Судьба Грин Саймон

«Вивиан Грин приглашает нас в причудливое путешествие по параноидальным фантазиям Калигулы, изощрённым жестокостям Ивана Грозного и меланхолическим капризам Филиппа II».

Энтони Клэр, «Санди таймс»; «захватывающее обозрение»

«Доктор Грин пишет исключительно интересным стилем, наполненным анекдотами, чрезвычайно информированным. Несмотря на серьёзность темы, она пишет ярко, остроумно и проницательно».

Рой Портер, «Обсервер»

«От Калигулы до Сталина и дальше, эта книга предлагает уникальный и новаторский взгляд на повторяющееся явление „безумного короля“ от ранних веков христианской эры и до нашего времени. Открытие примечательных фактов заставляет автора признать, что психическое здоровье играло немалую роль в создании истории, где личные неудачи являлись причиной публичной политики ненормальных государственных деятелей. Это неоднозначное исследование, впервые появившись в мягкой обложке, читается с захватывающим интересом; оно также предлагает новую точку зрения на наше понимание как истории, так и современной политики».

Майкл Нэш, «Контемпорари Ревью»

Предисловие

Начало этой книге положил доклад, с которым я неоднократно выступала в прошлые годы перед историческими обществами Британии и Америки. Он составил основу вступительной лекции, прочитанной мною как приглашённым профессором в университете Южной Каролины в 1982 г. В работе я пыталась исследовать влияние состояния здоровья, особенно психического здоровья, на судьбу личности и историю общества. Главное внимание уделялось королям и королевам; в основе лежал тезис, что политические действия могут быть выражением личных проблем и психических расстройств. Работа вызвала интерес, достаточный, чтобы я задумалась, не стоит ли заняться этой темой поглубже.

Предлагаемое исследование, в какой-то степени новаторское, — в основном скорее неформальное обсуждение взаимодействия личности и исторического процесса, а не клиническое изыскание, для которого у меня нет специальной квалификации. Оно лишь отчасти может считаться оригинальной работой, так как в большей степени опирается на широкий круг опубликованных материалов и вторичных источников. Но вытекающие из него выводы имеют некоторое отношение к современному обществу.

В ходе преподавательской и научной работы в течение ряда лет я многое узнала от моих коллег и учеников. Я благодарю доктора Сьюзен Уормелл (Бригден) за чтение главы о короле Генрихе VIII и доктора Кристину Стивенсон и профессора Й. Скиолданна-Нильсена за то, что они помогли мне разобраться в истории болезни датского короля Кристиана VII. Я особенно благодарна доктору Антони Сторру за чтение первого варианта рукописи и многие ценные предложения и моему другу Уильяму Скулеру за конструктивные и полезные критические замечания.

Вивиан Х. Грин

Берфорд, Оксон

1993

Введение

По мнению большинства историков, силы, которые формируют движущийся поток истории, определяющий подъём и падение мировых цивилизаций, — в основном экономические и социальные, религиозные и политические как по характеру, так и по содержанию. В этом историческом процессе вопросы, относящиеся к здоровью как целых народов, так и отдельных личностей, играют минимальную роль. Но чем внимательнее мы исследуем прошлое, тем яснее становится, что эпидемии значительно повлияли на ход политических, экономических и общественных событий, так же как и на распределение населения, и что здоровье, в целом и в отдельности, было важным, а иногда и определяющим фактором в формировании истории.

Например, именно какая-то форма чумы, по предположению Геродота и Книги Царей, помешала ассирийскому царю Сеннахерибу вторгнуться в Израиль в VII в. до н.э. Затем, в критический момент Пелопоннесской войны, в 430–428 гг. до н.э., по описанию Фукидида, какая-то страшная эпидемия — то ли тиф, то ли оспа, может, сап, лептоспироз, туляремия или какая-то неизвестная болезнь (это остаётся неясным) — поразила Афины, вызвав опустошительный мор. Фукидид рассказывает, что из приблизительно четырёх тысяч гоплитов в армии, которую Агнон повёл на Потидею, умерли одна тысяча пятьдесят (уровень смертности 26 процентов). Бубонная чума опустошила Византию в 542–543 гг. н.э., заставив императора Юстиниана задержаться с намеченным отвоеванием Италии, и какая-то эпидемия, «зараза», выкосила Британские острова в 664 г., поставив под угрозу будущее зарождающейся англо-саксонской христианской церкви. «Чёрная смерть» 1348–1349 гг., бубонного типа, септицемическая или лёгочная, опустошила Европу, сократив в некоторых местах население на одну треть, что имело очень серьёзные социальные, политические и экономические последствия, вызвав, среди всего прочего, нехватку рабочей силы, сокращение доходов землевладельцев, некоторое облегчение системы крепостного права и последующий социальный откат. До конца XVII в. — в Европе последняя вспышка произошла в Марселе в 1720–1721 гг. — чума приходила эпидемией и местами была ежегодным событием городской жизни, причиняя смерть и опустошение, особенно во время жаркого лета.

Такой же зловредной в смысле воздействия на население, особенно начиная с XVI в., была оспа, дававшая высокий уровень смертности и одинаково поражавшая и богатых, и бедных, до тех пор пока широко не распространилась вакцинация. Болезнь порой давала последствия поистине исторической важности: например, занесённая в Центральную и Северную Америку европейскими переселенцами и рабами, ввозимыми из Западной Африки, она передавалась совершенно незащищённому, ранее не знавшему этой болезни туземному населению испанских и португальских колоний, приведя к страшному истреблению населения и развалу экономической жизни. В XIX в. по Европе пронеслась холера в виде шести крупных эпидемий и двух поменьше между 1817 и 1902 гг., вызвав высокую смертность.

Но такие эпидемии не только вызывали гибель населения и влекли за собой экономические и общественные перемены. Современники воспринимали их как нравственный урок. Вспышки чумы знаменовали Божий гнев, посещавший мир грешных людей; они были формой Господней кары за нарушение божественного и естественного порядка. В результате, например, укрепилось крайне негативное — до прямой враждебности — отношение к больным проказой, столь распространённой в средние века. К прокажённому относились как к отверженному, обязанному жить в изоляции в специальных лепрозориях, носить особую одежду и звонить в колокольчик или трясти трещотками или кастаньетами, чтобы предупреждать людей о своём приближении. Эти предосторожности основывались не только на боязни заразы, но и на убеждении (питаемом ссылками на Священное писание и еврейские традиции) в том, что проказа — это Господне наказание за грех: современники считали, что, по всей вероятности, прокажённые были плотски невоздержанными мужчинами и женщинами, и болезнь на них насылалась за эту греховность.

В XVI в. подобным же образом относились к больным сифилисом, который, как и трепонематоз, вероятно, был известен уже к концу средневековья, но особенно распространился с начала XVI в., когда, как считается, он был завезён из Нового Света. Сифилис был послан в мир «Велением Провидения, чтобы лично ограничить, как Уздой, бурные Страсти Чувственного Аппетита, либо как Кара, чтобы уравновесить Наслаждение от них». В некоторых кругах наблюдалась столь же сильная реакция на распространение СПИДа, полное значение которого в мировой истории ещё предстоит оценить; «природа мстит», как сказал Патрик Бьюканен, принадлежащий к «нравственному большинству». «Господня воля — плата за грех, любишь кататься — люби и саночки возить».

Если физическая болезнь может так драматически и катастрофически повлиять на мировую историю, что можно сказать о болезни психической? Психическая болезнь, конечно, не заразная и не инфекционная. Редкое, хотя и известное явление, когда группы людей становятся жертвами умственных или психических расстройств.

Средневековые флагелланты{1}, которые пытались смягчить гнев Божий, бичуя себя кожаными плетьми с железными пиками на концах, пока не истекали кровью, были, очевидно, жертвами религиозного неистовства, которое граничило с психопатией и представляло собой, по меньшей мере, пример массовой истерии. Другая подобная средневековая группа страдала танцевальной манией. Перемещаясь в танце с места на место, мужчины и женщины вопили, умоляя, чтобы их освободили от власти бесов, которые в них вселились, и от галлюцинаций, которые их мучили. Современники считали их безумными, полагая, что в них вселился дьявол. Они скорее были жертвами отравления хлебом, изготовленным из ржи, заражённой плесенью, или грибком (спорыньёй), которая содержит лизергиновую кислоту (ЛСД), вызывающую маниакальные галлюцинации. Во Франции, в Пон-Сент-Эспри, в 1951 г. была вспышка отравления спорыньёй с подобными маниакальными отклонениями.

Другой случай массового психического отклонения произошёл в 1930-х гг. Сообщество из угандийского племени ик, по сообщениям, превратились в «группу холодных, относительно изолированных, эгоистичных психопатов» в результате стресса, пережитого, когда земля, на которой они привыкли охотиться за животными, была превращена в заповедник. Некоторые странные религиозные секты были в прошлом, но есть и сейчас подверженные тому, что можно назвать только коллективным психическим отклонением, иногда с катастрофическими социальными последствиями, как показывает массовое самоубийство приблизительно 900 членов религиозной секты «Храм народа» в Джорджтауне в Гайане в 1978 и случай с Дэвидом Корешем и его последователями из секты «Ветвь Давида» в Уэйко (Техас) в 1993 г.

Диапазон нашего исследования уже: это взгляд на правителей прошлого, которые считались «сумасшедшими», природу их безумия и его влияние на историю их стран. Действительно ли они были умалишёнными или прилагательное «сумасшедший» было дано им их врагами, чтобы объяснить какой-то крупный порок в их правлении или характере? Если они действительно были безумными, продолжалось ли их безумие всю жизнь, было периодическим или прогрессирующим? Как выражалась болезнь в моделях мысли и действий? Возможно ли, учитывая все ограничения, сомнительный характер имеющихся доказательств и долгий разрыв во времени, объяснить и проследить возникновение болезни и поставить приемлемый диагноз? Насколько часто решения таких монархов, политиков и диктаторов формировались под влиянием физической или психической болезни? И наконец, насколько и до какой степени их реальные политические шаги были проявлением их личных травм?

I. Пустыня разума

— Скажи, дяденька, — спрашивает шут у короля Лира, — какое званье у полоумного? Дворянин он или простолюдин?

— Король, — отвечает Лир, — король!

Обезумевший от удара, нанесённого неблагодарностью дочерей, Гонерильи и Реганы, в агонии потрясённого разума, увенчанный дикими цветами фантазии, а не золотой короной, «раненый в мозг», как описывает Лир свою болезнь, он всё же остаётся королём:

Лир сталкивается с парадоксом, встающим перед каждым безумным королём: как примирить безумство, которое нарушает равновесие его разума, с актом правления, который, по самой природе королевской власти, является его обязанностью.

Конечно, были короли, столь умственно неуравновешенные, что вынуждены были сложить с себя полномочия и дать молчаливое согласие на назначение регента или вице-регента, который бы правил от их имени. Среди таких правителей — прусский король Фридрих Вильгельм IV, после того, как его здоровье пошатнулось в 1858 г.; баварский король Отто, брат Людвига II, которого держали в полной изоляции почти все тридцать лет его царствования; эфиопская императрица Заудиту или Юдифь, при которой состоял регентом будущий император Хайле Селассие; и в последние годы отец японского императора Хирохито император Тайсё (Ёсихито).

Но большинство королей, которых считают психически ненормальными, либо были подвержены периодическим припадкам безумия, либо не были так явно безумны, что не могли осуществлять власть. Даже те короли, психическое здоровье которых было постоянно подорвано, продолжали, по крайней мере номинально, действовать как главы своих государств, как, например, французский король Карл VI и датский Кристиан VII. У Георга III припадки так называемого безумия были весьма нечастыми, и в промежутках он, по-видимому, вёл себя нормально. Хотя английский король Генрих VI был в некоторой степени психически неуравновешен, особенно в последние годы своего правления, он был серьёзно болен менее двух лет из тридцати девяти, когда был королём. Эрик XIV, шведский король, также подвергался острым и бурным, но сравнительно коротким припадкам шизофрении, от которой он, возможно, вылечился.

Но как насчёт тех королей, которые, не будучи клинически умалишёнными, отличались неуравновешенностью рассудка, некоторой ненормальностью поведения, в результате чего современники считали их сумасшедшими? Ясно, что мы тут же сталкиваемся с проблемой, которую поднимает любой разговор о сумасшествии и которую надо решить до того, как мы начнём исследовать безумие королей. А что такое, собственно говоря, безумие? Может, это и не болезнь, а просто нарушение условностей мышления и поведения, практическая социальная инженерия? Возможно ли, что сумасшедшие это те, кто решил посмотреть на мир и его проблемы иначе, чем подавляющее большинство их современников, вычленяясь из общества и даже протестуя против характера среды, в которой они живут? «То, что говорят безумцы, — написал Рой Портер в очень проницательной книге, — весьма поучительно, потому что их речи представляют мир в зеркале или, скорее, подносят зеркало ко всему логическому (и психологическому) в нормальном обществе. Они освещают и подвергают испытанию природу и границы рационализма, человечности и „понимания“ того, что „нормально“». «Определение безумия, — добавляет он, — это прежде всего социальный акт, культурная концепция… значок, который мы прикрепляем на людей, проявляющих довольно субъективную комбинацию склонностей и особенностей, но которые по сути просто слегка или серьёзно „иные“ или „странные“».

От такой точки зрения нельзя впопыхах отмахнуться, хотя бы потому, что граница между здравым умом и безумием тонкая и размытая. Роберт Бёртон, понимавший, что это именно так, написал в 1621 г. в «Анатомии меланхолии»:

Все мы обладаем способностью войти в мир безумия, даже если на короткое время останавливаемся на его границах, например, когда на мгновение даём волю вспышке гнева; ибо, хотя возможно стимулировать гнев при помощи электрических импульсов, что же на самом деле вызывает чувство гнева в мозгу, остаётся тайной. Неудивительно, что анжуйские короли Англии, которые часто предавались гневу, иногда назывались «одержимыми». «Редок тот человек, — заметил в XVII в. епископ Холл, — который не является подданным того или иного безумия». «Мой отец, — сказал однажды Чарльз Дарвин, — говорит, что существует постепенный переход между людьми нормальными и умалишёнными, что бывают времена, когда каждый человек бывает безумным». «В этом смысле, — замечает врач Раскольникова в романе Достоевского, — действительно все мы, и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою только разницей, что „больные“ несколько больше нашего помешаны… А гармонического человека, это правда, совсем почти нет…»

Всё же было бы донкихотством отрицать, что безумие — это не факт. езумие можно истолковывать очень по-разному, но в его существовании не может быть сомнений. Является ли оно болезнью, чем вызывается и можно ли его вылечить — об этом можно спорить, но безумие — это состояние, которое существует столь же долго, сколь и общество. Как описательный термин оно охватывает очень широкий спектр поведения, начиная от сумасшедших мужчин и женщин, которые совершенно не способны отвечать за себя, так что их приходится изолировать, а если с ними случаются припадки буйства, то и помещать в сумасшедший дом, и кончая людьми, психоз или невроз которых сравнительно безвреден, так что практически они кажутся нормальными. Существуют и разногласия относительно того, например, правильно ли называть безумными психопатов или социопатов. Хотя психопат может не попадать в категорию больных или юридически, или по психиатрическим критериям, вряд ли будут сомнения, что это личность, отклоняющаяся от нормы.

В общем, безумие и является отклонением от нормы в поведении, идеях, позициях и деятельности. И всё же его составляющие чрезвычайно различны не просто потому, что трудно установить критерии нормальности, а именно из-за этой широты разновидности ненормального поведения. Самой очевидной чертой безумца можно назвать абсурдность. В Англии XIII в. юрист Генри Брэктон написал, что сумасшедший — это тот, кого можно сравнить с диким зверем. Сумасшедшие считались скотами, лишёнными человеческого разума. Безумец, как писал сэр Эдуард Коук во время Якова I, это человек, «который иногда сохраняет своё понимание, а иногда нет… называется „не в здравом уме“, когда у него нет понимания». «Более сильные и яростные страсти к чему-то, что обычно свойственно другим, писал в „Левиафане“ философ XVII в. Томас Гоббс, — это то, что люди называют Безумием». Родоначальник психиатрии Крепелин считал, что абсурдность и страсть являются знаком безумцев. И всё-таки, возможно, было бы упрощением предположить, что абсурдность — это самый очевидный или даже необходимый компонент в безумии. Данные Роя Портера об автобиографических заметках сумасшедших показывают, что сумасшедшие способны передавать свои чувства и мысли, время от времени показывая истинное проникновение в своё состояние и в мир, в котором они живут.

Можно сказать, что в их безумии есть метод, но они стремятся исходить из ложной или искажённой предпосылки, хотя и псевдологическим путём. Старый учебник описывает болезнь человека, который думал, что у него ноги и ягодицы из стекла, и боялся разбиться: это мания, которой страдал французский король Карл VI и многие другие. Другое описание — человек думал, что он сделан из масла и может растаять. Третье — житель Сиены боялся мочиться, так как боялся затопить город; чтобы его вылечить, врач поджёг его дом, «после чего он пописал и таким образом был спасён». Безумцы могут действовать и говорить разумно и показывать осознание своих проблем, но остаётся осадок иррациональности, с которой нормальному человеку трудно справиться или спорить.

Практически безумие кажется чужой страной, и её обитатели чужаками — или постоянными жителями, или временными гостями — и в результате ещё в недавние века к ним относятся как к социальным париям. Возможно, самое правильное мнение о сумасшедшем — это что его связь с реальностью непостоянна и преходяща и что он легко переходит границу от реальности к фантазии. Он видит мир шиворот-навыворот, как в калейдоскопе. Его воображение и мыслительные процессы кажутся нарушенными. Он эмоционально неустойчив, переходя от крайней возбудимости до апатичной неподвижности, а иногда без всякой провокации ведёт себя буйно. Ещё в XVI в. врач и физик Гилберт Английский описал характерные симптомы — депрессию, потерю аппетита, бессонницу, головные боли, бессмысленные страхи (например, что небо упадёт на землю) и галлюцинации. Хотя по мере развития психиатрии делались попытки систематизировать и рационализировать поведение умалишённого и способы его мышления, основным симптомом безумия, по-видимому, остаётся странный и непонятный образ жизни, часто иррациональный, — и для простолюдина, и для короля. Но в чём причины безумия — это было непонятно древним врачам и непонятно сейчас. Болезнь ли это как физическое недомогание, вызванное органическими причинами? Или у него сверхъестественное начало, нечто, подобно молнии, посылаемое богами, или это дар божественного провидения? Или это просто моральная травма, результат внутренних конфликтов разума? Это остаётся вопросом, на который полностью не могут ответить даже современные эксперты.

Те, кто искал полуфизического объяснения, нашли его в так называемой темпераментной патологии, которая, со времён Гиппократа во второй половине V в. до н.э., Галена и Руфа Эфесского во II в. н.э. до Ренессанса и позже, никем более или менее не оспаривалась. Безумие, как и физическое нездоровье, считалось результатом дисбаланса жидкости в теле, который определял темперамент человека и объяснял болезни, психические и физические, которым он был подвержен.

Исидор из Севильи, испанский энциклопедист VII в. писал: «Тело человека делится на четыре элемента. Плоть похожа па землю, кровь на влагу, в дыхании есть, воздух, в жизненном тепле огонь. Более того, деление тела на четыре части соответствует четырём стихиям. Ибо голова относится к небесам, и в ней есть два глаза, как бы светила солнца и луны. Грудь сродни воздуху, потому что из неё исходит дыхание, как дыхание ветров в воздухе. Живот похож на море, потому что это собрание всех телесных жидкостей, как бы собрание вод. И, наконец, ноги сравниваются с землёй, потому что они сухи, как земля. Далее, разум помещён в цитадели головы как Бог в небесах, чтобы с высоты всё видеть и всем управлять».

Четыре стихии не просто определяют характер человека, но и определяют огрехи его темперамента. Считалось, что превышение одной любой жидкости объясняет возникновение физической или психической болезни; но умственные расстройства точно объяснялись избытком чёрной жёлчи, которая порождает меланхолический темперамент и таким образом приводит к безумию. Вредоносные пары поднимаются в мозг, мешая его деятельности. Передняя часть мозга — источник чувства и чувственного восприятия, центральная часть — источник разума, а задняя — памяти. Любой дисбаланс между этими частями создаёт условия для психических нарушений при перегреве мозга.

Даже с распространением более научного подхода к психическим и медицинским проблемам, объяснение, что болезни человека вызываются зловредной жидкостью, умирало медленно. «Меланхолия или чёрная жёлчь — это естественная жидкость, холодная и сухая, густая, грубая, чёрная и резкая, — писал Валентин в своём „Кратком изложении всего курса физического строения“ в 1612 г. — когда меланхолия сгорает, она становится зловредной и вызывает сумасшествие».

Однако всегда оставались сомневающиеся, если объяснение безумия человека лежало в складе его темперамента и сумасшествие можно было объяснить чисто физическими причинами, а не вмешательством сверхъестественных сил. В их представлении сумасшествие было результатом либо расположения звёзд, либо воли богов, в общем, сил внешних, которые завладевали разумом человека и пугали его. «Кого Бог хочет погубить, того прежде всего лишает разума», как выразился поэт XVII в. и декан Питерборо Джемс Дьюпорт. Кое-кто смотрел на сумасшествие как на Божье наказание. Царь-тиран Вавилона Навуходоносор дошёл до состояния животного безумия, средневековые иллюстраторы рисовали его волосатым и голым и доведённым до того в своём безумии, что он ел только растительность и травы. Некоторые летописцы того времени утверждали, что король Иоанн был «одержим», «одержим дьяволом». И о французском короле Карле VI, и об английском Генрихе VI говорили, что они были «околдованы». Испанского короля Карла II наделили прозвищем «околдованный», и получился невероятный сценарий, в котором физически одряхлевший король играл главную роль. В то же время безумие, наоборот, могло быть и знаком божественной милости. Голоса, которые слышал безумец, могли быть Божьими голосами. В век веры безумца могли счесть посланником Бога. История христианских святых, также как история святых других религий, изобилует описаниями мужчин и женщин, которые страдали глубокими психическими расстройствами, но которых почитали как блаженных, говорящих голосом Бога. Их почитали провидцами и пророками, их противоречивые и даже невразумительные заклинания приводили слушателей в замешательство и в то же время вызывали восхищение и поклонение.

В старину врачи могли лечить безумие только так же, как они лечили телесные недуги, посредством ограниченного круга доступных им лекарств и действий: кровопусканием, клизмами, слабительным, в надежде восстановить нормальное равновесие жидкостей. Чосер советовал, что делать, если приснился кошмар:

Поскольку вместилищем безумия был мозг, хирурги делали надрезы в голове, надеясь снизить давление на мозг, выпустив таким образом ядовитые жидкости и пары, которые его оскверняли. Королю Франции Карлу VI сделали прижигание затылка, и так же лечили Генриха VI. Аналогичную операцию сделали дону Карлосу в Испании. В своей «Книге об искусстве врачевания» (1354) Генрих, герцог Ланкастерский, советовал приложить к голове человека, страдающего безумием, только что зарезанного рыжего петуха: тёплая кровь убитой птицы проникнет в мозг и избавит его от опасных испарений, которыми он поражён. Процедуры подобного рода — с только что убитыми голубями — проводились в XVII в., чтобы восстановить психическое и физическое здоровье великого герцога тосканского Фердинандо деи Медичи и испанского короля Карла II.

Поскольку в средние века было распространено мнение, что у безумия, должно быть, сверхъестественное происхождение, больше верили в лекарства именно психологической и духовной направленности, нежели физической: в церковную службу, в привлечение реликвий, в заклинания, чтобы изгнать нечистую силу. Ведь сам Иисус Христос изгонял бесов. Св. Катберт излечивал людей, «мучимых нечистой силой», молитвой, прикосновением и заклинанием. Женщина, страдающая от «бедствия безумия», одержимая дьяволом, которая стонала, скрежетала зубами и плакала, излечилась, когда она коснулась уздечки лошади Катберта. Современник Катберта св. Гатлак вылечил молодого человека, который, под влиянием «крайнего слабоумия», убил топором человека, а потом покалечил себя. Гатлак «вдохнул ему в лицо дух здоровья» после молитвы, поста и омовения его, изгнав таким образом злого духа, который в него вселился. Изгнание применялось и к королям. Французский король Карл VI подвергся серии необычных обрядов, включая изгнание, но они не помогли. Испанский король Карл II тоже прошёл процедуры изгнания бесов, и это оказало на его здоровье временное благотворное влияние.

Использование святых реликвий в попытке излечить психических больных было широко распространено на всём протяжении средних веков. Ранняя история гробницы св. Варфоломея в Лондоне, как описано в её «Книге основ», насчитывает большое количество таких случаев в конце XII – начале XIII в. Лондонская проститутка потеряла рассудок, закатывала глаза, выкрикивала непристойности, срывала с себя одежду, так что пришлось её связать, но она себя освободила, однако после того как её привели к гробнице св. Варфоломея, она излечилась. Зафиксированы случаи подобного исцеления сумасшедших мужчин и женщин, приводимых к гробницам архиепископа Фомы Бекета в Кентербери и короля Генриха VI в Виндзоре.

В общем, в средневековье, если сумасшедший не был буйным, он продолжал жить в обществе, о нём заботились родственники и друзья. В средневековой пьесе «Действо о беседке» появляется яростный и безобразный безумец, но его лечит реликвиями священник, и он мирно возвращается домой. Даже пациентам Бедлама разрешалось бродить в округе, если только они не были явно опасными.

Естественно, что рано или поздно должны были возникнуть больницы для тех, кто не мог в результате психической болезни сам о себе позаботиться. Одна из первых таких больниц была открыта в Бельгии у гробницы св. Димфны, ирландки, убитой своим отцом в порыве гнева. Она стала святой покровительницей всех психически неуравновешенных. В XIV в. Роберт Дентон основал заведение в Олл Хэллоуз, Баркинг, для священников и прочих, «кто внезапно впадал в безумие и терял память». В конце XIV в. возникла больница св. Марии Вифлеемской, более известная под названием Бедлам (от Вифлеем. — Ред.). В то время как лечение психических больных никогда не отличалось деликатностью, сумасшедшие оставались в пределах местной общины на попечении своих домов и семей.

С конца XVI в., скорее по социальным, чем по медицинским соображениям, наметилось медленное изменение в лечении умалишённых, и это привело к тому, что Мишель Фуко назвал «периодом заточения». Сумасшедших предписывалось изолировать от общества и размещать в специальных заведениях. Появились частные сумасшедшие дома, часто ими руководили священники, чтобы увеличить свой доход, хотя иногда предоставляемое лечение было доброжелательным и разумным. Но распространялось мнение, что с сумасшедшими надо «справляться» и держать их в строгости для их же собственного блага. «Первое указание, а именно, исправительное, — пишет доктор Томас Уиллис в 1684 г., — требует угроз, оков или ударов, также как и лечения… И действительно, для лечения безумных людей не существует ничего более действенного или необходимого, чем их преклонение и благоговение перед теми, кого они считают своими мучителями… Буйные помешанные скорее и вернее излечиваются наказанием и строгим обращением в исправительной комнате, чем лечением и лекарствами». Королю Георгу III суждено было стать жертвой именно таких представлений в конце XVIII в.

Хотя лечение умалишённых стало в целом более гуманным и сочувственным, помещение в больницу и принуждение были ключевыми мерами, начиная с конца XVIII в. Как тюрьма и работный дом, психиатрическая больница была местом, куда общество отправляло своих отклоняющихся членов. Психбольницы были центрами строгого общественного надзора, отделявшими сумасшедших от внешнего мира высокими стенами. «Тогда как для (Роберта) Бёртона в 1621 г., — написал Рой Портер, — сумасшедший дом был в основном метафорой, ко времени комиссии Палаты Общин 1815 года (которая начала общественное расследование сумасшедших домов; закон 1815 года впервые учредил государственные психиатрические больницы) он стал буквально делом гаек и болтов».

К заключительным годам XIX в. с развитием психиатрии начались новые прозрения в понимание психических болезней, хотя даже и в конце XX столетия безумие всё ещё остаётся чужеродной занозой. В 1890-х гг. Эмиль Крепелин впервые проанализировал психические болезни, разделив их на эмоциональные или маниакально-депрессивные психозы, при которых состояние пациента характеризуется меняющимся эмоциональным нарушением, от которого он (она), вероятно, вылечится, и на более серьёзные и неизлечимые нарушения, которые он назвал ранней деменцией, что на самом деле является неудачным определением, поскольку болезнь не является деменцией в смысле прогрессирующего мозгового нарушения, и она не всегда появляется в юности, как можно предположить по слову «ранний»; но Крепелин был прав, подчеркнув её серьёзный характер. Характеризуемая большей или меньшей степенью навязчивости, галлюцинаций и нарушением мышления, она была переименована в шизофрению профессором Эйгеном Блейлером из Цюриха. Классификация и диагностика психических болезней сильно продвинулась со времён Крепелина, как ясно показывает длинный каталог психических нарушений личности, приведённый в последнем издании «Американского диагностического и статистического справочника» (1980 г.).

Вот на каком фоне следует рассматривать безумие королей. Историк поставлен в исключительно невыгодные условия скудными и иногда искажёнными свидетельствами далёкого прошлого. Знания, которые на вооружении у современного специалиста, — молекулярная и функциональная структура мозга, волновая деятельность мозга, роль нейрогормонов, изменения в деятельности энзимов и метаболизме клеток, реакция кожи, движения глаз и т.д. — отсутствуют относительно безумных монархов. Свидетельства их безумия часто скудны, если не явно сомнительны, источники предвзяты и информация отрывочна. Следовательно, неизбежен элемент домыслов и догадок в попытке проложить тропу по такой не подающей надежд местности.

На самом деле, очевидно, безумные короли и королевы были жертвами обычного течения психических болезней. Психические болезни могут вызываться дисфункцией мозга, обычно результатом родовой травмы мозга или травм, полученных в дальнейшей жизни. Если у человека развивается дегенеративное расстройство мозга, которое приводит к повреждению коры, тогда перестают работать сдерживающие центры и человек склоняется к агрессивному поведению. Ушиб головы, который случился с наследником Филиппа II доном Карлосом в 1562 г., с большой степенью вероятности объясняет прогрессирующий характер его психической болезни, особенно если, как кажется вероятным, он получил мозговую травму при рождении.

Существуют телесные болезни, которые способствуют психическому расстройству. Летаргический энцефалит, острая инфекционная болезнь центральной нервной системы, может вызвать длительные психические изменения, включая зрительные, осязательные и слуховые галлюцинации, сопровождаемые головными болями, раздражительностью и бессонницей; эти симптомы очень похожи на симптомы шизофрении. В 1920-х гг., после вспышки энцефалита, дети, заражённые им, стали агрессивными и склонными к разрушению. Возможно, энцефалит объясняет безумие римского императора Калигулы и психическую неуравновешенность президента Вудро Вильсона. Похожа по своим проявлениям симптоматическая эпилепсия. Серьёзная болезнь, точную природу которой сейчас невозможно установить, предшествовала признакам психического расстройства у русских царей Ивана Грозного и Петра Великого.

Сифилис, начиная с третьей стадии, может привести к паралитической деменции, вызывая деградацию физических и психических сил. Говорят, что заболевание сифилисом сыграло свою роль, но этому нет подтверждений, в психической неуравновешенности Ивана и Петра, а также в сумасшествии баварского короля Людвига II. Об этом говорили, но без надёжного подтверждающего доказательства, относительно Бенито Муссолини и Адольфа Гитлера.

Сейчас некоторые эксперты считают, что сумасшествие Георга III было органического происхождения, симптомом нарушения обмена веществ, порфириновой болезни, которой, как намекали, болели многие его предки и потомки.

Когда непосредственный физический толчок отсутствует, психическое расстройство начинается в центральной нервной системе. Возможно, предрасположенность к психическому расстройству кроется в особенностях организации мозга, определённых генетически и определяющих различия темперамента и личности. Психический срыв никогда не приходит как гром среди ясного неба, он отражает уже существующую предрасположенность в нервной системе индивида. Какую роль здесь играют генетические факторы, всё ещё неясно, поскольку не удалось обнаружить ген или хромосомы, вызывающие шизофрению или маниакально-депрессивный психоз, хотя роль генетических факторов несомненна в возникновении многих психиатрических синдромов, как и предполагает это исследование о безумных правителях. Возможно, предрасположенность к психическому заболеванию отражает взаимодействие многих генов, а не действие одного. Играет ли роль, и какую, в возникновении психических нарушений деление мозга на полушария, определить столь же трудно. Утверждалось, что слуховые галлюцинации, как, например, голоса, которые, как она говорила, слышала Жанна д'Арк, возникают в правом полушарии мозга. Важно подчеркнуть, что возникновение безумия отражает тенденцию, уже существующую от рождения или даже зачатия. Сумасшествие никогда не бывает абсолютно неожиданным поворотом, обычно это усиление или искажение нормальных человеческих реакций. «Особенности темперамента, — пишет Гордон Кларидж, — это синонимы предрасположенности к различным формам психической болезни. У людей развивается тот вид психического расстройства или форма помрачения ума, которым их делает подверженным их врождённый темперамент». Именно по этой причине критическое значение имеют детство и отрочество. Если бы мы больше знали о взаимоотношениях безумных королей с их родителями, о характере их воспитания, мы могли бы обнаружить важные ключи к разгадке последующей потери равновесия. Личные проблемы Эдуарда II и его правнука Ричарда II становятся понятнее в свете их наследственности и воспитания.

Но если возникновение сумасшествия отражает нервную предрасположенность к психической болезни, толчок ему дают внешние и окружающие факторы. Стресс — это, пожалуй, самый важный единичный компонент в возникновении срыва, как показывают болезни Генриха VI и шведского короля Эрика XIV. В некоторых случаях психоневротические расстройства отражают стремление убежать от сложностей и трудностей повседневного существования и даже могут, как показал сэр Томас Пикеринг, стимулировать творчество. Баварский король Людвиг II прятался от политических кризисов, погружаясь в музыку Вагнера и строя фантастические замки. И наоборот, безумие может быть вызвано желанием привлечь внимание к какой-то внутренней потребности, действительной или воображаемой, или скрыть невыносимый внутренний конфликт. Какого бы типа оно ни было, разрушительный срыв или лёгкая нервная болезнь, чтобы оно проявилось, нужен толчок.

Похоже, что основные психические болезни, которыми болели короли и королевы это шизофрения и маниакально-депрессивные заболевания, симптомы которых очень похожи. Шизофрения — это сборный термин, и диапазон степеней серьёзности у неё чрезвычайно широк. Как предполагает название, она означаем раздвоение определённых фундаментальных основных умственных способностей, таких, как речь, движение и чувство, «раскол психических функций фрагментов личности», чего не следует путать с расколом всей структуры личности. Её возникновение отмечается важными изменениями в моделях мышления, речи и поведения, то есть тем, что Гордон Кларидж описывает как «хаотическое взаимодействие между личностью и её окружением, которое проявляется в колебаниях физиологического возбуждения, смещении внимания, необъяснимости настроения, искажении восприятия действительности и моделях мышления и языка, которые делают невозможным социальное общение». В своей наиболее выраженной форме шизофрения может порождать галлюцинации, беспорядочные отклонения, невнятную и нелогичную речь и неуместные эмоциональные реакции. Шизофреническая паранойя может привести к актам насилия, как и было с французским королём Карлом VI, шведским Эриком XIV и датским Кристианом VII.

В умеренной форме шизофрения не обязательно постоянное состояние, хотя даже после выздоровления скорее всего сохранится остаточное нарушение, умственное и эмоциональное. У Карла VI были периоды просветления, когда он принимал бразды правления, но умственные его способности явно ослабели. Эрик XIV вылечился, но умер умалишённым. Периоды просветления бывали у Кристиана VII, но большую часть своего долгого правления в сорок лет он никогда не был полностью нормальным. Шизофрения может наступать и отступать на протяжении нескольких лет или же провести решительную атаку. Она может в конце концов перейти в хроническую форму, что ведёт к фактическому распаду личности. Предрасположенность к болезни, очевидно, вытекает из генетического и органического склада нервной системы во взаимодействии с особенностями семьи и окружения. За исключением самых крайних случаев, шизофреники не теряют полностью контакта с реальностью, но стремятся получить о ней искажённое или неполное представление; и, по большому счёту, они осознают, что ведут себя с отклонениями.

Другие безумные короли были, похоже, жертвами маниакально-депрессивного психоза, хотя степень его тяжести варьировалась. Депрессия, меланхолия, первоначально произошедшая от греческого «мелайна холе», долгое время считалась возникающей в чёрной жёлчи, «атра билис» телесных жидкостей. И только в 1899 г. Эмиль Крепелин впервые использовал термин «маниакально-депрессивный психоз», чтобы описать более тяжёлые формы депрессивного состояния, хотя существовал уже длинный перечень больных, среди них Самуэль Джонсон. Действительно, депрессия очень сильно варьируется по тяжести, начиная от сравнительно краткосрочного и неглубокого настроения или поверхностного эмоционального расстройства и заканчивая состоянием, столь глубоко укоренившимся в организме, что требует лечения и почти не отличается от шизофрении в её внешних проявлениях. Депрессия может возникнуть как лёгкая форма психической инертности, с колебаниями в настроении, которые клинически характеризуются как циклотимия, неспособность принять решение, провалы в памяти или общая потеря интереса, но в более острой форме она может повлечь замутнение сознания, невнятность, сильные чувства страха и печали, иногда сопровождаемые желудочно-кишечными расстройствами.

В свои последние годы Ричард II определённо страдал средней депрессией. Жертвой маниакально-депрессивного психоза стала кастильская королева Хуана. В тяжёлой форме он иногда может вызывать, как это было у Хуаны, бред и галлюцинации. Религиозные чувства в сопровождении сильного чувства вины и страха перед божественным наказанием за дурной поступок могут быть причиной или следствием депрессии, что и продемонстрировало происшедшее с испанским королём Филиппом V. Депрессивный маньяк может переходить от состояния яростной возбудимости и восторга к последующей глубокой депрессии, которая выражается в полной пассивности и неподвижности, что и было характерно для болезни Генриха VI.

Менее тяжёлой по своим последствиям является группа психоневрозов или психических расстройств, которые растягиваются от почти нормальных до психозов. Они могут полностью не подходить под определение ненормальности, но могут иметь тревожные и разрушительные последствия для своих жертв. Функции мозга могут быть нарушены, но это будет больше похоже на мерцающий свет, чем на перегоревшую лампочку. Такие пограничные синдромы могут проявляться в иррациональных страхах или необъяснимых тревогах, в фобиях и неврозах, которые по своим последствиям почти не отличаются от помешательства. Такова, например, так называемая пограничная личность, каковой, говорили, хотя и неубедительно, был Адольф Гитлер. Хотя умственная связь больных с действительностью слаба, она полностью никогда не затмевается. Такие расстройства могут ускоряться каким-нибудь неразрешимым противоречием между внутренним всепоглощающим желанием и возможностью его выполнения. Психические расстройства оказывают разрушительное действие на тех, кто занимает положение ответственности и власти, ибо состояния, которые могут быть приемлемы для рядового гражданина, для правителя или государственного деятеля могут оказаться пагубными.

Остаётся ещё дальнейшая неясная и трудная область, когда у человека проявляются отклонения от нормы, но не похоже, чтобы он был психически больным. Может показаться, что психопат или социопат не попадает в разряд клинического сумасшествия, но, как леди Каролина Лэм сказала о Байроне, он «безумен, порочен и опасен». Хотя он, возможно, не болен какой-то конкретной психической болезнью и внешне производит впечатление способного, понятливого и умного, в основе это глубоко неуравновешенный человек, мозг которого не кажется нормально функционирующим. Психопат всецело эгоцентричен, живёт по своим собственным правилам и склонностям, не думая и не заботясь о других людях. В каком-то смысле окружающий мир оскорбляет его, ему не хватает любви, привязанности, часто это результат заброшенности в детстве и отрочестве, ибо родительская нелюбовь является основным этиологическим фактором в превращении человека в психопата. Его чувства к другим людям поверхностны, и он редко способен вступить в надёжную сексуальную связь. Он может быть гибким в своём поведении, соразмеряя свои действия с тем, что он считает своими основными целями. Он будет употреблять нужные слова, но слова не выражают его чувств. Он хорошо умеет манипулировать другими людьми, убеждая их в своих хороших намерениях. Ему не удалось включиться в процесс социализации, и его чувства приобрели внутреннюю направленность. У него отсутствует чувство раскаяния или вины, ему ни в коем случае нельзя верить, и он может быть привержен к чрезмерно агрессивному или крайне безответственному поведению антисоциальной направленности.

Психопат может быть честолюбивым, жестоким, безжалостным и неистовым, но его сфера не ограничивается областью преступных отклонений. Его можно найти на всех уровнях общества. Некоторые монархи, казалось, обладали психопатическими качествами, даже если они не были настоящими психопатами. Среди них император Тиберий, испанский инфант Дон Карлос, царь Пётр Великий и, через много лет, его преемник русский диктатор Иосиф Сталин. Но определить психопатическое отклонение нелегко, особенно относительно персонажей прошлого. «Как рак, — было сказано о психопатическом расстройстве, — оно растёт в темноте. Оно растёт во внутренних закоулках разума, корни его восходят к раннему детству. Это СПИД в мире психического здоровья».

Что составляло «безумие королей» и как такое безумие сказывалось на народах, которыми они правили, и составляет предмет данной книги. Она представляет собой исследование личности и, помимо всего прочего, показывает, как атмосфера королевского двора, переполненная подозрением и интригами, может оказаться подходящей предпосылкой для психологического срыва, тем более когда правитель молод, зелен и впечатлителен. Она показывает, как политическая напряжённость может создать условия для возникновения безумия, и как видимое возвращение нормального здоровья может далее скрыть продолжение деградации психических качеств.

Влияние ненормальных характеров правителей на историю их народов определить ещё труднее. Чтобы изменить ход истории, нужен выдающийся характер, как Александр Великий, как Наполеон, но на политические кризисы могли бы значительно повлиять ведущие личности любой страны. Лица, подобные Калигуле или Нерону, оказали влияние на судьбу Римской империи. Характер короля Иоанна был одной из составных частей в тех неприятностях, которые, в конце концов, его одолели. Беспорядки во время царствования Эдуарда II несли на себе печать личных пороков короля. Ричард II мог бы избежать низложения, заточения и убийства, если бы был другим человеком. Умственная отсталость Генриха VI была основополагающей причиной гражданской смуты, которую мы знаем как войну Алой и Белой розы. Подобным образом сумасшествие его деда, французского короля Карла VI, было прямо связано с хаотическими раздорами, которые долгое время опустошали его королевство. Сумасшествие шведского короля Эрика XIV имело критическое значение не только для его собственного будущего, но и для его страны. Заболевания Кастильской королевы Хуаны и испанского инфанта Дона Карлоса долго сохраняло своё влияние на Испанскую империю, так же как болезни последующих испанских королей, Карла II и Филиппа V. Сумасшествие Георга III ускорило опасный политический кризис. На ход датской истории в конце XVIII в. явно повлияло длительное безумие датского короля Кристиана VII.

С другой стороны, ненормальность других королей лишь поверхностно коснулась их стран. Сомнительно, что психическое расстройство Джана Гастоне, последнего тосканского герцога из династии Медичи, или баварского короля Людвига II имело большое политическое значение. И ещё труднее решить, насколько возможные проблемы со здоровьем повлияли на русских царей Ивана Грозного и Петра Великого, хотя не может быть ни малейшего сомнения, что их масштабная политика имела основополагающее значение для русской истории. В известном смысле нам надо переждать эру современных диктаторов, чтобы увидеть, как жестоко повлияли на миллионы людей, фактически на весь мир, психическая болезнь или распад великого лидера, психопата Сталина, ненормального Адольфа Гитлера и старчески-слабоумного Мао Дзэдуна. Можно даже поспорить, что психическое расстройство — это необходимый компонент в становлении преуспевшего правителя или политика. Личность правителя всё ещё остаётся тем фактором, который оказывает чрезвычайно важное влияние на историю. Как заметил французский историк Шарль Пти-Дютайи, «Le plus importante ressource de la royaut c'est le gnie personnel du roi» («Самой важной из возможностей монархии остаются личные способности короля»).

II. Римские оргии

Римские императоры управляли обширной территорией, которая простиралась от негостеприимного острова Британия и опасных границ по Рейну и Дунаю до жарких берегов Северной Африки и пустынь Ближнего Востока. Как бы они ни разглагольствовали относительно положений так называемого конституционного правления, в конце концов законом было их слово. Они приобретали величие, которое носило священный характер; многие из них были обожествлены после смерти, а некоторые даже при жизни претендовали на статус полубога. Неуравновешенность главы государства, следовательно, могла иметь далекоидущие и эпохальные последствия.

К счастью, хотя империя часто становилась добычей властолюбивых военачальников, было сравнительно немного ненормальных императоров. И всё же в первой половине I в. и в конце II Римская империя находилась во власти людей, чьи поступки выходили за рамки нормальных, и их действительно можно было бы с разной степенью точности назвать безумными. Императоры династии Юлиев-Клавдиев, последним представителем которой был Нерон, носили на себе печать генетического наследства как относительно темперамента, так и относительно здоровья, и напряжение, которое налагала на них абсолютная власть, захваченная ими, ещё больше обостряло эти особенности. Основатель династии, Юлий Цезарь и его внучатый племянник Октавиан (или Август, кем он позже стал) не были ненормальными в какой-нибудь значительной степени, но пасынок и преемник Августа Тиберий, наверное, был психопатом или по крайней мере носил черты психопата. Из его последователей Гай или Калигула, как его чаще называют, периодически впадал в помешательство после серьёзной болезни в 37 г. н.э.; Клавдий был определённо невротик, а Нерон по меньшей мере психически неуравновешен. Вторая группа императоров, Коммод, Каракалла и Элагабал, которые правили в конце второго и в начале третьего веков, почти все были молодыми людьми с ограниченным политическим опытом, и головы у них в буквальном смысле вскружились от доставшейся им громадной власти. Они распоряжались ею безответственно и тиранически, потакая своим прихотям и страстям, предаваясь безудержному разгулу, что привело их на грань, а возможно и за грань безумия и — в итоге — к насильственному концу. Правление этих императоров прекрасно иллюстрирует различные, но сходящиеся особенности, которые могли способствовать психическому расстройству, повлёкшему катастрофические последствия, по крайней мере для большого ряда их подданных.

Чтобы понять тогдашнюю обстановку, следует вернуться назад на несколько поколений и посмотреть, как угасала республиканская традиция, которая в течение стольких веков определяла характер римского правления и которая ещё долго оставалась заветным идеалом римской интеллигенции, — и как постепенно созревала традиция императорского Рима. Центральная фигура начала этого процесса — Юлий Цезарь, великий полководец, который сокрушил своего соперника Помпея на пути к власти в битве при Фарсале, покорил Галлию и вторгся в Британию. Фактически достигши монаршей власти, он не получил монаршего титула, которого сенат, подозревавший о его амбициях, не хотел ему давать. Он умер до того, как можно было провести конституционные изменения в управлении государством, но титул «диктатора», который в конце концов ему пожизненно дали, на самом деле был лишь слегка прикрытой формой авторитарной монархии.

К кому должны были перейти эта колоссальная власть и владения? Цезарь был похотливым бабником, часто покидал супружеское ложе, поддался козням или чарам прекрасной египетской царицы Клеопатры, от которой у него был сын Цезарион. Его сексуальные вкусы были достаточно широки, чтобы искать благосклонности воинственного царя Вифинии Никомеда, чьей «дамой», по словам римских остроумцев, и стал Цезарь. «Цезарь покорил Галлию, Никомед Цезаря». «Он был, — как выразился Курион старший, — женой всех мужчин и мужем всех женщин». Законным ребёнком Цезаря была только дочь, и в качестве наследника он усыновил своего внучатого племянника Октавиана, который в конце концов и всплыл как преемник его власти. В большом морском сражении у Акция в 31 г. до н.э. Октавиан разбил соединённые силы Марка Антония и Клеопатры и принудил их к самоубийству. Через четыре года Октавиан принял принципат как Август, первый в длинной череде императоров, правивших на Западе до 476 г., а на Востоке — пока турки не взяли Константинополь в 1453 г.

Хотя оставались внешние атрибуты конституционной власти и римский сенат сохранял номинальные полномочия, ибо государство считалось диархией, практически империя была военной деспотией. Август был Imperator Caesar Divi Filius, сыном обожествлённого Цезаря, получив только благодаря своему титулу власть, священную по своей природе, а в руках психически неуравновешенного владетеля императорского трона она могла бы стать маниакально необузданной.

Сам Август был умным, крепким политиком, добившимся исключительных успехов в мире и войне, блестящим администратором и, хотя и любвеобильным по натуре и привычкам, всё же любящим мужем. Жена Августа, Ливия, была красива и безжалостна, «Улисс в юбке», как её называл будущий император Калигула, «мать мира», «genetrix orbis», «женщина, неудержимая в своём честолюбии, бесстрастная и хваткая, кошка или пантера, как ей выгоднее». Больше всего её заботило, как приумножить состояние собственной семьи, а особенно — как сделать Тиберия, её сына от предыдущего брака, наследником императора. На характер Тиберия колоссальное влияние оказали его двусмысленные отношения со своей могущественной, властной матерью. Если она его любила, то представляется сомнительным, чтобы он любил её или вообще был способен на глубокую привязанность. Ему суждено было оставаться у неё под башмаком до её смерти на восемьдесят шестом году и ему настолько надоело её неослабевающее влияние, что он отомстил, отказавшись обожествить её после смерти.

Тиберию гораздо больше подошла бы частная, а не общественная жизнь, и лучше бы ему ограничиться военной карьерой, не беря на себя политическую ответственность за империю, но он не мог противиться властным амбициям своей матери, даже при том, что его отчим, император Август, относился к нему с плохо скрываемой неприязнью. Если бы мы подробнее знали жизнь Тиберия до того, как его мать вышла замуж за императора, а часть этой жизни он, по-видимому, провёл в ссылке, мы, возможно, раскрыли бы корни этой неприязни и подозрительности, принёсшие позже свои плоды.

Вопрос преемственности власти так же волновал Августа, как и его жену Ливию. Август хотел, чтобы она перешла к его кровным наследникам, детям его дочери Юлии, а не пасынку. Муж Юлии, Марк Агриппа, который был бы достойным преемником Августа, умер в 12 г. до н.э. Юлия была слишком важной фигурой, чтобы долго оставаться вдовой. Ливия поняла, что если Юлию выдать замуж за её сына Тиберия, это, очевидно, увеличит его шансы стать императором. По «совету» Августа Тиберий согласился, хотя и неохотно, развестись со своей женой, Випсанией, и жениться на Юлии. Вскоре стало ясно, что Тиберий и Юлия несовместимы. Тиберий был холодным эгоцентриком, лишённым чувства нежности и отзывчивости. Юлия была патологической нимфоманкой, для которой сексуально вялый Тиберий был не пара. Личная жизнь Юлии была такой скандальной, что привела к её ссылке из Рима и на какой-то момент разрушила планы Ливии насчёт Тиберия. Сенека писал: «Божественный Август сослал свою дочь, которая превзошла в бесстыдстве все самые ужасные значения этого слова, покрыв, таким образом, позором императорский дом: любовники, принимаемые толпами, ночные оргии по всему городу; форум и Трибунал, откуда её отец провозглашал законы против прелюбодеяния, выбранные его дочерью местом для безобразий; ежедневные встречи около статуи Марсия, где, хуже, чем неверная жена, обыкновенная проситутка, она заявляла права на всяческое бесстыдство в объятиях первого встречного».

Когда император, от которого это долго скрывали, услышал, как живёт его дочь, он сослал её в строгую ссылку на остров Пандатерия. Тиберий, вероятно, не жалел, что Юлия ушла из его жизни, но в результате скандала он пережил глубокое унижение. Когда он стал императором, он отменил её содержание и, как говорили, она умерла от голода. Тиберия уже заставили вступить в пагубный брак без любви. Теперь мать выталкивала его на позицию преемника Августа. Неудивительно, что один из его современных биографов назвал его жизнь «этюдом неприятия».

Судьба помогла Ливии в разрушении планов её мужа относительно преемника. Внуки и прямые наследники Августа, Гай и Люций, воспитанные так, чтобы позже унаследовать императорскую мантию, умерли молодыми. После этого император решил, что ему придётся объединить оставшегося внука Агриппу Постума со своим зятем Тиберием в качестве возможных преемников. Но, хотя Агриппа был ещё молод, репутация у него была не лучше, чем у матери: «жестокий и необузданный нрав», «крайне порочен в мыслях и поступках», «крайне невежествен и по-дурацки горд своей физической силой». «С возрастом, — писал Светоний, — он не становился сдержаннее, но, наоборот, изо дня в день всё более безумным». Было настолько ясно, что в правители он не годится, что его изгнали на остров Планезия, где его, вероятно, убили по приказу его умирающего деда, с молчаливого согласия Тиберия, теперь единственного кандидата на престол.

Только сознавая неизбежность этого, Август признал Тиберия своим наследником. «Раз жестокая судьба отняла у меня моих сыновей, — как говорят, сказал Август, — пусть Тиберий Цезарь будет моим преемником». «Эти слова, — писал Светоний, — подтвердили подозрения тех, кто думал, что Август выбрал своего преемника не столько по любви, сколько по необходимости».

Тиберию уже было пятьдесят шесть лет, когда он стал императором, и перед ним было ещё двадцать два года. Хотя лицо его, очевидно, из-за кожной инфекции, было изрыто язвами, которые он пытался скрыть под пластырями, физически он был здоров. Он был настолько силён, что мог разломать руками зелёное яблоко. Очевидно, у него была гемералопия (дневная слепота), потому что днём он видел плохо, хотя, как сообщал Плиний, в темноте видел, как сова. Во многих отношениях вкусы его были скромны, почти аскетичны, любимой едой была спаржа, огурцы и фрукты. Но, по крайней мере в молодости, он так много пил, что солдаты прозвали его «Биберий» (пьяница). Наверное, пьянство сыграло роль в его личных проблемах; в правительстве алкоголизм был нередким компонентом.

Возможно, Тиберий не хотел быть императором. Холодный и безразличный, он, похоже, не сделал никаких усилий, чтобы завоевать любовь римлян; он не снабжал их хлебом и зрелищами, на что, как они считали, имели законное право. Этим он заслужил их враждебность. Но в первые годы своего правления он как будто правил добросовестно и эффективно, пытаясь поддержать закон и порядок, как при Августе, и подавляя недовольство приграничных племён.

Но появлялись трещины на фасаде, которые выдавали не только возрастающее чувство неуверенности, всё более параноидальное в своей интенсивности, но и другие особенности, например, эксцентричность, бесчувственность, недоверие, мстительность, одинаково к друзьям и врагам. Всё это казалось психопатическим по природе. В натуре Тиберия была червоточина, которая постепенно всё больше давала себя знать. Прогрессирующий беспокойный страх проявился в его отношениях с племянником, Германиком, сыном его старшего брата Друза, который был женат на Агриппине, беспощадной и энергичной дочери Юлии, бывшей жены Тиберия. Родство Германика с императорским домом было таким близким (правнук Октавиана. — Ред.), что, если бы Тиберий умер, у него было бы больше шансов на императорскую диадему, чем у собственного сына Тиберия, Друза.

Тиберий завидовал Германику, который, вероятно, использовал своё положение для завоевания популярности, и в его возрастающем авторитете видел угрозу своей собственной власти. Германик был обаятельный молодой воитель, любимец народа, которого добрая фея осыпала всеми дарами, кроме одного — здоровья, ибо у него была эпилепсия, болезнь, которую ему суждено было передать, возможно, в конце концов с роковыми последствиями, своему сыну, будущему императору Калигуле. В конце концов судьба выступила против своего баловня Германика, ибо он серьёзно заболел. Возможно, слухи о том, что его отравили, справедливы, если учесть ненависть к нему Тиберия. Реакция Тиберия была типичной. Он боялся, что на него могут указать пальцем, как на совершившего это деяние, и решил, что лучше всего будет найти козла отпущения, и не кого-нибудь другого, а своего же легата, Кальпурния Пизона. Легат вернулся домой и в лучших римских традициях перерезал себе горло, в результате чего Тиберий пожаловался, что, покончив с жизнью, Кальпурний Пизон пытался свалить вину на него. Охотно жертвовать теми, кто ему служил, чтобы самому спастись — это была типичная психопатическая привычка Тиберия.

Устранение Германика не решило проблемы преемственности, ибо наследниками считались скорее два старших сына Германика, Нерон и Друз, чем его собственный сын Друз. Поскольку Германик умер, интересы его семьи представляла его вдова, Агриппина, женщина из того же теста, что и Ливия, «с неутолимым, — как заметил Тацит, — желанием господствовать», настолько, что её «мужские страсти отвлекали её от типично женских пороков». Подозревая её мотивы, боясь её популярности, Тиберий относился к ней враждебно.

Тем временем с его попустительства всё большая и большая власть переходила к префекту преторианской гвардии Сеяну. Сам император всё больше пренебрегал деталями административной работы, и его интерес к управлению, всегда прохладный, всё уменьшался. Он считал, что Сеян был его верным слугой, но Сеян использовал своё положение, чтобы устроить свою собственную судьбу, и он сам поглядывал на императорский трон. Ему удалось организовать устранение Агриппины и двух её сыновей. Её младший уцелевший сын, Гай (Калигула), вместе с малолетним внуком императора, Тиберием Гемеллом, оставались единственными видимыми наследниками его власти. Однако Тиберий помешал желанию Сеяна жениться на вдове его собственного сына. Сеяну оставалось только ждать и надеяться.

Тиберий, в основном отстранившись от активного управления, удалился на прекрасный остров Капри. Он идеально мог служить крепостью и убежищем, и там император не боялся заговоров, страх перед которыми постоянно его преследовал. Именно на Капри семидесятилетний император мог свободно предаваться извращённым удовольствиям, которым суждено было очернить его репутацию. Тацит писал: «В этом месте он давал волю своим неумеренным аппетитам… С гордостью восточного деспота он хватал молодых людей простого происхождения и заставлял их уступать своим зверским удовольствиям… Изобретались новые способы похотливости и новые условия для скандальных тонкостей в сладострастном наслаждении».

Светоний выражался яснее. В присутствии императора молодые мужчины и женщины совокуплялись по трое «чтобы возбудить его угасающие страсти». Маленькие мальчики, которых он называл своими «рыбками», обучались догонять его, когда он плавал, «и пробираться у него между ногами и лизать и покусывать его». Он обманом заставлял мужчин пить большое количество вина, «а затем внезапно затягивал верёвку вокруг их гениталий, которая не только врезалась в тело, но и мешала им мочиться». Он совершал акты пыток садистской жестокости. «На Капри до сих пор показывают место, на вершинах утёсов, откуда Тиберий наблюдал, как его жертвы сбрасывались в море после длительных и изощрённых пыток».

Нет абсолютной уверенности, что всё это действительно происходило. В контексте одинокой жизни императора это не кажется совершенно невероятным, ибо после многих лет по-видимому уравновешенной половой жизни, в уединённом раю на Капри, Тиберий мог обрести патологическое стремление чувственно вернуть молодость. Он был старым, несчастным человеком, tristissimus hominum (печальнейшим из людей (лат.). — Пер.), как пишет Плиний, находившим временное забвение в визуальной чувственности; он мог испытывать садистское, возможно, садистско-эротическое удовлетворение в актах пыток и смерти, как какую-то компенсацию за унижения, которые, как он считал, ему пришлось вынести. А может, такие удовольствия были результатом возрастающей сенильности, хотя нет достаточных подтверждений, что император находился в тисках сенильной деменции.

Доверие, которое он когда-то оказал Сеяну, уже оказалось необоснованным. После того как мать Германика, Антония, ухитрилась передать Тиберию тайное послание, извещая его о коварных замыслах Сеяна, он тут же избавился от министра-предателя. Три дня тело Сеяна подвергалось надругательствам толпы, а затем его истерзанные останки были выброшены в Тибр.

Но смерть Сеяна не сделала императора популярнее. Он претерпел последнее, для него, наверное, самое тяжкое предательство: Юлия, Германик, Сеян. Он пережил их всех, но он остался один, старик-параноик, готовый сразить реальных или воображаемых врагов, которые ему угрожали. Он одобрял, даже если не инициировал, многочисленные акты жестокости и несправедливости, из-за которых его боялись и проклинали. Когда Агриппина покончила с собой, император мрачно сообщил Сенату, что ей повезло, а то её можно было задушить и выставить на Гермониях за её предполагаемый адюльтер с Азинием Галлом. Сенат, раболепные люди, благоговеющие перед монархом, поблагодарили императора за его милосердие и в радости проголосовали за жертву Юпитеру. Приговоры, казни, вынужденные самоубийства, происходящие по малейшему шёпоту об императорском недовольстве, завершали последние годы правления этого императора.

На Капри сын Германика Гай, восемнадцатилетний внучатый племянник императора, скрашивал ему одиночество. Так как он единственный остался в живых из клана Юлиев-Клавдиев, избежав уничтожения своей семьи, он вместе с Тиберием Гемеллом мог надеяться стать преемником императора. Поэтому он льстил старику Тиберию и, может, поощрял его в его извращённых удовольствиях. Однако Тиберий всё ещё был достаточно проницателен, чтобы раскусить его. Он не любил ни его, ни кого-нибудь другого. Когда Гай упомянул знаменитого республиканского политика Суллу, император резко заметил, что Гай обладал всеми пороками Суллы и ни одной из его добродетелей. Он предсказал, что Гай скоро избавится от Тиберия Гемелла: «Ты убьёшь его, а кто-то убьёт тебя».

В марте 37 г. Тиберий заболел в Мизенуме. Он впал в забытьё, решили, что он умер, но как только придворные стали поздравлять Гая с его вступлением в принципат, Тиберий зашевелился и, по-видимому, попросил воды. Его слуга Макрон вошёл в спальню и задушил императора постельным бельём. В других отчётах о смерти Тиберия эта деталь передаётся иначе, но очень может быть, что умирающему помогли отправиться к праотцам. О его смерти не жалел никто. Римляне, которые в последние годы видели его так редко, осыпали его проклятьями. «Tiberius in Tiberum», — кричали они, — «Тиберия в Тибр». Макрон зачитал сенату завещание императора, в котором он повелел, чтобы Гай и Тиберий Гемелл совместно были его наследниками, но Гаю соперник, пусть даже мальчик, был не нужен. Сенат послушно объявил, что Тиберий был не в своём уме, когда писал завещание. Многие из других указаний императора были выполнены, но до конца года Гемелл умер, и Гай правил один.

Решение сената, что Тиберий был «не в своём уме», было расценено историками как политическая уловка, спровоцированная его преемником, чтобы обеспечить устранение Тиберия Гемелла. В самом деле возможно, что это было именно так, но психическое равновесие Тиберия в последние годы его жизни можно подвергнуть сомнению, даже если покажутся недостаточными доказательства, чтобы подтвердить заключение современного историка, что Тиберий был шизофреник. Кажется более вероятным, что он, возможно, был психопатом, хотя испанский историк и психолог Грегорио Мараньон нашёл источник его бед в накоплении обид на те личные и политические поражения, которые ему пришлось пережить. В годы, когда формировался характер, он пережил неопределённую обстановку ссылки, пока к семье не вернулось расположение. Хотя говорили, что он любил свою первую жену, он производил впечатление одинокого замкнутого человека, не способного ни давать, ни принимать любовь. Его отчим Август его не любил; и он постепенно возненавидел свою властную мать. Он мучительно завидовал Германику и без угрызений совести потворствовал уничтожению всей его семьи, за исключением Гая. Наверное, он хотел, чтобы его сын Друз наследовал ему, но его смерть он воспринял, похоже, равнодушно. Его предал Сеян, которому он бесконечно доверял. Неудивительно, если, чтобы забыться от унижений и страхов реального мира, он находил временную разрядку в отвратительных извращениях на Капри. В отношениях с людьми он ни к кому не был привязан и одинаково жертвовал друзьями и врагами ради собственной выгоды. Это был озлобленный несчастный человек. Он был ненормальным, на грани, испытывая то, что можно назвать «пограничным синдромом», не сумасшедший «и всё же… не вполне в своём уме». Возможно, недостаточно доказательств, чтобы определённо назвать Тиберия психопатом, но психопатические черты в его характере безусловно были.

Насмешки, которыми встретили его труп, были ярким контрастом тому, с каким энтузиазмом принимали его преемника, императора Гая, более известного под именем Калигула, как его прозвали за военные детские башмачки (caligae), которые он носил мальчиком в лагере своего отца. Умерший император был старым отшельником семидесяти восьми лет. Калигула, в отличие от его отца, Германика, не был физически привлекателен. Он был длинный и бледный, с хилыми ногами, рано облысел и так переживал это, что иногда заставлял сбривать волосы тех, у кого их было много. Отсутствие волос на голове компенсировалось у него их обилием на теле. И это он тоже переживал: простое упоминание в разговоре «волосатых козлов» могло повлечь за собой опасные последствия. Но если Калигула и не был эталоном красоты, он был молод и энергичен. И хотя бы это внушало римлянам надежды на лучшее.

Надо отдать справедливость императору Калигуле, его правление не обошлось без достижений. Он начал хорошо, ослабив некоторые самые непопулярные законы времён Тиберия. Его политические действия во многих отношениях демонстрировали здравый смысл и даже определённые способности неплохого политика. Стараниями современных историков он, как и Тиберий, в какой-то степени реабилитирован. Его английский биограф, Дейкер Болсдон, обнаружил, что в его пользу можно сказать довольно много, и вслед за немецкими писателями Г. Вильрихом (1903) и М. Гельцером (1918) опроверг приписанное ему сумасшествие, предположив, что те особенности его жизни, которые считались показателями безумия, были просто «определёнными неразвитыми (и неприятными) чертами его характера». Поскольку к безумию часто как раз и ведёт чрезмерное развитие черт характера, это заключение неубедительно.

Римские историки, которые писали через некоторое время после его смерти, не сомневались, что он был либо порочен, либо безумен, а скорее всего и то и другое. «Казалось, — заметил Сенека, — что природа создала его, чтобы продемонстрировать, какие самые отвратительные пороки могут возникнуть на самой верхушке в стране. Достаточно было посмотреть на него, чтобы увидеть, что он безумен». Он, как писал Тацит, «commotus ingenio» («тронулся умом» (лат.). — Пер.). Светоний назвал его чудовищем, каковым его сделало безумие.

Какие же именно черты его личности могли развить манию? Он был явно бисексуален. Вероятен инцест с сёстрами, был женат четыре раза, у него было много гомосексуальных связей, с актёром Мнестером, с которым он обычно целовался на публике, а также с Марком Лепидом и Валерием Катуллом. Светоний утверждал, что Калигула выставлял свою жену в состоянии наготы; и что он фактически открыл во дворце бордель, где за деньги можно было нанимать матрон и свободнорождённых юношей. Такая деятельность предполагает, что Калигула был порочен и распутен, что может в какой-то мере говорить о психической неустойчивости.

Настоящей бедой Калигулы было то, что он так всерьёз принимал свою божественную природу, что вступил в мир фантазии с причудливыми проявлениями. Именно погружение в этот фантастический мир лежит в основе его помешательства. Он верил, что был богом. Обожествление, восточное по своему происхождению, стало частью римской имперской традиции, хотя этой чести удостаивались не все (Юлий Цезарь и Август были названы богами после смерти, но Тиберий этой чести не удостоился). Император Веспасиан на ложе смерти мрачно пошутил: «Похоже, я становлюсь богом».

Калигула и пока жил, не сомневался, что он бог и имеет право вести себя как бог и получать соответствующие почести. В одном восточном городе его назвали «Новым Солнцем», он целиком верил в свою божественность и угрожал тем, кто его таковым не считал, заслуженным наказанием. Филон писал: «Он больше не соглашался оставаться в рамках человеческой природы, но начал выходить за них, желая, чтобы его считали богом. Говорят, что в начале этого помешательства он рассуждал следующим образом: так же как руководители животных, пасущие коз, коров и овец, не волы, не козы и не овцы, но люди, обладающие более мощным положением и ресурсами, чем их подопечные, так же и я, который являюсь пастухом лучшего из стад — человечества, должен считаться иным, и не на той же человеческой плоскости, но как счастливый обладатель более могущественного, более божественного положения. И это представление так въелось ему в разум, что глупец носился с ним, как с неопровержимой истиной, хотя в действительности это был лишь плод его фантазии».

Может, он и был глупцом, но глупость его была могущественной и опасной. Он надевал костюм бога и жил в роли бога. Своими чрезмерными тратами он скоро опустошил имперскую казну. Он одевался в богатый шёлк, украшенный драгоценными камнями, носил драгоценные камни на обуви и растворял жемчужины в уксусе, который затем пил. Его называли «princeps avidissimi auri» («принцепс, самый жадный на золото» (лат.). — Пер.); он кормил своих гостей позолоченным хлебом, а лошадей позолоченным ячменём.

Он претендовал на равное положение с богами, особенно уподобляя себя Юпитеру. В костюме для этой роли, размахивая предполагаемым громом, он бросал вызов самому богу, давая понять, что бог на самом деле самозванец, а он, Калигула, и есть настоящий Юпитер. Чтобы поддержать его заявления, он приказал сконструировать механизм, который производил приемлемую имитацию грома и молнии. Когда Юпитер разговаривал посредством грозы, Калигула повторял вызов Аякса Одиссею из «Илиады»: «Уничтожь меня, или я уничтожу тебя».

И всё же в других случаях он называл Юпитера своим братом и даже утверждал, что разговаривает с ним. Называя себя «Юпитер Лациарис» (написано по-латыни, с. 25, перевод — бог латинских племён), он привлекал к служению себе в качестве жрецов свою жену Цезонию и других лиц, которые были богаты, получая от каждого из них десять миллионов сестерциев в ответ на эту честь. Вступительный взнос Клавдия был столь огромен, что он влез в долг. В конце концов, похоже, что безумию Калигулы нельзя отказать в системе.

«Он построил, — так утверждает Светоний, — специальный храм своему собственному божеству, со жрецами и жертвами самыми избранными. В этом храме была статуя императора в натуральную величину, сделанная из золота, которую каждый день одевали в такую же одежду, как ту, которая была на нём самом. Самые богатые граждане употребляли всё своё влияние, чтобы обеспечить себе место жреца этого культа, и дорого платили за эту честь. Жертвами были фламинго, павлины, цесарки и фазаны, приносимые последовательно каждый день». Когда император спросил актёра Апеллеса, кто из двух Юпитер, или он сам, более велик, актёр естественно заколебался и не ответил немедленно, в результате его подвергли пыткам.

Калигула женился на Цезонии, когда она уже была беременна, и утверждал, что их дочь Друзилла на самом деле была ребёнком Юпитера; младенца поместили на колени статуи бога на Капитолии и богиню Минерву заставили кормить её грудью.

Но логика императору не изменяла. В земном измерении он был женат на Цезонии, а как бог солнца он был женат на луне или по крайней мере вёл с ней беседы и обменивался объятиями, какими бы прохладными они ни были. Однажды он спросил у царедворца Вителлия, не видел ли он его в обществе богини луны, на что тот, не потеряв присутствия духа, ответил: «Нет, господин, только вам, богам, дано встречаться друг с другом».

Божественные семейные отношения были так же сложны, и даже ещё сложнее, чем человеческие. Калигула не ограничивал себя одним божественным воплощением, он исследовал весь небесный диапазон. Он «строил из себя Нептуна, потому что он преодолел такое обширное морское пространство; он также выдавал себя за Геркулеса, Вакха, Аполлона и всех других божеств, не только мужских, но и женских, часто играя роль Юноны, Дианы или Венеры… То он показывался в виде женщины, с винной чашей и тирсом в руках, а потом он появлялся в виде мужчины, вооружённый дубинкой, львиным щитом и в львиной шкуре… То его видели гладко выбритым, то с густой бородой». Вдобавок ко всем остальным проблемам, император определённо страдал от смешения родов.

Именно в роли Нептуна вскоре после своего воцарения он решил провозгласить покорение им моря. Он приказал построить мост из лодок через северную часть Неаполитанского залива, от Путеол до Бай, создав своего рода дорогу, по которой император, принеся жертву Нептуну, проехал верхом, облачённый в плащ из пурпурного шёлка, усыпанный драгоценными камнями, которые сверкали на солнце. На нём был нагрудник, который, как считалось, принадлежал Александру Великому. За ним последовали пехота и кавалерия. Проведя ночь в Путеолах, он с триумфом возвратился на следующий день в колеснице, в которую были впряжены два скакуна. Он говорил о строительстве моста как о гениальной работе и похвалил солдат за то, что им удалось пешком перейти море.

То, что море оставалось спокойным, показало, что даже Нептун боялся императора. Во время последующего пира Калигула, воспламенённый напитками, «столкнул многих из своих компаньонов с моста в море и утопил многих других, плавая вокруг и нападая на них в лодках с острыми носами».

Ещё один триумф, и опять более воображаемый, нежели реальный, ждал его, когда в 39–40 гг. он разработал план похода в Германию и Галлию с очевидной целью покорить Британию (которая, хотя Цезарь захватил её в 55 г. до н.э., не подчинялась Риму). Современные историки предполагают, что поход был более серьёзным и разумным, чем считали римские летописцы. Главным образом он предпринимался для умиротворения рейнской границы и для предотвращения серьёзного заговора против императора, в котором был замешан легат Верхней Германии Гетулиан. И всё же поход содержал элементы спектакля, которые император так любил. На Рейне всё обошлось захватом нескольких жалких пленников и семь раз Калигулу провозгласили императором. В Северной Галлии он погрузился на трирему, затем сошёл с неё и приказал солдатам собирать ракушки на берегу.

Кое-кто знал, как попасть в милость к императору, и он отвечал на их лесть поступками, которые выдавали его психическую неустойчивость. Когда его сестра Друзилла, которую он назначил своей наследницей, внезапно умерла, он воздвиг храм в её честь. Сенатор, Ливий Термин, льстиво рассказал императору, что ему было видение, как Друзилла возносится на небеса и боги её принимают, и он был щедро вознаграждён за своё подхалимское видение. Гай осыпал дарами своего любовника, актёра Мнестера, и если кто-нибудь вмешивался в эти действия, он обычно нёс наказание. Евтих, руководитель зелёного сектора водителей колесниц в цирке, чью сторону император с энтузиазмом поддерживал, получил подарков приблизительно на два миллиона сестерциев. Но выше всех ценил Калигула своего любимого коня, Инцитата, за здоровье которого пил из золотого кубка. Говорят, что у него была (хотя это может быть просто «хорошо придумано») «конюшня из мрамора, кормушка из слоновой кости, пурпурные попоны и ожерелье из драгоценных камней, император даже подарил этой лошади дом, отряд рабов и мебель… и говорят также, что собирался сделать его консулом».

Аплодисменты, которые встретили Калигулу, когда он стал принцепсом, давно умолкли. Сенатское сословие было оскорблено теми милостями, которыми он осыпал людей низкого разряда, актёров, гладиаторов и других, в компании которых любил бывать. Через четыре года его правление было таким же тираническим и жестоким, как и правление Тиберия. Действия его часто были непредсказуемы и жестоки. Когда Калигула заболел, преданный гражданин, Афраний Потит, поклялся, что если император выздоровеет, он пожертвует своей жизнью. Когда Калигула поправился, он поймал Афрания на слове, на него надели венок, как на жертву, императорские рабы провезли его через весь город и сбросили, чтобы убить, с Тарпейской скалы.

Калигула был болен манией величия, за неё никакой компенсации не получал его народ, страдавший от непомерных налогов, которых требовали его экстравагантные расходы. Стиль его жизни был так же капризен, как и беспорядочен. Он мог в полночь вызвать к себе степенных сенаторов, чтобы они посмотрели, как он танцует, «одетый в плащ и тунику до пят», под звуки флейт.

Конец его пришёл, когда он праздновал Палатинские игры. Когда он шёл вперёд, чтобы приветствовать молодых греков, которые должны были танцевать пирриху (греческий военный танец), группа заговорщиков во главе с префектом преторианской гвардии, Кассием Хереа, который сам был жертвой насмешек императора, заколола его. «Гай, — как кратко и метко сказал Дио Кассий, — узнал, что на самом деле он не бог».

Пароль конспираторов был «свобода», но «свобода» в конституционном смысле была далёкой мечтой. Всюду было замешательство. Сенат был по-прежнему бессилен. Но солдат, который бродил по императорскому дворцу, нашёл принца Клавдия, который прятался за занавеской, боясь, что его убьют. Его потащили в лагерь преторианцев и провозгласили императором.

Какова же была природа душевной болезни Калигулы, ибо даже если у него были периоды ясного ума, когда он проявлял некоторую политическую одарённость, он не был полностью в своём уме? Говорили, что его сумасшествие было следствием серьёзной болезни, перенесённой вскоре после воцарения в 37 г. Если это был энцефалит, то он, весьма вероятно, был добавочным фактором при эксцентричном образе его жизни, ибо последствия энцефалита могут включать заметные изменения в характере и вызывать импульсивные, агрессивные и ненормальные действия, похожие по симптомам на шизофрению. Возможно ещё одно добавочное объяснение, которое подкрепляет предположение, что сумасшествие Калигулы было органического происхождения. Калигула унаследовал эпилепсию от своего отца Германика. «Он не был здоров ни телом, ни духом. Мальчиком он мучился падучей болезнью, и хотя в юности был довольно вынослив, временами из-за внезапной слабости почти не мог ходить, стоять, собраться с мыслями или держать голову. Его сильно мучила бессонница, он никогда не спал больше трёх часов за ночь, и даже этот промежуток времени не мог спать спокойно, но приходил в ужас от страшных видений: однажды, например, ему приснилось, что с ним разговаривает дух океана». В этом беспокойном состоянии он покидал свою кровать и садился на кушетку или бродил по коридорам и галереям дворца, нетерпеливо дожидаясь рассвета. Ещё до своей болезни в 37 г. Калигула, возможно, стал жертвой симптоматической эпилепсии, которая похожа на шизофрению и на постэнцефалитный синдром. Хронические болезни мозга могли вызвать психическую неполноценность Калигулы. Хотя на существующих доказательствах нельзя прийти к определённому заключению о сумасшествии Калигулы, есть, похоже, веские причины считать, что помешательство императора было следствием органической болезни.

Хотя его преемник Клавдий отнюдь не был психически неуравновешенным, возможно, он тоже перенёс энцефалит, в результате которого стал физически слабым и нервным по характеру. Клавдий был человеком, которого императорская семья никогда особенно не принимала всерьёз, считая его больным и слабоумным до имбецильности. Ему так трудно было стоять, что он обычно садился, обращаясь к сенату, и по улицам Рима его всегда носили на носилках. У него тряслись руки и голова; голос прерывался. Понятно, что он боялся заговора и убийства; он приказал казнить убийцу своего предшественника за то, что у того хватило смелости поднять руку на императора. Всех, кто к нему приближался, обыскивали на наличие оружия.

Но если в наше время Клавдий, возможно, и был бы кандидатом на консультацию у психолога, тупым педантом он не был. Возможно, даже его предполагаемая глупость была маскировкой в душной атмосфере императорского дворца. Он оказался умным и здравым правителем, обладающим умеренностью и здравым смыслом, поскольку отменил многие непопулярные мероприятия Калигулы, покончив с наказанием по maiestas (законом об оскорблении величества (лат.). — Пер.) или за измену, которые в прошлом часто использовали, чтобы казнить и виноватых, и правых. Он отменил некоторые налоги, вызывавшие всеобщую ненависть, вернул ссыльных и установил более гармоничные отношения с сенатом. Несмотря на телесные немощи, он проделал утомительное путешествие в Британию после того, как её захватил и покорил Авл Плавт в 43 г.

Слабость Клавдия проявлялась не в общественной политике, а в личных отношениях, особенно с жёнами. Его третья жена, Мессалина, от которой у него был сын Британик, была развратная женщина, которая афишировала свою связь со вновь избранным консулом Г. Сильвием. Когда Клавдий об этом узнал, Сильвия казнили, а Мессалина покончила с собой. Её заменила в постели императора её соперница Агриппина, сестра бывшего императора Калигулы, которая, помимо всего прочего, лелеяла честолюбивые планы, чтобы её сын от первого брака, Нерон, взошёл на императорский трон.

Когда сам Клавдий ко всеобщему удовольствию умер в 54 г. во время спектакля, Британика, естественно, отстранили и заменили сыном Агриппины Нероном, который за год до этого женился на дочери Клавдия Октавии. Нерону суждено было стать последним императором династии Юлиев-Клавдиев и самым печально известным: «изверг рода человеческого», «отрава жизни», по словам Плиния Старшего. Ему суждено было стать первым императором, которого сенат объявил врагом народа. Будущие поколения видели в Нероне воплощение зла, даже антихриста. В литературе он стал, как в «Гамлете» у Шекспира и в «Британике» у Расина, синонимом матереубийцы и противоестественной жестокости. Он был кумиром маркиза де Сада. О нём ещё с большим основанием, чем о Калигуле, можно сказать, что он был «гнилой наследственный дегенерат, испорченный абсолютной властью».

Среди историков мнение изменилось в его пользу, и при более трезвом, менее эмоциональном подходе, правление Нерона становится понятней, а сам император менее отвратительной фигурой. И всё же с самого начала его правления проявлялись не только его порочные наклонности, но и психическая нестабильность. Он бродил по улицам Рима с бандой головорезов такого же склада, грабя прохожих и совершая акты насилия. Тацит предполагает, что на самом деле изменения в природе его правления наступили, когда умер его наставник Бурр и кончилось влияние, оказываемое на него интеллектуалом Сенекой, а их заменил порочный префект Тигеллин.

Теперь он решил избавиться от своей интриганки-матери Агриппины. Она, возможно, предполагала, что сможет, как Ливия, оказывать дальнейшее влияние на своего любящего удовольствия сына, но Нерон был нетерпелив и самостоятелен и противился её попыткам подавлять его, особенно в личной жизни. Он не любил свою жену Октавию и взял в любовницы вольноотпущенницу Акте. Агриппина, нетерпимая к влиянию Акте на Нерона, пригрозила восстановить претензии сына Клавдия, четырёхлетнего Британика. Но Нерон не желал терпеть шантажа со стороны матери. Британик умер, его отравили, когда он сидел за детским столиком во дворце. Влияние Акте скоро кончилось, когда её заменила любовь всей жизни Нерона, Поппея.

Тем временем император устроил так, что его мать Агриппина поехала в неисправной лодке по Неаполитанскому заливу после праздника в Байях, где она была с сыном. Лодка утонула, но неутомимая Агриппина выплыла на берег. Однако она поняла, что кораблекрушение было предательски подстроено сыном. Когда она встретила морского офицера, которого Нерон послал, чтобы её убить, она тут же приказала ему пронзить мечом чрево, породившее убийцу.

Через три года Нерон решил бросить свою жену и жениться на Поппее. Октавию обвинили в супружеской измене с рабом, Нерон с ней развёлся и выслал на остров Пандатерия, порождавший зловещие воспоминания, где её принудили вскрыть себе вены. Поппея, прекрасная, страстная и честолюбивая, стала женой Нерона. Для её ванны требовалось молоко 500 ослиц. Её муж, культурный человек с литературными устремлениями, написал песню о её янтарных волосах. Но через три года, когда она была беременна, в припадке гнева он ударил её ногой, и в результате она умерла. Нерон очень сильно раскаивался и горевал, ибо при всём потакании своим желаниям он не был совсем бесчувственным. Однако продолжение было любопытным. Взгляд его упал на вольноотпущенника Спора, который внешне был очень похож на Поппею, настолько, что император приказал его кастрировать и совершил с ним брачную церемонию.

Казалось, необузданные капризы всё больше и больше управляли жизнью Нерона. Управление играло роль, подчинённую его личным удовольствиям, и сами эти удовольствия налагали общественные обязательства на его подданных. Он был грекофил и по-настоящему ценил греческую культуру; но его любовь к театру и к гонкам на колесницах стала настолько всепоглощающей, что стала оказывать влияние на общественную политику.

То, что император принимал участие в деятельности, которую считали более подходящей для рабов и вольноотпущенников, чем для лиц благородного звания, способствовало враждебности со стороны сенаторов, несомненно, помнивших о таких же пристрастиях Калигулы и их мрачных последствиях. Сначала выступления Нерона проходили почти без публики, но император так гордился своим мастерством, что жаждал восхищённой аудитории. Действительно, он так же заботился о своём голосе, как современный поп-певец, настолько, что лежал со свинцовыми гирями на груди, чтобы укрепить диафрагму. Он соблюдал строгую диету, чтобы голосовые связки были в хорошей форме, это поддерживалось и тем, что у него было сложение профессионального возничего колесницы. Плиний Старший замечает, что были дни, когда Нерон ел только зелёный лук в постном масле; и по примеру профессиональных возничих он поглощал сушёный помёт дикого кабана в воде, наверное, эквивалент анаболических стероидов в первом веке.

Сами по себе эти причуды и странности, может, и могли бы показаться безвредными, если бы они не отражали коренную неуравновешенность, болезненность всей его деятельности, включая политику. Его политика, как недавно сказал историк, была смесью «эксгибиционизма как средства завоевать популярность и подавления как противоядия от страха», и где-то в середине пути последнее возобладало над первым. Хлебу и зрелищам не удалось завоевать ту народную любовь, к которой он стремился. Его личная нетерпимость к соперникам и критикам проникла даже в мир развлечений, так что он поверил в своё врождённое превосходство как артиста, а не только как правителя. Распространено было убеждение, что он хотел основать новый город и назвать его Нерополь. Он распорядился воздвигнуть себе громадную бронзовую статую. Опустошительный пожар пронёсся над Римом в 64 г., всюду говорили, может, и без оснований, что город поджёг император, и это ещё больше увеличило его и без того растущую непопулярность.

Казалось, его жизнь всё больше и больше подчинялась фантазии. Репутация крайней порочности была подчёркнута публичным праздничным банкетом по случаю ещё одной так называемой свадьбы с любовником, вольноотпущенником Пифагором. Отгороженный лестью от общественного мнения, Нерон всё больше погружался в мир иллюзий, который частично поддерживался тираническими и жестокими поступками. Был раскрыт заговор с целью убить его во время посещения гонок на колесницах в Большом цирке, это привело к ряду репрессий и ещё больше способствовало параноидальным подозрениям императора. Разросшиеся требования денег ещё увеличили нелюбовь к нему. «Надежды Нерона на богатство, — заметил Тацит, — привели к национальному банкротству».

Хотя император считал, что ему угрожает вражда со стороны сената, он решил поехать в Грецию, где надеялся насладиться славой и известностью, которых ему недоставало в Риме. Раскаты бунта начинали сотрясать империю, крупные военачальники начали изменять, среди них Гальба, наместник Испании Тарраконской. Движение против Нерона нарастало, как снежный ком, и сенат объявил его врагом народа.

Он бежал на виллу Фаон около Рима с четырьмя вольноотпущенниками, один из которых, Эпафродит, помог ему заколоться в тот момент, когда из города прибыли всадники. «Какой великий артист погибает» («Qualis artifex pereo»), — пробормотал он и выразил желание, чтобы его гробница была украшена мрамором.

Трудно определить степень психической неуравновешенности Нерона. Можно утверждать, что он действовал согласно своему собственному представлению о том, что требовалось от римского принципата. Если он пал, то это в большей степени из-за порочной жизни и неверной политики, чем из-за психической неустойчивости. Но похоже, что пороки Нерона, его непостоянность и его тирания восходят к психическому состоянию, которое граничило с ненормальным. Генетические особенности династии Юлиев-Клавдиев не способствовали нормальности. Среди его предков были страстные женщины с сильной волей, такие, как его прабабка Ливия, его бабка Агриппина-старшая, его мать Агриппина-младшая. Нужен квалифицированный генетик, чтобы измерить влияние, которое их гены оказали на их отпрыска. Его эмоциональная жизнь, например, его любовь к Поппее, могла бы дать возможность предположить, что он не был психопатом, хотя в его жизни есть аспекты, которые кажутся психопатическими по природе. Возможно, он был шизофреник. Как минимум у него было расстройство психической деятельности, которое привело его на грань безумия. Как и Тиберий, он, может, не был сумасшедшим, но вполне нормальным тоже не был.

С Нероном закончилась императорская династия Юлиев-Клавдиев. В последующие сто лет, за исключением императора Домициана, который напоминал Нерона своей грекофилией, эксгибиционизмом и тиранией, императоры были людьми способными и опытными, воинами, администраторами, строителями, законодателями, даже философами: Веспасиан, Тит, Траян, Адриан, Антонин Пий, Марк Аврелий. Воистину это был, как заметил в восемнадцатом веке историк Эдуард Гиббон, золотой век империи.

Затем вдруг, в конце второго и в начале третьего века, Римская империя попала под власть группы молодых императоров, которые становились психически неуравновешенными: Коммод, Каракалла и Элагабал. Золотой век кончился со смертью Марка Аврелия в 180 г., и в следующие сорок лет, с перерывом на устойчивое правление с 193 по 211 год способного императора Септимия Севера, большинство императоров были неопытные юнцы, чьи головы буквально кружились от той абсолютной власти, которая к ним попадала. Лишённые настоящего таланта, они находили компенсацию в капризном, угнетающем и неуравновешенном употреблении власти и, как Калигула, заявляли о своей божественной природе. Если они не были ненормальными клинически, они определённо были жертвами расстройства психической деятельности, которое в наши времена потребовало бы ограничения и психиатрического лечения.

Коммод является примером того, как обладание могущественной властью может не только привести к совершению вопиющей несправедливости, но и действительно исказить психику до безумия, ибо то, что мы знаем о Коммоде, позволяет предположить, что он, весьма вероятно, был жертвой шизоидной паранойи. Очевидно, что спортивный юноша без интеллектуальных интересов, Коммод стал одурманенным и психически неуравновешенным тираном. По природе испытывающий отвращение к административной работе, он сначала охотно оставлял управление в руках опытных советников своего отца (Марка Аврелия. — Ред.) во главе с честолюбивым, но честным Тигидием Перенном.

После того, как Перенн был убит, он сделал своим главным министром Клеандра, фригийского раба своего отца, пока бунты против коррумпированного правления Клеандра не побудили императора пожертвовать министром в надежде умиротворить широко распространённое недовольство и спасти себя.

После смерти Клеандра Коммод погрузился в жизнь, полную причуд, достойных лишь сумасшедшего. Как до него Калигула, Коммод провозгласил себя живым богом. «Столь поглощающим было его помешательство, — писал Дион Кассий, историк того времени, — что он называл себя Oucator orbis, Conditor, Invictus, Amazonianus Exsuperatorius» (предводитель мира, основатель, непобедимый, названный победителем амазонок (лат.) — Пер.). Он провозгласил себя воплощением Геркулеса и обязал сенат приносить жертвы своему божественному духу. «Таково было состояние его умственного помешательства, — замечает Геродиан, — что сначала он отказался употреблять своё семейное имя и отдал приказ, чтобы его называли Геркулесом, сыном Зевса, а не Коммодом, сыном Марка». В продолжение этого заблуждения он приказал поменять названия месяцев в году, называя их своими собственными титулами, большинство из которых были как-то связаны с Геркулесом. На императорском троне носили львиную шкуру и дубинку Геркулеса как знаки отличия Коммода.

Так как Геркулес был воплощением физической силы, Коммод, с логикой безумца, стал считать, что лучший способ доказать своё единство с богом — это показать своё искусство в публичных играх. «Вдохновлённый мифологическим воображением», он любил укладывать соперников дубинкой Геркулеса. Он оказался сверхрьяным и садистическим исполнителем своей роли, ибо отличался такой неутолимой жаждой кровопролития и убийства, что его действия можно рассматривать только как плод больного ума. Он приказывал приверженцам разнузданного культа Беллоны отрубать себе руки «в стремлении к беспощадности» («studio crudelitatis»). Жрецам Изиды было приказано бить себя в грудь сосновыми шишками, пока по их телам не начинала струиться кровь. Сообщали, что император собственноручно убил человека во время ритуала в честь Митры.

Но настоящую возможность демонстрировать своё Геркулесово мастерство, как и шизоидную натуру, император находил в Римском амфитеатре. Из защищённой ложи он выпускал стрелы в своих жертв, экзотических животных из всех частей империи и даже из-за её пределов: слонов, бегемотов, носорогов и жирафов. На Флавийских играх, которые продолжались четырнадцать дней, он убил сотню львов и устроил охоту на страусов. Страусов убивали стрелами, у которых наконечники были такой формы (как полумесяц), что какое-то мгновение птицы могли идти без головы. Держа в одной руке голову страуса, Коммод подошёл к ложам, где сидели сенаторы, мрачно намекая на их участь, если они не будут его слушать.

Зверей не хватало, чтобы удовлетворить его жажду крови или обеспечить ему возможность показать своё искусство. Он решил, что должен «участвовать в гладиаторских боях с самыми крепкими молодыми людьми». Выведенные на арену, раздетые и готовые к бою, его противники знали, что они не имеют права победить, но, к счастью, оказалось, что императору достаточно было их ранить. Они не вышли из боя невредимыми, но хотя бы избежали худшей участи. Коммод так увлёкся своей новой ролью, что решил переехать из дворца в казармы гладиаторов. Далее он объявил, что отныне сам должен носить имя бывшего героя гладиаторских битв, Сцева. Именно это решение явилось косвенной причиной его падения.

У его безжалостного, садистского правления, сопровождаемого убийствами, террором и сфальсифицированными обвинениями, мог быть только один конец. И всё же сенат, так долго послушный, оказался на редкость бездеятельным, а народу Рима в какой-то степени нравились экстравагантные зрелища, которые император устраивал для его развлечения. И заговор с целью его уничтожения возник в узком внутреннем кругу.

В страхе за свою собственную жизнь его домочадцы во главе с его любовницей Марцией приготовили отравленный напиток. Когда императора начало рвать, атлет Нарцисс его задушил.

Коммод почти наверняка страдал серьёзной формой психоза, шизофренического по характеру, получившего открытое выражение в условиях неограниченных возможностей, обеспеченных императорским титулом.

После смерти Коммода империи на двадцать лет повезло: ею правил сильный, умелый правитель Септимий Север, но за его смертью в 211 г. последовала анархия, пока военачальники сражались друг с другом за императорскую диадему, примером чего является правление двух императоров, и оба они производят впечатление в некоторых отношениях психически неуравновешенных, — это Каракалла и Элагабал.

Сын Септимия Севера, Каракалла, которого так называли из-за любимого военного плаща — короткой туники, кельтского или германского происхождения, — взошёл на престол вместе со своим братом Гетой. Они друг друга ненавидели, и Каракалла решил уничтожить брата. Под предлогом подготовки пути к примирению он заманил Гету в дом их матери, вдовствующей императрицы, где и заколол брата, оправдав своё действие тем, что он предупредил нападение Геты на себя. Ему удалось завоевать поддержку войск щедрыми подачками, которые разорили имперскую казну, и уничтожил всех сторонников своего брата.

Его короткое правление было каталогом катастроф, ибо он был деспотичен по характеру и почти так же психически ненормален, как Коммод. Одержимый жаждой военной славы, он считал себя воплощением Александра Великого, по чьим стопам хотел идти, надев македонский костюм и набрав специальную фалангу македонских воинов, командующие в которой должны были называться именами военачальников Александра. В Илионе он побывал на могиле Ахилла.

Беспокойный и подозрительный, мучимый кошмаром из-за братоубийства, которое совершил, боящийся собственной насильственной смерти, он постоянно спрашивал совета у прорицателей и пророков и избавлялся ото всех, кого считал возможными врагами, не заботясь об основаниях для своих подозрений. Он приказал особо зверски убить большую группу молодых людей в Александрии, потому что ему пришло в голову, что город не оказал ему достаточного поклонения и надсмеялся над ним. Возможно, его дурное настроение и капризы усугублялись тем, что он постоянно был болен, и точная природа его болезни неизвестна; но, пытаясь вылечиться, он посетил гробницы кельтского божества Аполлона Гранна в Баден-Бадене, который тогда назывался Аурелия Аквесис, и Эскулапа в Пергаме. Весной 217 г. он был убит по наущению преторианского префекта Макрина.

Убийство Каракаллы не решило проблем императорской власти, и в попытке Макрина стать императором есть нечто, чему трудно поверить. По профессии юрист, Макрин тщетно пытался укрепить своё положение, но у него были могущественные враги в старой императорской семье Северов, во главе которой стояла вдова императора, Юлия Домна, а после её смерти её сестра, Юлия Меза. Она была энергична и неукротима и целенаправленно заботилась о будущем двух своих внуков (ибо у неё самой были только дочери), — Бассиана и Алексиана.

Бассиан, вскоре ставший известным как Элагабал (Гелиогабал) по имени бога солнца, которому он служил, был изумительный красавец четырнадцати лет, он занимал семейный пост верховного жреца, руководя великолепным храмом в Эмесе, центральным предметом в котором был большой конический чёрный камень, который, согласно легенде, был послан с неба. Красивый верховный жрец, молодой эксгибиционист, не желающий носить римскую или греческую шерсть, он соглашался носить на теле только шёлк и в упоении надевал яркие облачения, полагающиеся ему.

Хотя у Элагабала, вероятно, не было политических амбиций, он послужил средством в стремлении своей бабушки вершить судьбы Римской империи. Она с презрением относилась к Макрину, и, в решимости вернуть дому Севера причитающееся по праву положение, подкупила солдат щедрыми суммами денег и распространила слух, что настоящим отцом Элагабала был не кто другой, как император Каракалла.

Так как новость быстро распространилась по восточной провинции, она и её семья устроили заговор, чтобы сделать Элагабала императором. Она уехала из города с дочерьми в военный лагерь. Макрин, который был в Антиохии, сначала не отнёсся серьёзно к возможности мятежа, но по мере того, как ему изменяли всё новые войска, упал духом, так что когда две армии столкнулись, он сбросил свой пурпурный плащ и императорские регалии, сбрил бороду и бежал. Он надеялся добраться до Рима, где у него могли найтись сторонники, но в Халцедоне его обнаружили и немедленно казнили.

Верховный жрец солнца Элагабал, который теперь стал императором, был, пожалуй, самой невероятной личностью, которая когда-либо распоряжалась судьбами Римской империи. В том космополитичном мире неважно было, что он был сирийцем (Септимий Север был ливийцем). Но недостаток опыта у него, его возраст и ненормальность психики вызывали серьёзное беспокойство. Он был странным, чувствительным юношей, которого вытолкнули в положение, совершенно не подходившее ему. Это не беспокоило его бабушку, Юлию Мезу, которая, безусловно, думала, что внук её будет играть номинальную роль, а реальная власть будет у неё. Она просто сказала ему, когда двор собрался переехать из Никомедии в Рим, что ему нужно постараться одеваться скромнее и приспособиться к западноримским обычаям.

Элагабал был упоён своим положением верховного жреца, и сочетание этого упоения с ощущением политической власти образовало гибельную ситуацию в управлении империей. Равновесие психики, которая, вероятно, никогда не была вполне нормальной, нарушилось. Как до него Калигула и Коммод, он поверил, что в его персоне слилось божеское и человеческое, и, верховный жрец бога солнца, он стал воплощением самого бога. Даже если он ублаготворил римлян щедрыми подачками и роскошными зрелищами в амфитеатре, он вскоре возмутил религиозные чувства серьёзно настроенных сенаторов, низложив Юпитера в пользу своего собственного бога.

Одним из первых его деяний было возведение великолепного храма, в котором был бы воздвигнут образ бога. Бог был перевезён в его новый дом в колеснице, украшенной золотом и драгоценными камнями, которую везли шесть белых лошадей. Зрителям казалось, как будто сам бог управлял колесницей, но де-факто перед колесницей бежал задом наперёд император и держал вожжи. Римские зеваки, околдованные таким необыкновенным зрелищем, забрасывали процессию цветами и венками, тогда как полные достоинства военные префекты в длинных туниках в сирийском стиле несли внутренности жертвенных животных, смешанные с пряным вином, в золотых чашах. Достигнув храма, император взобрался на специально воздвигнутую башню и стал бросать дары, золотые и серебряные кубки, одежду, бельё и даже домашних животных, за исключением свиней, касаться которых ритуал императору запрещал, в восторженную толпу граждан.

Все эти фокусы, обеспечивая зевак захватывающими зрелищами, сами по себе были достаточно безобидны, но мания Элагабала взяла над ним верх. Если он был богом, он доказывал, что должен жениться на богине. Когда в храм была доставлена статуя Паллады в качестве возможной супруги, Элагабал возразил, что предназначенная невеста была слишком воинственна. Выбор его в конце концов пал на карфагенскую богиню луны Уранию, Танит или Астарту, как её по-разному называли. И в самом деле, какая невеста была более подходящей для бога солнца, чем богиня луны? С практической точки зрения он потребовал большую сумму денег себе на приданое и приказал своим подданным отпраздновать свадьбу торжествами и пиршествами.

Но одно дело жениться на богине, а другое — завершить женитьбу. У этого молодого, красивого императора были вполне земные сексуальные потребности, даже сверхпотребности. В человеческом плане он сначала женился на римской аристократке, но потом разошёлся с ней и пошёл под венец с Юлией Аквилой, жрицей римской богини Весты, девственной весталкой, которая клялась оставаться целомудренной. Такой союз явно содержал серьёзное нарушение религиозного декорума, но император поставил в тупик своих критиков, объявив, что брачный союз между двумя такими священными особами, как он и Юлия Аквила, был вовсе не нечестивым, но особо святым союзом. Хотя он и объявил о святости уз, связующих его и Юлию Аквилу, он скоро её бросил ради особы императорской семьи, но в конце своей короткой жизни вернулся в её объятия. Правда, до этого он заключил пятый брак, что было не так уж мало за четыре года.

Элагабал страдал не только от психического, но и от сексуального расстройства. Он настолько обожал мишуру, что стал одеваться как женщина. С накрашенным и нарумяненным лицом, с золотыми ожерельями, сверкающими на его шёлковой тунике, он охотно танцевал для публики. «Он использовал шерсть, иногда он надевал сетку для волос и красил глаза, нанося на них белую краску и алкану. Однажды он сбрил бороду и устроил в честь этого события праздник, а после этого приказал выщипать себе волосы, чтобы ещё больше походить на женщину». Он даже думал, не удалить ли себе гениталии. Дион Кассий писал, что

он делал со своим телом и разрешал делать с ним многие странные вещи… Ночью он ходил по кабакам в парике и играл роль торговца женщинами. Он часто бывал в самых отвратительных борделях, выгонял проституток и сам играл роль проститутки. Наконец, он отвёл во дворце особую комнату и там творил свои безобразия; он всегда стоял обнажённый на пороге, как публичные девки, тряс занавеску, висящую на золотых кольцах, а сам мягким и завлекательным голосом приставал к прохожим.

Очевидно, клиентам приходилось платить колоссальные деньги за услуги императора.

Едва ли слухи о таких подвигах укрепляли его репутацию как императора, но гораздо хуже было то, что он назначал на министерские и другие высокие должности людей с такими же вкусами. Главным его фаворитом был бывший карийский раб Гиерокл, которого император заметил, когда тот упал с колесницы и стало видно его красивое лицо и светло-жёлтые волосы. Элагабал призвал его во дворец, заставил его учить себя искусству управлять колесницей и в конце концов совершил с ним род брачной церемонии, называя Гиерокла «своим мужем». Страсть императора к Гиероклу, который приобрёл во дворце колоссальное влияние, была такой неукротимой, что он даже вызвал гнев своей бабушки, предложив сделать его цезарем. При этом Гиерокл был не единственным мужчиной, чьи «ночные подвиги» восхищали императора-трансвестита (мужчина, который носит женскую одежду, обычно гомосексуалист). Тем, кто искал его милости, сначала предлагалось совершить с ним «измену». Император был мазохистом, и он обожал, если его любовник заставал его на месте преступления и избивал, «так что у него были фонари под глазами».

Только однажды влияние Гиерокла пошатнулось. До императора дошли слухи о молодом красавце Аврелии Зотике, сыне повара из Смирны, атлете, у которого «половые органы… сильно превышали все остальные». Элагабал сделал Зотика своим камерарием и, «обнаружив, когда увидел его обнажённым, что его репутация справедлива, возгорелся ещё большей похотью». Но Гиерокл, испугавшись опасного соперника, ухитрился подмешать ему зелье, которое сказалось на его сексуальных способностях. После того, как «он всю ночь старался, а ему не удалось вызвать эрекцию», Зотика с позором изгнали из дворца.

Такие неординарные события в императорском дворце сказались на управлении империей и в конце концов на римском населении, вызвав волну недовольства. Элагабал ответил на критику так, как отвечали его предшественники, бросив в тюрьму и казнив тех, кто был недоволен его действиями, и наградив своих любимцев высокими должностями. Колесничие, вольноотпущенники, актёры, цирюльник, погонщик мулов, кузнец — все, кто нравился императору за красоту, получили высокие правительственные посты. «Император, — замечает Геродиан, — дошёл до такой крайности безумия, что взял людей со сцены и из народных театров и поручил им самые важные государственные дела».

Это было совсем не то, чего добивалась его бабушка Юлия Меза. Ей нужны были положение и власть и как свояченица императора Септимия Севера она бы действовала с большей политической ответственностью, чем её внук. Она предполагала, что он будет орудием в её руках, и тут ей тоже пришлось пережить горькое разочарование. Страшно встревоженная безумствами Элагабала, она приложила массу усилий, чтобы уговорить его назначить цезарем своего двоюродного брата, другого её внука, Алексиана (который стал называться Александром), чтобы хотя обеспечить преемника, если Элагабал исчезнет со сцены. Так как Элагабалу было только немного за двадцать, очевидно, Юлия Меза рассматривала возможность покончить с маниакальным правлением своего внука. Чтобы укрепить позиции Александра, она распустила слух, что, помимо всего прочего, он сын Каракаллы, поскольку Каракалла переходил из объятий одной сестры к другой. Мать Александра, Маммея, боясь за безопасность своего сына, пыталась отдалить его от развратного двора, чтобы его могли должным образом приобщить к культуре и научить военному искусству.

Как ни нарушена была психика Элагабала, у него хватило представления о реальности, чтобы понять, откуда дует ветер. Он в ярости выгнал учителей Александра из дворца. Маммея предупредила Александра, чтобы он не ел и не пил ничего, что готовили на кухне императора. Она и её мать начали тайно раздавать солдатам деньги, чтобы, если настанет критический момент, не остаться без поддержки. Элагабал пытался аннулировать титул цезаря, который он недавно пожаловал своему кузену.

В конце 221 г. недовольство среди солдат привело к мятежу, который был подавлен преторианским префектом, но для Элагабала это было грозным показателем того, насколько армия, от которой целиком зависело его пребывание на троне, ненавидела его режим. В попытке вернуть её поддержку он выгнал нескольких своих непопулярных советников и вернул титул цезаря своему двоюродному брату Александру, которого он перед этим объявил умирающим. Чтобы развеять подозрения солдат, самого Александра принесли на носилках в лагерь. Но было слишком поздно. Солдаты, подкупленные Юлией Мезой, бурно приветствовали Александра и не обратили внимания на императора. Доведённый до крайности Элагабал провёл ночь в храме и в последней отчаянной попытке приказал арестовать ведущих сторонников Александра.

Но это был конец. Солдаты повернули оружие на императора, как они это постоянно делали на протяжении истории империи. Они убили Элагабала, его мать Соэмиаду и его фаворитов, в том числе Гиерокла. Их тела протащили через весь город, изуродовали и выбросили в канализационные канавы, идущие в Тибр. Александр Север был провозглашён императором. Его бабушка Юлия Меза и мать Маммея могли вздохнуть свободно, и бога солнца из Рима изгнали.

Практически Элагабал отвечает всем критериям того, что современные психиатры называют психическим расстройством на основе нарциссизма. У него было преувеличенное чувство собственной значимости, и его занимали фантазии роскоши и власти до полного отхода от политического реализма. Он ожидал особых почестей и безоговорочного подчинения, не принимая никакой ответственности перед своими подданными и теми, кто ему служил. Он был эксгибиционистом, который требовал постоянного восхищения и внимания. Его личные связи были нарушены, частично из-за отсутствия эмпатии, так что он мало был способен к настоящей привязанности и мало получал взамен. На критику он отвечал равнодушием или яростью. Он целиком думал только о себе; вначале, наверное, к этому его поощряла бабушка, и жизнь его пронизана сексуальной неустойчивостью и смешением полов. Он прошёл через серию жён, и сомнительно, была ли у него хоть одна важная настоящая связь, помимо чисто физической, с фаворитами-мужчинами. В конечном счёте незрелый и эгоистичный юнец, требующий низкопоклонства или даже поклонения, достиг таких вершин эгоцентризма, что стал жертвой нарциссизма.

Римские императоры, рассмотренные здесь, страдали от различных форм расстройства, психического и физического, но их объединяло одно — наличие абсолютной власти. Именно власть дала возможность Тиберию и Нерону быть тиранами, а Калигуле, Коммоду и Элагабалу претендовать на статус божества. Но власть — это наркотик. Испытавшие её становятся её рабами, ибо власть «живёт тем, чем питается». Поэтому зрение императоров туманилось, суждения искажались и ощущения притуплялись, что имело пагубное воздействие на подданных их обширных владений; сенат был запуган и повиновался, казна постоянно опустошалась, невинных мужчин и женщин пытали и убивали.

III. Средневековая трилогия

Римские императоры, о которых мы рассказывали, были абсолютными властителями, их психика была нарушена и разрушена той властью, которую они имели. Короли средневековой Англии были людьми разного склада, воспитанные в христианских традициях, их полномочия были ограничены ответственностью, которую налагал обычай, и клятвами, которые они давали во время коронации. Все они, каковы бы ни были их недостатки и отсутствие природных обязанностей, в целом понимали свои обязанности перед народом — успешно воевать и соблюдать справедливость. В целом, большинство английских королей в средние века в условиях своего времени более или менее удовлетворительно справлялись с проблемами, которые ставили перед ними их магнаты, а также экономические и политические трудности их века.

Однако четыре короля были далеко не так удачливы, их правление было встревожено внутренними распрями и кончилось катастрофой: Иоанн, Эдуард II, Ричард II и Генрих VI. Из четырёх последние трое лишились трона и в конце концов были убиты. Возможно, Иоанна не свергли только потому, что он успел умереть. Из четырёх Ричард II и Генрих VI взошли на трон несовершеннолетними, этот фактор определил их политику и мог способствовать катастрофическому завершению их царствования. Хотя и Иоанн, и Эдуард II были уже зрелыми молодыми людьми, когда стали королями, их личное прошлое и отрочество может во многом объяснить более спорные стороны их характера.

У каждого из этих королей было то, что можно назвать личной проблемой, в результате которой некоторые их современники и некоторые современные историки называют их ненормальными, даже сумасшедшими. Об Иоанне летописец тех времён писал «одержимый» и «сведённый с ума волшебством и колдовством». Современный французский историк Шарль Пти-Дютайи, писавший в 1936 г., считал его жертвой глубокого психического расстройства. «Иоанн Безземельный, — писал он, —

был подвержен психической болезни, хорошо известной сегодня и называемой современными психиатрами периодическим психозом. Удивительно, как современные историки могли так ошибочно оценить его характер и предположить, например, что он был негодяем, злодейство которого было холодным и расчётливым, который никогда не давал волю страстям, и поэтому всё это тем более непростительно… Все симптомы, которые мы перечислили, — это симптомы периодического психоза или циклотимии. Филипп Август (французский король, его противник) имел соперником сумасшедшего».

Эдуард II в своё время считался извращенцем, а не ненормальным, и только американский учёный в начале XX в. пришёл к выводу, что он был сумасшедшим. Король, считает доктор Чэлфонт Робинсон, был болен тем, что «сейчас в медицине называется общим именем дегенерации», вызванной «больным состоянием мозга». Британский историк А.Б. Стил считал, что в последние годы Ричард II был шизофреником. Какими бы ни были сомнения относительно этого диагноза, Генрих VI несомненно пережил серьёзный нервный срыв между 1454 и 1456 гг. и очень может быть, что в себя он полностью так и не пришёл. Значит, каждый их этих королей был жертвой психического расстройства и, возможно, какой-то степени психической болезни.

Но насколько серьёзны были эти расстройства психики и каков был их характер? Как они влияли на события времён их царствования? Современные историки в какой-то степени постарались реабилитировать Иоанна, которого долго считали худшим из английских королей средневековья, тираничным, безнравственным и несправедливым. Несомненно, он столкнулся с неразрешимыми проблемами, с которыми мог бы не справиться и политик более способный и изобретательный. В его царствование произошли беды, в которых его почти нельзя обвинить: всё растущее недовольство баронов, враждебность крупного французского монарха Филиппа II Августа, ссора с папой Иннокентием III, инфляция в экономике. У него не то чтобы совсем не было таланта, чтобы попытаться решить эти острые проблемы, но катастрофы нарастали сериями по мере того, как его планы срывались. Папа отлучил Англию от церкви, запретив все церковные службы и религиозные церемонии, пока Иоанн не сдался и не стал его вассалом, что можно считать непростительным унижением. Его вымогательские финансовые требования вели к увеличению жалоб со стороны баронов, так что в конце концов произошло общее восстание, которое вынудило короля согласиться на Великую хартию вольностей, скреплённую печатью в мае 1215 г. Можно сомневаться, собирался ли король соблюдать условия; злонамеренные бароны уже позвали на помощь французов. На этом перепутье, потеряв своё имущество, включая королевские регалии, во взбунтовавшихся водах в устье Уеллстрима, Иоанн серьёзно заболел и умер 18 октября 1216 г., когда бешеный ветер вздымал волны.

До какой степени личные качества Иоанна усугубили эти проблемы, и в каких отношениях, если таковые есть, его можно назвать психически неполноценным? Следует сразу признать, что характер у Иоанна был сложный и непонятный. Есть ли какие-нибудь основания назвать его сумасшедшим — это более сомнительно. Его личность следует понимать в свете его происхождения и воспитания, ибо он происходил из древнего рода способных, но неуравновешенных принцев, графов Анжу, небольшой области в центральной Франции, территорию которой они значительно увеличили умелыми манипуляциями. Отец Иоанна, Генрих II, стал королём Англии, герцогом Нормандии и через выгодный, но неудачный брак с Элеонорой Аквитанской, герцогом Аквитании, занимавшей значительную территорию на юго-западе Франции. Это была обширная империя, включавшая Англию и большую часть Франции, и Иоанн унаследовал её после смерти своего брата, Ричарда I, в 1199 г. Анжуйское семейство, Плантагенетов, обычно называли «чёртово семя». Народные предания рассказывали об их мрачном происхождении. Граф Анжуйский вернулся с новой женой, странной девушкой необыкновенной красоты, но она держалась особняком. И что было необычно в такой религиозный век — она не любила ходить в церковь. А если и ходила, то торопилась уйти раньше освящения тела Христова. Её муж, который не мог понять такого поведения, сказал четырём рыцарям, чтобы они за ней следили и попытались задержать её в церкви. Когда она поднялась, чтобы уйти, один из них наступил ей на шлейф. Когда священник поднял Тело для освящения, она закричала, вырвалась и, всё ещё с воплями, выбросилась из окна, схватив двух своих детей. На самом деле графиня оказалась злой феей, Мелузиной, дочерью Сатаны, которая не могла вынести освящения тела Христова во время мессы. Говорили, что Анжуйские графы и Анжуйские короли Англии происходили от тех детей, которые остались от неё. В суеверный век и в легковерном обществе такая легенда вполне могла сойти за объяснение ненормальных особенностей членов семьи Плантагенетов.

Такое «дьявольское» происхождение объясняло демоническую энергию и взрывной дурной характер, который отличал принцев этой династии. «Мы, которые от дьявола пришли, — как говорят, едко сказал брат Иоанна Ричард I, — должны неизбежно к дьяволу и вернуться». «Не лишайте нас нашего наследия: мы не можем вести себя иначе, кроме как дьяволы». «De diabolo venit et ad diabolum ibut», — заметил св. Бернар Клервоский («От дьявола пришёл и к дьяволу уйдёт» (лат.). — Пер.).

Отец Иоанна, Генрих II, был человеком огромных способностей и безжалостной решимости, как правило, беспокойный и подверженный приступам бешеного гнева. Когда он злился, глаза его сверкали огнём. «Он великий, действительно величайший из монархов, — сказал Арнульф из Лизьё архиепископу Фоме Бекету Кентерберийскому, которому позже суждено было испытать яростный взрыв королевского гнева, — ибо никого нет выше его, кого он почитает, и ни одного подданного, который может возразить ему». Когда храбрый епископ укорил его за проявление гнева, Генрих грубо возразил, что если может гневаться Бог, он не видит причины, почему не должен король. Когда незадачливый советник, Ришар дю Омме, случайно сказал несколько слов в похвалу его врага, короля Шотландии Вильгельма Льва, Генрих «сдёрнул с головы шапку, стащил пояс, сбросил плащ и одежду, сдёрнул покрывало с кушетки и, сев на всё это как бы на кучу экскрементов, принялся жевать солому».

Такие предки могут кое-что объяснить в характере Иоанна, особенно если вспомнить, что его мать, Элеонора Аквитанская, тоже была властной и несдержанной женщиной. Иоанн был самым младшим из чёртова семени, избалованным ребёнком, щёголем, который по всем признакам предпочитал роскошь двора военному ремеслу и был крайне инфантилен во взглядах и поведении. Представляется возможным интерпретировать отклонения в характере Иоанна воздействием воспитания и окружения. Он был в центре перетягивания каната между непредсказуемым отцом и властной матерью. Мать относилась к нему с презрением. Отец как будто любил его, а потом выбросил за борт. Анжуйский двор, в котором он вырос, был школой вражды и предательства, и Иоанн оказался способным учеником. Несдержанный и самовлюблённый, он кажется в такой же степени жертвой, как и создателем проблем, которые в конце концов его погубили.

Итак, что конкретно можно сказать в пользу предположения, что психика его была неустойчива? Пти-Дютайи пишет о нём как о жертве маниакально-депрессивной болезни, которая объясняет, почему вся его жизнь кажется колебанием между периодами кипучей энергии и всепроникающей летаргии. В 1204 г. он уступил Нормандию французам во многом из-за своего бездействия. Король, замечает летописец, веселился по ночам и долго не вставал по утрам со своей молодой женой Изабеллой. В тот самый день, когда он отправлял своих лошадей, собак и соколов в Нормандию, чтобы они наверняка были уже там, когда прибудет он, опора английской обороны в Нормандии, неприступная крепость Шато-Гайяр, выходящая на Сену, пала перед врагом. И всё же внимательное изучение документальных данных не показывает, что эти вопиющие переходы от энергии к прострации были постоянной особенностью его жизни. Временами внимание Иоанна к государственным делам было неустойчивым, но в общем, хотя с ним случались приступы безделья, он был работящим, даже добросовестным королём.

Если эти обвинения отпадают, что остаётся для предположения, что Иоанн был психически болен? Говорят, что его безудержный гнев и чрезмерная жестокость доходили до того, что его поступки принимали за безумные. «Он весь целиком, — вспоминает Ришар из Девиза о столкновении между Иоанном и канцлером Ричарда I, Вильямом Лоншаном, — так изменился, что его невозможно было узнать. Гнев исказил ему лоб, горящие глаза сверкали, на розовых щеках появились синие пятна, и я не знаю, что было бы с канцлером, если бы в этот момент безумия он, как яблоко, упал к нему в руки, когда они рубили воздух». Такая серьёзная потеря самообладания безусловно говорит о психическом расстройстве, но припадки гнева были характерны для Анжуйской династии.

Он жил в век звериной жестокости, смягчённой иногда молитвой и святостью, но часто затопляемый зверством и кровью. Даже по стандартам своего века Иоанн был чересчур жесток, «очень дурной человек, жестокий ко всем мужчинам и слишком падкий на прекрасных дам», как замечает летописец. Его жестокая, садистская натура проявилась в его отношении к своему племяннику, Артуру Бретонскому, который, вероятно, имел больше прав на английский престол, чем сам Иоанн.

Мать Артура, Екатерина, боясь, что её сына захотят убить, послала его для безопасности ко двору французского короля Филиппа Августа, когда ему было двенадцать лет. Бретонцы с энтузиазмом встретили его как своего господина, что озлобило их соседей, нормандцев, которые высказались за Иоанна. Король не мог избавиться от гнетущего страха, что молодой Артур станет опасным соперником.

Судьба сыграла на руку королю. В 1202 г. в Мирбо молодой принц, наконец, стал пленником Иоанна и исчез из истории. Летописец Ральф из Когшелла рассказывает, что Иоанн приказал ослепить и кастрировать Артура в замке Фалез, но его наставник, Хьюберт де Бург, помешал гнусному деянию, и эту историю Шекспир позже вставил в свою пьесу «Король Иоанн».

Другая хроника приводит более правдоподобный рассказ. Хроника происходит из Цистерцианского аббатства из Маргема в Глостершире, патроном которого был Вильям де Бриуз, который пленил Артура в Мирбо:

«после того как король Иоанн пленил Артура и некоторое время продержал его живым в тюрьме, наконец в Руанском замке после обеда в четверг перед Пасхой (3 апреля 1203 г.), когда он был пьян и в него вселился дьявол (то же самое по-латыни, с. 46), он убил его своей собственной рукой и, привязав к телу тяжёлый камень, бросил в Сену. Его нашёл рыбак в своей сети, и вытащил на берег, и узнал, и отвёз в маленький монастырь в Бек для тайного захоронения, ибо он боялся тирана».

Семья де Бриузов была в это время в большой милости у Иоанна, он даровал ей земли и титулы; но отношения между Иоанном и Вильямом де Бриузом нарушились и пошли по уже знакомому пути подозрения, террора и жестокой смерти. Может, де Бриуз решил, что его недостаточно щедро наградили. Король боялся могущественного подданного, который знал тайну убийства Артура. Когда Иоанн потребовал, чтобы жена де Бриуза Матильда отдала ему своих сыновей в заложники, она сказала посланцам короля, несколько неосторожно, что она и не подумает отдать сыновей человеку, который убил своего собственного племянника. Иоанн начал преследовать семью де Бриузов с неослабевающей мстительностью.

Иоанн был жестоким, мстительным королём, но его жестокость, то ли импульсивная, то ли рассчитанная, едва ли была настолько садистской и такого масштаба, чтобы заслужить название безумной; например, если сравнить его с русскими царями, Иваном Грозным и Петром Великим, чьё садистское обращение со своими врагами носит печать психической неустойчивости, сравнение будет в пользу Иоанна.

Вероятно, неуравновешенность психики Иоанна ярче всего проявлялась в чувстве неуверенности, которое и провоцировало жестокое и мстительное обращение с его врагами, и всеохватывающих зависти и подозрительности, с которыми он одинаково относился к друзьям и врагам. Он свободно бросал тех, кто верно ему служил, например, Хьюберта де Бурга и Вильяма Маршала. Круг его советников всё сужался, и он полагался на иностранных наёмных солдат, таких, как Жерар де Атье. Хотя он без сомнения был достаточно способным и властным, в конце концов он столкнулся с ситуацией, вышедшей из-под контроля; разочарованные бароны были выведены из себя колоссальными финансовыми требованиями, чему способствовали недостаточные доходы из-за роста цен и издержек производства, и враждебными отношениями с двумя величайшими фигурами века, французским королём Филиппом II Августом и папой Иннокентием III. Он был больше невезучим, чем сумасшедшим. И всё же в его характере несомненно были стороны, которые тревожили современников и были им непонятны. Он был «одержим дьяволом», — говорит маргемский летописец, «сведён с ума колдовством и волшебством», — резко вторит Роджер из Вендовера. Если он не был сумасшедшим, был ли он полностью нормален? Или особенности темперамента, часть из которых он унаследовал от своих предков, толкали его за грань безумия? Мы должны, поскольку сомневаемся, решить вопрос в его пользу, и всё-таки то, как он иногда себя вёл, оставляет неспокойное чувство. Его периодические приступы летаргии, его ярость и жестокость, его маниакальная подозрительность дают основания предположить, что он страдал от острого психического расстройства.

Эдуард II, правнук Иоанна, который стал королём Англии в 1307 г., не был баловнем судьбы. Его царствование, как и сообщил в своей пьесе Кристофер Марло, было личной трагедией. Ему было суждено стать таким же катастрофическим, как царствование короля Иоанна, и по достаточно сходным причинам. Если недостатки в характере Иоанна усугубляли те кризисы, с которыми он сталкивался, то падению Эдуарда II не в меньшей, а в большей степени способствовала его личность. Не может быть сомнений, что личные пороки мешали общественной политике. Но был ли Эдуард II ненормален, как решил американский автор приблизительно восемьдесят лет тому назад, до точки безумия? Хотя его отличали ненормальные особенности и многим современникам казалось, что он не имеет права быть королём, Эдуард II сумасшедшим не был.

Как и у многих других принцев, у него личность сформировалась в большей мере под влиянием воспитания. Сын Эдуарда I, который провозгласил его принцем Уэльским в 1301 г., он увидел, что королевский двор — это неблагоприятная среда. Его мать, Элеонора Кастильская, умерла, когда ему было тринадцать лет. Его отец, Эдуард I, был потрясающим полководцем, изобретательным и энергичным, с характерным анжуйским дурным характером. Например, счета за гардероб рассказывают об оплате, произведённой в 1297 г. Адаму, королевскому ювелиру, за замену «большого рубина и большого изумруда, купленных, чтобы вставить в некую диадему голландской графини, дочери короля». Диадему Эдуард в припадке гнева бросил в огонь.

Его маленькому сыну претили воинственная атмосфера двора и суровый, буйный нрав отца. Эдуард II не был маменькиным сынком, он вырос сильным, красивым мужчиной, обожал верховую езду. Он был образованнее, чем большинство магнатов при дворе, любил поэзию и театр. Ходили слухи, что его канцлер и архиепископ Кентерберийский Уолтер Рейнольдс первоначально привлёк его внимание своим талантом ставить драму. Став королём, Эдуард завёл себе маленький оркестр.

По мере того, как Эдуард рос, его занятия всё меньше и меньше казались подходящими для рыцаря, а уж наследника престола и подавно: гребля, плавание и даже подсобные работы, такие как рытьё рвов и стрижка изгородей, — все эти занятия, сами по себе безвредные, считались неподходящими для будущего короля. Королевские счета, например, показывают, что была произведена выплата Роберту, «его шуту», когда Эдуард нечаянно ушиб его во время забавы в воде в феврале, — безусловно, странное время года, чтобы плавать, и во всяком случае не то развлечение, от которого средневековые мужчины и женщины получали удовольствие. Ему явно больше нравилось общество крепких молодых работников, чем упитанных рыцарей двора. «Недооценивая общество магнатов, — писал летописец, — он якшался с фиглярами, певцами, актёрами, возчиками, землекопами, гребцами, моряками и другими, кто занимался физическим трудом». После страшного поражения, которое его армия потерпела от шотландцев на поле битвы при Баннокберне в 1314 г., один из слуг короля, Робер ле Мессаже, сплетничая с помощником судебного пристава в Ньюингтоне в Кенте, рассуждал, что вряд ли можно ожидать от Эдуарда победы в битвах, если он столько времени проводит «бездельничая или занимаясь рытьём окопов и другими неподходящими делами». «Если бы он столько времени уделял оружию, — замечал другой летописец, — сколько сельским занятиям, Англия могла бы процветать, а его имя звенело бы по всей земле».

Ещё более противоестественным и шокирующим было его всепоглощающее увлечение молодым сквайром при дворе его отца, Пьером Гавестоном, отец которого, беарнский рыцарь Арнольд де Гавестон приехал в Англию в 1296 г. и получил королевское покровительство. Пьер был красивый, остроумный, блестящий молодой человек, близкая дружба с которым освободила Эдуарда от ледяного одиночества в королевском доме и, возможно, придала ему некоторую уверенность в себе, которой у него не было. Но хотя Пьер и его отец первоначально были дружески приняты самим королём, их кровь считалась недостаточно благородной, чтобы он стал близким приятелем принца, тем более когда Эдуард и Гавестон демонстрировали свою близость перед двором. Эдуард, замечает сэр Томас Грей, «был слишком фамильярен с близкими друзьями, стеснялся незнакомых и слишком исключительно любил одну личность». «И когда королевский сын его увидал, он настолько в него влюбился, он вступил с ним в долгую связь, и захотел и решил связать себя нерушимыми узами привязанности с ним на виду у всех смертных».

Отношения между его наследником и молодым рыцарем озадачивали и беспокоили короля. Тесная дружба между мужчинами была признанной особенностью средневекового общества. Современник сравнивал дружбу Эдуарда и Гавестона с дружбой Давида и Ионафана, истинное оправдание мужской близости в Писании. Но такая близость, которая, как заявлялось в англо-норманнской поэме «Амис и Амиль», могла быть даже важнее верности к жене, основывалась на полной взаимности и исключала любой намёк на физическую близость. Если существовала физическая близость, в которой один партнёр был активен, а другой пассивен, это составляло противоестественный акт и явное нарушение законов морали. Каковы бы ни были подозрения современников, они едва ли решались высказать их, пока Эдуард был жив. И только после его смерти автор хроники из Мелсы мог категорически заявить, что Эдуард «безудержно предавался содомскому греху, и всю жизнь не было ему удачи и милости».

Каковы бы ни были подозрения Эдуарда I, он хотел избавиться от Гавестона, тем более что вёл переговоры о женитьбе сына на французской принцессе. Когда весной 1307 г. сын его, сильно осмелев, попросил отца даровать его другу графство Понтье, реакция короля была яростной. «Подлец, презренный мальчишка, как смеешь ты, который никогда ничего не завоевал, раздавать земли? Богом клянусь, если бы я не боялся расколоть королевство, тебя следовало бы лишить наследства». Он двинулся на сына, схватил его за голову, вырвал с корнем волосы. 26 февраля он издал указ об изгнании Гавестона из королевства и приказал сыну никогда больше не видеться со своим фаворитом. Через несколько месяцев, 7 июля 1307 г., несдержанный король-воитель умер в последнем походе против непокорных шотландцев.

Эдуард II тут же отменил указ своего отца, чем немедленно вернул своего любимчика Пьера де Гавестона, вызвав его обратно ко двору, сделав графом Корнуэльским (6 августа 1307 г.) и наделив обширными поместьями, среди них и землями, которыми владел министр его отца Уолтер Лэнгтон, епископ Ковентри, который однажды сделал Эдуарду резкий выговор за его непотребный образ жизни.

Из соображений удобства оба мужчины женились. Гавестон — на племяннице короля Маргарите де Клер, сестре молодого графа Глостера, богатой наследнице; она родила от Гавестона дочь. Эдуард женился, как уже договорился его отец, на двенадцатилетней дочери французского короля Изабелле. Эдуард действительно был бисексуален, так как у него от жены было два сына и две дочери и ещё незаконный сын Адам. Однако именно на Гавестона Эдуард изливал свою любовь, причём до такой степени, что люди задумывались, не был ли он жертвой чёрной магии. Гавестон, жизнерадостный и безразличный к неодобрению магнатов, радовался своему новому положению.

В основном большинство магнатов гораздо меньше думали о Гавестоне и о его влиянии на короля, хотя им очень не нравилось, как он направлял покровительство короля, чем о своих собственных политических правах, которых, как они считали, отец Эдуарда II их лишил и которые они жаждали вернуть. Но Гавестон был тем козлом отпущения, на которого они могли направить свою враждебность. Им удалось вставить новую фразу в клятву, приносимую королём при коронации, в том смысле, что Эдуард обещал соблюдать «законные права и обычаи, которые выберет общественность королевства». Эти слова им нетрудно было истолковать в своих собственных самых заветных интересах. И в качестве прелюдии к нажиму на короля 28 апреля 1309 г. совет потребовал изгнания Гавестона.

Эдуарду пришлось решать. Если бы он не послушался баронов, ему могла грозить гражданская война, которую он выиграть не мог. Он был эмоционально привязан к Гавестону, но надеялся, что если согласится его изгнать, то сможет и найти способ его вернуть. Гавестон был удалён от двора 18 мая, но 28 июня назначен наместником Ирландии — пост, на котором должен был себя реабилитировать. В отчаянии от потери компаньона, Эдуард проводил его до Бристоля, откуда Пьер должен был отплыть в Ирландию. Позже Эдуард даже умолял французского короля, чтобы тот помог вернуть его ко двору. Папа Клемент V отвёл от Гавестона угрозу отлучения от церкви, и он вернулся ко двору.

Ни Гавестон, ни Эдуард не умели вести себя прилично. Гавестон вёл себя так же нагло и высокомерно, как и раньше. Он разъярил вельмож тем, что выдумывал для них соответствующие прозвища. «Вот идёт чёрная собака Арден», — произносил он при приближении могущественного графа Варвикского; граф Линкольн назывался «broste bely», граф Ланкастер — скрипач или актёр, граф Глостер — подлец, граф Пембрук — Жозеф-жид. «Пусть, — проворчал Варвик, — он называет меня собакой; когда-нибудь собака его укусит». За собакой действительно осталось последнее слово, или, скорее, последний укус.

После возвращения Гавестона ситуация быстро ухудшалась. Эдуард испытывал большие финансовые затруднения. Кое-кто объяснял их жадностью Гавестона, и король вынужден был согласиться на новую схему ограничения своей власти — назначение двадцати одного барона в качестве «орденеров» чтобы составить план реформы управления, который включал, неудивительно, возобновление требования изгнания Гавестона.

Ещё раз Эдуард был поставлен перед трудностью выбора между фаворитом и магнатами, без чьей поддержки он не мог править. Боясь за его безопасность, Эдуард отправил его в мощную крепость Бэмборо, возвышающуюся над Северным морем, а затем неохотно согласился, что он должен искать убежища в Брюгге, во Фландрии. Но он действительно не мог долго жить без него; Гавестон вскоре вернулся к милости и к новым богатствам.

Для баронов Гавестон олицетворял королевское несогласие с их желаниями. Архиепископ Кентерберийский отлучил от церкви его и его сторонников. Эдуард, не имея должной военной поддержки, бежал с Гавестоном сначала в Тайнмут, а потом в Скарборо, где фаворит остался, тогда как король удалился в Йорк. Следовавшие по пятам графы Уоррен и Пембрук подготовились к осаде Скарборо. Гавестон, вопреки всему надеясь, что его выпустят живым, неосмотрительно решил сдаться. Его приговорили к смертной казни после пародии на суд и казнили на горе Блэклоу 19 июня 1312 г. Разумеется, его смерть была страшным ударом, от которого Эдуард так и не оправился. «Я не помню, — как выразился современник, — слухов, чтобы один мужчина так любил другого». Тело взяли доминиканские монахи, и его в конце концов погребли по приказу короля с пышностью в Кингз Лэнгли, где часовня была превращена в мемориальную святыню. Эдуард не мог простить вельмож, которые довели его любимца до смерти. Его любовь к Гавестону была единственным постоянством в его жизни и обусловила всё, что должно было случиться с ним в оставшиеся пятнадцать лет. Отныне существовала «постоянная ненависть… между королём и графами».