Чекист. Польская линия Шалашов Евгений

Предисловие

Поезд опять тряхнуло, словно под ним не рельсы, а колдобины. Странно, но по моей дороге – то есть, по маршруту Вологда-Архангельск, бронепоезд шел значительно мягче и веселее, нежели по пути от Москвы к Смоленску. А может, я просто недоволен, и теперь просто мерещится всякая муть?

Ну, не хотел я на западный фронт, никак не хотел! А пришлось. А куда денешься, если приказ исходил от самого Председателя ВЧК?

Товарищ Дзержинский отправил меня и Артузова на Западный фронт (ну, там еще есть юго-западный, но об этом все забывают), проводить внеплановую проверку Особых отделов частей и соединений РККА. Артуру это привычно, а я пока смутно себе представлял, в чем заключается моя роль. Феликс Эдмундович туманно сказал, что я должен заниматься своим делом. Своим, это каким? У меня есть мандат, где я числюсь уполномоченным Особого отдела. То есть, по должности я младше Артузова, имеющего более «тяжелый» мандат особоуполномоченного, но на мой вопрос – являюсь ли его подчиненным, Артур только жмет плечами. Мол, решай сам.

Уполномоченный, должный осуществлять проверку, это одно, но если я выступаю в роли начальника ВЧК Польской республики, это другое. Про Лонгву, должного стать официальным главой чека, уже все забыли. В общем, черт ногу сломит, вторую вывернет. И меня никто не снимал ни с должности начальника губчека, ни с должности особоуполномоченного ВЧК по Архангельской области. Что там еще? А, еще председатель «Правительственной комиссии по расследованию злодеяний интервентов и белогвардейцев на Севере». Про прочие свои должности не упоминаю.

Слегка расстроило заседание Политбюро. Как говорили в газетах, прения были долгие, споры велись жаркие. Громче всех протестовал Николай Иванович Бухарин, посчитавший, что переход к продовольственному налогу и свободной торговле – это отступление от коммунистической идеи. Ну, Бухарина, выпустившего несколько книг о «военном коммунизме», понять можно. Но споры спорами, а всех переубедил товарищ Ленин. А было такое, чтобы Ленин не смог переубедить своих товарищей? Право, не упомню. А еще, неожиданно для многих, Ильича поддержал товарищ Дзержинский, заявивший о том, что новая экономическая политика сможет «разрядить внутреннюю политику внутри страны и даст толчок к расширению коммунистического плацдарма».

Мне, вроде бы, надо радоваться, но дело в том, что к новой экономической политике решено перейти лишь с первого января одна тысяча девятьсот двадцать первого года. Бесспорно, некая логика в этом есть. В нынешнем году уже все рассчитано и подсчитано, еще не созревшее зерно, не взошедшая картошка и все прочее, поделены между губерниями. Так что, станет ли ощутимо, что нэп введут с января, а не с марта, пока не знаю.

Откровенно-то говоря, у меня имелись и собственные шкурные интересы. Я рассчитывал, что из-за введения продналога и Тамбовское восстание не произойдет, и Кронштадский мятеж не случится. А мне, как начальнику Архангельского чека не придется ломать голову, где размещать высланных крестьян и балтийских братишек, и чем их кормить.

Но все это потом. Покамест, еду в Смоленск, на своем бронепоезде, со своей «джаз-командой». Даже Семенцов до сих пор не сбежал, удивительно.

Глава 1. Бытовые мелочи

Отъезд бронепоезда на Западный фронт (или, мы вначале рванем на Юго-западный?) планировался через четыре дня. Артузову требовалось «довести до ума» свои наработки, подготовить личный состав, отыскать вагоны, а я, по мере возможности, стану ему помогать. Но пока Артур не просил помощи, а я особо и не настаивал. Не так уж часто у меня появлялась возможность поскучать и побездельничать. Долго без дела находиться не могу, но иногда полентяйничать полезно.

Сегодня я решил «выгулять» Татьяну Михайловну, а заодно и свой гражданский костюм. Кстати, к нему пришлось покупать шляпу. Это в двадцать первом веке никого не удивит мужчина без головного убора, а в тысяча девятьсот двадцатом году на меня смотрели так, словно я шел без штанов. Пришлось пойти на Охотный ряд, и в одном из павильонов, по странности, уцелевших в эпоху «военного коммунизма» приобрел себе фетровую шляпу. Поначалу хотел обзавестись более демократичной кепкой, но глянув на себя в зеркало – на меня смотрел не интеллигентный руководящий работник ЧК, а «деловой» из Марьиной рощи, хмыкнул, и передумал.

Мы прогулялись с Таней по набережной Москва-реки, обогнули Кремль, а куда идти дальше, я просто не знал. Будь это моя Москва, сводил бы девушку куда-нибудь в Аптекарский огород, Музеон, а то и в парк Зарядье, а куда податься молодым людям в двадцатом году прошлого столетия, ума не приложу. В парк, что ли сходить, да где нынче парки? Деревья либо на дрова спилили, либо обнесли здоровенным забором, чтобы посетителей не пускать. И в ресторан девушку не поведешь – и не по средствам, и не по должности.

Вышли на Тверскую, свернули в Камергерский переулок, еще без памятника отцам-основателям, да и сами они живехоньки – здоровехоньки, спектакли ставят, с актерами ругаются, драматургов притесняют. Зато проходя мимо Московского художественного (а с недавних пор еще и академического) театра, я с удовольствием принялся рассказывать Татьяне о сложных взаимоотношениях между Станиславским и Немировичем-Данченко, черпая сведения из прочитанных некогда книг, а особенно из еще ненаписанного «Театрального романа». Подозреваю, что девушка восприняла мою осведомленность не за общую эрудицию, а за особенности чекистской службы. Типа – «пасет» чека лучших режиссеров страны, глаз не спускает! Но специально на режиссеров чека глаз «класть» не станет, да это и незачем, потому что славные служители всех девяти муз следят друг за дружкой похлеще штатных сотрудников, а что случись – наперебой побегут на Лубянку, да еще и друг друга локтями отпихивать станут. Скажете, не бывало такого, все придумали? Ну, ваше право не верить.

На здании МХАИ висела одна единственная афиша, размытая дождем, где значилось, что театр сегодня дает мистерию «Каин», поставленную по произведению Джорджа Байрона. На «Каина» я бы не пошел, а вот в буфет сходить можно. Похоже, Татьяна уже успела проголодаться. Впрочем, какой может быть нынче буфет? Если такой, как спектакль, то лучше перетерпеть. Но девушек баснями не кормят, и я повел боевую подругу на Лубянку.

В столовой на Лубянке уже который день кормят рисом. При желании, это блюдо можно назвать либо жидкой кашей, либо густой похлебкой, но не суть важно. После щей из квашеной капусты и супчика «карие глазки» из опостылевшей воблы, рис пошел на «ура». И даже то, что к нему не давали хлеба (решением общего собрания вся мука из столовой отправлена на Польский фронт), рис все равно казался райским блюдом. Народ трескал так, что за ушами пищало, а семейные пытались украдкой слить похлебку в баночки или котелочки, чтобы отнести домой, но это дело пресекалось суровым товарищем Янкелем – начальником столовой, не разрешавшим выносить еду за пределы Лубянки, невзирая на чины и звания. Вон, сам Ягода вчера попытался прихватить с собой лишнюю порцию, но его остановили и, к собственному смущению и тихой радости рядовых сотрудников, управляющий делами Особого отдела ВЧК вынужден был вернуться обратно и все съесть. Давился, но ел. Пожалуй, товарищ Янкель выпустил бы только самого Феликса Эдмундовича, но я себе плохо представляю, чтобы Дзержинский что – то выносил с Лубянки.

Если честно, у меня двойственное чувство ко всему происходящему. С одной стороны, порядок есть порядок. Даже в эпоху изобилия (это я про двадцать первый век), человек, скидывающий в контейнер вкусняшки со «шведского стола», выглядят непрезентабельно, хотя всё недоеденное отправится потом в мусорный контейнер. Но в одна тысяча девятьсот двадцатом году, когда среди семейных сотрудников чека не редкость голодные обмороки, если человек «располовинит» собственную порцию, чтобы отнести еду жене и детям, что в этом страшного? Другое дело, что работники Центрального аппарата ВЧК, разбредающиеся по домам с котелками и кастрюльками, вызовут ненужные толки среди москвичей, и так считавших, что мы здесь обжираемся пшеничными булками и краковской колбасой.

А я, грешным делом, уже второй день кормлю рисовой кашей Татьяну, хотя она, в отличие от меня, не относится к числу приписанных к центральной столовой, но у нас никто не спрашивает прикрепительные талоны. Кажется само – собой разумеющимся, что если человек спустился в подвал, то имеет на это право. И совесть моя абсолютно спокойна. Если бы не дочь кавторанга в образе медсестры, то хрен бы Артур Христианович расколол поляков, а любой труд должен быть оплачен. Чай у товарища Артузова отменный, но маловато будет, а Танька – девка прожорливая, и покушать очень даже любит. Слопает собственную порцию, а потом норовит «попробовать» из моей миски – дескать, у тебя вкуснее. Глядишь, пока пробует, половины порции как не бывало!

Народ говорил, что это товарищ Сунь Ятсен прислал из Китая товарищу Феликсу пять мешков риса, а тот, при своей скромности, распорядился передать подарок в столовую ВЧК. У меня сомнение, что рис пришел из Китая, да и товарища Сунь Ятсена там не должно быть, но какая разница? Главное, что рисовая каша относится к числу моих любимых, а рис испортить труднее, нежели пшенку.

– Не возражаете? – услышал я знакомый голос.

Елки-палки! Оказывается, за моей спиной стоит сам товарищ Дзержинский, держа в одной руке миску с кашей, а в другой жестяную кружку. А я, увлекшийся нешуточной схваткой с Танькой за остатки собственной порции, не понял, отчего в столовой наступила тишина, ложки заработали со скоростью вертолетного винта, а сотрудники, словно по команде, резво все доедали и допивали, стремясь поскорее вернуться к работе. Еще удивительно, что народ не вскочил со своих мест и не вытянулся. Но то народ, еще не приученный вскакивать при появлении высокого начальства, а не я, привыкший резво подниматься с места, даже если команда «Товарищи офицеры!», прозвучала по телевизору. К чему это я? Да все к тому, что вскочил с табурета только при звуке голоса Председателя ВЧК.

К счастью, мой порыв не вызвал удивления ни у Татьяны (все-таки, дочка обер-офицера), ни у самого Дзержинского.

– Сидите, Владимир Иванович, – сказал Феликс Эдмундович, осторожно поставив на хлипкий столик миску и кружку.

Я молча плюхнулся на твердое сиденье, решительно подгребая собственную посуду, намереваясь доесть остатки каши, но увидев торжествующий взгляд девушки, только вздохнул. Успела-таки «добить», пока я с Председателем ВЧК раскланивался. Вот ведь, зараза! Но всерьез на Татьяну я рассердиться не мог. Все-таки, большая часть порции досталась мне самому, наелся, а то, что ел медленно – мои проблемы. Но как хорошо, что я не собираюсь жениться на Татьяне Михайловне! Как ее мама с папой прокормить умудрялись? С другой стороны, хороший аппетит – залог здоровья ребенка.

– Как вам наша столовая? – поинтересовался Дзержинский, зачерпнув первую ложку.

– Неплохая, – дипломатично отозвался я.

– Когда говорят неплохая, значит что-то не устраивает, – хмыкнул Феликс Эдмундович.

Я слегка удивился. Казалось бы, «Железный Феликс» далек от бытовых проблем, а вот, неравнодушен к столовой.

– Да нет, все гораздо проще, – пожал я плечами. – Столовая неплохая. Понятное дело, что скатертей и салфеток нет, но это мелочи. Но здесь бы еще прибраться, столы помыть, подремонтировать. А еще неплохо бы при входе раковину с водопроводным краном установить, либо рукомойник поставить. Люди приходят обедать, а руки помыть негде.

– Да? – с легким удивлением переспросил Дзержинский. Потрогав липкий стол, брезгливо поморщился, хмыкнул: – А ведь действительно…

Повернувшись к стоящему неподалеку Янкелю, ловившего каждое оброненное слово, Феликс Эдмундович кивнул и тот, с ловкостью расторопного полового, ринулся к нашему столику.

– Слушаю вас, товарищ Дзержинский? – выгнулся начальник столовой ВЧК.

– Столы помыть, в помещение навести чистоту, на входе установить водопроводный кран, – негромко приказал Дзержинский и, посмотрев на меня, спросил: – Что-то еще, товарищ Аксенов?

Я лишь неопределенно повел плечами. Кажется, в реалиях нынешнего времени – все прекрасно и изумительно. Промолчал, но не удержалась Татьяна.

– С тараканами надо что-то делать. Ходят, как у себя дома.

– Кильваторной колонной, – усмехнулся я.

– Это называется – походный ордер, – уточнила дочь кавторанга, презрительно окинув взглядом «сухопутчиков».

А начстоловой теперь смотрит на меня, как товарищ Троцкий на американский капитал. Пожалуй, в следующий раз он Татьяну кормить не станет и придется делить порцию на двоих. Причем, большая половина достанется не мне. И впрямь, товарищ Янкель решил проявить строгость. Подпустив в голос металла, спросил:

– А почему здесь обедает посторонняя женщина?

– Женщина не посторонняя, – веско изрек я, прихлебывая чай, напоминавший по вкусу второй раз заваренный банный веник. – К тому же, должна же она где-то есть?

– Еще раз спрашиваю, что здесь делает постороннее лицо?

– Товарищ Янкель, а разве в присутствии Председателя ВЧК могут быть посторонние лица? – ответил я вопросом на вопрос.

И что тут возразишь? Начальник столовой открыл рот, потом также его закрыл. А Феликс Эдмундович… о, чудо! Кажется, «железный Феликс» прячет улыбку под эспаньолкой. Пожалуй, придется Лубянке все-таки кормить посторонних. Ничего, не объест.

– Вы вначале с тараканами разберитесь, чистоту наведите, а о женщинах потом будете рассуждать, – сухо сказал Дзержинский и Янкель кинулся выполнять распоряжение Председателя.

Феликс Эдмундович поднял взгляд на меня.

– А я вас не сразу узнал, – сообщил вдруг Председатель ВЧК.

Я поначалу не понял, чего вдруг, потом дошло, что Феликс Эдмундович ни разу не видел меня в штатском костюме. Впрочем, если бы кто-то, а хоть я и сам, узрел товарища Дзержинского в гражданской одежде, не узнал бы, настолько сросся его образ с военной формой.

– Хороший портной, – продолжил между тем Председатель, разглядывая мой пиджак.

– Это я в Архангельске шил, – торопливо признался я, словно опасаясь, что Дзержинский попросит адрес портного. Впрочем, что для Феликса Эдмундовича какой-то адрес?

Но адреса Феликс Эдмундович спрашивать не стал, а принялся есть. Ел Председатель ВЧК аккуратно, но как-то равнодушно, словно ему все равно, что у него на тарелке – вкусная рисовая каша, или опостылевший супчик из воблы. Интересно, а если бы на тарелке Дзержинского оказалась … ну, хотя свиная отбивная, с картофелем, или омлет с грибами? Думаю, ничего бы не изменилось. Не удивлюсь, если еда не доставляла ему удовольствия, а являлась только насущной необходимостью.

– Владимир Иванович, кто рисовал макет нагрудного знака? – поинтересовался вдруг Дзержинский.

– Идея моя, а воплощение – Татьяны Михайловны, – кивнул я на дочь кавторанга.

Я почти не погрешил против истины. Ну, за исключением того, что сам содрал идею с нагрудного знака «Почетный чекист». Изначально, поручил сделать эскиз Саше Прибылову, не сомневаясь, что он из моей корявой картинки сотворит шедевр. Но художники, они странный народ.

Я ведь уже говорил, что художников нужно топить во младенчестве? Кажется, говорил, но готов повторить эту фразу еще раз. Казалось бы, чего тут стараться и мучиться, если перед тобой лежит набросок, изображающий щит и меч, с красной звездой посередине, и надписью «почетный чекист»? Так нет же, Саша Прибылов и здесь сумел накосячить. Вместо «французского» щита изобразил итальянский овальный, сильно зауживавшийся снизу, справа и слева – по звездочке, а вместо меча нарисовал два скрещенных турецких ятагана. Думаю, вы уже догадались, что получилось? Ага, «Веселый Роджер». Пришлось перепоручить работу Татьяне.

Хотел невинно осведомиться – что, мол, эскиз неважный, но не рискнул. Татьяна может шутку не оценить, да и Феликс Эдмундович тоже.

– Рисунок отличный, художник вполне профессиональный, – сказал Председатель ВЧК, отчего Татьянам Михайловна зарделась. – Но я позволил себе одну поправку. Ваш меч на знаке установлен вертикально вверх.

– Ну да, – кивнул я. – Щит символизирует защиту граждан, но клинок, острием вверх – меч, готовый разить.

– Думаю, все и так догадываются, что символ ВЧК – и защита, и нападение, Но острие, устремившееся вверх, не очень красиво. Я распорядился поместить меч за щитом, а рукоятку расположить сверху.

Спорить с Дзержинским я не стал. Все равно, в глазах простого обывателя, хоть меч, а хоть и щит госбезопасности, символизирует нападение. К тому же, было бы странно, если большой начальник не отыщет огрехи.

– Первую партию знаков планируем выпустить ко дню взятия Варшавы, – сообщил Дзержинский будничным тоном.

И тут я едва не подавился жиденьким чаем. Вроде бы, вопрос о взятии Варшавы пока не стоит. Если верить тем историческим источникам, решение о наступлении на столицу Польши будет принято только в середине июля. Сейчас же июнь, и поляки огрызаются так яростно, что говорить об успехах Красной армии, покамест рано. Впрочем, мое «назначении» на условную должность польского «первочекиста» состоялось еще раньше. Кто знает, когда в голове товарища Ленина созрел план советизации Польши?

– Может, лучше выпустить первые знаки к трехлетию образования ВЧК? – осторожно предложил я и пояснил. – У нас будет привязка к конкретной дате, а не к условной.

Дзержинский только неопределенно мотнул бородкой. Встал, уложил в опустевшую миску кружку, и отправился сдавать грязную посуду, подавая пример нерадивым сотрудникам, норовившим оставить ее на столе. Надо бы предложение внести – расположить в нашей столовой лозунг, типа «Помоги товарищ нам, убери посуду сам!», или «Поел – убирайся сам!».

Мы с Татьяной последовали примеру Дзержинского. Когда выходили, наткнулись на Артузова. Артур понюхал запахи столовой, и грустно сказал:

– Опять рис. Фу. – Я хотел предложить, чтобы Артур Христианович угостил кашей бедную девушку – пожалуй, в нее и третья порция влезет, но тот вздохнул: – Терпеть не могу рисовую кашу, но есть придется.

Посмотрев на меня, Артузов сказал:

– Мне утром из Коминтерна звонили, тобой интересовались.

Артур, славный парень, не сказал, кто именно интересовался, но я догадался сам. Неужели Наталья вернулась? Танюшка – девчонка славная, с ней можно в огонь, в воду, да и в постель, уж извините за откровение, но все-таки, это не то. Татьяна, пусть она и моложе, но это не Наталья Андреевна. А если читатель обзовет меня геронтофилом, переживу. Переживал и не такие глупости.

Глава 2. О журналистах и журналистике

Моя бы воля, понесся бы аки лось в Коминтерн, но сначала нужно проводить до бронепоезда Татьяну. Все-таки, не очень прилично бросать девушку прямо на Лубянке.

Наверное, пока шли до Каланчевской площади, я невольно ускорял шаг, потому что Татьяна время от времени фыркала, и просила идти потише.

Мой поезд слегка увеличился в размерах. Кроме пяти бронированных вагонов к нему прицепили еще три. Видимо, товарищ Артузов поедет на фронт не один, а с силовым сопровождением. Откуда-то с хвоста слышался загибистый флотский мат красного командира Карбунки. Не иначе, революционный матрос наводит порядок. Вообще, из всех моих архангельских орлов, известие, что мы отправляемся на фронт, порадовало лишь двоих – Карбунку и Потылицына, а остальные либо выразили равнодушие, либо даже недовольство. Не вслух, разумеется, но физиономии стали кислыми. Как ни странно, (а может – наоборот, нормальная реакция?), явное недовольство выразил лишь товарищ Исаков. Буркнув – мол, опять воевать, Александр Петрович сверкнул очками, и отвернулся. Подозреваю, что бывшему штабс-капитану хотелось выругаться, но постеснялся из-за своей природной интеллигентности.

А вот Карбунка с Потылицыным, скорее всего, не навоевались. Бывший матрос с удовольствием вспоминал, как он гонял по железке «Павлина Виноградова», под градом английских и французских гранат, обстреливая из пулеметов белогвардейские цепи. Про град мореман явно преувеличивал, про цепи – тем более. В худшем случае его бронепоезд, нынче сражающийся с поляками, мог заполучить одну-две бомбы, не больше, а такой дурости, как атаковать бронепоезд пехотными цепями, военачальники Северного правительства себе не позволили. Это только мои бывшие коллеги по работе в Череповецкой чека хватают, как они в густом лесу ходили в штыковые атаки[1]. А Вадим Сергеевич Потылицын, «рыцарь плаща и кинжала», не может жить, не ввязавшись в какую-нибудь авантюру, а иначе сидел бы себе тихонечко в Норвегии, или в Финляндии, ловил форель, а не вернулся в Россию искать себе приключений на важное место.

У входа в вагон с довольно высокими ступенями, я остановился, задумавшись – а как следует поступать, по правилам хорошего тона? Вроде, положено пропускать женщину вперед, но здесь довольно приличная высота, и возникнет весьма скользкий момент. Нет, насколько помню, из правил есть исключения – мужчина первым должен выходить из лифта, чтобы помочь даме, и из машины. А вот ручку Татьяне Михайловне целовать не стану. Во-первых, она еще девушка (пусть и формально), во-вторых, моя подчиненная, а в-третьих, лобзанье руки у женщины – это есть буржуазные предрассудки.

Между тем Татьяна хмыкнула, оглядела меня с головы до ног, и сказала:

– Вам бы, товарищ Аксенов, костюм следовало вначале погладить, а уже потом на свидание торопиться.

– Почему на свидание? – возмутился я. Возможно, чуть-чуть ненатурально, потому что Татьяна пропустила мой возглас мимо ушей и задала новый вопрос.

– А правда, что вашей даме сорок лет, и она дочь графа Комаровского?

Мне бы сказать, что это не так, и что собираюсь в Коминтерн по сугубо важным и служебным делам, но этой девушке я отчего-то соврать не смог. Правда, предварительно огляделся по сторонам – не слышит ли кто? Узрев в тамбуре караульного, махнул ему рукой – мол, сгинь с глаз моих, а потом собрался с духом.

– Правда, – согласился я, но уточнил. – Только лет ей не сорок, а тридцать семь. Но ее папа уже не граф, а эмигрант.

– П-а-а-думаешь! – протянула Татьяна. – Мой предок штурманом у самого Петра Великого служил, и вместе с государем шведские фрегаты на Неве брал! Вот.

– Танюш, а мои предки вообще крестьянами были, и мне все равно, кем они были, – сообщил я.

– Крепостными? – поинтересовалась Татьяна.

Вот уж чего не знаю, того не знаю. В Череповецкой уезде были и крепостные крестьяне, и монастырские, и государственные. А деревня Аксеново, откуда родом мой Вовка? Я только пожал плечами.

– Знаю только, что они из староверов. Да и какая разница? Вон, у адмирала Макарова дед точно крепостным был.

– Вице – адмирала, – механически поправила меня девушка.

Вот что значит дочь кавторанга. А начни разговор, выяснится, что ее папенька вместе с Макаровым служил, и на «Петропавловска» чудом уцелел.

– Ладно, Владимир Иванович, – насмешливо посмотрела на меня Татьяна Михайловна. – Вижу, что вы с ноги на ногу переминаетесь, словно куда-то спешите. (Я догадался, что Таня хотела сказать «в гальюн», но не сказала. А ведь с нее бы сталось!) Отправляйтесь – ка на свидание к свой графине, а я вас пока подожду.

– В каком смысле, подожду? – не понял я.

– В том смысле, что вы решить должны – с ней остаетесь, или со мной, вот и все.

Ну, ни хрена себе! Мне уже и условия ставят. А я-то дурак решил, что у нас свободные отношения. Ага, как же.

– Сколько вам времени понадобится? Месяца хватит? Или два?

Я обалдело хлопал глазами, пытаясь понять – всерьез это она, или шутит? Но похоже, что не шутила.

– Ладно, даю вам три месяца, – махнула рукой Татьяна, словно купец, решивший – таки заключить сделку. – Три месяца подожду, а там решайте – с графиней останетесь, или со мной.

Не дожидаясь, чтобы кавалер поднялся наверх, и предложил руку, Татьяна слегка придержала подол, а потом взлетела по лестнице вверх, с ловкостью бывало матроса.

От Каланчевской площади до Моховой, где на углу, почти напротив Александровского сада, обитал Коминтерн пешим ходом около часа. Стало быть, у меня было достаточно времени, чтобы осмыслить ультиматум, предъявленный Татьяной, но разговор с дочкой кавторанга вылетел из головы минут через пять. Ладно, не через пять, через десять. И думал не о последствиях – что, пристрелит она меня из своего револьвера сорок четвертого калибра, или сама пустится во все тяжкие – так это уж, как пойдет. Больше интересовало – откуда она узнала про дочь графа Комаровского, и про ее возраст? Впрочем, я из этого секрета не делал, а источником информации могла стать Анька Спешилова, узнавшая о моих сердечных переживаниях от мужа. Да и сама Анна могла видеть нас вместе. Москва, в сущности, одна большая деревня даже в двадцатом году двадцать первого века, а что говорить о двадцатом?

Но остальное время думал о предстоящей встрече с Наташей, и о том, как же я нехорошо поступил, изменив своей любимой женщине. Утешал себя тем, что мы с ней пока не муж с женой, а вот если бы были официально женаты (хоть в ЗАГСЕ, а хоть в храме), тут уж другое дело. М-да, а я сам-то в это верю? Пожалуй, не очень. Мало быть мужем и женой, надо и видеться почаще.

Тем временем, ноги привели меня к зданию Коминтерна. Уже не в первый раз подумал, что выбор места здесь не самый удачный – все иностранные коммунисты, входившие внутрь, на виду.

У ворот Александровского сада расположился какой-то пожилой книжник, разложивший на опрятной рогоже старые книги. Как я не спешил, но пройти мимо не смог. Так. Ключевский, Карамзин, Устрялов. Были здесь еще несколько сборников Баратынского и Фета и два тома из собрания сочинений Пушкина. Эх, когда же у меня будет постоянное место жительства, где можно устроить библиотеку? Но на одном из трудов Карамзина я узрел интересную брошюрку. Батюшки – святы! Так это же первоиздание «Пригожая повариха» Михаила Чулкова. Едва ли не первое эротическое издание в России. Места много не займет, а книжечка редкая.

Но только я уцепил приглянувшуюся книгу, как меня попытался отпихнуть в сторону какой-то усатый дядька, толстомордый, со слегка выпученными глазами, от которого изрядно попахивало самогонкой и несвежими портянками.

– Ну ка парнек, дай сюды! – потребовал дядька, протянув руку за книгой.

– С какой стати? – хмыкнул я, поворачиваясь к книжнику.

– Сюда подай, я кому сказал!

Я внимательно посмотрел на «поддатого» ценителя редких книг. Если бы не военная форма, можно бы принять его за обнаглевшего извозчика.

– Товарищ, эту книгу я первый взял, значит, она моя, – сообщил я.

Если честно, то будь гражданин повежливее, я уступил бы ему эту книгу. Похоже, он был из породы библиофилов. Но коли хамит, то шиш ему, а не «Пригожая повариха».

– Ну ладно… – злобно прошипел дядька.

Я уж было подумал, что гражданин сейчас ринется в драку, но он лишь злобно позыркал на меня выпученными глазами и куда-то побежал.

С книжником мы сторговались на двухстах рублях. Подозреваю, что он хотел бы получить больше, но после случившегося инцидента старичок заторопился и принялся собирать книги.

Я еще не успел отойти, как меня окликнули:

– Гражданин, стоять!

Ко мне приближался толстомордый библиофил, а с ним два милиционера с винтовками. Повернувшись к стражам правопорядка, я улыбнулся:

– Слушаю вас внимательно.

– Ваши документы, гражданин, – строго потребовал от меня один из милиционеров, а толстомордый, радостно улыбался, потирая ладошки.

– А вас не учили, что вначале нужно представляться самим?

– Гражданин, ваши документы, – упрямо твердил милиционер.

Вполне возможно, что в стране, где каждый второй одет в военную форму, гражданин в штатском не производил должного впечатления. Потому, я не стал пререкаться, а просто вытащил из внутреннего кармана удостоверение. Раскрыв, продемонстрировал его сотрудникам милиции.

Как всегда, произошла мгновенная метаморфоза. Вот, только что это были важные и строгие служители закона, а теперь напоминали шкодливых школьников.

– Товарищ особоуполномоченный, прощения просим, – сразу же заюлили сотрудники. – Не признали вас без формы-то.

Хотел провести содержательную беседу, но вспомнив, что в ближайшее время у меня есть более важная вещь, нежели воспитание нерадивых милиционеров, сказал:

– В следующий раз отправлю вас под арест. А теперь – шагом марш отсюда!

Милиционеры, довольные, что их отпустили, быстро ушли, но толстомордый товарищ сдаваться не собирался.

– А мне плевать, что ты усобый и уполномоченный. Да ты знаешь, кто я такой? – выкатил рачьи глаза незнакомец. – Да я самый великий поэт Советской России! Да я с самим Троцким водку хлебал, а у товарища Бухарина чай пил. Да ты знаешь, что я с тобой могу сделать?

Самое интересное, что я понял, кто стоит передо мной. Свернув в трубочку книжку и, спрятав ее в карман, ухватил толстомордого за плечо, развернул его лицом к Итальянскому гроту, доверительно прошептал прямо в ухо:

– Клоун ты, из погорелого цирка, а не поэт. – Толстомордый попытался дернуться, пришлось немножко сжать пальцы, и он притих. – Я тебе сейчас пинков надаю, и никто тебя не спасет – ни Троцкий, ни Бухарин. А когда узнают, что поэта Всея Руси отпинали, смеяться станут, и все.

Пинать, разумеется, я его не стал, но дал тычка в спину, чтобы прочувствовал, что следует вести себя с незнакомыми людьми более вежливо. Надеюсь, урок пойдет на пользу. Хотя, этому гражданину (но не поэту!), никакие уроки не помогут.

Настроение уже было подпорчено. И встреча с Наташей оказалась совсем не такой, как я ее себе представлял. К тому же, в ее кабинет то и дело заглядывал народ, что-то спрашивал, с любопытством смотрел на ответственного сотрудника Коминтерна, и довольно-таки молодого мужчину в непривычном для этого времени штатском костюме. Все, что мы смогли себе позволить – это поцеловать друг друга.

– Вечером увидимся? – поинтересовался я.

Наталья Андреевна лишь кивнула. Что ж, уже хорошо. Но, елки-палки, оказывается, забыл переложить письмо Полины из гимнастерки в пиджак. Спрашивается, как я теперь стану отчитываться? Впрочем, Наташа такой человек, что поверит и на слово. Я бы ей поверил.

– Без бороды тебе лучше, – сказала Наталья. Вздохнув, добавила: – Моложе выглядишь. И костюм хорош, по парижской моде.

Парижская мода, подозреваю, ушла вперед года на два-три, но кто в России сумеет угнаться за этой переменчивой особой?

– Володя, у меня к тебе дело, – деловито сообщила Наталья Андреевна. – Мой знакомый французский журналист хотел бы взять у тебя интервью.

– Именно у меня? – удивился я. Не того я полета птица, чтобы французские журналисты желали брать интервью.

– Ну, скажем так, не только у тебя, а вообще, у людей, проживающих не в столице, а в провинции. Мишель Потье – французский коммунист, и журналист.

– Потье? – переспросил я. Фамилия отчего-то казалась знакомой. А где я ее слышал, не помню. Может, в романах Дюма?

– Это другой Потье, – отмахнулась Наташа. – У нас ведь тоже – есть просто Голицыны, и князья Голицыны.

– Ну, другой Потье, так другой, – покладисто согласился я. Можно подумать, что я знаю, кто «этот» Потье.

– Так вот, Мишель работает в одной газете. Она не коммунистическая, а социалистическая. Знаешь, в чем разница?

– Конечно не знаю. Откуда нам, серым и убогим знать? – фыркнул я.

– Извини Володя, – слегка смутилась Наташа. – Иногда забываю, что ты уже не тот бестолковый мальчишка.

Вскочив с места, моя бывшая начальница подбежала ко мне и крепко поцеловала. Ну, за этот поцелуй можно все простить. Я уже собрался сграбастать свою любимую женщину, усадить на колени, но она вырвалась, и убежала на свое место. Погрозив мне кулачком, кивнула на дверь – мол, бдят! Продолжила:

– Его читателей интересует не только Москва и Петроград, но и другие города России. И мне поручено помочь Мишелю с организацией интервью. Я, когда узнала, что ты в Москве, решила, что товарищ Аксенов не станет отказываться.

Звучит, вроде бы, правдоподобно, но есть кое-какие нюансы.

В той жизни давать интервью я смог бы лишь по разрешению вышестоящего начальника. И даже, не по разрешению, а по приказу. Давать интервью по личной инициативе? Да боже упаси! Такие вещи, как сотрудничество с прессой, строго регламентированы. Вот и сейчас, едва Наталья упомянула о сотрудничестве с прессой, я задумался. А имею ли я право давать интервью, да еще представителю зарубежного СМИ, без разрешения Дзержинского?

Любой сотрудник спецслужб шарахается от журналистов, как черт от святой воды. Скажешь одно – они услышат другое, переиначат по-своему, а потом иди, доказывай, что ты совсем не это имел в виду. Так что, товарищи представители второй древнейшей профессии, вам прямая дорога в пресс-службу, где сидят улыбающиеся девочки и немолодые юноши, они вам всю информацию и предоставят. Дозированную, согласованную, и все прочее.

Но недопонимание – это полбеды. Во все времена дипломатия и журналистика – лучшее прикрытие для шпионов.

Борис Алимович Сагадеев, который бывшего Генерального штаба экс-полковник, рассказывал на лекции, как немецкие и австрийские разведчики, накануне Первой мировой войны, «разводили» наших офицериков на выдачу государственных тайн.

Методика, к слову сказать, очень проста. Жалованье младших офицеров было скудным, а расходы, как правило, большими, а уж амбиции непомерные. Из тысячи начинающих военную карьеру офицеров, дай Бог, если в генералы выбивался один, а десяток становились полковниками. Большинству же уготовано выйти в отставку, на половинное жалованье, в чине штабс-капитана, а в лучшем случае – капитана-подполковника. А жить-то хочется и перед барышнями в ресторациях краснеть не охота, копаясь в кармане, в поисках серебряного рубля. Тогда вопрос – а где найти копеечку, чтобы и на шампанское хватало, и на цветы с шоколадом от «Жоржа Бормана»? Но немалое количество прапорщиков и поручиков знало, что светила русской литературы, такие как Лермонтов, Толстой, Достоевский (список можно продолжить) вышли именно из их среды. А литератор – это почет и уважение, а еще неплохие деньги. А чем, черт возьми, пехотный поручик Белоножкин хуже артиллерийского поручика Толстого? Кто сказал, что прапорщик Тягнибок пишет слабее, нежели хорунжий Иванаев, пишущий о быте казаков? И вот, пожалуйста, на ловца и зверь бежит. Появляется некий господин, представляющийся журналистом какой-нибудь иностранной газеты (совершенно безобидной, к правительству не имеющей никакого отношения), и предлагает вышепомянутому прапорщику и прославиться, и немножко заработать. Скажем, написать о нравственном состоянии нижних чинов и офицеров, об обмундировании. И, никаких государственных тайн, сплошная беллетристика, и платит щедро – по двенадцать копеек за строчку, как платили самому Чехову. А вот расписку о получении денег нужно дать. Я же их не из своего кармана отсчитываю, а из казенного. А редактор у нас строгий! А так, спасибо. Пиши, карман подставляй. Можно потом вручить новоявленному литератору десяток газет, отпечатанных на аглицком, или французском языках, чтобы не смущал готический шрифт заголовков. Прапорщик, на радостях раздарит газеты знакомым девицам, гонорар пропьет и захочет снова подработать. А почему нет? Напиши, дружище, о местах, где расположены воинские части (ничего секретного, просто укажи, куда солдаты за самогонкой бегают), о генералах (можно фамилию в тексте не указывать, упомянуть лишь мне тет-а-тет, это для отчета главному редактору). Забавно же, что генерал Н. начинает утро со стакана портвейна, обед запивает коньяком, а к ужину он уже «никакой», и дивизией вынужден командовать полковник С., у которого геморрой, а из-за этого перепоручает дивизию подполковнику, который строит себе домик, в ожидании выхода на пенсию. И читателю иностранном любопытно узнать, что у генерала М. молодая жена постоянно клянчит деньги, потому что ей приходится оплачивать карточные проигрыши любовника. И, чтобы потрафить супруге, рогоносец уже запустил руку в казенные деньги. В чем же здесь государственные тайны? Напротив, сплошной смех, почти по Аверченко. И заплатят уже не двенадцать копеек, а четырнадцать. А, вот еще о чем можно написать – о дорогах, по которым войска вывозят на смотры, и на учения. Если везут по железной дороге – то на каких станциях что-то интересное происходит? Можно о военных складах и магазинах. Небось, дороги – сплошные колдобины? И начальственные лица, отвечающие за вооружение и обмундирование – сплошные воры? Если есть приличные люди – замечательно! Честные люди в русской армии – за это еще пару копеек за строчку.

Ну, а коли напишешь о крепостях, о вооружении, о дислокации части на случай войны – будет тебе двадцать пять копеек за строчку. Не напишешь? Тайна, говоришь? Нет, дружище, напишешь. Почему на «ты»? Так все потому, что ты теперь мой подчиненный. Так я и говорю, что напишешь, куда ты теперь денешься, если расписку дал о сотрудничестве. Думаешь, давал расписку о сотрудничестве с газетой? Ну, герр лейтенант, надо бы в юнкерском училище иностранный язык учить. Там же черным по белому сказано, что герр лейтенант подписался сотрудничать с разведкой Имперского Генерального штаба. Что скажут в полку, если я передам им копию расписки? Повесить, разумеется, не повесят, но семь лет каторжных работ обеспечено. А будешь умницей – повысим тебе оплату до пятидесяти копеек за строчку, а коли контрразведка возьмет, станешь упирать на то, что никаких шпионских заданий не получал, а занимался литературным творчеством.

С тех пор мало что изменилось. В бурные девяностые годы, помнится, сотрудники секретных научных учреждений и лабораторий писали статьи для «научно-популярных» иностранных журналов, куда «сливалось» столько информации, что шпионы лапки потирали от радости.

Так что, доверия у меня к журналистам, особенно, к иностранным, не было. Я и в Архангельске-то отделывался от пишущей братии дежурными фразами, хотя они порой и взывали к корпоративной солидарности (знали, что я и сам некогда был причастен к журналистике), уверяя, что в работе ЧК сенсаций быть не должно, а если они происходят, это значит, что чекисты работают плохо.

По правилам, почерпнутых мной из моей эпохи, следовало позвонить либо самому Феликсу Эдмундовичу, либо Ксенофонтову, который курировал Архангельскую губернию, но тут была маленькая «закавычка». Если верить Наталье, француз, представитель компартии, а согласуй я свое интервью с руководством ВЧК, покажу, что наши партийцы стоят под контролем государственной службы. Они, то есть мы, под контролем стоим, но зачем об этом знать разлагающемуся Западу, пусть и в лице прокоммунистически настроенных читателей? Посему, решив, что доложу руководству уже после общения с журналистом, отправился за Наташей.

Глава 3. Тонкости перевода

Наташа проводила меня на четвертый этаж, где обитал французский журналист. Пока поднимались, успел ее пару раз чмокнуть. Если смотреть на себя со стороны, то вроде бы и смешно. Другое дело, что в этот момент со стороны на себя не смотришь. И Наталья особо не противилась. Пожалуй, еще немного, и мы просто застрянем на лестнице, как два влюбленных школьника. Но внизу донесся шелест чьих-то подошв, и мы отпрянули друг от друга, вспомнив, что люди мы взрослые, да еще и с солидным общественным положением, а таким целоваться на лестнице неприлично.

Остановившись перед одной из дверей, обитой черной кожей, Наталья Андреевна кивнула:

– Вот здесь проживает наш французский друг. Кстати, Мишель не знает, что ты служишь в чека. Кем тебя представить? Сотрудником губисполкома, или просто членом губернского комитета партии?

Я мысленно похвалил Наташу. И впрямь, зачем пугать французского журналиста, даже если он и на самом деле коммунист? К тому же, если Коминтерн, как говорят, это одно из подразделений стратегической разведки, то он по определению кишит «кротами». Перевербовать можно кого угодно – хоть обычного коммуниста, хоть журналиста, равно как и внедрить своего агента под какой угодно личиной.

– Скажи товарищу французу, что я чиновник Архангельского губернского управления. Франция на что делится, на провинции?

– На провинции она делилась до Великой французской революции, а теперь у них департаменты, – хмыкнула Наталья.

– Значит, скажешь ему, что я чиновник какого-нибудь местного комитета самоуправления. Например…

– Ладно, не учи мамку курей красть, – перебила меня Наталья. – Посмотрев на мою отвисшую челюсть, улыбнулась: – Это меня в детстве кухарка научила. Мол – так у них цыгане говорили. Скажу, что ты чиновник органов местного самоуправления. Вон, у тебя и вид подходящий. Удачно, кстати, что ты сегодня не в форме.

Она снова осмотрела меня, поправила съехавший на сторону галстук и постучала, а услышав «ви», толкнула дверь.

Комната, отведенная под жительство Мишеля Потье, была довольно просторной, с шикарным видом на Кремль, но все портил бардак. На письменном столе рваные газеты соседствовали с рыбьими скелетами, а грязные чашки лежали вперемежку с машинописными листами. На полу валялись предметы личного гардероба и окурки. Пахло одинокими мужскими носками, прокисшим дымом и селедкой. Судя по всему, Потье привык, чтобы за ним убирались горничные или лакеи.

Сам журналист лежал одетым на разобранной постели, и что-то старательно записывал в блокнот. Завидев Наталью, немедленно вскочил, что-то залопотал по-французски, а моя «большевичка» принялась отвечать и, как мне показалось, довольно игриво.

Товарищу Потье на вид было лет тридцать-сорок. Не знай я, что он француз, принял бы за еврея – длинный, слегка горбатый нос, миндалевидные глаза, толстые губы и уже начавшие седеть волосы.

– Кхе – кхе, – демонстративно закашлялся я, привлекая к себе внимание, а потом поинтересовался: – Товарищи, а я вам не мешаю?

– Владимир, а в чем дело? – нахмурилась Наталья Андреевна.

– Ни в чем, – пожал я плечами.

Наталья размышляла несколько секунд, потом до нее дошло.

– Володя, не сердись, – улыбнулась сотрудница Коминтерна и погладила меня по руке. – Все время забываю, что ты не знаешь французского языка.

– Да я и английского с немецким не знаю, и польский до сих пор не выучил.

– Лентяй ты, Владимир Иванович, а еще начальником считаешься, – вздохнула Наталья, а потом соизволила представить меня товарищу французу: – Владимир, это наш французский товарищ Мишель Потье.

– Владимир, – протянул я руку французу.

– Владьимир, отчень пириятно, – потряс мою руку товарищ Потье. – Меня зовуть Микаил па-руськи.

Француз увлекся пожиманием моей руки, видимо, пытался определить ее силу. Что ж, пришлось сжать ладонь покрепче.

Потье молодчага! Терпел, хотя из глаз уже потекли слезы. Хотел нажать посильнее, но заработал тычок в поясницу.

– Ты сейчас человеку пальцы сломаешь, медведь архангельский, – прошипела мне в спину Наталья Андреевна.

– Чего это, сразу медведь? – возмутился я, но руку разжал.

Потье принялся махать ладонью, а Наташа опять зашипела:

– Отелло череповецкий, я тебе вечером козью морду сделаю!

Кажется, дочери графа Комаровского удалось удивить меня два раза подряд.

– А козья морда, это откуда? От конюха нахваталась?

– А козья морда, дорогой мой, от тебя, – сообщила Наташа, потом добавила: – Сам же то и дело кому-нибудь обещаешь ее сделать. А я из – за тебя недавно опростоволосилась – пообещала одному высокопоставленному товарищу «козью морду» сделать, если он не перестанет к моим сотрудницам приставать. Товарищ потом полчаса икал от возмущения.

– Если Бухарину, то ему давно пора сделать, – хмыкнул я, поняв, что снова попав впросак из-за собственного языка. А ведь я-то считал, что это вполне старое и обиходное выражение.

– Козия мордья? Что езть козия мордья? – заинтересовался француз, забывший об ушибленных пальцах.

– Вот, объясняй теперь товарищу, что означает «козья морда», – лучезарно улыбнулась «старая большевичка».

Но меня подобными оборотами смутить трудно.

– Козья морда, товарищ Мишель, это игра слов. Труднопереводимый русский фольклор, – разъяснил я французскому товарищу. Подумав, пояснил: – Сделать кому-то козью морду – то же самое, что накрутить хвост или начистить рыло.

На француза было жалко смотреть. Он шевелил губами, потом с трудом выдавил:

– Начьистьить рильо?

Наталья попыталась сделать грозный вид, но не выдержала, засмеялась. Махнув рукой, принялась разъяснять Мишелю сложные конструкции русского языка. И я, к собственной гордости, понял целых два слова по-французски – «фольклор» и «прононс». Похоже, дочери графа удалось объяснить, и она, смахнув с чела воображаемый пот, сказала:

– Все, дорогие товарищи, оставляю вас. – Повернувшись ко мне, вздохнула: –Владимир, очень тебя прошу – говори, как можно проще и не используй своих любимых жаргонизмов.

– Когда это я жаргонизмы использовал? – недоуменно поинтересовался я.

– А «жесть» – не жаргонизм? А кто постоянно говорит – «крышу снесло», или – «трубы горят»? Или – «порвать, как Бобик грелку»? Англицизмы твои, ненужные – «хайпнуть», «фейки», кто употребляет? Я таких словечек, как у тебя, ни в тюрьме, ни в ссылке не слышала. Теперь-то привыкла, но поначалу, хоть словарь нового арго составляй. Понимаю, в Архангельске много словесной шелухи осталось после интервенции, но постарайся за языком следить.

Я слегка смутился. Ну, что тут поделаешь, если сленг двадцать первого века из меня так и прет?

– Постараюсь, – вздохнул я, а потом хмыкнул: – Зато я нецензурных слов не использую.

– А, – махнула рукой Наталья. – Мату товарища Мишеля и без тебя обучили.

– Руський матьюг – тре бьен! – вступил в наш диалог француз. – Все виражаеться пиросто и содьержательно!

– Ладно, как ты любишь говорить – ну вас на фиг, а я пошла.

Наташа убежала по своим коминтерновским делам, оставив нас вдвоем.