У него других не было. Он в этих всегда ходил», – был ответ. Ну а дальше положили в гроб и увезли в Колонный зал».
Из интервью Светланы Аллилуевой:
«В дни перед похоронами я долгие часы стояла у гроба и смотрела на людей, проходивших через Колонный зал. Они вели себя по-разному. Кто нес цветы, кто смотрел с любопытством, очень многие плакали. Мне было страшно оттого, что мои собственные чувства были противоречивы: я одновременно испытывала боль и облегчение, ругала себя, что я плохая дочь. Почему-то подумала, что, если бы я родилась в лачуге безвестного грузинского сапожника, как легко и естественно было мне, вместе с другими, ненавидеть того далекого тирана, его партию, его дела и слова. Разве не ясно, где черное, а где белое? Но я родилась его дочерью. В детстве любимой… Странная мысль… В момент последнего прощания, когда следовало поцеловать лоб покойного и все вокруг смотрели на меня и ждали этого, я так и не смогла сделать это. Опять пришел тот детский ужас, испытанный мной на похоронах мамы…
Я ни разу не была в Мавзолее, когда отец там лежал, ни разу не была и потом на его могиле у Кремлевской стены. Мне кажется, что его там нет. Я не чувствую его присутствия. Мечтаю, пока я жива, перенести его прах в Гори и матушки его, Екатерины Георгиевны. Все-таки это его родина, родной город. Это был бы лучший вариант. В Гори чудное кладбище, дивное, на холме. Земля такая сухая, горы кругом, изумительная река. Вид совершенно потрясающий.
Я верю в загробную жизнь. Я верю, что все, кто от нас ушел, кто нас любил, следят за нами, знают, как мы живем, что делаем. Я не чувствую его недовольства мной из-за того, что я уехала. Я как-то ощущаю его любовь, мамину любовь, всех моих дорогих тетушек и дядюшек, дедушки, бабушек. Кажется, все они меня поняли и простили. Вот если бы я это сделала еще при жизни отца, тогда другое дело…»
Расставаясь с нами в тот день, Светлана Иосифовна просила передать ее письмо тогдашнему руководителю Грузии Э.А. Шеварднадзе с просьбой о перезахоронении отца из Москвы в Гори. Она просила с письмом не тянуть. «Боюсь, что они сами могут это сделать втихаря, как воры. Шеварднадзе может все устроить по-другому, если захочет».
Это послание мы передали, что называется, «в белы руки». Он ответил, что готов всячески содействовать и помочь. Однако без решения российского правительства это невозможно. Мы говорили с В.С. Черномырдиным, в то время российским премьером, он – с Ельциным. Ответ был следующий: «Нам сначала с Лениным надо разобраться, а уж потом будем решать проблему перезахоронения Сталина». Как видим, не разобрались до сих пор…
Глава вторая. «На свете счастья нет, но есть покой и воля…»
В поисках себя
На следующий день мы вновь встретились в отеле. Начался разговор с благодарности Светланы за традиционные русские «гостинцы», бутылку водки и баночку черной икры, которые мы привезли ей из Москвы. «Сберегу все это до встречи с моей «американской» дочкой Олей. Сложилось так, что она в Штатах, а я здесь. Пока денег на дорогу нет ни у нее, ни у меня. Поднакопим, может быть».
С таких вот бытовых деталей и начался наш разговор, а вернее, уже не обращая внимания на камеру, Светлана Иосифовна продолжила свою «исповедь».
Из интервью Светланы Аллилуевой:
«Нас с детства учили, что мы хозяева своей судьбы. Живем, как хотим, как думаем. Да, ничего так не идет, как планируешь. Ни для кого: ни для простых людей, ни для крупных политиков. А уж у членов их семей судьбы, вообще, ужасные. Ты себе не принадлежишь и ничего не можешь с этим поделать. Это надо принять, как крест какой-то. Не рыпаться особенно. А вот мировоззрение мое менялось – с детства и по сей день. Мы были пионерами, мы были комсомольцами. Когда я училась в университете, меня все время тащили в партию. Я упиралась. К этому времени мы уже прошли все курсы марксизма-ленинизма и понимали что почем. Очень скептически ко всему относились. Вам это может показаться странным, но так было. Я долго отговаривалась. Мол, я еще не готова, еще не могу, это очень ответственный шаг и т. п. Но, видимо, райком очень нажимал, и меня буквально втолкнули в 49-м в кандидаты, а через год и в члены партии. Ну и сидела я на этих партсобраниях, как все.
Я занималась новой историей. Так настоял отец, а я не смела перечить. Пошла на исторический факультет, а сама мечтала о филфаке. Мое собственное желание – западная филология. Языки – английский, французский, испанский. Очень любила Испанию. После окончания университета в школе преподавать я не хотела и быстро переключилась на литературу. Это уже в Академии общественных наук. Религия меня тогда еще не интересовала. Уже в 60-х годах я к этому пришла.
Бывают удивительные вещи в жизни. Начинаешь верить в Книгу судеб, в которой все про тебя написано. Посещали меня и мысли о самоубийстве. Я вспоминала о маме и страшилась сама себя. Как-то один из моих друзей позвал меня с собой в церковь. В результате я стала постоянной прихожанкой. Меня крестили. Вдруг открылся огромный мир. Это был важный шаг. Я все время исповедовалась у священника, которому бесконечно доверяла. Мне кажется, что он жалел меня. Как-то батюшка сказал мне: «Ты все спешишь, и от этого все твои беды. Вот подожди – явится принц заморский…» А ведь провидцем оказался!
Даже учась в университете, я не могла избавиться от чекиста, который всегда маячил у меня за спиной. Мне было стыдно перед однокурсниками. Я умоляла отца, чтобы он избавил меня от него. «Ну что же, – сказал отец, – черт с тобой! Пускай тебя убьют». Сказал, конечно, полусмеясь, но слежка прекратилась.
После смерти отца всем родственникам дали пенсию. Получила ее я и мои дети, а вместе с пенсией и кое-какие привилегии. Но тогда я уже не жила среди кремлевской элиты. Я жила вне их. Сама по себе. Я увлекалась искусством, живописью, музыкой, литературой, особенно поэзией. И друзьями моими были замечательные актеры, киношники, режиссеры, писатели, критики, поэты, художники. Эти люди – мои вторые университеты: Алексей Каплер, Роман Кармен, Фаина Георгиевна Раневская, Сергей Аполлинариевич Герасимов с Макаровой, Лепешинская, Мессерер, Давид Самойлов, Константин Симонов. И потом эти замечательные женщины, мои тетушки, вернувшиеся из лагерей, ссылок и тюрем.
Все они были очень милы и добры ко мне. Никто не думал, что раз я дочь Сталина, то прочь от нее. Никто меня не обвинял в том, что я имела какое-то отношение к политике.
Я написала письмо Маленкову. Он был тогда Председателем Совета Министров СССР. У меня это письмо сохранилось. Вот его текст:
«Приношу глубокую благодарность Правительству и лично Вам за внимание и за участие к моим детям и ко мне в это тяжелое для нас время. Вместе с тем, считаю своим долгом отказаться от некоторых предоставленных моей семье прав, как от излишних, пользоваться которыми я не считаю для себя возможным:
1. От закрепления дачи «Волынское» с обслуживанием.
2. От временного денежного довольствия в размере 4 тысяч рублей в месяц.
Вместо закрепления за моей семьей дачи «Волынское» прошу Вашего разрешения о предоставлении мне права снимать на летние периоды две-три комнаты в дачном поселке СМ СССР «Жуковка» по Рублево-Успенскому шоссе за отдельную плату.
Еще раз приношу благодарность.
С уважением С. Сталина».
Кремлевская элита восприняла это письмо как вызов, как оскорбление, как упрек другим. Меня вызывали в разные кабинеты, втолковывали, чтобы я помнила, чья я дочь, и что мне положено то, что я должна получать. Я не хотела быть на глазах у этих людей, а меня упорно толкали в их круг.
Я даже решила сменить фамилию. Я и раньше заикалась отцу, что хочу взять фамилию мамы. Что Сталин – это его псевдоним, ко мне не имеющий отношения. По-настоящему мы с Василием, как и Яша, должны быть Джугашвили. Отец промолчал. Я поняла, что он обиделся. В 1957 году я все-таки сменила фамилию на Аллилуеву. Василий презирал меня за это и сказал, что не простит. Он был и остался Сталиным.
Но, конечно же, обычной жизни обычного человека у меня никогда не было и не будет. На роду написано. От своих родителей я никогда не откажусь. Так что это такая судьба моя. Надо нести свой крест. Я всегда жила просто. Не выпендривалась, не вылезала, не принимала участия ни в каких политических обсуждениях. Какие-то ангелы-хранители держали меня на своих крылах. Надо прожить свою судьбу, испить свою чашу до дна, оставаться честной, не лгать самой себе».
Из интервью Александра Бурдонского:
«Она очень способный, даже талантливый человек. А потом у нее всегда был какой-то особый шарм. В детстве мы с мамой часто приезжали к Светлане. Это были светлые моменты. Мне очень нравилось у нее. Вы знаете, даже сейчас попадая в какую-то квартиру, я вдруг ощущаю неуловимую схожесть с домом Светланы. Даже запах, тонкий аромат ее духов. Со мной там совершенно по-другому говорили. Нравилась мне сама атмосфера, множество книг, фотографий известных людей, звучащая где-то музыка. Это был мир, интерес к которому вошел в меня с детства.
Мне кажется, что этот человек несправедливо скручен спиралью судьбы. Ее внутренний разлад закончится только с уходом ее из жизни. Если она это понимает, то дай бог, если нет, то, значит, еще продолжает бороться, надеяться на что-то лучшее…».
«Была без радости любовь, разлука стала без печали…»
С каждым новым днем, проведенным в разговорах со Светланой Иосифовной, мы поневоле все глубже вторгались в ее полную трагизма судьбу, и не было ответа на вопрос: кто ведет нас по жизни, кто поднимает на вершину и бросает в бездну? Провидение или наши собственные страсти и амбиции? Зачем были эти страдания? Зачем она обидела стольких людей, и они ее не простили? И тоже обижали, и не простила она? Все было. Не было лишь одного – сил остановиться…
Конечно, всегда она жила страстями. Но никто и никогда не узнает истинную историю скромной рыжеволосой девочки, воспитанной в занятиях и работе в ее советском заточении. Будучи в центре всеобщего нездорового интереса, Светлана научилась быть осторожной, немногословной во всем, что касается ее личной жизни. Наши беседы не стали исключением. Ее романы, любовные переживания, замужества неизменно выводились за рамки общения. Мы получали бесцветные односложные ответы, лишь иногда дополненные каким-то эмоциональным замечанием или характеристикой. Так что нам придется самим выстроить эту историю.
Приступая к этой теме, невозможно не вспомнить о том, что в Светлане слились цыганская и грузинская крови. Ее бабушка и мама выходили замуж в 16 лет. Еще в школе кремлевская затворница тоже начала терзаться влюбленностями. Поговаривали, что она увлеклась сыном Лаврентия Берии красавцем Серго. Но он уехал из Москвы, и как-то само собой все забылось.
Осенью 1942 года брат Василий, находящийся в то время в очередной отставке и пребывающий по этому поводу в бесконечном загуле, задумал фильм о летчиках и решил сам его консультировать. В ту пору в Зубалове, где на дачных вечеринках гремела музыка, рекой лилось вино и почитали за честь присутствовать знаменитости, стали появляться и киношники. Здесь Светлана впервые увидела сорокалетнего и уже очень известного кинорежиссера Алексея Каплера. Прославился он и своими бесконечными романами с московскими красавицами. В тот вечер среди роскошных, нарядно одетых женщин Светлана чувствовала себя забытой сироткой. В скромном мосшвеевском платье она сидела в углу и молча перебирала пластинки. И вдруг ее пригласил на танец Каплер. Похвалил, как хорошо и легко она танцует. И пошло-поехало.
Из интервью Светланы Аллилуевой:
«Я разговаривала с ним, как на исповеди. Все лилось из сердца. Встречались каждый день, ходили на выставки, в театры, на просмотры фильмов, в рестораны. Он был для меня такой замечательный открыватель искусства. Все время были на людях, на виду. За мной, конечно, ходил чекист. И донесли отцу в таком, вы знаете их манеры, вульгарном тоне. И несчастный Алексей Яковлевич, который не причинил мне никакого зла, пострадал. Его отправили на десять лет в лагеря, как шпиона. Хорошо еще, не расстреляли…».
Светлана начала учиться в университете, была даже сталинской стипендиаткой, но науки не очень увлекали ее, тем более что все давалось легко. Она по-прежнему увлекалась, влюблялась, мечтала о несбыточном счастье. По-прежнему бывала на развеселой даче у брата Василия. Там она познакомилась с Григорием Морозовым. Молодой человек был образован, хорошо воспитан, обаятелен. Учился в Институте международных отношений. Вскоре вспыхнул роман.
Он развивался, как всегда у Светланы, стремительно. Решили пожениться. Но как испросить благословения отца? Он ведь наверняка еще помнил историю с Каплером. Но, к ее великой радости, это известие он встретил равнодушно.
Из интервью Светланы Аллилуевой:
«Значит, замуж хочешь? – спросил отец, – Да, весна. Черт с тобой! Делай, что хочешь». Для меня в этой фразе было очень много. Это значило, что он не будет препятствовать. Мы зажили безбедно, имели возможность спокойно учиться. Правда, отец категорически заявил, что видеть моего мужа не желает: «Все на фронте, а он в тылу окопался…» Я уехала из Кремля, получив квартиру. Родился сын Иосиф…
Я снова увидела отца лишь в августе 45-го, когда он вернулся с Потсдамской конференции. Я помню, что в тот день, когда я была у него, пришли обычные его посетители и сказали, что американцы сбросили на Японию атомную бомбу. Все были заняты этим сообщением, и отец не особенно со мной разговаривал. А у меня были такие важные для него новости: родился сын! Ему уже три месяца, назвали в честь деда, Иосиф. Какие это были мелочи на фоне мировых событий. Никому до меня не было дела…»
Меж тем отношения в молодой семье стали стремительно рассыпаться. Светлане все чаще приходили на память слова отца о том, что муж ее отнюдь не бескорыстен. Когда-то это подозрение больно ранило ее, но постоянно трущиеся в их доме многочисленные родственники Морозова с вечными просьбами и жалобами на жизнь, открывали глаза. Весной 47-го последовал развод. Отец никогда этого не требовал, но был доволен. Василий быстренько съездил в загс и вернулся с чистым паспортом. Все же однажды Сталин попенял дочери…
Из интервью Светланы Аллилуевой:
«Сионисты подбросили тебе твоего муженька, – сказал как-то отец в момент желчного настроения. – Ты понимаешь, сионизмом заражено все старшее поколение, а они и молодежь учат». И мне вспомнились две оплеухи от отца, полученные за Люсю Каплера. Ему никогда не нравилось мое богемное и часто еврейское окружение.
Годы после развода были очень тоскливыми. Жила я совсем изолированно. Ходила в университет, на концерты. Ося рос на даче эдаким деревенским дикарем. Его я видела редко. Знакомых – немного, а их круг расширить было невозможно. Я жила под постоянным надзором. Единственной отдушиной в то время был дом Ждановых, где я стала часто бывать после смерти Андрея Андреевича. У его сына Юрия по воскресеньям собиралась молодежь, мои университетские друзья. Там было очень вольно. Настоящий оазис по сравнению с моей унылой крепостью. К тому же я знала, что отец любил Жданова, уважал его сына и всегда хотел, чтобы наши семьи породнились».
Вот так подошло дело и к новому браку. Светлана влюбилась в Юрия, который и вправду был незаурядным молодым человеком, талантливым ученым, прекрасно образованным и воспитанным. В сердце Светланы вновь забилась жизнь, а для нее жизнь сердца была главным. Отсутствие любви не могли восполнить ни успехи, ни дети и тихие семейные радости. Вскоре после женитьбы Светлана с маленьким сыном вновь оказались в Кремле, в квартире Ждановых. Правда, очень скоро дом, который прежде казался ей таким привлекательным, совершенно преобразился в повседневной жизни.
Из интервью Светланы Аллилуевой:
«В доме, куда я попала, я столкнулась с сочетанием показной, формальной, ханжеской «партийности» с самым махровым «бабским мещанством», как говорил об этом отец. Сундуки, наполненные разным добром, безвкусная остановка, какие-то вазочки, салфеточки, копеечные натюрморты. А ведь это был дом Жданова, который в Политбюро ведал вопросами культуры, искусства, литературы. Именно с его подачи начались гонения на писателей Зощенко, Бабеля, Ахматову, Есенина, Цветаеву, композиторов Шостаковича, Мурадели, многих знаменитых художников, кинематографистов.
Царствовала в доме вдова Андрея Андреевича Зинаида Александровна. Именно она соединяла в себе «партийное ханжество» и мещанское невежество. «Там слишком много баб. Они тебя съедят», – говорил мне отец, который не выносил Зинаиду Александровну и ее сестер. Он оказался прав. У нас перестали бывать друзья, а Юра весь ушел в работу. Я его практически не видела. Сидела одна. Он не обращал на меня внимания. Ко всему прочему он оказался типичным «маменькиным сынком», который во всем полагался на вкусы и суждения матери.
К тому же я очень тяжело болела, с трудом выносила и родила Катю недоношенной. В роддоме в одной палате со мной лежала Светлана Молотова. Как это принято у нормальных людей, ее навещал Вячеслав Михайлович. Я же отца не видела и не слышала.
Меня это так задело, что я написала ему письмо, полное обиды. Он ответил. Кстати это было его последнее письмо ко мне. Необычайно теплое.
Это было в мае 1950 года. Я запомнила одну смешную фразу: «Береги дочь. Государству нужны люди, даже преждевременно родившиеся».
В общем, опять «была без радости любовь, разлука стала без печали».
В «Фонде Сталина» нашлось письмо Светланы к отцу, датированное февралем 1952 года. Оно объясняет многое из ее жизни в то время.
«Дорогой папочка! Мне очень хочется тебя видеть, чтобы поставить тебя в известность о том, как я живу сейчас. Мне хочется тебе самой все рассказать с глазу на глаз. Я пыталась, было несколько раз, но не хотела приставать к тебе, когда ты был нездоров, а также сильно занят.
Прежде всего я очень довольна занятиями в Академии общественных наук, там у меня дела идут неплохо, и, кажется, мною там тоже довольны. Это большая радость для меня, потому что при всех моих домашних неурядицах занятия любимым и интересным делом заслоняют собой все остальное. Что касается Юрия Андреевича Жданова, то мы с ним еще накануне Нового года решили окончательно расстаться. Это было вполне закономерным завершением после того, как мы почти полгода были друг другу ни муж, ни жена, а неизвестно кто, после того, как он вполне ясно доказал – не словами, а на деле, – что я ему ничуть не дорога и не нужна, и после того, как он мне повторил, чтобы я оставила ему дочку. Нет уж, довольно с меня этого сушеного профессора, бессердечного «эрудита», пусть закопается с головой в свои книжки, а семья и жена ему вообще не нужны, ему их вполне заменяют многочисленные родственники.
Словом, я ничуть не жалею, что мы расстались, а жаль мне только, что впустую много хороших чувств было потрачено на него, на эту ледяную стенку!
В результате этого события возникли некоторые вопросы чисто материального характера, о которых мне хочется с тобой посоветоваться, потому что больше мне ждать помощи неоткуда (на великодушии Юрия Андреевича держаться неприятно), а у меня все-таки двое детей, сынишка осенью уже в школу пойдет, да еще моя няня старая живет у меня (она теперь на пенсии).
Деньги у меня сейчас есть – еще те, что ты прислал, – так что дело не только в этом. О разных прочих местах, которые тут происходили, я тебе расскажу тоже, они не имеют особого значения.
Так что, папочка, я все-таки очень надеюсь тебя увидеть, и ты, пожалуйста, на меня не сердись, что я тебя оповещаю о событиях post factum, ты ведь был в курсе дел и раньше.
Целую тебя крепко-крепко.
Твоя беспокойная дочь».
Через несколько лет последовало очередное замужество. На этот раз с сыном близких к семье Сталина людей – Вано Сванидзе. Его родители Александр (родной брат первой жены Сталина) и Мария Сванидзе были по ложному доносу репрессированы и погибли. Светлана в детстве их очень любила и называла дядя Алеша и тетя Маруся. Вано был сначала отправлен в «психушку», а потом на рудники в Джезказган. Вернулся он в Москву только в 1956 году. Закончил истфак МГУ, аспирантуру. Работал в Институте стран Азии и Африки.
Этот брак многим казался странным и распался слишком уж быстро. В архиве случайно попалась на глаза вырезка из газеты «Вечерняя Москва», в которой тогда в обязательном порядке печатались объявления обо всех разводах:
«Сванидзе Иван Александрович… возбуждает дело о разводе с Аллилуевой Светланой Иосифовной…»
Жизнь явно не складывалась. Некоторые близкие к Светлане люди считают ее разрушительницей, вносящей сумятицу и раздоры в отношения между людьми. Может быть, в полной мере это сказалось потом, а тогда 35-летняя женщина просто металась в поисках своего счастья. Конечно, больно ударила по ней кампания по разоблачению и безоглядному очернению отца. Она страдала, замыкалась в себе, а потом, не сумев вынести одиночества, вновь кидалась в очередной любовный омут.
Пророчества сбываются. Князь заморский
Из интервью Светланы Аллилуевой:
«Я хорошо помню начало 60-х. Заканчивалась хрущевская «оттепель». Жизнь моя так и не складывалась. Не радовала и работа. Что-то пыталась писать, переводить. Но все, что называется, «в стол». По пустяковому поводу легла в Кремлевскую больницу удалять миндалины. Ни с кем там не общалась. Только процедуры, столовая и библиотека. В те годы я увлеклась Индией. Много читала Рабиндраната Тагора, книги о Неру и Махатме Ганди. В больнице лежало много коммунистов из разных стран, в том числе и из Индии. Как-то в коридоре я обратила внимание на седого сутулого индуса в очках. Он разговаривал с иностранцами то по-английски, то по-французски. Мне захотелось поговорить с ним, задать несколько вопросов, на которые я не находила ответов. Однажды разговорились. Его звали Сингх Браджеш. Сын богатого раджи. Он жил и учился в Англии, Германии, Австрии, Франции. Мы говорили по-английски. Я представилась ему. Он был потрясен. Я видела это по его лицу. Но он был тактичен и никогда об этом со мной не разговаривал. Наконец-то я встретила человека, который с интересом выслушивал меня. Мне было с ним легко и интересно. Доброжелательный, мягкий, улыбчивый человек.
После больницы меня и Браджеша отправили на поправку в Дом отдыха в Сочи. Мы повсюду бывали вместе, и это вызывало раздражение у партийных функционеров. Некоторые даже отваживались советовать мне быть поосторожнее. Зачем, мол, вам сдался этот индус? По возвращении в Москву мы уже не представляли жизни друг без друга. Он должен был возвращаться в Индию, но обещал, что скоро вернется, будет у нас работать. Как-то он сказал мне: «А вдруг я вас никогда больше не увижу?» Браджеш был неизлечимо болен. У него был хронический бронхит. Я расплакалась, а он стал утешать меня: «Я скоро вернусь, и все будет хорошо». Но не тут-то было. Советские функционеры делали все, чтобы не пустить его в Союз. Ставили палки в колеса, всячески тянули, а он не мог понять, что происходит. Но я-то все понимала. Мне самой нужно было заручиться поддержкой верхов. Я попросила помощи у Микояна. И он помог мне. В начале 1965 года Сингх снова приехал в Москву. Прямо с аэродрома я повезла его в «Дом на набережной», к себе домой. Дети не возражали. Они полюбили его.
Вы знаете, вот теперь я думаю, что Браджеш был единственным человеком, с которым я могла бы прожить всю жизнь в состоянии полного покоя и безмятежности. Он был на 23 года старше меня, умнее, мудрее. Индусы вообще люди другой жизненной философии. Мы решили пожениться, хотя он страшился этого: «Я человек больной, боюсь стать вам обузой…»
В Москве был один загс, где регистрировали браки с иностранцами. Я ездила туда, чтобы навести справки. И буквально на следующий день мне позвонили из приемной Косыгина и попросили приехать. Меня это сразу насторожило. Он встретил меня стоя. Протянул свою вялую руку и начал задавать вопросы о жизни, о работе. Я сказала, что сейчас не работаю. На мне дом, семья, дети. У всех хорошие пенсии, нам хватает. Он начал говорить о том, что понимает, как трудно мне быть в коллективе в годы после смерти отца. Я сказала, что ко мне всегда прекрасно относились, а не работаю я из-за домашних забот… и муж больной человек. Когда он услышал о муже, то буквально взорвался: «Что вы надумали? Вы молодая женщина. Зачем вам этот старый больной индус? Мы все решительно против. Мы не разрешим регистрировать брак. Подумайте, что будет, если он увезет вас в Индию и там бросит. Таких случаев сколько угодно. Оставьте вы все это. Вам нужно быть в коллективе. Ваш индус пусть остается. Живите как хотите, но брак мы регистрировать не дадим». Простились сухо…
Дома я все рассказала Сингху. Он был потрясен. Он не понимал, как можно так унижать человека, не считаться с его желаниями и чувствами, лишать человека возможности увидеть мир. К тому времени я уже написала свою первую книгу «Двадцать писем к другу», а Сингх знал, что у нас преследуют неугодных писателей, не публикуют их. Он предложил переправить книгу в Индию, где его брат издаст ее. Это было сделано.
Браджеш работал переводчиком в издательстве «Прогресс». Конечно же, туда были даны определенные указания. Вокруг него создали тяжелую атмосферу, стали высказывать недовольство его работой, а он очень боялся ее потерять. Это означало отъезд из Москвы. Нас просто начали травить. От этих переживаний и унижений его здоровье стало ухудшаться. Он периодически ложился в больницу, но мне после историй с отцом и братом казалось, что его лечат умышленно неправильно. У него начались сердечные, приступы, одышка, астма, он задыхался. Я понимала, что дни его сочтены, но чем я могла помочь дорогому другу?
Я написала письмо Брежневу, в котором просила отпустить нас в Индию, оставить в покое. На этот раз меня уже вызвал «серый кардинал» Суслов. Он без обиняков начал с того, что, если бы был жив отец, он никогда не разрешил бы мне брак с иностранцем. Я пыталась возражать, что сейчас другое время, что Сингх старый коммунист, что нельзя так к нему относиться. Он отвечал, что нас не выпустят за границу, что я не должна забывать, чья я дочь, что там на меня сразу накинуться корреспонденты, возможны любые провокации, которые нанесут вред партии и стране.
Через неделю после этого разговора Сингх умер. Тихо и спокойно, как праведник. В его записной книжке я нашла запись с просьбой о кремировании его тела с тем, чтобы развеять прах над Гангом. Естественно, я должна была выполнить его последнюю волю. Я снова обратилась к Косыгину. Я была немало удивлена, что на этот раз мне разрешили ехать в Индию. 1 ноября 1966 года моего дорогого Браджеша Сингха кремировали, а уже через десять дней я получила загранпаспорт с индийской визой. 28 ноября я вылетела в Дели. Ко мне, конечно, были приставлены соглядатаи из КГБ: молчаливый дядечка и дамочка, которая следовала за мной по пятам. Это сразу привело меня в бешенство».
Глава третья. «Свой посох я доверил Богу…»
Индийский излом
Через несколько дней встреч и бесед мы почувствовали усталость Светланы Иосифовны. Это было не физическое, а, скорее, эмоциональное утомление. Очевидно, что нелегко ей давалось это неожиданное погружение в прошлое, которое, конечно же, не исчерпывалось беседами перед нашей камерой, но продолжалось, когда она оставалась одна. Одно дело предаваться воспоминаниям, которые возникают спонтанно. Человек так устроен, что в этом случае память преподносит нам только приятное. И совсем другое дело, когда ты сам решил прилюдно рассказать всю правду о своей жизни. Это трудная и утомительная работа души.
Время до отъезда у нас еще было, и мы решили на один день устроить перерыв. Светлана сказала, что останется дома, чтобы почитать документы, копии которых мы привезли, нам же захотелось просто побродить по Лондону. Побывали на центральной торговой улице Оксфорд-стрит, покатались на двухэтажном экскурсионном автобусе, прошлись по Трафальгар-сквер, сходили даже на экскурсию в Букингемский дворец, куда королевская семья периодически пускает посетителей для пополнения казны. Между прочим, королевская резиденция показалась нам довольно скромной по сравнению с кремлевскими и питерскими дворцами.
Не потряс воображение и памятник Уинстону Черчиллю в Вестминстере: мешковатая сутулая фигура, надменное лицо, неизменная трость. Вспомнилось его описание встречи со Сталиным. Видимо, мы тоже уже «зациклились» на теме нашей командировки. Так вот Черчилль вспоминал, что он встречался со всеми верховными особами мира и никогда не испытывал никакого трепета. Не волновался и перед встречей со Сталиным. Но когда генералиссимус вошел в комнату, Черчилль вскочил и почувствовал, как у него задрожали руки…
Вечером в гостинице нас ждала неожиданность. Портье вручил знакомый пакет с копиями документов из дела «О невозвращении Светланы Аллилуевой» и письмо от самой Светланы.
«23 ноября 1993 года.
Дорогие Адочка и Миша!
Возвращаю документы. Моим детям Осе + Кате хорошо бы знать (да и всем остальным тоже), как на меня все МГБ-КГБ вызверились в 1967 году. Поливали грязью всякой – и черной, и желтой. Однако те, кто меня по правде любил, так и остались друзьями. Ничего «не помогло». Не знаю, получается ли у нас, что задумали. Надеюсь, кое-что удается.
Ваша Светлана».
Естественно, что при встрече следующим утром разговор пошел обо всем, что было связано с Индией и ее «бегством». Но прежде прочтите и вы те самые документы.
«Шифротелеграмма. Вне очереди. Особая. ЦК КПСС. МИД СССР.
7 марта 1967 года обнаружено исчезновение Светланы Аллилуевой. Через возможности резидента КГБ установлено, что предположительно она вылетела из Дели в ночь с 6 на 7 марта. Вместе с ней – установленный американский разведчик, второй секретарь посольства США Рейли.
Пока можно предположить два варианта: или Аллилуева добровольно ушла к американцам, или была похищена ими».
«Секретно. ЦК КПСС.
Сов. послам, представителям СССР.
Для вашей ориентировки сообщаем, что невозвращению Светланы Аллилуевой, дочери Сталина, в Москве не придают значения. Вам следует проявлять безразличное отношение к этому случаю и не обсуждать это с иностранцами».
Из интервью Светланы Аллилуевой:
«Я ведь поехала в Индию не для того, чтобы бежать. Я поехала, чтобы выполнить свой долг – отвезти прах дорогого друга. Через месяц я должна была вернуться. Но наш посол в Дели Бенедиктов получил указание, в чем я уверена, как можно быстрее отправить меня обратно. Человек ведь ничего не планирует, не знает, как судьба повернется. Не успела я приехать, как мне сразу этот месяц отменили. Дали неделю срока. Весь гнев, какой только мог собраться за всю мою жизнь против чекистов, против слежки, против нажима этого унизительного, как будто я неразумная девочка, все это во мне там взыграло и пришло в состояние кипения. Ну дайте вы мне месяц, чтобы я съездила в деревню к его родственникам. Это 600 миль от Дели. Оставьте вы меня в покое! Я хочу побыть там, посидеть с его родственниками, поговорить с близкими ему людьми. Перед отъездом в деревню я объявила послу, что намерена задержаться там на месяц. Ни минуты покоя. На близких Сингха тоже давили. Скорее туда, скорее сюда. Правительство само все сделало, чтобы я не захотела возвращаться…
Наплевав на все, я осталась в деревне и стала медленно погружаться в индийскую жизнь. Это было, как наслаждение от теплой и ароматной ванны. Жизнь в Калаканкаре, родовой деревне Сингха, была во всех отношениях иной, не похожей на мою прежнюю. Именно это было мне совершенно необходимо. Как воздух. Я устала от напряжения последних дней в Дели, последних месяцев в Москве и от всей моей ненормальной, двойственной сорокалетней жизни. Я чувствовала, что подошла к какому-то пределу, внутреннему разлому судьбы.
Но ясных и четких решений я еще не могла для себя найти. Было только острое неотвратимое желание жить иначе. Я не знала, возможно ли будет остаться в Индии, хотя и не представляла, как буду жить здесь. В Калаканкаре ждали Индиру Ганди, которая должна была совершить сюда предвыборную поездку. Когда-то в Москве меня представляли ей, так что я вполне могла надеяться на разговор. Однако хоть встреча и состоялась, ясности она не внесла. Индира очень любезно сказала, что, если ее выберут весной премьер-министром, она попробует помочь мне. Весной, а шел всего-навсего январь…
В результате после этого разговора в деревню заявился второй секретарь нашего посольства Суров (удивительно, что я все еще помню фамилии этих людей). Он заявил, что Москва отказала мне в продлении визита, цели которого, по их мнению, уже достигнуты. Мне надлежало срочно вылететь в Дели…
Возвращение домой становилось реальностью. Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, я очень соскучилась по детям, ведь мы не виделись уже более двух месяцев, так надолго мы не расставались никогда, а с другой – страшно было подумать, что я опять вернусь к своей прежней жизни. Кстати, ее прикосновения я очень остро ощутила, когда оказалась в посольском городке, где все было так рутинно, до отвращения знакомо, засижено мухами. Меня бесили сидящие на лавочках разжиревшие и самодовольные жены и дети посольских работников.
Мне передали письмо от сына Иосифа. Он писал, что все у них с Катей в порядке, но очень тоскуют без меня. Дети просили быстрее возвращаться. Потом я поняла, что эту настойчивую просьбу им продиктовали в органах, но тогда сердце у меня заныло.
И все же Индия как-то раскрепостила меня. Я перестала чувствовать себя собственностью ненавистного мне государства. Да провалитесь вы все! Это уже просто невозможно! Учтите, что к этому времени хрущевская «оттепель» уже кончилась, либерализм кончился. Тут уже правили Косыгин, Суслов, Брежнев. Декорации поменялись. Начались эти привычные «тащить и не пущать». Они говорили мне, как когда-то отец говорил: что ты там с писателями, артистами крутишься, не надо тебе богемы. Я ненавидела это все, а тут ехать обратно. К моменту отъезда у меня скрежетало внутри: ну я дам вам сейчас по морде, не вернусь!
И все же я до последнего момента колебалась. Я уже детям подарки купила. Завтра мне улетать, а сегодня посол Венедиктов с женой пригласили меня на ланч… И тут за столом опять советская действительность – как она меня давила. Посол вернул мне паспорт. Это он сделал большую ошибку, ему потом за это досталось. И тут во мне, как говорится, «упрямства дух нам всем подгадил, с царем мой пращур не поладил». В голове у меня крутилось: не упускай свой шанс, не возвращайся! Раз в Индии остаться было невозможно, тогда – Америка.
Я ни у кого не просила политического убежища. Я даже слов таких не знала. Я поехала как бы по магазинам. Остановилась у американского посольства, вошла в дверь, дала дежурному паспорт и сказала, что не хочу возвращаться в Советский Союз. Помогите мне вылететь отсюда немедленно. Спросили, какая у меня фамилия: Аллилуева или Сталина? Ответила, что с 1957 года Аллилуева. Спросили: «Вы действительно дочь Сталина?» Говорю: да. Мне показалось, что вначале они как-то опешили, а может быть, и не поверили. Предложили заполнить какие-то бумажки, написать биографию. Никаких слов о политическом убежище в этих документах не было. Американцы растерялись. Думаю, что звонили в Вашингтон, советовались. Наконец появился человек и сказал, что они готовы немедленно посадить меня в самолет и отправить в Европу, пока здесь не хватились.
Полетела я с их сопровождающим…
Когда мы прилетели в Швейцарию, я первым делом хотела встретиться и обсудить ситуацию с моими друзьями: знаменитым французским писателем Эммануэлем де Астье и его женой Любой Красиной, дочерью знаменитого советского наркома иностранных дел, которая еще в гимназии училась с моей мамой. Но тут вмешались другие силы: ЦРУ, адвокаты, журналисты. Я была так наивна, что не могла себе даже представить, в какую переделку попала. Мне не дали ни с кем встретиться, посоветоваться. Я оказалась в руках адвокатов. Среди прочего они подсунули мне какие-то бумаги насчет издания моей книги «Двадцать писем к другу», рукопись которой была со мной. Словом, как я потом поняла, облапошили меня.
После всех этих формальностей и подписаний мне наконец-то разрешили встретиться с Любой и ее мужем, специально приехавшими из Парижа. «Вы уже все подписали? – спросили они. – Ну, теперь вы попали из одной клетки в другую».
У меня еще была возможность отказаться от своего поступка. Советская сторона делала вид, что ничего не произошло, хотя на Западе уже поднялся шум. Еще бы, такая сенсация – сбежала дочь Сталина! Мои новые опекуны решили спрятать меня от назойливой прессы, а заодно, я думаю, и от агентов КГБ в маленьком монастырском приюте в Швейцарских Альпах. Из какой-то маленькой сельской гостиницы удалось связаться по телефону с сыном. Говорила в основном я. Пыталась все объяснить, повторяла, что я не вернусь, я не туристка. Ося все понял, но не задавал вопросов. Хорошо, что Кати не было дома. Я бы просто не выдержала разговора с ней…»
Отвергнутая родина
Слушая рассказ Светланы Иосифовны о ее поездке в Индию, решении не возвращаться на Родину, перелете в Европу, а затем и в США, все время не оставляли вопросы о том, как все это восприняли дети, ближайшие родственники. И, естественно, вернувшись в Москву, мы первым делом начали искать ответы. С огромным трудом удалось добиться согласия на интервью от Иосифа Григорьевича Аллилуева. Профессор, кардиолог, доктор медицинских наук, он был человеком совершенно не публичным, известным лишь в своей профессиональной среде. Иосиф Григорьевич никогда и никому не давал никаких интервью, тем более не мелькал на телеэкране.
Мы встретились в его обычной по советским меркам квартире в доме на Большой Полянке, который, правда, был известен тем, что жили там, в основном, сотрудники КГБ, бывшие и действующие. Нас встретил человек с вполне «профессорской» внешностью: предпенсионного возраста, представительный, вальяжный, седовласый, чем-то неуловимым похожий и на мать, и на знаменитого деда. До сих пор непонятно, почему он согласился на этот разговор, тема которого не предвещала ничего, кроме тягостных воспоминаний и неприятной необходимости оценивать жизнь и поступки матери, и свои собственные. Может быть, на закате жизни (а он скончался через несколько лет) появилась необходимость высказать свою точку зрения на все, что произошло, было столько раз оболгано и извращено?
Из интервью Иосифа Аллилуева:
«Первой нам с сестрой сообщила о происшедшем какая-то женщина, сопровождавшая ее. Я не поверил. Молод же еще был – мне 21 год, а сестре 16. Тем более что мне несколько раз звонили, что мама тогда-то туда-то прилетает. Я подхватывал шубу, очень холодно было, и мчался на аэродром. И так 3-4 раза. Ждал в Шереметьеве. Никто не прилетал. Потом уже передали по зарубежному радио…
Сейчас об этом рассказывать проще, а тогда был просто шок. Я о Кате вообще не говорю. Она же еще школьницей была. Я ее просто выключил из всего, держал в неведении. Я уже был относительно взрослым и прекрасно знал, что бывает в таких случаях бегства за границу. Молодежь сейчас не знает, а тогда это квалифицировалась как измена Родине. В первую очередь страдали ближайшие родственники. Их преследовали, лишали работы, изгоняли из вузов, а иногда даже отправляли в лагеря. Я учился на 4-м курсе мединститута и оказался в очень сложном положении. Я не знал, что будет с нами: дадут ли доучиться, оставят ли жить в Москве? Но потом постепенно впечатление сложилось, не зная, конечно, всех этих секретных бумаг, а просто по логике развития событий, что нас решили оставить в покое. Не трогать, никого не высылать, из института не выгонять.
Через месяц, наверное, раздался какой-то странный международный телефонный звонок. Звонила мама. Говорила в основном она, а я, потрясенный, молчал. Понял лишь тезис о «туризме» и решении не возвращаться. Конечно, после всего, что случилось, ее увещевания мужаться, держаться вместе и не отдавать Катю Ждановым звучали странно. Ни капли раскаяния, желания быть вместе, а только неуместные наставления. Катю я к телефону не позвал, сказав, что ее нет дома. Она и так после этого звонка долго не могла прийти в себя, переживала все тяжелее, чем я.
В ответ я написал письмо, в котором высказался в том духе, что своим поступком она отделила нас от себя, и если уж мы сумели перенести это, то и в дальнейшем будем жить, как считаем нужным, сами устроим свою жизнь».
Из дела «О невозвращении Светланы Аллилуевой»:
КГБ в ЦК КПСС
«Учитывая, что дети Светланы Аллилуевой будут использоваться в мероприятиях против матери, целесообразно переписать на имя сына лицевой счет квартиры, талоны на кремлевское питание и дачу.
Андропов».
Из собственноручного письма детей Светланы Аллилуевой в ЦК КПСС:
«Вновь продумав все обстоятельства поведения матери, мы находим ему единственное объяснение – в ее душевном заболевании.
В это трудное время мы еще раз ощутили заботу о нас, за что выражаем ЦК КПСС нашу глубокую признательность.
Екатерина Жданова, Иосиф Аллилуев».
Из интервью Иосифа Аллилуева:
«Никто меня в КГБ не вызывал, огнем или горячим утюгом не пытал, на конспиративные квартиры не зазывал, сотрудничества не предлагал, гонораров не платил. Однажды, правда, совершенно открыто в институт ко мне пришел человек, представившийся нашим куратором из КГБ и оставивший на всякий случай свои телефоны. Письмо, которое вы мне показали, действительно написано моей рукой, но всех обстоятельств я уже не помню. К тому же у меня, да и не только у меня, а и у многих родственников, было ощущение, что это просто затмение ума у человека. Не в том смысле, что она с ума сошла, а в том смысле, что сгоряча, вот так достало. Тогда все вокруг родные так говорили. Казалось, стоит только расставить все точки над «i» – и проблема разрешится. Ну, подумаешь, посол что-то не так сказал, швырнул паспорт – ерунда все это…
Сейчас, по прошествии многих лет, я так не думаю. Много бед наслоилось в ее жизни. Чего стоит хотя бы самоубийство матери, о котором она узнала уже взрослой. Истинную причину смерти ведь скрывали. А жизнь в Кремле с отцом, ежедневное общение с его лживым циничным окружением, аресты и гибель многих близких и дорогих ей с детства родственников, смерть Сталина, его последующее жестокое развенчание и поругание собственными соратниками! Как врач могу сказать, что всего этого вполне достаточно для значительного изменения психики, измотанности души. Оттого, наверное, и возникло это желание бежать. Бежать все равно куда, хоть в Америку.
Нечто подобное мы почувствовали и на себе, когда было официально объявлено Косыгиным о бегстве матери, о том, что она морально и психически неустойчивый человек».
Из дела «О невозвращении Аллилуевой»:
КГБ в ЦК КПСС
«КГБ докладывает об активном стремлении американской стороны использовать дело Аллилуевой для усиления клеветнической кампании против СССР. Через резидентуры КГБ за границей целесообразно организовать публикацию комментариев, в которых бы содержались сведения, компрометирующие личность и моральные стороны Аллилуевой, бросившей своих детей, осквернившей память отца и потерявшей гражданскую честь.
Андропов».
Из интервью Иосифа Аллилуева:
«Это было тяжелое время. Видимо, с подачи того же куратора из КГБ, который не оставлял нас, ко мне стали являться иностранные журналисты, что по тем временам было нереальным. Я работал в две смены: утром в институте, вечером – бесконечные интервью с глупыми вопросами. Приходилось повторять одно и то же: нас никто не притесняет, нашей жизни ничто не угрожает, все идет нормально и прочее в том же духе, в «Комсомольской правде» даже попытались организовать наше отречение от всех старших родственников, включая мать и Сталина. Слава богу, ходу этой кампании не дали. Я, между прочим, как всякий нормальный человек, любил и люблю всех своих родственников. И обоих дедушек любил, хотя один, со стороны отца, Иосиф Григорьевич Морозов, был «врагом народа» и сидел в лагерях, а второй, как известно, – великим вождем того же самого народа. Вот такая семейка. Ну уж куда занесло, туда занесло. Христиане говорят, что человеку дается крест не тяжелее того, что он может вынести. Вот и несем. И мать несет. Жалею ее. Она же сама свою жизнь развалила. Я уж не говорю о нас всех. Я уверяю вас, что с 1967 года отвечать на все эти вопросы, жить в этом совсем не приятно.
Между прочим, через несколько лет после этих событий и у меня было «помутнение».
Я переживал тяжелый период, не удалась личная жизнь, не клеилось на работе. Мне вдруг показалось, что выход есть только в том, чтобы уехать к матери, соединиться с единственным родным существом. Ничего, как я сейчас понимаю к счастью, не удалось.
Из дела «О невозвращении Аллилуевой»:
КГБ в ЦК КПСС
«В перехваченном нами письме Иосиф Аллилуев жалуется на свое одиночество после развода с женой, скучает по матери, хочет с ней увидеться. Установлено, что он вынашивает намерение уехать за границу. В последние годы Иосиф Аллилуев стал раздражителен, не интересуется общественной жизнью, увлекается спиртными напитками.
Представляется целесообразным Минздраву СССР проявить к нему, как к молодому врачу, повышенное внимание, а Совмину СССР заменить ему квартиру на лучшую…
Андропов».
Из интервью Светланы Аллилуевой:
«Об этом документе я впервые узнала от вас, увидела его копию. А вот письмо помню хорошо. Иосиф сообщал, что жена ушла от него, забрав сына, что ничто его не удерживает на Родине и он хочет жить в Америке. Я была в полном смятении. Я всегда очень надеялась, что мои дорогие дети меня поймут, что я никакая не «змея-разлучница». Ведь я поехала для них, думала, что мы соединимся, да забыла как-то о длинных руках КГБ. Нам бы никогда не дали этого сделать. К кому только я не ходила с этим письмом! Сколько над ним проплакала! Сын просил о помощи, а меня мордой об стол приложили. Грустно очень.
Тут была «холодная война» в самом разгаре, и я оказалась в самом пекле. Дальше было очень трудно. Я пыталась начать новую жизнь в Америке. Но попробуй, начни! Тут бесконечная реклама. Я все время на виду, на улицу выйти нельзя: все тебя знают по бесконечным телепередачам и фотографиям в газетах. Я никогда в жизни не стремилась к этому, не ожидала и не хотела. И к деньгам я не стремилась. Я же не нищей жила! Я хорошо жила в Москве, лучше, чем когда приехала в Америку. Деньги приносили только несчастье. Все считали мои миллионы, а их было значительно меньше, чем писали. Период эйфории быстро кончился. Надо было начинать жить. А тут вся эта шумиха. Это было ужасно!
Но я привыкла никогда ни о чем не жалеть. Происходят какие-то ужасные вещи, а потом все идет своим чередом. Сейчас хуже – потом лучше. Это судьба. Никогда ничего не знаешь про себя. Надо все принять и надеяться на лучшее. И я себе сказала: не рыдай, не бейся головой об стенку. Что будет, то будет.
Лжи было очень много. У нас в стране говорили, что поехала за богатством, за большими деньгами. Меня это убивало. Это было оскорбительно. Я все время надеялась, что хоть мои дети не поверят. А они-то как раз и поверили: поехала за красивой, хорошей жизнью. Никакой сладкой жизни у меня не было. Я не за этим ехала. Я хотела уехать от советской действительности, от КГБ. Я хотела дать по морде правительству, которое помогло уйти на тот свет моему отцу, погубило моего брата, а потом взвалило всю вину на отца, вместо того чтобы разобраться.
У меня скверное отношение к советскому правительству до сих пор. Я его и сейчас называю «советское правительство», потому что, насколько я могу судить, мало что изменилось. Я не вижу радикальных перемен, чтобы сказать: вот новая Россия. А как сейчас живут россияне? Между прочим, в Америке тоже многие живут бедно. И англичане – несчастные они. Во Франции живут очень бедно. Я говорю о народе, об основной массе населения. Как они экономят! Из цыпленка кости вынут – бульон сварят. Постельное белье – каждую дырочку заштопают. Донашивают до момента, пока не развалится.
Так что ни за каким богатством я не гналась. А иллюзий было много: иллюзия счастья, иллюзия справедливости. Ах, Америка – великая демократия! Ах, Англия – великая европейская держава! Ах, Индия – спокойствие, мудрость, никаких волнений! А на самом деле люди всюду убивают друг друга, всюду свое горе и, как говорят англичане, свои «скелеты в шкафу». Так что каждая иллюзия – новый урок. Учим! Помните, Максимилиан Волошин писал в 20-е годы такое грустное обращение к народу: «Молитесь же, терпите же, примите же на шею гнет, на плечи трон. На дне души гудит подводный Китеж, наш неосуществленный сон…» Вот так и гудят неосуществимые сны. Таким является и счастье…»
Нас поразили эти неожиданно эмоциональные откровения. Было совершенно очевидно, что в душе Светланы Иосифовны до сих пор остры переживания и боль от обид, нанесенных ей много лет назад. И как же не соответствовала наша героиня тому образу, что был создан когда-то советской прессой и, кстати, с подачи КГБ, и многими западными изданиями. Весьма типичен заголовок в «Известиях»: «Богоискательница за доллары». Или статья в «Литературной газете», в которой утверждалось, что Аллилуева всегда была истеричкой и параноиком. Зарубежным корреспондентам настойчиво рекомендовали для интервью «друзей» Аллилуевой, среди которых не было ни одного настоящего. Пытались давить и на родственников из клана Аллилуевых.
Из интервью Александра Аллилуева:
«Нас довольно долго обрабатывали. Приходили из разных газет и одной известной организации, уговаривали, чтобы мы с сестрой от нее отреклись, публично осудили. Взывали к совести, патриотизму, пытались даже припугнуть. Мы наотрез отказались, хотя моя мама и старшая сестра Кира после войны были репрессированы и побывали в лагерях. Теперь же ущемить нас они ничем не могли. Ну уехала и уехала. Это ее дело. И вообще хочу, чтобы ей было хорошо. Все это аллилуевские и сталинские семейные штучки. Мой отец, Павел Сергеевич Аллилуев, дядя Светланы и родной брат ее матери, рассказывал мне, что в детстве хотел сбежать в Америку. Получается, что это семейная традиция. Желаю ей удачи».
Из интервью Киры Аллилуевой-Политковской:
«Никаких осуждений, отречений, тем более публичных. Наоборот, я ее очень хорошо понимаю. Ведь и я натерпелась от этой власти. Совсем еще девчонкой оказалась в лагере, потом в ссылке. Мама тоже. Хорошо, брат был еще совсем мальчишкой – пронесло. А Светлане просто надоело быть здесь каким-то чучелом: или за ней бегают, или охранник по пятам ходит. Она поняла, что в этой стране у нее не будет свободы. К ней все приставали из любопытства, она все время была на виду: «дочь Сталина, дочь Сталина…» И все же мне ее трудно понять. На что она надеялась, отправляясь в чужую страну, где ее никто не ждет? Любопытство, сплетни быстро проходят. А что дальше? Я об этом все время думаю: где мне ее искать, что делать? Надо учитывать и характер, гордость и, конечно, безысходность. Сама себя в капкан загнала. Она себя ищет, ищет – и найти не может. Чужие страны, чужие люди. Звонить перестала. А раньше говорила: «Я так люблю слышать твой голос, ты обязательно рассмешишь, настроение поправишь».
Мне кажется, что все, кто покидает Россию, очень тоскуют. Чем-то она захватывает: людьми добрыми, душевностью, простотой. Всегда найдутся люди, которые тебя пожалеют, а там каждый за себя, плевать им на других, да еще иностранцев. Жалею, плачу – сестра все-таки…»
Из интервью Александра Бурдонского:
«Я очень понимаю ее со всеми «за» и «против», которые есть во всем, что Светлана делает. Сохрани меня Господь осуждать ее! Я очень ей сострадаю, и это, наверное, сродни любви. То, что она не нашла ни с кем общего языка, даже со своими детьми, это их дело. Я даже не хочу в это влезать. Несмотря на свою обаятельность, внешнюю мягкость, она очень твердый, жесткий, бескомпромиссный человек. В этом она тоже дочь Сталина. Это противостояние… Мне кажется оно органичным. Она много претерпела каких-то трансформаций, изменений. Были ли они верными? Не знаю, не могу судить. Я бы никогда не смог уехать…
Куда бы она ни уехала, она все равно российский человек. От этого никуда не деться. Я поставил пьесу на эту тему. Там есть такой символ: скрипучая дверь. Ужас. Все зажимают уши. Эта дверь – некий выход из придуманной, кем-то созданной фальшивой жизни, в которую ты попадаешь… А есть другая жизнь, но решиться на уход в эту жизнь, открыть эту скрипучую дверь никто не решается. Все понимают – но нет. Тут надо понимать, что такое эта свобода. Мы плохо изучаем науку одиночества. Постоянное нахождение самой с собой. Двойственная натура, которая со всем жаром бросается из одной крайности в другую. Это не приносит счастья. В результате такая вот судьба. Но вряд ли она бы хотела, чтобы ее жалели. Существует определенная гордыня. Согласитесь, что гордость и гордыня – вещи разные».
Если советская пропаганда создавала из Светланы Аллилуевой образ психически нездоровой неврастенички, не сумевшей пережить разоблачение и развенчание отца, погнавшуюся за «длинным долларом», то на Западе она представлялась ярым борцом с коммунизмом, героиней, бросившей вызов советской системе. И, конечно, никого не интересовали истинные переживания этой метущейся женщины, которая хотела лишь наладить новую жизнь, каким-то образом реализовать свои иллюзии. Одним из главных ее устремлений тогда было издание своей первой книги «Двадцать писем к другу» и написание другой.
Читать бесплатно другие книги:
