Рэкетир Гришэм Джон

Рэкетир – человек, добывающий деньги незаконными способами: мошенничеством, вымогательством и т. д.

Глава 1

Я адвокат и сижу в тюрьме. Это долгая история.

Мне сорок три года, и я отбыл половину десятилетнего срока, к которому приговорен слабаком и ханжой – федеральным судьей Вашингтона, федеральный округ Колумбия. Все мои апелляции ничего не дали, и теперь в моем полностью истощенном арсенале не осталось ни одной процедуры, механизма, малоизвестного закона, формальности, лазейки, отчаянного средства. Ничего. Зная законы, я бы мог заниматься тем, чем занимаются некоторые заключенные, – забрасывать суды тоннами бесполезных ходатайств, исков и прочего мусора, только все это мне нисколько не помогло бы. Мне ничего не поможет. Реальность такова, что еще пять лет не стоит надеяться выйти на свободу, разве только под конец скостят жалкие две-три недели за хорошее поведение – а веду я себя всегда образцово.

Мне не следовало бы называть себя адвокатом, поскольку фактически я не адвокат. Адвокатура штата Виргиния лишила меня лицензии вскоре после приговора. Все было ясно как божий день: осуждение за тяжкое уголовное преступление равносильно лишению адвокатского звания. У меня отобрали лицензию и внесли соответствующую запись в Регистр адвокатов Виргинии. Тогда всего за месяц лицензий лишились сразу трое – показатель выше среднего.

Тем не менее в своем мирке я известен как тюремный юрист и в этом качестве по несколько часов в день помогаю другим заключенным в их юридических делах. Я изучаю их апелляции и подаю ходатайства. Готовлю завещания, иногда земельные акты. Проверяю для некоторых «белых воротничков» их контракты. Я предъявляю иски к правительству по законным жалобам, но никогда по тем, которые нахожу пустяковыми. Да, и еще у меня много разводов.

Через восемь месяцев и шесть дней после начала отбытия срока я получил толстый конверт. Заключенные обожают письма, но без этого послания я бы вполне обошелся. Отправителем была юридическая фирма из Фэрфакса, штат Виргиния, представлявшая интересы моей жены, которая – удивительное дело! – пожелала со мной развестись. Всего за несколько недель из заботливой супруги, готовой к долгому ожиданию, Дионн превратилась в беглянку, жаждущую спасения. Мне было трудно в это поверить. Читая бумаги, я испытал шок, колени ослабели, глаза были на мокром месте. Испугавшись, что расплачусь, я бросился обратно в камеру, чтобы побыть в одиночестве. В тюрьме проливают много слез, но только без посторонних.

Когда я покидал дом, Бо исполнилось шесть лет. Он был нашим единственным ребенком, но мы планировали увеличить семью. Простая математика, я миллион раз все подсчитал. Когда я выйду, ему будет шестнадцать, он успеет вырасти, а я пропущу целых десять лет из того бесценного срока, который проживают вместе отец и сын. До двенадцати лет мальчики боготворят отцов и верят, что те не могут поступать плохо. Я играл с Бо в детский бейсбол и футбол, он всюду следовал за мной, как щенок. Мы удили рыбу, ходили в походы и иногда после субботнего завтрака вдвоем наведывались ко мне в контору. Он очень много для меня значил, и, пытаясь объяснить, что надолго его покидаю, я нестерпимо страдал – как и он. Очутившись за решеткой, я отказался от его посещений. Как мне ни хотелось его обнять, мысль, что малыш увидит своего отца в тюрьме, была невыносима.

Когда сидишь в тюрьме и выйдешь очень не скоро, бороться с разводом совершенно невозможно. Наши семейные ресурсы, и так невеликие, не выдержали полуторагодовой схватки с федеральным правительством. Мы всего лишились, кроме нашего ребенка и преданности друг другу. Сын так и остался несокрушимой скалой, зато преданность рассыпалась в пыль. Дионн давала прекрасные обещания все выдержать, но стоило мне уйти, и реальность пересилила. В нашем городке жена чувствовала себя одинокой, полностью изолированной. «При виде меня люди начинают шептаться», – писала она в одном из первых писем. «Мне так одиноко!» – скулила в другом. Вскоре ее письма стали заметно короче, приходили все реже. Как и она сама.

Дионн выросла в Филадельфии и не смогла привыкнуть к жизни за городом. Когда дядя предложил ей работу, она тут же заспешила домой. Через два года она снова вышла замуж, и теперь одиннадцатилетнего Бо воспитывает другой отец. Последние мои двадцать писем сыну остались без ответа. Уверен, он их даже не видел.

Я часто гадаю, встречусь ли с ним снова. Думаю, что попытаюсь, хотя не уверен. Каково это – предстать перед ребенком, которого до боли любишь, а он тебя не узнает? Все равно нам больше не жить вместе, как обычным отцу и сыну. Хорошо ли для Бо, если его давно пропавший отец снова объявится и попытается войти в его жизнь?

Времени для таких мыслей у меня более чем достаточно.

Я – заключенный номер 44861-127 в федеральном тюремном лагере близ Фростбурга, штат Мэриленд. «Лагерь» – это учреждение с нестрогой охраной для тех, кто сочтен несклонным к насилию и осужден на срок до десяти лет. По невыясненным причинам первые двадцать два месяца отсидки я провел в тюряге с режимом средней строгости неподалеку от Луисвилля, штат Кентукки. На бюрократическом жаргоне она называется ФИУ – Федеральное исправительное учреждение, а по сути резко отличается от моего лагеря во Фростбурге. ФИУ предназначено для мужчин со склонностью к насилию, приговоренных к десяти и более годам. Жизнь там не в пример тяжелее, хотя я выжил, ни разу не подвергнувшись нападению. Помог опыт службы в морской пехоте.

По тюремным понятиям, лагерь – это курорт. Ни тебе стен, ни заборов, ни колючей проволоки и сторожевых вышек, только несколько вооруженных охранников. Фростбург относительно нов и превосходит удобством большинство государственных школ. Почему бы нет? В Соединенных Штатах на содержание одного заключенного тратится сорок тысяч долларов в год, тогда как на образование одного учащегося начальной школы – только восемь. Здесь полно адвокатов, менеджеров, социальных работников, медсестер, секретарей, всяческих помощников, десятки администраторов, которые затруднились бы объяснить, чем занят их восьмичасовой рабочий день. Федеральное правительство, чего вы хотите? Стоянка персонала перед главным входом забита хорошими легковыми автомобилями и пикапами.

Всего во Фростбурге шесть сотен заключенных, и все мы, за немногими исключениями, ведем себя смирно. Те, у кого за плечами насилие, усвоили урок и ценят здешнюю цивилизованную обстановку. Те, кто всю жизнь кочует по тюрьмам, нашли наконец дом своей мечты. Многие из этих рецидивистов не хотят отсюда выходить. Здесь им привычно, а на воле все чужое. Теплая постель, трехразовое питание, медицина – может ли со всем этим соперничать улица?

Не хочу сказать, что это приятное место. Отнюдь. Многие вроде меня никогда не думали, что жизнь готовит им такое. Люди хороших профессий, с карьерой, с бизнесом, с активами, семейные, члены кантри-клубов… В моей «белой банде» есть Карл, окулист, перемудривший со счетами бесплатной медицинской помощи; или взять Кермита, земельного спекулянта, загонявшего разным банкам одни и те же участки; бывший сенатор штата Пенсильвания Уэсли погорел на взятке; мелкий ипотечный заимодатель Марк слишком пристрастился «срезать углы».

Карл, Кермит, Уэсли и Марк. Все белые, средний возраст – пятьдесят один год. Все признали вину.

А еще я, Малкольм Баннистер, черный, сорок три года, осужден за преступление, которого, насколько знаю, не совершал.

В данный момент я во Фростбурге единственный чернокожий, отбывающий срок за «беловоротничковое» преступление. Такое встретишь не часто.

Критерии членства в моей «черной банде» определены не так ясно. Большинство – ребята с улиц Вашингтона и Балтимора, попавшиеся за преступления, связанные с наркотиками. После условно-досрочного освобождения они вернутся на улицы и будут иметь двадцатипроцентный шанс избежать нового приговора. Что еще их ждет в жизни без образования, без профессии, с судимостями?

Говоря по правде, в федеральном лагере нет ни банд, ни насилия. Подерешься, вздумаешь кому-то угрожать, и тебя мигом переведут отсюда в какое-нибудь гораздо худшее место. Перебранок пруд пруди, особенно за телевизором, но мне не доводилось видеть оплеух. Некоторые отбывали сроки в тюрьмах штатов и рассказывают разные ужасы. Никому не хочется менять это место на другое.

Поэтому мы следим за своим поведением и считаем дни. Для «белых воротничков» заключение – это унижение, утрата статуса, положения, образа жизни. Но для чернокожих жизнь в лагере безопаснее, чем там, откуда они пришли и куда снова попадут. Для них наказание – еще одна зарубка, новая судимость, очередной шаг на пути превращения в профессиональных уголовников.

Из-за этого я чувствую себя больше белым, чем черным.

Здесь, во Фростбурге, есть еще два бывших адвоката. Рон Наполи много лет был в Филадельфии видным специалистом по уголовному праву, пока его не разорил кокаин. Он специализировался на законах о наркотиках и защищал многих крупных наркодилеров и торговцев средней части Атлантического побережья, от Нью-Джерси до обеих Каролин. Он предпочитал, чтобы с ним расплачивались наличными и кокаином, и в конце концов все потерял. Внутренняя налоговая служба привлекла его за уклонение от налогов, и он уже отбыл половину своего девятилетнего срока. Сейчас Рон переживает не лучшие дни. Он впал в депрессию и совершенно махнул на себя рукой. Отяжелел, стал медлительным, слабым и болезненным. Раньше он рассказывал захватывающие истории о своих клиентах и их приключениях в мире наркоторговли, а теперь просто сидит во дворе и с потерянным видом поедает пакетами картофельные чипсы. Кто-то присылает ему деньги, которые он тратит в основном на нездоровую пищу.

Третий бывший юрист – вашингтонская «акула» Амос Капп, долго остававшийся успешным инсайдером, ловкачом, совавшим нос во все крупные политические скандалы. Нас с Каппом судил один и тот же судья, впаявший обоим по десятке. Обвиняемых было восемь – семеро из Вашингтона плюс я. У Каппа вечно рыльце в пушку, и в глазах наших присяжных он был, без сомнения, виновен. При этом он знал тогда – и знает сейчас, – что я не участвовал в преступном сговоре, но, будучи трусом и мошенником, смолчал. Насилие во Фростбурге строжайше запрещено, но если бы меня оставили хотя бы на пять минут наедине с Амосом Каппом, я бы точно сломал ему шею. Он это знает и, подозреваю, давно пожаловался начальнику тюрьмы. Его держат в западной части лагерной территории, подальше от меня.

Из всех трех адвокатов один я готов помогать другим заключенным в решении их юридических проблем. Мне это занятие нравится, оно захватывает и не дает скучать. А заодно оттачивает мои юридические навыки, хотя в своем адвокатском будущем я сомневаюсь. Выйдя на свободу, я могу попроситься назад в коллегию, но процедура обещает быть донельзя трудной. Вообще-то я никогда толком не зарабатывал адвокатским трудом. Был мелким юристом, к тому же черным, и мало кто из клиентов мог мне толком заплатить. На Брэддок-стрит полно других адвокатов, боровшихся за тех же самых клиентов; конкуренция была жестокой. Так что не знаю, чем займусь после отсидки, но насчет возобновления юридической карьеры имею серьезные сомнения.

Мне будет сорок восемь, я одинок и, надеюсь, сохраню здоровье.

Пять лет – это целая вечность. Каждый день я совершаю длительную прогулку по грунтовой дорожке, тянущейся по периметру лагеря. Это его граница, известная как «черта». Переступи ее – и окажешься беглецом. Тюрьма тюрьмой, но местность здесь красивая, виды захватывающие. Шагаю, любуюсь округлыми холмами в отдалении – и борюсь с побуждением переступить «черту». Забор, способный меня остановить, отсутствует, караул тоже, никто не окликнет. Можно было бы скрыться в густом лесу, а потом вообще исчезнуть…

Я бы предпочел стену высотой футов в десять, из толстых кирпичей, с витками блестящей колючей проволоки поверху, чтобы скрывала от меня холмы и не позволяла мечтать о свободе. Это тюрьма, черт возьми! Нам нельзя ее покидать. Так поставьте стену и перестаньте нас соблазнять!

Соблазн никуда не девается, и, клянусь, чем больше я с ним борюсь, тем он день ото дня все сильнее.

Глава 2

Фростбург находится в нескольких милях восточнее мэрилендского городка Камберленд, на полоске земли между Пенсильванией на севере и Западной Виргинией на западе и на юге. Глядя на карту, понимаешь, что это ответвление появилось у штата Мэриленд по недосмотру и не должно ему принадлежать, хотя неясно, кому следовало бы его передать. Я работаю в библиотеке, и на стене над моим письменным столом висит большая карта Америки. Я слишком подолгу на нее таращусь, грезя наяву и всякий раз поражаясь, как меня угораздило стать заключенным федеральной тюрьмы на западной оконечности Мэриленда.

В шестидесяти милях к югу отсюда находится виргинский город Уинчестер с населением двадцать пять тысяч человек – там я родился, рос, учился, работал и в конце концов потерпел крах. Говорят, после моего заключения мало что изменилось. Юридическая фирма «Коупленд и Рид» по-прежнему находится в помещении с окнами на улицу, где трудился я. Это на Брэддок-стрит, в Старом городе, рядом с ресторанчиком. Раньше на окне была выведена черным другая надпись: «Коупленд, Рид и Баннистер», и мы были единственной в окружности ста миль юридической фирмой с одними черными сотрудниками. Говорят, господа Коупленд и Рид держатся на плаву – не процветают, конечно, и не богатеют, но по-прежнему платят зарплату обеим секретаршам и аренду. Так же было и во времена моего партнерства: мы перебивались, не более того. К моменту краха я начал всерьез опасаться, что в таком маленьком городе мне не выжить.

Говорят, господа Коупленд и Рид отказываются обсуждать меня и мои проблемы. Они тоже едва не сели на скамью подсудимых, их репутация оказалась замаранной. Изобличавший меня федеральный прокурор палил картечью по любому, хотя бы немного связанному с его «великим сговором», и чуть было не угробил всю фирму. Мое преступление состояло в том, что я защищал неправильного клиента. Оба моих прежних партнера ни в каких преступлениях замешаны не были. Как я ни сожалею о случившемся, мне не хочется чернить их доброе имя. Обоим уже под семьдесят, и в свои молодые годы, начиная юридическую практику, они боролись не только за выживание адвокатской фирмы в маленьком городе, но и против последних отзвуков расовой сегрегации. Судьи порой игнорировали их в суде и выносили неоправданные решения без явных юридических оснований. Другие адвокаты часто бывали с ними грубы, грешили непрофессионализмом. Их не принимали в адвокатскую коллегию округа. Клеркам случалось терять их документы. Жюри присяжных из одних белых им не верили. А главное, их избегали клиенты. Черные клиенты. Белые к черным адвокатам в 1970-е никогда не обращались, по крайней мере на Юге, и это почти не изменилось. Фирма «Коупленд и Рид» чуть не погибла, едва появившись, поскольку черные считали, что белые адвокаты лучше черных. Трудолюбие и профессионализм в конце концов переломили тенденцию, но как же медленно это происходило!

Сначала я не собирался делать карьеру в Уинчестере. Я поступил на юридический факультет Университета Джорджа Мейсона на севере Виргинии, в пригороде Вашингтона. Летом после второго курса мне повезло: меня взяли клерком в огромную компанию на Пенсильвания-авеню, рядом с Капитолийским холмом. Эта была одна из компаний с тысячами адвокатов, с офисами по всему миру, с фамилиями бывших сенаторов на фирменных бланках, с престижной клиентурой и приводившим меня в восторг сумасшедшим ритмом. Моим наивысшим достижением там стала роль мальчика на побегушках на процессе бывшего конгрессмена (нашего клиента), обвинявшегося в преступном сговоре с родным братом с целью вымогательства «откатов» у подрядчика оборонного проекта. Суд был форменным цирком, и я наслаждался близостью к эпицентру событий.

Спустя одиннадцать лет я вошел в тот же зал в здании суда имени Е. Баррета Преттимена в центре Вашингтона, где теперь судили меня самого.

В то лето я был одним из семнадцати клерков. Остальные шестнадцать, студенты десяти лучших юридических факультетов, получили предложения постоянной работы. Сложив все яйца в одну корзину, я весь третий курс мотался по Вашингтону, безрезультатно стучась во все двери. Одновременно со мной по тротуарам Вашингтона слонялось, наверное, несколько тысяч безработных адвокатов, поэтому немудрено было погрузиться в отчаяние. В конце концов я переместился на окраины, где фирмы были еще мельче, а работы еще меньше.

Наконец, признав свое поражение, я вернулся домой. Мои мечты о переходе в высшую лигу померкли. Коупленд и Рид сами сидели на мели и не могли позволить себе нового компаньона, однако, сжалившись, расчистили комнату на втором этаже, где скопилась разная рухлядь. Я старался изо всех сил, хотя не было смысла засиживаться допоздна при таком скромном количестве клиентов. Мы хорошо ладили, и по прошествии пяти лет они великодушно присовокупили к своим именам мое, сделав меня партнером. Мой доход от этого почти не вырос.

Находясь под судом, я с болью наблюдал, как их имена смешивают с грязью, но ничем не мог им помочь. Когда я барахтался в нокдауне, старший агент ФБР сообщил мне, что Коупленду и Риду тоже предъявят обвинение, если я не признаю свою вину и не пойду на сотрудничество с обвинителями. Я счел это блефом, хотя и не был уверен, и послал его к черту.

К счастью, это действительно оказалось блефом.

Я пишу им письма, длинные, эмоциональные, с извинениями и всем прочим, но они никогда на них не отвечают. Я прошу их навестить меня для разговора по душам, но они не отзываются. До моего родного города всего шестьдесят миль, но меня регулярно навещает лишь один человек.

Мой отец был одним из первых чернокожих патрульных на службе у штата Виргиния. Тридцать лет Генри дежурил на дорогах вокруг Уинчестера и не променял бы свою работу ни на какую другую. Ему нравилось стоять на страже и помогать тем, кто в этом нуждался. Нравилась форма, патрульная машина, все, кроме пистолета на поясе. Несколько раз ему приходилось его вынимать, но стрелять – никогда. От белых он ждал обидчивости, от черных – требований снисхождения и был полон решимости проявлять непоколебимую справедливость. Он был суровым копом, не искавшим в законе лазеек. Противозаконный поступок являлся для него противозаконным, без всяких оговорок и крючкотворства.

С того момента, как меня отдали под суд, отец верил в мою виновность хотя бы в чем-то. Презумпция невиновности была забыта вместе с моими уверениями в непричастности. Мозги этого гордого служаки были начисто промыты целой жизнью преследования правонарушителей, и если уж федеральные агенты со всеми их ресурсами сочли меня достойным стостраничного обвинения, то, значит, правы они, а не я. Уверен, он мне сочувствовал и молился, чтобы мне удалось выпутаться, но не очень-то умел донести до меня эти чувства. Он был унижен и не скрывал этого. Как его сына-адвоката угораздило связаться с мерзкой шайкой мошенников?

Я и сам тысячи раз задавал себе тот же вопрос. Приемлемого ответа не существует.

Закончив школу и немного поконфликтовав с законом, Генри Баннистер в возрасте девятнадцати лет поступил в морскую пехоту. Там его быстро превратили в мужчину, в солдата, обожающего дисциплину и гордящегося своим мундиром. Он трижды побывал во Вьетнаме, был там ранен, получил ожоги, даже провел короткое время в плену. Его медали красуются на стене его кабинета в домике, где я вырос. Он живет там один. Мою мать сбил пьяный водитель за два года до моего приговора.

Раз в месяц Генри приезжает во Фростбург и проводит со мной час. Отец в отставке, делать ему особенно нечего, и он мог бы навещать меня каждую неделю, было бы желание. Но такого желания у него нет.

В длительном тюремном сроке много жестоких зигзагов. Например, возникает чувство, что тебя постепенно забывает весь мир, все, кого ты любишь, кто тебе необходим. В первые месяцы почта приходит целыми связками, а потом ручеек иссякает, сводясь к одному-двум письмам в неделю. Друзей и родственников, раньше исправно наносивших визиты, не видишь годами. Мой старший брат Маркус наезжает пару раз в год, чтобы убить час, посвящая меня в свои проблемы. У него трое детей-подростков на разных стадиях несовершеннолетней преступности и спятившая жена. Что такое мои невзгоды по сравнению с его? Несмотря на весь хаос его жизни, визиты Маркуса доставляют мне удовольствие. Он с ранних лет подражал Ричарду Прайору[1], и меня смешит каждое его слово. Мы целый час хохочем, хотя от проделок его отпрысков впору рыдать. Руби, моя младшая сестра, живет на западном побережье, и я вижу ее раз в год. Она исправно пишет мне каждую неделю, что я очень ценю. Один мой дальний родственник просидел семь лет за вооруженное ограбление – я был его адвокатом – и навещает меня дважды в год в благодарность за мои визиты в годы его отсидки.

После трех лет заключения я месяцами не видел посетителей, не считая отца. Управление тюрем старается, чтобы расстояние от места заключения до дома заключенного составляло миль пятьсот. Мне повезло, что до моего родного Уинчестера рукой подать, ведь могла бы оказаться тысяча миль. Некоторые из оставшихся у меня друзей детства ни разу не преодолели и этого скромного расстояния, о других я ничего не слышу уже пару лет. Большинство моих прежних приятелей-юристов слишком заняты. Товарищ по юридическому факультету пишет мне раз в два месяца, но навестить меня никак не соберется. Он живет в Вашингтоне, в ста пятидесяти милях к востоку отсюда, и утверждает, что трудится без выходных в крупной юридической фирме. Мой лучший друг-десантник живет в Питсбурге, в двух часах езды, и навестил меня во Фростбурге всего один раз.

Наверное, я должен быть благодарен отцу за то, что он так старается.

Он сидит, как всегда, в маленьком помещении для свиданий, положив на стол перед собой коричневый бумажный пакет. Это либо печенье, либо шоколадные кексы от тети Расин, его сестры. Мы здороваемся за руку, но не обнимаемся – Генри Баннистер никогда в жизни не обнимет мужчину. Он разглядывает меня, определяя, не поправился ли я, и, как водится, расспрашивает, как протекает мой стандартный день. Сам он за сорок лет не набрал ни одного лишнего фунта, и на него до сих пор налезает мундир морского пехотинца. Он убежден, что меньше есть – значит дольше жить, и боится умереть неожиданно. Его отец и дед скоропостижно скончались, не дотянув до шестидесяти. Он проходит пять миль в день и полагает, что я должен поступать так же. Я уже смирился, что он никогда не перестанет учить меня жизни, хоть в тюрьме, хоть на свободе.

Он трогает коричневый пакет:

– Это прислала Расин.

– Передай ей от меня «спасибо», – говорю я. Если он так беспокоится за мою талию, то зачем каждый раз привозит пакет жирной выпечки? Я съем две-три штуки, а остальное все равно раздам.

– Давно ты говорил с Маркусом? – спрашивает он.

– Больше месяца назад, а что?

– Беда! Подружка Делмона забеременела. Ему пятнадцать, ей четырнадцать. – Он качает головой, хмурится. Делмон стал нарушать закон с десяти лет, так что семья никогда не сомневалась, что он будет вести преступную жизнь.

– Твой первый праправнук, – пытаюсь я пошутить.

– Есть чем гордиться! Четырнадцатилетняя белая понесла от пятнадцатилетнего черного болвана, случайно носящего фамилию Баннистер…

Некоторое время мы обсуждаем эту тему. В тюремных визитах часто важно не то, что говорится, а остающееся глубоко внутри. Отцу уже шестьдесят девять, а он вместо того, чтобы наслаждаться этим золотым временем, зализывает раны и жалеет себя. Мне не хочется его осуждать. Жены, с которой они прожили сорок два года, он лишился за доли секунды. Отец еще не оправился от горя, когда оказалось, что мной интересуется ФБР, а вскоре расследование разрослось и покатилось как снежный ком. Суд надо мной длился три недели, и отец не пропустил ни одного заседания. Он с болью смотрел, как сын стоит перед судьей и слушает приговор – десять лет тюремного заключения. Потом у нас обоих забрали Бо. А дети Маркуса выросли и причиняют большое горе своим родителям и близкой родне.

Пора, чтобы нашей семье наконец повезло, но пока на везение как-то не похоже.

– Вчера вечером беседовали с Руби, – говорит он. – У нее все в порядке, передает тебе привет, говорит, что твое последнее письмо было забавным.

– Скажи ей, пожалуйста, что письма значат очень много. – Все пять лет она аккуратно пишет мне каждую неделю. Руби – отрада нашей рушащейся семьи. Она – консультант по вопросам брака, замужем за врачом-педиатром. У них трое замечательных малышей, которых держат подальше от их опозорившегося дяди Мэла.

После долгой паузы я говорю:

– Как обычно, спасибо за чек.

Он пожимает плечами:

– Рад помочь.

Он ежемесячно присылает мне сто долларов, которые всегда кстати. Они поступают на мой счет, позволяя покупать такие необходимые вещи, как ручки, блокноты, чтиво, приличную еду. Большинство в моей «белой банде» получают из дома чеки, тогда как в моей «черной банде» никому не присылают ни пенни. В тюрьме всегда знаешь, у кого есть деньги.

– Скоро пройдет ровно половина твоего срока, – говорит он.

– Две недели – и пяти лет как не бывало.

– Наверное, время летит быстро?

– Может, на воле оно и летит, а по эту сторону стены, уверяю тебя, часы идут гораздо медленнее.

– Все равно трудно поверить, что ты здесь уже пять лет.

Это точно. Как выжить в тюрьме за такой срок? Не думай о годах, месяцах, неделях. Думай о сегодняшнем дне – как его преодолеть, как пережить. Просыпаешься назавтра – еще один день позади. Дни накапливаются; неделя идет за неделей; месяцы становятся годами. И понимаешь, какой ты выносливый, как способен жить и выживать, раз выбора все равно нет.

– Чем собираешься заняться потом? – спрашивает он. Я слышу один и тот же вопрос каждый месяц, как будто меня вот-вот освободят. «Терпение, – напоминаю я себе. – Он мой отец. И он здесь! Это многого стоит».

– Пока я об этом не думаю. Долго еще.

– Я бы на твоем месте уже задумался, – говорит он, уверенный, что, окажись в моей шкуре, точно знал бы, как быть.

– Я прошел третий уровень изучения испанского, – говорю я, гордясь собой. В моей «оливковой банде», среди латиносов, Марко, мой хороший друг – он сел за наркотики, – оказался превосходным учителем языка.

– Похоже, все мы скоро залопочем по-испански. Проходу от них нет!

Генри не выносит иммигрантов, всех, кто говорит с акцентом, выходцев из Нью-Йорка и Нью-Джерси, получателей пособий, безработных. Бездомных, по его мнению, следовало бы согнать в лагеря с режимом похуже, чем в Гуантанамо.

Пару лет назад мы с ним так повздорили, что он даже пригрозил перестать меня навещать. Препирательства – напрасная трата времени. Мне его не переделать. Спасибо ему, что приезжает, я в ответ веду себя смирно – чем еще его отблагодарить? Я – осужденный уголовный преступник, а он – нет. Он – победитель, я – неудачник. Все это для Генри важно – не пойму почему. Может, дело в том, что я учился в колледже и на юридическом факультете, а он ни о чем таком и мечтать не мог.

– Вероятно, я уеду из США, – говорю я. – Куда-нибудь, где пригодится мой испанский, – в Панаму, Коста-Рику… Теплый климат, пляжи, люди со смуглой кожей… Для них не имеет значения судимость, сидел ты, не сидел – им не важно.

– И трава там зеленее, да?

– Да, папа, когда сидишь в тюрьме, трава всюду кажется зеленее. А что мне делать? Вернуться домой, наняться помощником юриста без лицензии и вкалывать на мелкую фирму, которой не по карману платить мне зарплату? Или стать поручителем? Может, частным детективом? Вариантов, как видишь, кот наплакал.

Он согласно кивает. Этот разговор повторяется у нас в десятый, наверное, раз.

– А правительство ты ненавидишь, – говорит он.

– О да! Федеральное правительство, ФБР, федеральных прокуроров, федеральных судей, дураков, управляющих тюрьмами. Столько всего вызывает у меня ненависть! Я тут мотаю десятилетний срок за то, чего не совершал, просто потому, что какой-то прокурорской шишке понадобилось выполнить квоту посадок. Раз правительству ничего не стоило влепить мне десятку при отсутствии улик, то ты только представь весь спектр его возможностей теперь, когда у меня на лбу вытатуировано «осужденный преступник»! Нет, пап, как только освобожусь, ноги моей здесь больше не будет!

Он с улыбкой кивает. А то как же, Мэл!

Глава 3

Учитывая важность того, чем занимаются федеральные судьи, споры, часто вспыхивающие вокруг них, и склонность к насилию многих людей, с которыми им приходится иметь дело, остается удивляться, что за всю историю страны убили только четверых действующих федеральных судей.

Недавно к ним прибавился пятый – достопочтенный Раймонд Фосетт.

Его тело нашли в подвале домика на берегу озера, который он построил для проведения выходных. В понедельник утром его хватились в суде, сотрудники канцелярии забеспокоились и обратились в ФБР. Агенты приступили к работе и нашли место совершения преступления. Домик находился в лесистой юго-западной части Виргинии, на склоне горы, у чистого озерца, называемого местными жителями Хиггинс. На большинстве дорожных карт этого озера не найти.

Ни признаков взлома, ни следов драки или борьбы – только два мертвых тела с простреленными головами да пустой стальной сейф в подвале. Судья Фосетт лежал рядом с сейфом с двумя дырками в затылке, в большой луже засохшей крови – явная казнь. Первый же судмедэксперт определил, что смерть наступила как минимум два дня назад. Согласно показаниям одного из сотрудников, он покинул свой кабинет примерно в три часа пополудни в пятницу, сказав, что поедет прямиком к себе на озеро, чтобы весь уик-энд упорно там трудиться.

Второе тело принадлежало Наоми Клэри, тридцатичетырехлетней разведенной матери двоих детей, недавно принятой судьей Фосеттом на должность секретарши. Шестидесятишестилетний судья, отец пяти взрослых детей, разведен не был. Они с миссис Фосетт уже несколько лет жили врозь, но время от времени, уступая требованиям приличий, появлялись вместе в Роаноке[2]. Все знали, что они разошлись, а поскольку он был в городе видной персоной, о них много судачили. Оба признавались детям и друзьям, что попросту не испытывают желания разводиться. У миссис Фосетт были деньги, у судьи Фосетта – положение. Оба казались более или менее довольными жизнью и обещали друг другу не заводить связей на стороне. Развестись они решили только в случае, если у одного из них кто-то появится.

Судья, очевидно, нашел женщину по своему вкусу. Почти сразу после зачисления миссис Клэри в штат по суду поползли слухи, что судья снова взялся за свое. Некоторые из его подчиненных знали, как легко он спускает штаны.

Тело обнаженной Наоми нашли на диване рядом с местом убийства судьи. Лодыжки ее были крепко стянуты серебряной клейкой лентой для труб. Она лежала на спине, с заведенными назад и перехваченными той же лентой руками. Ей тоже дважды выстрелили в голову, но не в затылок, а в лоб. Тело было усеяно мелкими ожогами. После нескольких часов споров и анализа следователи пришли к общему мнению: ее, видимо, пытали, чтобы заставить Фосетта отпереть сейф. Похоже, это сработало. Сейф оставили открытым и совершенно пустым, без единого клочка бумаги. Грабитель очистил его, после чего пристрелил обоих.

Судья Фосетт был сыном строителя, специализировавшегося на несущих конструкциях домов, и в детстве не выпускал из рук молоток. Он всегда что-то строил: то крыльцо, то веранду, то складской навес. Когда его дети были маленькими, а брак счастливым, он выпотрошил и полностью обновил старый величественный особняк в центре Роанока, выступив генеральным подрядчиком и проведя множество выходных на строительной лестнице. Годы спустя он реставрировал квартиру на верхнем этаже многоквартирного здания, превратив ее в свое любовное гнездышко, а потом в жилище. Работа в поте лица молотком и пилой была для него терапией, умственным и физическим бегством от профессиональной деятельности, полной стрессов. Он сам спроектировал свою А-образную хижину на озере и четыре года строил ее практически самостоятельно. В подвале, где он погиб, целую стену занимали полки из кедра, забитые толстыми томами по юриспруденции. Правда, посередине этой стены была потайная дверь. За раздвижными полками скрывался сейф. Прежде чем выпотрошить, его откатили от стены фута на три.

Сейф из стали и свинца стоял на четырех пятидюймовых колесах. Это изделие компании «Вулкан сейф» из Кеноши, штат Висконсин, судья Фосетт приобрел по Интернету. Согласно описанию производителя, сейф имел высоту сорок шесть дюймов, ширину тридцать шесть дюймов, глубину сорок дюймов; объем хранения равнялся девяти кубическим футам. Сейф весил пятьсот десять фунтов и стоил две тысячи сто долларов; при надлежащей герметизации он был огне- и водоустойчив; предполагалось, что его невозможно вскрыть. Чтобы отворить дверцу, следовало ввести на передней панели шестизначный код.

ФБР столкнулось с загадкой: зачем федеральному судье с заработком сто семьдесят четыре тысячи в год такое надежное и тщательно спрятанное вместилище для ценностей? К моменту смерти у судьи Фосетта было пятнадцать тысяч долларов на текущем счете, шестьдесят тысяч на депозитном сертификате с доходностью менее одного процента в год, тридцать одна тысяча в фонде облигаций и портфель акций с изначальной стоимостью сорок семь тысяч долларов, последние десять лет неуклонно дешевевший. Он откладывал средства на старость по плану 401(К) и располагал стандартным пакетом льгот, предназначенных для высших государственных чиновников. Долгов у него практически не имелось, состояние дел было самым благоприятным. Главной его гарантией являлась должность. Конституция позволяла занимать ее пожизненно, и прекращения выплат заработной платы не предвиделось.

Семья миссис Фосетт владела солидным акционерным банковским капиталом, но судья не имел к нему отношения. После того как супруги разошлись, у него тем более не могло быть на него никаких видов. Вывод: судья был обеспечен, но далеко не богат. Зачем такому сейф за потайной дверью, для каких таких сокровищ он предназначался?

Что хранилось в сейфе? Или, если без обиняков, за что убили судью? Из бесед с родственниками и друзьями выяснилось, что он не имел дорогостоящих привычек, не коллекционировал ни золотых монет, ни редких бриллиантов, ни чего-либо еще, что требовалось прятать от чужих глаз. За исключением впечатляющего собрания бейсбольных карточек, оставшегося с детских лет, ничто не свидетельствовало об интересе судьи к коллекционированию.

Его домик таился в такой глуши, что наткнуться на него случайно было практически невозможно. Ни с веранды вокруг домика, ни откуда-либо еще поблизости нельзя было увидеть ровным счетом ничего: ни людей, ни машин, ни каких-то построек или лодки. Полное уединение! В подвале у судьи хранились каяк и каноэ; было известно, что он проводит долгие часы на озере за ловлей рыбы, чтением и курением сигар. Не отшельник и не пугливый дикарь, просто серьезный, спокойный человек, склонный к раздумьям.

ФБР нехотя признало, что свидетелей не найдется, ведь вокруг на много миль не было ни одной живой души. Домик был идеальным местом, чтобы совершить убийство и успеть скрыться, прежде чем о содеянном станет известно. Явившись туда, сыщики сразу поняли, что у преступника серьезная фора. Дальше стало и того хуже: никаких отпечатков пальцев, следов обуви и покрышек, волокон, волосков или волосяных фолликул – ничего, что могло бы послужить ключом. Естественно, ни охранных систем, ни камер наблюдения. Зачем? Ближайший полицейский находился в получасе езды; даже если предположить, что он отыскал бы это место, то что бы стал здесь делать? Даже самого тупоголового грабителя давно бы и след простыл.

Три дня сыщики обследовали каждый дюйм в самом домике и на четырех акрах вокруг, но так ничего и не нашли. Осмотрительность и методичность убийцы дополнительно портили бригаде настроение. Тут действовал настоящий талант, дарование, не оставившее зацепок. С чего же начать?

Вашингтон уже проявлял нетерпение. Директор ФБР собирал группу специалистов, отряд особого назначения, который должен был нагрянуть в Роанок и проникнуть в тайну этого преступления.

Как и следовало ожидать, жестокое убийство судьи-прелюбодея и его молодой подруги стало подарком для прессы, особенно для таблоидов. На похоронах Наоми Клэри через три дня после обнаружения тела полиции Роанока пришлось выставить многослойные ограждения, чтобы не пустить на кладбище репортеров и любопытных. На следующий день, когда в переполненной епископальной церкви служили заупокойную службу по Раймонду Фосетту, в воздухе барражировал вертолет прессы, заглушавший орган. Начальник полиции, старый друг судьи, был вынужден поднять свой вертолет и прогнать чужака. Миссис Фосетт с каменным лицом стояла в переднем ряду вместе с детьми и внуками, не пролив ни слезинки и ни разу не взглянув на гроб. О судье наговорили много добрых слов, но некоторые, особенно мужчины, не могли не задаться вопросом: чем этот старый повеса привлек молодую любовницу?

Когда убитых предали земле, внимание тут же опять перенеслось на расследование. ФБР упорно помалкивало – потому в основном, что сказать было совершенно нечего. Прошла уже неделя после обнаружения трупов, а довольствоваться приходилось одним – баллистической экспертизой. Четыре пули с полыми наконечниками были выпущены из пистолета калибра 0.38, одного из многих миллионов на улицах американских городов и к тому же теперь, вероятно, лежавшего на дне одного из озер в горах Западной Виргинии.

Пришлось анализировать побочные мотивы. В 1979 году судья Джон Вуд был застрелен перед своим домом в Сан-Антонио. Исполнителем оказался наемный убийца, нанятый могущественным наркоторговцем, которому судья Вуд должен был вот-вот вынести приговор; судья ненавидел наркоторговлю и тех, кто ею занимался. Недаром его прозвали Джон-Максимум: мотив был очевиден. В Роаноке ФБР изучило все дела, как уголовные, так и гражданские, находившиеся на рассмотрении у судьи Фосетта, и составило список потенциальных подозреваемых – наркоторговцев от первого до последнего.

В 1988 году был застрелен в своем саду в Пелэме, штат Нью-Йорк, судья Ричард Даронко. Убийцей оказался разгневанный отец женщины, недавно проигравшей дело, рассматривавшееся этим судьей. Убив судью, отец осужденной застрелился. В Роаноке агенты ФБР тщательно изучали все дела судьи Фосетта и допрашивали его сотрудников. В федеральных судах никогда не обходится без склочных дел и странных требований, поэтому постепенно составился некий список – имен, но не реальных подозреваемых.

В 1989 году в своем доме в Маунтин-Брук, штат Алабама, погиб судья Роберт Смит Вэнс, вскрывший посылку с бомбой. Убийца был найден и приговорен к смертной казни, но его мотивы так и остались неясны. Обвинение утверждало, что его взбесило одно из решений судьи Вэнса. В Роаноке агенты опросили сотни адвокатов, ведших дела, которые судья Фосетт рассматривал в тот момент или в недавнем прошлом. У любого адвоката есть сумасшедшие или мстительные клиенты, и кое-кто из них представал перед судьей Фосеттом. Их нашли, допросили – и сочли не вызывающими подозрений.

В январе 2011 года, за месяц до убийства Фосетта, вблизи Тусона погиб от огнестрельных ранений судья Джон Ролл. Это было то самое массовое убийство, в котором угодила под пули член конгресса США Габриэль Гиффордс. Судья Ролл оказался в неудачном месте в неудачное время, но мишенью не был, и его смерть агентам ФБР в Роаноке ничем не помогла.

С каждым днем след остывал все больше. Без свидетелей, вещественных доказательств с места преступления, при отсутствии оплошностей со стороны убийцы, с кучей бесполезной информации и всего горсткой подозреваемых, накопанных из досье судопроизводства, следствие то и дело утыкалось в тупик.

Обещание стотысячного вознаграждения не вызвало всплеска звонков по «горячим линиям» ФБР.

Глава 4

Поскольку Фростбург – тюремный лагерь, охрана здесь нестрогая. У нас больше контактов с внешним миром, чем у других заключенных. Нашу почту могут вскрывать и читать, но это бывает редко. Интернет нам запрещен, зато есть ограниченный доступ к электронной почте. Телефонов десятки, и, несмотря на множество правил пользования ими, мы обычно можем столько звонить за счет абонента-адресата, сколько хотим. Вот сотовые под строгим запретом. Нам разрешена подписка на десятки журналов из одобренного списка. Каждое утро доставляют несколько газет, лежащих потом в углу столовой, называемом «кофейной комнатой».

И вот там я вижу как-то ранним утром заголовок в «Вашингтон пост»:

ФЕДЕРАЛЬНЫЙ СУДЬЯ УБИТ ВБЛИЗИ РОАНОКА

Я не могу сдержать улыбку. Вот он, долгожданный момент!

Последние годы судья Раймонд Фосетт был моим наваждением. Я никогда с ним не сталкивался, не бывал у него в зале суда, не участвовал в процессах на его территории – в Южном дистрикте Виргинии. Почти все мои дела рассматривал суд штата. Я редко забредал на федеральную арену, и только в Северном дистрикте Виргинии, а это Ричмонд и все, что лежит к северу от него. Южный дистрикт – это Роанок, Линчбург, большая агломерация Виргиния-Бич – Норфолк. До Фосетта в Южном дистрикте служило двенадцать федеральных судей, в Северном – тринадцать.

Здесь, во Фростбурге, я знаком с несколькими заключенными, приговоренными Фосеттом, и, стараясь не проявлять лишнего любопытства, расспрашиваю их о нем. Притворяюсь, будто знаю его, поскольку он рассматривал дела моих клиентов. Все без исключения вспоминают о нем с ненавистью, считая, что он переборщил с приговорами. Похоже, ему особенно нравилось читать нотации «белым воротничкам», осужденным к лишению свободы. Такие слушания обычно привлекают больше прессы, а у Фосетта эго было с небоскреб.

Он был студентом колледжа Дьюка, потом юридического факультета Колумбийского университета, несколько лет работал в компании на Уолл-стрит. Его жена, как и ее деньги, происходила из Роанока, там они и поселились, когда ему было тридцать с небольшим. Он поступил в крупнейшую в городе юридическую фирму и быстро вскарабкался на самый ее верх. Его тесть долгие годы жертвовал средства политикам-демократам, поэтому в 1993 году президент Клинтон пожаловал Фосетту пожизненную должность в федеральном суде США по Южному дистрикту Виргинии.

В американском юридическом мире такое назначение – престиж до небес, но не большие деньги. В тот момент его новое жалованье составляло сто двадцать пять тысяч долларов в год – на триста тысяч меньше того, что он зарабатывал усердным партнерством в процветающей юридической фирме. В сорок восемь лет он стал одним из самых молодых федеральных судей в стране и, при своих пятерых детях, одним из самых нуждающихся в деньгах. Скоро тесть начал оказывать ему материальную помощь, и положение семьи облегчилось.

Однажды он описал первые годы своего судейства в пространном интервью одному из периодических юридических изданий, которые мало кто читает. Я случайно наткнулся на него в тюремной библиотеке, в стопке журналов, подлежавших списанию. Мало какие книги и журналы ускользают от моих любопытных глаз. Нередко я посвящаю чтению часов пять-шесть в день. Компьютеры здесь настольные, допотопные, спрос на них велик, поэтому работают они через пень-колоду. Однако теперь я библиотекарь, компьютеры находятся в моем ведении, и я имею к ним свободный доступ. Мы подписаны на два легальных юридических веб-сайта, с помощью которых я прочел все опубликованные мотивировочные части судебных решений ныне покойного достопочтенного Раймонда Фосетта.

На рубеже веков, в 2000 году, с ним что-то произошло. В первые семь лет своего судейства он оставался склонным к левизне защитником прав личности, сострадал беднякам и обойденным судьбой, не стеснялся бить по рукам слуг закона, скептически относился к большому бизнесу и мог пригвоздить упрямого сутягу остро заточенным пером. А потом наступил год перемен. Его мотивировки становились все короче, все вздорнее, все раздражительнее; он заметно смещался на правый фланг.

В 2000 году президент Клинтон предложил назначить его на вакантное место в Четвертый окружной апелляционный суд в Ричмонде. Это было логичным повышением для способного судьи окружного суда или для судьи со связями. В Четвертом апелляционном суде он становился одним из пятнадцати судей, рассматривавших только апелляции. Оставался бы всего один шаг наверх – в Верховный суд США, хотя неясно, имел ли Фосетт такие амбиции. У большинства федеральных судей они рано или поздно возникают. Но президентство Клинтона завершалось, причем не лучшим образом. Сенат не жаловал его выдвиженцев, и после избрания Джорджа Уокера Буша Фосетт так и остался в Роаноке.

Ему было пятьдесят пять лет. Дети повзрослели и готовились вылететь из родительского гнезда. Может быть, он пал жертвой кризиса среднего возраста или дал течь его брак. Тесть умер, не упомянув его в завещании. Его бывшие партнеры богатели, а он горбатился за скромное вознаграждение. В общем, по той или иной причине Фосетт стал совсем другим судьей. Его приговоры по уголовным делам были все более непредсказуемыми и куда менее сострадательными. В гражданских процессах он уже не симпатизировал «маленькому человеку» и, как правило, занимал сторону сильного. Судьи часто матереют и меняются, но редко с кем происходит такая резкая перемена, как с Раймондом Фосеттом.

Самым крупным делом в его карьере была война за урановые разработки, начавшаяся в 2003 году. Я тогда еще работал адвокатом и знал, что к чему в этом деле. Да и как иначе: не проходило дня, чтобы о нем не писали газеты.

Через центр и юг Виргинии проходит богатая жила урановой руды. Поскольку добыча урана губительна для природы, в штате приняли закон о ее запрете. Разумеется, землевладельцы, арендаторы, горнодобывающие компании – хозяева залежей спали и видели, как бы побыстрее приступить к добыче, и тратили миллионы на лоббистов, добиваясь отмены запрета. Но Генеральная ассамблея Виргинии[3] отчаянно сопротивлялась. В 2003 году канадская компания «Арманна майнз» подала в Южный дистрикт Виргинии иск о признании запрета неконституционным. Это был лобовой удар с обильным финансированием под предводительством самых дорогих юридических талантов, какие только можно купить за деньги.

Вскоре выяснилось, что «Арманна майнз» – консорциум добывающих компаний США, Австралии и России, а также Канады. Ее возможные капиталовложения только в Виргинии могли достигнуть пятнадцати – двадцати миллиардов.

По системе слепого подбора судьи, действовавшей в то время, дело сначала попало к Маккею из Линчбурга, восьмидесятичетырехлетнему патриарху, страдавшему старческим слабоумием. Сославшись на состояние здоровья, он взял самоотвод. Следующим на очереди был Раймонд Фосетт, не имевший веских оснований для отказа. Ответчиком выступала Генеральная ассамблея Виргинии, к которой скоро примкнули различные города, округа, на чьей территории расположены залежи, и немногие землевладельцы, не хотевшие участвовать в уничтожении окружающей среды. Процесс вылился в нескончаемую, давшую множественные метастазы тяжбу с участием более чем сотни адвокатов. Судья Фосетт отверг первоначальные ходатайства о своей отставке и постановил предоставить суду расширенный набор документов. Вскоре он стал посвящать этому процессу девяносто процентов своего рабочего времени.

В 2004 году в мою жизнь вторглось ФБР, и я потерял интерес к делу о добыче урана. У меня внезапно появились другие, более насущные заботы. Мой суд начался в октябре 2005 года в Вашингтоне. К тому времени разбирательство по иску «Арманна майнз» шло в переполненном зале суда в Роаноке уже целый месяц. Но меня тогда судьба урановых разработок интересовала меньше всего.

Мой трехнедельный суд завершился обвинительным приговором: мне дали десять лет. Судья Фосетт в результате десятинедельного суда вынес решение в пользу «Арманна майнз». Между двумя процессами не было ни малейшей связи – так я думал, отправляясь в тюрьму.

Но вскоре я повстречал будущего убийцу судьи Фосетта. Мне известно, кто это, известен и его мотив.

Мотив сбивает ФБР с толку. Две-три недели после убийства агенты, занявшиеся историей тяжбы с «Арманна майнз», опрашивают десятки людей, связанных с судебным разбирательством. В связи с процессом на передний план вышла пара групп защитников окружающей среды, вызвавших пристальное внимание ФБР. Фосетта грозили убить, поэтому на время судебного процесса к нему приставили охрану. Угрозы были тщательно изучены и признаны блефом, тем не менее телохранители при судье остались.

Запугивание – маловероятный мотив. Фосетт вынес приговор, и хотя его имя защитники окружающей среды подвергли анафеме, ущерб он причинил, и немалый. В 2009 году Четвертый апелляционный округ подтвердил его решение, теперь слово за Верховным судом. Пока рассматриваются апелляции, уран лежит нетронутым.

Более вероятный мотив – месть, хотя ФБР об этом помалкивает. Слова «заказное убийство» используются некоторыми репортерами, но доказательств у них нет, кроме разве что профессионализма убийцы.

Само место преступления и тщательно спрятанный, но все равно выпотрошенный сейф говорят о том, что более вероятный мотив – ограбление.

У меня есть план, который я вынашиваю уже не один год. Это моя единственная надежда выйти на свободу.

Глава 5

Каждый работоспособный заключенный федеральной пенитенциарной системы должен трудиться, и Управление тюрем следит за тарифной сеткой. Последние два года я работаю библиотекарем, получая за свои труды тридцать центов в час. Примерно половина этих денег, как и чеки от отца, поступает на баланс программы финансовой ответственности заключенных. Управление тюрем расходует эти средства на всяческие отчисления, штрафы и выплаты. Меня приговорили не только к десяти годам, но и к ста двадцати тысячам долларов различных штрафов. Если получать по тридцать центов в час, то их придется выплачивать до конца столетия, останется и на следующее.

Другие здешние должности – это повар, мойщик посуды и полов, протирщик столов, водопроводчик, электрик, плотник, секретарь, санитар, рабочий прачечной, маляр, садовник, учитель. Я считаю, что мне повезло. Моя работа – одна из лучших и не подразумевает уборки за другими людьми. Иногда я преподаю историю заключенным, решившим получить диплом о среднем образовании. Час преподавания стоит тридцать пять центов, но я повышенными ставками не соблазняюсь. Эта деятельность меня угнетает из-за низкого уровня грамотности любой тюремной публики – что черной, что белой, что оливковой. Среди них так много невежественных, что начинаешь тревожиться за нашу образовательную систему.

Но я здесь не для исправления образовательной системы, не помышляю я и о совершенствовании нашей юриспруденции или тюрем. Моя задача – оставлять позади один прожитый день за другим, сохраняя при этом как можно больше самоуважения и достоинства. Мы – отбросы, никто, презренные преступники, общество держит нас взаперти, и, чтобы об этом вспомнить, не надо далеко ходить. Тюремный надзиратель именуется «сотрудником исправительной системы», сокращенно СИС. Не вздумай назвать его «надзирателем»: СИС куда почетнее, это почти титул. Большинство СИСов – бывшие копы, помощники шерифов, военные, не справившиеся с прежней работой и перешедшие в тюрьму. Некоторые – еще туда-сюда, но большинство неудачники, слишком тупые, чтобы сознавать свой провал. Кто мы такие, чтобы открывать им глаза? Они находятся на недосягаемой высоте, при всей своей тупости, и с наслаждением напоминают нам об этом.

СИСов беспрерывно тасуют, чтобы они не сближались с заключенными. Иногда между ними и нами возникает симпатия, однако одно из основополагающих правил выживания заключенного гласит: старайся избегать своего СИСа. Относись к нему уважительно, делай то, что он велит, не создавай ему проблем, но, главное, не попадайся на глаза.

Мой теперешний СИС, Даррел Марвин, не из лучших. Белый, грудь колесом, пивное брюхо, не старше тридцати, пытается важничать, но где ему с таким лишним весом! Даррел – невежда и расист, меня он не любит, потому что я черный и имею два диплома о высшем образовании – на два больше, чем у него. Мне приходится бороться с собой всякий раз, когда приходится подлизываться к этому ничтожеству, но выбора у меня нет. Сейчас он мне нужен.

– Доброе утро, мистер Марвин, – говорю я с фальшивой улыбкой, останавливая его перед столовой.

– В чем дело, Баннистер? – цедит он.

Я подаю ему лист бумаги, официальный бланк заявления. Он берет его и делает вид, что читает. Меня подмывает помочь ему с длинными словами, но я прикусываю язык.

– Мне нужно к начальнику, – вежливо говорю я.

– Зачем тебе к начальнику? – спрашивает он, все еще пытаясь прочесть нехитрое заявление.

Мои дела с начальником тюрьмы не касаются ни СИСа, ни кого-либо еще, но напомнить об этом Даррелу – значит навлечь на себя неприятности.

– Моя бабка при смерти, мне бы хотелось побывать на ее похоронах. Это всего в шестидесяти милях отсюда.

– Когда она умрет, по-твоему? – спрашивает этот умник.

– Скоро. Пожалуйста, мистер Марвин. Я много лет с ней не виделся.

– Начальник тюрьмы ничего такого не разрешает, Баннистер, пора бы знать.

– Я знаю, но у него передо мной должок. Несколько месяцев назад я консультировал его по одному юридическому вопросу. Пожалуйста, передайте ему заявление.

Он складывает бумагу и сует в карман.

– Ладно, но учти, это напрасный труд.

– Спасибо.

Обеих моих бабушек давно нет в живых.

В тюрьме ничего не делается ради удобства заключенного. На положительный или отрицательный ответ на любое заявление должно требоваться несколько часов, но это было бы слишком просто. Проходит четыре дня, прежде чем Даррел сообщает, что мне надлежит явиться в кабинет начальника тюрьмы завтра в десять утра. Опять фальшивая улыбка.

– Спасибо.

Начальник тюрьмы – самодержец в своей маленькой империи, с понятным самомнением царька, правящего при помощи указов или воображающего, что правит. Начальники все время меняются, и понять смысл всех этих замен невозможно. Повторяю, реформа нашей тюремной системы – не мое дело, и меня совершенно не волнует, что происходит в корпусе администрации.

Сейчас начальником у нас Роберт Эрл Уэйд, работник коррекционной системы, воплощение делового подхода. Недавно он развелся во второй раз, по сему случаю я втолковывал ему азы законов Мэриленда об алиментах. Когда я вхожу к нему в кабинет, он не встает, не подает мне руку, не утруждает себя вежливостью.

– Хэлло, Баннистер, – бросает он и указывает на пустой стул.

– Здравствуйте, мистер Уэйд. Как ваши дела? – Я сажусь.

– Я свободный человек, Баннистер. Жена номер два теперь история. Никогда больше не женюсь!

– Приятно слышать. Рад был помочь.

После этой короткой разминки он листает блокнот и говорит:

– Я не могу отпускать вашего брата домой на каждые похороны. Вы должны это понимать, Баннистер.

– Похороны ни при чем, – говорю я. – У меня нет бабушки.

– Тогда какого черта?

– Вы следите за расследованием убийства судьи Фосетта в Роаноке?

Он хмурится и откидывает голову, как будто услышал оскорбление. Я проник к нему по ложному поводу, что непременно считается нарушением режима в каком-нибудь из бесчисленных федеральных руководств. Он еще не решил, как реагировать на услышанное, поэтому, качая головой, повторяет:

– Какого черта?

– Убийство федерального судьи. Пресса только об этом и пишет.

Трудно поверить, что он умудрился пропустить всю эту историю, хотя совершенно не исключено. То, что я читаю по несколько газет в день, еще не значит, будто остальные делают то же самое.

– Федерального судьи? – переспрашивает он.

– Вот именно. Его нашли вместе с любовницей в домике на берегу лесного озера на юго-востоке Виргинии. Обоих застрелили.

– Ну да, я читал. Но вы-то тут при чем?

Он раздражен моим враньем и соображает, как меня наказать. Могущественный начальник тюрьмы не может допустить, чтобы его грубо использовал простой заключенный. Роберт Эрл вращает глазами, придумывая кару.

Мой ответ должен прозвучать как можно драматичнее, чтобы Уэйд не счел его смешным. У заключенных слишком много свободного времени, вот они и изобретают прихотливые доказательства своей невиновности, придумывают теории заговоров, начитавшись статей о нераскрытых преступлениях, копят секреты, чтобы обменять их на условно-досрочное освобождение. Короче говоря, заключенные только и думают, как бы освободиться, и Роберт Эрл, ясное дело, всего этого навидался и наслушался.

– Я знаю, кто убил судью, – провозглашаю я с максимальной серьезностью.

К моему облегчению, мои слова не вызывают у него улыбки. Он отъезжает в кресле, теребит подбородок, несколько раз кивает.

– Как же вы набрели на эти сведения?

– Я встретил убийцу.

– Здесь или вне лагеря?

– Этого я вам сказать не могу, господин начальник. Но я говорю правду. Судя по тому, что пишут, расследование ФБР ничего не дает. И не даст.

У меня безупречное дисциплинарное досье. Я ни разу не сказал грубого слова сотруднику тюрьмы, никогда не жаловался. У меня в камере нет ничего недозволенного, даже лишнего пакетика сахара из столовой. Я не играю в азартные игры и не беру в долг. Я помогал с решением юридических проблем десяткам заключенных и даже нескольким сотрудникам, включая самого начальника тюрьмы. Библиотека у меня содержится в образцовом порядке. Иными словами, я заслуживаю доверия, хотя и заключенный.

Он кладет локти на стол и скалит желтые зубы. У него темные круги под вечно влажными глазами пьяницы.

– Позвольте мне угадать, Баннистер. Вы намерены поделиться информацией с ФБР, заключить сделку и выйти на свободу. Правильно?

– Совершенно верно, сэр. Это и есть мой план.

Теперь его разбирает смех – вернее, пронзительное кудахтанье, само по себе уморительное. Откудахтавшись, он спрашивает:

– Когда вы освобождаетесь?

– Через пять лет.

– Ничего себе сделка! Называете имя – и здравствуй, свобода, на пять лет раньше срока?

– Все просто, проще не придумаешь.

– Что вы хотите от меня, Баннистер? – рычит он, забыв про смех. – Чтобы я позвонил фэбээровцам и сказал, что тут у меня один знает убийцу и готов заключить сделку? Им, наверное, звонят с этим по сто раз в день, все больше придурки, мечтающие о вознаграждении. Зачем мне рисковать своей репутацией, ввязываясь в ваши игры?

– Потому что я знаю правду, кроме того, вам известно: я не придурок и не болтун.

– Почему бы вам самому им не написать, зачем втягивать меня?

– Напишу, если хотите. Но вы все равно в это включитесь, поскольку ФБР мне поверит, вот увидите. Мы заключим сделку, и я освобожусь. А вы обеспечите поддержку.

Он откидывается в кресле, будто раздавленный должностными обязанностями, подпирает кончик носа большим пальцем.