Мистические истории. Абсолютное зло Уортон Эдит

– А что касается содержимого, доктор, то я не жду никаких чудес. Кто говорит о кладе, кто – о секрете жизненного эликсира. Не верю я этим толкам и гаданиям. В конце концов, там может оказаться просто вино. Самое большее, на что я надеюсь, – это бумага, отсылающая к какому-то скромному подарку, который имеет ценность разве что как сувенир.

– Каков бы ни был этот подарок, мисс Мейбл, ценность его ничтожна в сравнении с тем, чего вы заслуживаете.

– Спасибо, доктор, но, право, этим вечером вы говорите сплошь комплименты! Вы всегда так галантны в Рождество? Но вот вам мое мнение: по-моему, надеяться особо не на что. А теперь не признаться ли в том, что снова и снова приходит мне на ум, как ни стараюсь я прогнать эти мысли? Вы, быть может, сочтете их глупостью, но могу сообщить, что Катберты всегда были ими одержимы. Такова уж наша навязчивая идея, и мы цепляемся за нее столь же упорно, сколь иные семьи – за чужеродную религию или непопулярное политическое течение.

– И что это…

– Слушайте, доктор. Не смейтесь надо мной, но мне в самом деле кажется, что тайна этой бутылки каким-то образом связана с приором Поликарпом.

– А кто такой…

– Как, вы не знаете про приора Поликарпа, который был главой этого дома, когда он принадлежал церкви? Но теперь, подумав, я не уверена, что когда-либо говорила вам о нем, а кроме меня, местной историей мало кто интересуется, вот сведения до вас и не дошли. Это был последний приор, который числился таковым в анналах Приорства вплоть до его ликвидации при Генрихе Восьмом. В столовой висит портрет приора Поликарпа, и вам часто доводилось его видеть, хотя не приходило в голову спросить, кто там изображен. Скорее всего, вы принимали его за одного из предков, несмотря на церковное облачение и тонзуру[25]. Кроме этого портрета, здесь почти ничего не сохранилось от прежнего монастыря. Приор Поликарп, разумеется, не является нашим предком, но может называться родственником. Когда Приорство было конфисковано, его купил сэр Гай Катберт, мой отдаленный пращур, а он приходился приору братом. Это родство сослужило монахам хорошую службу: их не вышвырнули за порог, а позволили удалиться, когда будет удобно, причем самым хворым дали возможность провести остаток жизни в монастыре, где сохранились помещения, еще не переделанные для нужд мирских обитателей. И к числу оставшихся принадлежал, конечно, приор, проживавший у своего брата на правах гостя. Само собой, это снисхождение привело к тому, что прежних и новых владельцев не разделила, как бывает в подобных случаях, вражда; а уж двое братьев жили в любви и полнейшем согласии вплоть до самой смерти, причем один пережил другого не более чем на две недели. И не иначе как по этой причине приор Поликарп и после смерти продолжил благоволить семейству Катбертов.

– Вы сказали, после смерти?

– Да. Это покажется странным, но данный факт не единожды доказан и сомнению не подлежит. Все примеры я, конечно, не приведу, однако попробую развлечь вас описанием некоторых. Был вот один случай при осаде во времена Карла Первого[26]. Враги еще не окружили дом, но подкрадывались издалека, надеясь застать обитателей врасплох. Сэр Джеффри Катберт, тогдашний владелец, спал и ни о чем не ведал. И тут его будит топот: кто-то ходил по холлу туда-сюда. Сэр Джеффри пошел поглядеть, кто это, но никого не увидел, а шаги меж тем не смолкали. Они следовали бок о бок с сэром Джеффри, потом поворачивали назад, словно недвусмысленно звали за собой. Наконец он послушался, и невидимый спутник провел его через холл, вверх по лестнице и на крышу, откуда сэр Джеффри увидел, примерно в полумиле от дома, крадущийся отряд бунтовщиков. Небольшой гарнизон немедленно был призван к оружию и расставлен по местам; сюрприз ждал не его, а осаждавших, а через две недели на помощь подоспели отряды короля. И мы всегда думали, доктор Крофорд, что таинственным невидимкой был приор, который хотел предупредить сэра Джеффри.

– А еще? – Я был настолько удивлен этой упорной верой в семейную легенду, что воздержался от комментариев и стал расспрашивать дальше.

– Да, были и другие примеры. Речь идет о временах Георга Второго[27] и Мортоне Катберте. Он был сэр Мортон, но, чего я до сих пор не понимаю, впоследствии почему-то утратил свой титул. На некоторый срок он лишился и поместья – вероятно, в тот же период и при тех же обстоятельствах. Собственность впоследствии к нему вернулась, но титул был потерян навсегда. Два года сэр Мортон провел в изгнании, а в доме обитал его новый владелец – тот, кого мы всегда называли Претендентом. В то время над крышей здания высилась колокольня, и там имелся колокол, сзывавший монахов к молитвам и трапезам. Когда монахов изгнали и вера в людях ослабла, им стали пользоваться только перед обедом. Нежным серебристым звоном гордилась вся округа. Но когда велел звонить новый жилец (он устроил большой пир по случаю своего вступления в права), колокол, ко всеобщему изумлению, начал фальшивить: приятные тоны сменились грубыми и хриплыми, как бывает при появлении трещины. Говорят, забравшись наверх посмотреть, в чем дело, прислужник увидел старого приора Поликарпа, который стоял рядом с колоколом и рукой приглушал звон. Не знаю, правда это или нет. Ясно только, что приор бесспорно замешан в эту историю, поскольку, когда поместье вернулось к Катбертам, колокол – смотри-ка! – снова обрел свой ясный серебристый голос и окрестный люд сбегался толпами, чтобы стать очевидцем этого, как он полагал, чуда.

Понятно, что, слушая Мейбл, я не переставал удивляться. Она была не из тех, кто подвержен суевериям. Но в конце концов, когда речь идет о благородстве и чести семьи, любой станет суеверным! И с какой легкостью мы убеждаем себя в достоверности историй, свидетельствующих как будто о покровительстве и благосклонности к нам высших сил! На минуту я задумался о том, следует ли мне, когда Мейбл станет моей женой, отговаривать ее от веры в сказки или скромно помалкивать, раз уж истории о приоре Поликарпе доставляют ей удовольствие и не приносят вреда, но к решению не пришел.

– Теперь, дорогой доктор Крофорд, вы понимаете, как легко мне поверить, что старик-приор что-то затеял с этой бутылкой, рассчитывая с ее помощью каким-то образом поспособствовать нашему благу.

– Но вы забываете, мисс Мейбл, что бутылка не пришла к вам из Средних веков. Ее завещал хранить ваш дедушка, и с той поры минуло только двадцать пять лет.

– Чистая правда, доктор. Но не может ли быть так, что приор ради каких-то собственных целей внушил моему деду намерение запечатать и длительное время не вскрывать бутылку, наполненную всего лишь вином, а то и вовсе пустую; что далее ей предназначено стать хранилищем какого-то важного секрета? Даже вы сами не можете с уверенностью утверждать, что бутылку, где изначально было вино, не использовали впоследствии для хранения каких-то записей.

– Нет-нет, мисс Мейбл, конечно же не могу, – подхватил я, несколько ошарашенный тем, как совпал у нас ход мыслей. – А если… если, допустим, вы обнаружите в бутылке не секрет из прошлого, а нечто… нечто совершенно неожиданное, это сильно вас разгневает?

– Как же я могу что-то утверждать, доктор Крофорд, пока не видела этих записей и понятия не имею, содержат ли они повод для недовольства? Но нет смысла дальше гадать: за нами уже пришел Роупер, и скоро мы всё узнаем.

В самом деле, в библиотеку уже входил, сверкая ослепительно-белым жилетом, галстуком и перчатками, Роупер. Он распахнул дверь в столовую, и я, предложив Мейбл руку, сопроводил ее туда. Выше уже говорилось, что столовая, как и библиотека, являлась некогда частью трапезной и ее массивный деревянный потолок остался почти нетронутым. Тут и там стены были богато драпированы кордовской кожей, и отделка и меблировка обеих комнат мало чем отличались. Но вместо книжных шкафов у стен столовой стояли большие серванты красного дерева, обильно нагруженные старинным фамильным серебром. Внушительное серебро красовалось и на столе, и на него лился мягкий, приятный свет множества восковых свечей в канделябрах. На стенах висело несколько фамильных портретов, среди которых я заметил теперь, как раз напротив отведенного мне места, изображение приора Поликарпа. Он мне понравился, и по его виду я бы сказал, что это человек цветущий и любящий удовольствия. Когда мы садились, пламя свечей заколыхалось и по лицу старика пробежала вспышка, отчего его улыбка сделалась шире, а в глазах зажегся лукавый огонек; портрет как будто подмигнул, и не кому-нибудь, а именно мне. Я счел это добрым предзнаменованием: старый приор лучился дружелюбием, приветствуя мое вхождение в семью.

От помещения и от нашей маленькой компании веяло истинно рождественским уютом. В давние времена бывали, конечно, случаи, когда стол тянулся во всю длину комнаты, дабы можно было устроить большой семейный пир. Но нынче его укоротили соответственно нашим с Мейбл потребностям; укоротили настолько, что, сидя на противоположных его концах, мы могли пожать друг другу руки. Обстановка приятнее некуда, и, если не считать некоторых сугубо праздничных атрибутов, многообещающая картина будущего каждодневного существования. Как же верилось, что нам с Мейбл суждено провести в подобной тесной близости все дальнейшие годы! Как недвусмысленно говорила эта сцена о нашем близящемся семейном счастье!

В первые минуты нам было не до разговоров. Все внимание было поглощено обязывающей, если можно так выразиться, трапезой; к тому же присутствие Роупера, сновавшего вокруг в парадном облачении, несколько сковывало нас. Но даже в этих обстоятельствах мысли мои текли свободным потоком, и под благосклонным взглядом Мейбл, в лучах ее улыбки, я дал полную волю радужным надеждам и уверился в своем предстоящем счастье. Помню, что изобрел для себя игру: изучать в мигающем свете портрет приора Поликарпа и по тому, насколько широка его улыбка, гадать о своей судьбе. После каждого любезного слова Мейбл я ловил себя на том, что наблюдаю, одобрит его приор или нет; после каждого доброго пожелания, обращенного к хозяйке, искал в чертах приора подтверждения своим надеждам. Мог ли представить себе Роупер, стоя в торжественной позе возле стола и церемонно перебирая столовое серебро, отчего пламя свечей то вздымалось, то опадало, что от него зависит, поощрит меня приор или воздержится и, соответственно, испытаю я подъем или упадок духа.

Наконец пришло время, когда Роупер должен был, принеся десерт, удалиться, и напоследок его манипуляции сделались особенно размашистыми, что заставило старика-приора улыбаться еще шире и чаще. Мейбл наполнила свой миниатюрный бокал и кивнула мне. До этого она позволила себе разве что глоток, я же ожидаемо употребил много больше. Никто не знал, что я уже опорожнил целую – пусть и маленькую – бутылку портвейна, и покаяться в этом у меня не было возможности, поэтому я не мог не отдать должное стоявшим передо мной легкому хересу, кларету и шампанскому. Так или иначе, я немного перебрал, голова пошла кругом, речь становилась все раскованнее – не в последнюю очередь оттого, что любые, даже вполне обычные слова Мейбл произносила с самым приветливым выражением лица, внушавшим мне уверенность в ее нежных чувствах ко мне и в моем грядущем успехе. Однако я упорно старался скрывать свое приподнятое настроение и не выдавал себя ничем, кроме разве что растущего потока болтовни и легковесных шуточек.

– Позволите ли вы пожелать вам еще много-много раз весело встретить Рождество? – проговорила Мейбл. – Этот день так полон радости и надежды, что грешно ограничивать себя беззаботным весельем; давайте настроимся на торжественный лад и обменяемся серьезными тостами.

– День надежды – как это верно, мисс Мейбл, – ответил я с поклоном. – День, предназначенный для добрых слов и добрых дел.

– Для мира, спокойствия и прощения всех людей, дорогой доктор Крофорд. И эти слова непосредственно относятся к вам, первейшему дарителю названных благ. Мне ведь известно, как, в связи с вашим служением, в любой дом, где вы появляетесь, входят мир и спокойствие.

– А прощение, мисс Мейбл?

– Что до этого, доктор, я знаю, какое доброе у вас сердце и какую любовь питают к вам окружающие. Неужели вам есть за что их прощать?

– Да за что угодно, моя дорогая мисс Мейбл, – и кого угодно. – И тут я, пребывая во власти растущего опьянения, сбился с глубокомысленного тона, который мы избрали, и перешел к досужему шутовству: – Мою квартирную хозяйку, что нанесла мне немало жестоких обид; и… и еще моего соперника, врача-гомеопата. Рассказать вам, что он учинил три месяца назад?

– Расскажите, доктор, – согласилась Мейбл, немного удивившись моей легкомысленной реплике и не зная, стоит ли принимать ее всерьез.

И я начал рассказывать, как однажды покупал в аптечной лавке ялапу[28] и случившийся поблизости гомеопат съязвил: «Давайте, доктор Крофорд, скормите им целое ведро». Я не сразу сообразил, чем парировать это ироническое замечание, но впоследствии задним умом изобрел ответ: «Лучше уж ведро лекарства, чем миллионная доля грана[29] в ведре воды». И позднее всякий раз, когда заставал в лавке этого доктора, я покупал у аптекаря ялапу в надежде, что мой соперник не воздержится от той же шутки, а у меня уже будет готов ответ. Случай не выпадал, и я очень злился на гомеопата, но теперь, вдохновленный словами и примером Мейбл, прощу обидчика. И это мое решение надобно оценить по достоинству, ибо где такое видано: не прошло и трех месяцев, а аллопат[30] простил гомеопату его грех.

– А у вас, мисс Мейбл, не скопилась ли пара-тройка пустячных обид, которые вы готовы простить?

– Не думаю… нет, пожалуй.

– А как же жена викария? – спросил я.

И тем же непринужденным, раскованным тоном я принялся рассказывать, как жена викария однажды отпустила саркастическое замечание о миссионерской деятельности среди готтентотов[31], которую горячо поддерживала Мейбл, и как это было несправедливо, потому что сама жена викария еще горячей высказывалась в пользу афганских миссий. Что именно она говорила, я запамятовал, но в любом случае на ее слова должен был найтись хороший ответ. Вот бы подготовить несколько универсальных реплик и держать их в запасе для жены викария; искусным намеком на миссию у готтентотов спровоцировать ее на новый выпад – а потом выхватить из колчана стрелу и поразить обидчицу на месте. А уже после расправы ее можно будет простить, показав тем самым, что ты воистину чтишь Рождество.

Все это были глупые речи, и я не мог этого не понимать, однако не находил в себе сил остановиться. Опьянение взяло верх над здравым смыслом, и уж не знаю, как далеко я бы зашел и какой нагородил чуши, если бы не посмотрел на Мейбл. Старый приор, надо заметить, в этот момент нахмурился, но мне хватило единственного взгляда на ее лицо. Судя по растерянности и недоумению, читавшимся в ее чертах, она не могла понять, серьезен я или шучу и стоит ли посмеяться вместе со мной или пожалеть человека, несущего такой бред. Я понимал, что еще миг – и она сделает выбор в пользу жалости, поэтому решил, пока не поздно, себя окоротить.

– Но это все галиматья, дорогая мисс Мейбл. Простите, что старался вас повеселить, меж тем как вы, вероятно, настроились на серьезную беседу. Вы говорили…

– Да, доктор. – Тут она, очевидно обрадованная тем, что я не спятил, позволила себе наконец мило улыбнуться. – Необязательно очень серьезную, но все же, по-моему, в этот день следует прощать прегрешения иного рода, нежели те мелкие щелчки, о которых вы говорите. Лучше посвятить его исцелению застарелых ран, чтобы долгая внутрисемейная вражда завершилась наконец миром. И – поразительное совпадение – именно сегодня утром, в созвучии с моим рождественским настроением, я получила одно письмо, написанное почти месяц назад! Помните капитана Стэнли… служившего прежде в гвардии?

– Нет, пожалуй… Ну да, уверен, что…

– Вполне возможно, не помните, с тех пор утекло немало воды; когда он здесь бывал, то надолго не задерживался. Дело в том, что у них с отцом вечно разгорались споры, причем такие ожесточенные, что отец в конце концов чуть ли не выгнал его за порог. Но он вовсе не хотел ссориться; виной всему лишь глупое упрямство.

– И как это…

– А вот как. Капитан Стэнли – наш родственник, в его жилах течет наша кровь, но, несмотря на это, он всегда утверждал, что не верит историям про мистическое покровительство, которое приор Поликарп оказывает роду Катбертов. Он не отрицал саму возможность этого, ведь случалось же подобное в других старинных семействах. Но капитан Стэнли вбил себе в голову, что мы никоим образом не состоим в родстве с приором, а значит, с чего бы ему нам помогать? Капитан настаивал, что мы происходим не от сэра Гая Катберта, брата приора, а от некоего Марка Катберта с другого конца Англии, всего лишь конюшего при одном из благородных домов и вовсе не родственника приора. Из-за этого отец и капитан Стэнли пикировались так, что пух и перья летели, и я, признаюсь, была на стороне отца; суть спора сводилась к тому, правда ли, что в ту пору мы не принадлежали к знати и титул приобрели лишь впоследствии, за деньги. Полемика так разгорелась, что мы прекратили общаться и капитан Стэнли отправился в Вест-Индию[32].

– Подобные семейные раздоры всегда прискорбны, – заметил я.

– Сущая правда, доктор Крофорд. Но тут начинается более приятная часть этой истории. Нынешним утром мне пришло вышеупомянутое письмо, в котором капитан сожалеет о прошлом, с большим уважением и приязнью отзывается о моем отце, признает, что ошибался насчет происхождения Катбертов, а отец был прав, просит о восстановлении семейного мира и обещает в скором времени нанести мне визит.

– Все как и должно быть, – признал я.

– Да, доктор, в самом деле. Примирение родных – что может быть лучше? Но это случай не вполне обычный… И надо оговорить, восстановление согласия – еще не… Такому старому другу, как вы, доктор, я могу признаться: если мы с кузеном Томом, то есть капитаном Стэнли, помиримся, речь может пойти о возобновлении нашей помолвки.

«Боже правый! – воскликнул я про себя и, как подстреленный, откинулся на спинку стула. – А в треклятой бутылке – мое предложение!»

Перед глазами у меня сгустилась пелена, по коже побежали ледяные мурашки, руки и ноги сковало параличом. Тело язвили разом все мучительные ощущения, которым подвержена человеческая плоть, и тянулось это, как мне показалось, не менее часа. Но на самом деле мои невзгоды продлились считаные секунды, поскольку, когда я набрался смелости поднять голову и оглядеться, все в комнате оставалось на своих местах. Мейбл не обратила ни малейшего внимания на то, что я не в себе, значит, времени прошло всего ничего. Правда, она, немного отвернув голову, смотрела на Роупера, который под звон колокола возник в дверях соседней комнаты. В руке он держал злосчастную бутылку, которую, по указанию Мейбл, попытался поставить на стол справа от нее, но действовал так неуклюже, что бутылка опрокинулась.

– Осторожней, Роупер.

– Я думал, мисс, что она тяжелей.

С этими словами Роупер стал медленно удаляться, не спуская с бутылки глаз, словно в преддверии чудес вокруг нее уже сгущался ореол тайны.

– В самом деле, она как будто стала легче. – Мейбл бережно взвесила бутылку в руке. – И раньше было заметней, что в ней вино. Ну да, если разглядывать на просвет, видна как будто свернутая бумажка. Прежде я ее не замечала. Посмотрите сами, мой дорогой доктор Крофорд. Не кажется ли вам тоже…

– Несомненно, там бумага, мисс Мейбл. А раз так, не опасно ли будет вам сейчас – или даже вообще – ее открывать? Будет лучше, если я ее заберу, чтобы ознакомиться в присутствии вашего адвоката. Там может обнаружиться какая-то страшная семейная тайна, которую вам лучше не знать – или с которой лучше повременить. Таким образом мы в случае чего убережем вас от удара, а потом, когда придет час…

– Час уже пришел, доктор Крофорд. – Мне показалось, что мои слова слегка ее задели. – В истории моей семьи не может быть страниц, которых мне следовало бы опасаться.

– Но по крайней мере, дорогая мисс Мейбл, позвольте мне вынуть пробку. Бутылки, бывает, ни с того ни с сего разлетаются на куски; как бы вы при такой оказии не поранили свои нежные пальчики…

Я надеялся, взявшись за эту задачу, сделать вид, что она требует больших усилий; тогда я мог бы поставить бутылку на пол и под прикрытием скатерти потихоньку завладеть своей несчастной запиской, а далее представить дело так, будто внутри не было ничего, кроме капельки старого вина, которое, надо полагать, целиком испарилось через пробку. Но даже в этом замысле судьба, казалось, была настроена против меня.

– Дорогой доктор, спасибо. Но нужно помнить, что, согласно распоряжению деда, бутылку должен открыть его наследник. Да и, в конце концов, как видите, у меня, наверное, есть способности к открыванию винных бутылок: штопор идет очень легко. Смотрите-ка, – Мейбл потянула штопор, – пробка вообще не думает сопротивляться!

И в самом деле, пробка – чему я нисколько не удивился – выскочила легче, чем миндаль из скорлупы. Мейбл, приятно удивленная собственной ловкостью, сидела напротив меня с бутылкой в одной руке и штопором с пробкой – в другой. Присмотревшись, я заметил, что из горлышка торчит уголок моего несчастного объяснения, которое развернулось, точно торопя мою погибель. Что мне оставалось делать? Выхватить у Мейбл бутылку и сломя голову бежать прочь? Иного выхода я не видел, а на такой, увы, решиться не мог. Тем временем Мейбл отложила штопор, поставила бутылку на стол и попыталась заглянуть внутрь.

– Ага, бумага точно есть, – сказала она, изящным движением вытащила записку и стала ее расправлять. – Смотрите-ка, дорогой доктор! На обеих сторонах имеется надпись, какие-то загадочные символы. Уже одно это означает, что бумага очень старая, правда? Не такие ли знаки встречаются в средневековых рукописях? Присядьте сюда, доктор, и скажите, что вы об этом думаете.

– Да-да… Средневековье… и еще меч Соломона…[33] и… о, мисс Мейбл, дальше сплошной ужас! Лучше не читать, а сразу бросить эту бумажку в огонь! Что, кроме вреда, могут вам причинить каббалистические знаки[34]?

Но даже в минуты безумного волнения я едва удержался от улыбки, столь необоримую власть имеет над нами смешное. С первого взгляда я понял, что каббалистические знаки – это начало рецепта, который я как-то нацарапал в блокноте и забыл: две строчки сокращенных наименований и условных значков, обозначавших драхмы[35] и пеннивейты[36].

– Сжечь, доктор? Было бы несусветной глупостью сначала не прочитать хотя бы, что написано на обороте. Но смотрите! К несчастью, на дне оставалось вино, и вся бумага теперь в пятнах. Сохранились только отдельные слова. Какое легкомыслие со стороны приора – не выбрать бутылку посуше! Как вы думаете, совсем ничего нельзя разобрать? Может, хоть что-нибудь?

– Поглядим, дорогая мисс Мейбл, – проговорил я, чувствуя, что во мне зарождается надежда; впереди обозначился выход из моего бедственного положения. Да, небрежность Роупера, опрокинувшего бутылку, обернулась для меня удачей: тонкая бумага местами промокла, можно было разобрать лишь несколько слов и их отрывков. – Поглядим, мисс Мейбл; не исключено, что-то удастся прочесть.

Мейбл расправила записку на столе, и мы дружно склонили к ней головы.

– Да, доктор, кое-что вижу, но только обрывки. «Не откажите… снисходительно… щедро одарил… с давних пор… приор… портрет… таит… объясняет… притязания… скреплено печатью…» Вот и все, что я разбираю. Что бы это могло значить, доктор Крофорд?

– Похоже, речь идет о каком-то важном документе, – ответил я. – Но где искать этот документ? В записке как будто не сказано. А не являются ли ключом слова «приор» и «портрет»?..

– Оно самое! – вскричала Мейбл. – Оно самое! В нашей семье издавна бытовала легенда о том, что в нише за портретом приора скрыты сокровища, но не нашлось никого, кто бы поверил и посмотрел. Поищем же сейчас! О мой дорогой доктор! Как же вы добры, и притом мудры! Вы сразу догадались, а я бы, наверное, впустую ломала себе голову! Да, давайте поищем.

Улыбка предвкушения на ее лице не могла затмить улыбку облегчения на моем. Я сознавал, что благодаря счастливому случаю спасен. Никому не придет в голову искать иного толкования моей злосчастной записки, а прячет что-то старый приор у себя в нише или не прячет, мне было совершенно все равно, главное – мои беды позади. Я забрал у Мейбл записку, как бы по рассеянности скомкал ее и засунул в карман, а потом с легким сердцем забрался на стул и принялся обшаривать с обратной стороны раму портрета. Дальше меня ждало – нет, не облегчение, ибо мне уже ничто не грозило, – но поразительное открытие: с минуту проблуждав наугад, мои пальцы наткнулись на потайную пружину, старый приор медленно отъехал в сторону, и показалась небольшая впадина, скрывавшаяся за ним. Когда он скользил вдоль линии канделябров, на его добродушном лице заиграли отблески, и мне почудилось, что никогда еще старик не улыбался так широко. С возгласом восторга Мейбл протянула руку за свитком пергамента, вынутым из ниши: она уже догадалась, что это может быть.

– Старинный… первоначальный документ о праве собственности на Приорство! – воскликнула она, нежно прижимая к груди пыльный свиток. – С тех пор как он был потерян, миновало два поколения, и никто даже помыслить не мог, что он когда-нибудь найдется! Как же мечтал об этом отец и как бы он сегодня радовался!

– Вот уж радость так радость, мисс Мейбл! – подхватил я, тут же оценив значение документа. – Ведь это… это обеспечит вам победу в том несчастном процессе в суде лорда-канцлера. И все пятьсот акров наконец…