Пыль грез. Том 2 Эриксон Стивен
– Сама знаю. Только когда еще такой случай представится?
«Что сломано, того не починить. Ты нас сломала, но это не все – погляди, что ты еще наделала».
Галлан был в ужасе. Он оказался неспособен переносить новый мир. Он жаждал возвращения темноты – и, выцарапав себе глаза, добился этого. Сандалат стояла, крепко сжимая в руке ладошку сына, смотрела на безумца сверху вниз, видела кровь у него на лице, кровь, размазанную по полу, но не понимала, что видит, – здесь, на самом пороге зала терондаи, подобное казалось немыслимым. Галлан плакал и раз за разом чем-то давился, но не мог выплюнуть то, что у него во рту, – а губы его блестели алым, и зубы были красными, словно кедровые щепки.
– Мама, – спросил ее сын, – что случилось?
Мир изменился. Ты болван, Галлан. То, что ты сделал, ничего не вернет назад.
– Какое-то несчастье, – ответила она. – Надо поскорей позвать кого-нибудь на помощь…
– Но зачем он свои глаза ест?
– Беги-ка, Орфантал, найди жрицу – и побыстрей!
Галлан снова подавился, все его попытки проглотить глаза заканчивались тем, что он выкашливал их обратно в рот. Дыры у него на лице плакали кровавыми слезами.
Поэтическое высказывание – как и все у тебя, Галлан. Грандиозный символ, искусно размещенный у самого входа в храм. Ты так и будешь здесь валяться, пока не появится кто-то по-настоящему важный, вот тогда-то ты их наконец, чтоб тебя, и проглотишь. Для шедевра важно правильно выбрать момент.
Думаешь, Галлан, поразить этим Мать Тьму в самое сердце? Как бы ее попросту не стошнило.
– Все кончено, старик, – сказала она ему. – Возврата не будет.
Очевидно, он ее не понял – потому что расхохотался.
Она разглядела в полуоткрытом рту один из глаз, и ей на какое-то безумное мгновение показалось, что он на нее смотрит.
«Что сломано, того не починить. Ты нас сломала, но это не все – погляди, что ты еще наделала».
Сандалат негромко зашипела, когда эхо этих слов вторично вторглось в ее воспоминания. Там, в возрожденной памятью сцене, тем словам было не место. Они прозвучали где-то еще, у кого-то еще. Не были сказаны, именно прозвучали. В чем и заключался весь ужас. Она слышала эти слова, произнесенные ее собственным голосом, и голос этот прекрасно знал, что такое – быть сломанной.
Это и есть горькая истина. Меня не удалось починить. Сколько бы лет ни прошло…
– Ты спишь? – спросил лежащий рядом Вифал.
Она прикинула, стоит ли отвечать, решила, что нет, – и промолчала.
– Опять во сне говорила, – пробормотал он, ворочаясь под меховым одеялом. – Вот только хотел бы я знать, что именно сломалось…
Она подскочила на месте, словно ужаленная скорпионом.
– Что?
– Ага, не спишь все-таки…
– Что ты сейчас сказал?
– Да неважно что, у меня сейчас сердце чуть из груди не выпрыгнуло, а ты его вроде бы и сама вырвать готова. Ну, если так хочешь, избей меня до полусмерти…
Она выругалась, отшвырнула одеяло и поднялась на ноги. Трое демонов-венатов зачем-то копали сейчас неподалеку от дороги огромную яму. Спустившаяся на дно Мэйп подавала гигантские валуны присевшему на корточки на самом краю Ринду. Он затем разворачивался и передавал камень Пьюлу, а тот уже отшвыривал его прочь. Чем они таким заняты, Худа ради? Хотя пусть их. Она потерла ладонью лицо.
Говорила во сне? Но лишь бы не эти слова. Умоляю, только не их.
Она прошла немного вдоль Дороги, готовая хоть сейчас снова пуститься в путь. Но Вифалу требуется отдых. Все-таки люди – создания до невозможности хрупкие. И все их достижения столь же хрупки. Если бы этих треклятых существ не было столь безумно много, и с ними не случались время от времени, словно с растревоженными муравьями, приступы творческой активности, они бы давно уже повымерли. А еще вернее сказать, если бы мы, остальные, не наблюдали со стороны, посмеиваясь, за их жалкими усилиями – если бы мы поняли, к чему идет, кто-то из нас или все вместе давным-давно бы их уничтожили. Тисте анди, яггуты, к’чейн че’малли, форкрул ассейлы. Боги, или даже тисте эдур. Не того врага ты вырезал, Скабандари. Да и ты, Аномандр, – играешься с ними, будто со зверушками. Но эти зверушки тебя самого и загрызут. Рано или поздно.
Она понимала, что пытается сейчас отделаться от чешуйчатого чудовища, грызущего самые корни ее памяти. Отгоняя мысли в другую сторону, прочь оттуда, где все еще блестит пролитая сородичами кровь. Но все напрасно. Слова уже прозвучали. Ответом насилию стало насилие, бурно вздымавшиеся груди застыли в вечной неподвижности. Но какие все же у чудовища острые зубы.
Сандалат вздохнула. Харканас. Город ждал ее. Уже совсем недалеко – ее древний дом, ее собственная потаенная комната, до отказа набитая бесполезными воспоминаниями молодой женщины, что в ней жила.
Гоняюсь за грезами,
Что рассыпаются пылью.
Она фыркнула, развернулась и зашагала обратно к спящему мужу. Демоны… венаты, что некогда были в союзе с яггутами. Чья кровь передалась треллям – ну и отвратительная же вышла смесь. Так вот, демоны уже исчезли в вырытой ими яме. Отчего треклятые создания так держатся за Вифала? Он утверждает, что нашел их на острове, где его держал в плену Увечный бог. По идее, это означает, что Увечный призвал их и подчинил себе. Однако впоследствии нахты приняли участие в побеге Вифала, из чего следовало, что они скорее в союзе с Маэлем. А теперь вот… яму роют.
– А, хватит уже, – объявил Вифал, перевернувшись на спину и усевшись. – Ты хуже, чем комар над ухом. Раз уж тебе так не терпится, давай двигаться, пока не дойдем. А уж там я отдохну.
– Ты устал.
Он посмотрел ей в глаза.
– Устал, любовь моя, – вот только не от ходьбы.
– Подробней объяснить не желаешь?
– Объясню. Но не сейчас.
Она увидела в его глазах дерзкий огонь. Нет, разговорить-то я его смогу. Но этот вот взгляд, он такой… милый.
– Тогда собирайся, муж мой. А пока собираешься, я тебе кое-что объясню. В конце этой Дороги – город, где я родилась. Одного этого достаточно, чтобы занервничать. Но тут-то я справлюсь. Без особой, к слову, радости, но справлюсь. Нет, дело в другом.
Он собрал постель и держал сейчас перевязанный сверток под мышкой.
– Продолжай.
– Представь себе озеро, полное черной воды. Бездонное озеро, скрытое в пещере, где не капает влага и даже самый воздух неподвижен. Поверхность озера многие тысячи лет ничто не тревожило. Ты стоишь рядом с ним на коленях – всю свою жизнь, – но у тебя перед глазами ничего не меняется.
– Так.
– Я все еще не вижу никаких изменений, Вифал. Однако… где-то далеко под поверхностью, на невообразимой глубине… что-то шелохнулось.
– Похоже, нам нужно в обратную сторону двигаться – причем со всех ног.
– Вероятно, ты прав – но я не могу.
– Санд, в этой твоей прежней жизни – ты говорила, что была плохим бойцом, что совершенно не разбираешься ни в оружии, ни в тактике. Так кем же ты была в своем родном городе?
– Там были различные фракции, боровшиеся за власть. – Она отвернулась, направила взгляд вдоль Дороги. – И борьба эта продолжалась поколение за поколением, хотя да, поверить в такое нелегко. Ведь речь о поколениях тисте анди. Можно было ожидать, что столетия спустя борьба примет позиционный характер, – вероятно, так оно и случилось. И даже оставалось довольно долго. Но потом все опять переменилось – в своей жизни я не помню ничего, кроме смуты. Альянсы, предательства, военные пакты, измены. Ты и представить не можешь, что все это сделало с нашей цивилизацией, нашей культурой.
– Санд…
– Я была заложницей, Вифал. Ценной, но которой, если что, вполне можно пожертвовать.
– Но это ведь и не жизнь была! Пауза в жизни!
– Просто все стало разваливаться. – По замыслу-то нам следовало быть неприкосновенными. – Но это уже неважно, – добавила она. – Вряд ли мне теперь светит возврат к подобной карьере.
Он вытаращил глаза.
– А ты что, вернулась бы? Если б смогла?
– Глупый вопрос.
«Что сломано, того не починить. Ты нас сломала, но это не все – погляди, что ты еще наделала».
– Санд.
– Конечно, нет. Давай, седлай лошадь.
– Зачем он ест свои глаза?
– Когда-то, сынок, давным-давно, не было ничего – только тьма. Это ничего, Орфантал, и было всем.
– Но зачем…
– Он стар. И слишком много всего повидал.
– Он их мог просто закрыть!
– Да, вполне мог бы.
– Мама?
– Что, Орфантал?
– Не ешь свои глаза!
– Не волнуйся. Я ничем не отличаюсь от большинства. Я умею ничего не видеть даже с глазами.
Но нет, женщина, такого ты не говорила. И радуйся, что так. Тут другой закон работает. Челюстями можешь двигать, а говорить необязательно. Это и само по себе облегчение. В конце концов, скажи мы друг другу все то, что могли бы, мы бы уже давно друг друга и поубивали.
Ты ведь, Галлан, поэт. Мог бы и язык проглотить.
Однажды он кого-то обидел. Он тогда и сам это понял, и почувствовал себя мерзко. Вот только чувствовать себя мерзко никому не нравится. Куда лучше заменить ощущение вины и стыда внутри чем-то направленным наружу. Чем-то таким, что пылает на расстоянии вытянутой руки, что способно обуздать твою энергию и направить ее прочь от тебя. Чем-то под названием гнев. Когда все завершилось, когда его ярость себя исчерпала, он обнаружил вокруг себя лишь пепел, и его прежняя жизнь окончилась навсегда.
Чтобы копаться в самом себе, требуется величайшая храбрость, на такое мало кто способен. Но когда все, что перед тобой осталось, – куча раздробленных костей, больше особо заняться нечем. Бегство попросту сделало пытку еще длительней. За его спиной тянулись воспоминания, смешанные с ужасом, и единственным настоящим выходом казалось погрузиться в безумие – но вот безумия-то он себе как раз и не желал. И сочувствия – тоже. Нет уж, чем четче ты видишь то, что у тебя внутри, тем чище и безжалостней твой рассудок.
Кажется, его предки носили фамилию Вид. Он был гралом, воином, мужем. И творил жуткие вещи. Руки его запятнаны кровью, на языке солоно-горько от лживых речей. А череп до сих пор заполнен вонью горелой ткани.
Я убивал. Признав это, он обзавелся отправной точкой.
После чего все прочие истины зацепились одна за другую, сформировав для него перспективу будущего. За этим последовала еще одна мысль.
Я буду убивать снова.
Никому из тех, за кем он сейчас охотится, перед ним не устоять. Их жалкое царство грозно не более чем термитник, вот только для насекомых именно в нем заключается величие и надежность, которые, в свою очередь, и позволяют им ощущать себя гигантами. Вид же был сейчас тем сапогом с бронзовыми оковками, что сокрушает стены, оставляя после себя лишь развалины. Для того я и создан.
Двигался он безошибочно. Спустился в просевшую яму, и дальше, через вход, в комнату, полную мертвых рептилий, среди которых кишели ортены и опарыши. Он пересек комнату и застыл перед внутренним входом.
Они где-то высоко наверху – и наверняка видели его приближение. Следили за ним из глаза или из пасти дракона. Но кто он, они не знают, так что и бояться его у них нет причины. Но все равно они, надо полагать, настороже. Если просто кинуться сразу на всех с клинками наголо, кто-то может убежать. Кто-то окажет сопротивление. Один удачный удар… нет, ему потребуется его обаяние, способность к себе расположить. Очень может статься, что спешить тут нельзя. Я и сам теперь вижу. Но мне ведь не впервой проявлять терпение? О да, у меня настоящий талант обманщика.
Я ведь не одни лишь пустые хижины унаследовал.
Он вложил оружие в ножны.
Поплевал на ладони, пригладил волосы. И начал долгий подъем.
Он мог орать им прямо в лицо, но никто ничего не слышал. Он мог сжимать им горло призрачными руками, но никто и бровью не вел. Явился убийца! Тот, что внизу – я окунулся в бурю его желаний, – он вас всех перебить хочет! Однако его несчастное семейство ни о чем подобном не подозревало. Да, они видели путника. Видели, что тот направляется прямо к гигантскому каменному сооружению, которое они объявили своим. И сразу же вернулись к собственным занятиям, будто на них наложили заклятие беззаботности.
Таксилиец, Раутос и Бриз следовали за Сулкит, а личинка че’малля трудилась над многочисленными механизмами. Казалось, что существо вообще нечувствительно к усталости, как если бы руководящая им цель была куда важнее потребностей плоти. Но даже Таксилиец не мог определить, привели ли усилия личинки хоть к какому-то результату. Ничто не пробудилось к жизни. Не было слышно гула невидимых шестерней. Коридоры по-прежнему заволакивала тьма, в помещениях сновали дикие животные, обустраивая гнезда в мусорных кучах.
Ласт и Асана тоже были заняты обустройством собственного гнездышка – если не охотились за ортенами или не собирали воду из подтекающих труб. Шеб стоял на страже, бдительно озирая безлюдную Пустошь из башенки, которую поименовал Короной. Наппет же бродил безо всякой цели, сдавленно ругаясь и проклиная судьбу, сведшую его с этими неудачниками.
Слепые болваны, все до единого!
Призрак, некогда столь гордившийся своей вездесущностью, покинул единственное сознание грала по имени Вид и отправился искать тех, кто следовал за Сулкит. Бриз была ведьмой, посвященной, и должна чувствовать магию. Если он и мог до кого-то докричаться, достучаться в своем крайнем отчаянии, так это до нее.
Он нашел их в круглой палате позади Глаз, но оказалось, что обиталище покойной Матроны преобразилось. С потолка и стен капала кислая слизь. Пол вокруг пьедестала покрыли липкие лужи, воздух наполнился едкими испарениями. Огромная лежанка, занимавшая большую часть пьедестала, казалась пораженной какой-то болезнью, всю конструкцию изогнуло, словно корни поваленного дерева. С отдельных свисающих корешков тоже что-то капало, а окружающая этого кошмарного уродца атмосфера уплотнилась настолько, что внутри все выглядело неясным и размытым, как если бы смазанной оказалась сама реальность.
Сулкит стояла перед пьедесталом неподвижно, словно статуя, из-под чешуек текла жидкость – словно бы личинка плавилась прямо на глазах, – и она издавала странные горловые звуки.
– …пробуждаются сейчас за каждой стеной, – говорил тем временем Таксилиец. – Я в этом уверен.
– Но не такие, как она, – заметил Раутос, указывая на Сулкит. – Нижние боги, что за воздух – дышать невозможно!
– Вы оба – болваны, – отрезала Бриз. – Это же ритуал! Древнейшее волшебство – магия пота, запахов, слез – мы против такого бессильны, словно младенцы. Я повторяю – убейте ее! Ножом в спину, или глотку перерезать. Пока еще не слишком поздно…
– Нет! – возразил Таксилиец. – Мы не должны мешать – я это чувствую – наше спасение в том, что делает личинка.
– Это заблуждение!
Раутос встал между ними, однако на лице у него застыла маска страха и недоумения.
– Я чувствую какую-то систему, – проговорил он, не обращаясь ни к кому из собеседников. – Все, что личинка делала – повсюду, – вело именно к этому. Система… я ее почти что вижу. И я хотел бы… хотел бы…
Но он и сам не знал, чего хотел бы. Призрак вился как бешеный в вихре его невыразимых потребностей.
– Но мы обязательно получим ответ, – сказал Таксилиец.
Да! – возопил призрак. И он явится с ножами в руках! Явится, чтобы вас всех убить!
Уровнем ниже Чрева Наппет стоял рядом со странной трубой, тянущейся через весь коридор на высоте пояса. Какое-то время он просто шел, пытаясь понять, куда ведет этот бронзовый кожух, пока вдруг не обнаружил, что от него начал исходить жар. Наппета прошиб пот, он заколебался. Вернуться по коридору обратно? Пока он дойдет до лестницы, чего доброго, сварится. Во мраке впереди тоже не было видно никаких ответвлений. Сухой горячий воздух уже обжигал легкие. Наппет был близок к панике.
В трубе что-то забурлило, с шумом потекло вперед. Наппет непроизвольно всхлипнул – он ведь так здесь и загнется.
– Беги, болван! Только куда? Думай! И поскорей!
В конце концов он заставил себя неуклюже двинуться вперед – спасение должно быть где-то там. Обязано быть. Он уверен.
Воздух затрещал, от поверхности трубы полетели искры. Он взвизгнул, бросился бежать. Коридор осветила молния, Наппета ослепили вспышки. Пылающие корни прошили его насквозь, словно копья. Нервы обожгло дикой болью, он заорал так, что чуть не лопнула грудь, чуть не разорвалась глотка, и принялся отмахиваться руками. Между пальцами запрыгали яркие дуги. Прямо перед ним что-то ревело, огненно потрескивая.
Не туда! Я не туда побежал…
Вдруг сделалось темно. И тихо.
Наппет остановился, прерывисто глотая воздух. Вдохнул полной грудью, задержал дыхание.
Из трубы доносились какие-то влажные звуки, делаясь все тише и тише.
Он неуверенно выдохнул.
В воздухе странно пахло чем-то кислым, запах ел глаза. Что это было? Он ведь уже поверил, что вот-вот сдохнет, как пораженный молнией пес. Чувствовал, как сквозь него неслись потоки энергии, словно по жилам вдруг потекла кислота. Он был весь мокрый от пота и уже начал дрожать.
Услышав шаги, Наппет обернулся. Кто-то шел за ним следом. Не светя фонарем. Скрежетнуло что-то железное.
– Шеб? Это ты? Ласт? Зажги фонарь, дубина!
Силуэт ничего не ответил.
Наппет облизнул пересохшие губы.
– Кто это? Ответь хоть что-нибудь!
Призрак с ужасом наблюдал, как Вид быстрым шагом приближается к Наппету. Широкий взмах топора – и лезвие впилось тому в шею. От удара Наппет пошатнулся, изо рта вылетела струйка слюны. Заскрипели кости: Вид выдернул оружие. Из раны плеснула кровь, Наппет зажал ладонью шею – все еще вытаращив глаза от неожиданности, все еще не веря.
Второй удар пришел с противоположной стороны. Голова невозможным образом отклонилась в сторону, словно бы прилегла отдохнуть на левом плече, потом скатилась за спину. Обезглавленное тело рухнуло на пол.
– А то время еще на разговоры тратить, – пробормотал Вид, присев на корточки, чтобы вытереть лезвие. Потом встал и обернулся к призраку. – Хватит уже вопить. Кто меня, спрашивается, сюда призвал?
Призрак отшатнулся от него. Я… я не…
– Веди меня к остальным, Похититель Жизни.
Призрак взвыл и кинулся прочь от отвратительного создания. Нужно всех предупредить!
Вид ухмыльнулся и двинулся следом.
Он затоптал остатки жалкого костерка, чувствуя, как под подошвой перекатываются камушки, потом снова повернулся к дохлой старухе. Уставился на ее облезлую спину, словно безмолвное обвинение было способно уничтожить ту на месте. Только Торант прекрасно понимал, что воля его слабее дождевых капелек.
– Это шпили из легенд моего народа – клыки Пустоши. Ты, ведьма, украла звезды. И обманула меня…
Олар Этил фыркнула, не оборачиваясь к нему. Она всматривалась куда-то на юг – во всяком случае, Торант полагал, что это юг, но теперь ему было ясно, что подобные вещи, некогда казавшиеся непоколебимыми, столь же уязвимы перед магией бессмертной ведьмы, как и камни, из которых она каждый вечер разжигала костер. Как и пучки сухой травы, которые она обращала в сочные ломти мяса, как и твердая почва, что начинала сочиться водой, стоило костлявому пальцу к ней прикоснуться.
Торант поскреб жидкую бородку. Масло, которое оул’данские юнцы использовали, чтобы прижигать щетину, пока не начнет расти настоящая борода, давно кончилось – наверное, вид у него сейчас дурацкий, но тут ничего не поделать. Да и внимания на него обратить некому. Нет здесь хихикающих девчонок со скромно потупленными глазками, что кокетливо уступают дорогу, когда ты гордо шагаешь по деревне. Со старой жизнью покончено. С будущим, что обещали ему те девчонки, – тоже.
Он представил себе летерийского солдата, стоящего на куче костей – на белом холмике, оставшемся от его народа. Вместо лица из-под шлема виднелся череп, на котором навеки застыла ухмылка.
Торант понял, что нашел себе возлюбленную, имя которой – ненависть. Как выглядит летериец, в общем-то, неважно – на его месте может быть любой солдат, любой чужеземец. Любой символ алчности и порабощения. Загребущие руки, хищный голодный блеск глаз, намерение захватить все, до чего удастся дотянуться, просто потому, что это позволяют сила и могущество.
Торант жаждал уничтожения. Широкого, без разбору, оставляющего за собой лишь кости.
Он снова глянул на Олар Этил. Зачем я тебе понадобился, ведьма? И что ты способна мне дать? Сейчас ведь столь многообещающие времена. Или так, или мое существование вообще лишено цели.
– Когда обретешь голос, воин, – сказала она, не оборачиваясь, – сам и спросишь.
– Зачем? Что ты можешь мне ответить?
Она рассмеялась глухим рокочущим смехом.
– Когда я отвечу, горы рухнут. Моря закипят. Воздух наполнится ядом. От моего ответа, воин, оглохнут сами небеса. – Она резко развернулась, взвихрив лохмотья. – Разве ты сам не чувствуешь? Врата – они вот-вот откроются, и перед явившимся из них лежит дорога. Да еще какая дорога! – Она вновь рассмеялась.
– Моя ненависть молчит, – проговорил Торант. – Поскольку ей нечего сказать.
– Это не мешает мне ее подкармливать.
Он вытаращил глаза.
– Так, значит, это из-за тебя, ведьма, меня лихорадит?
– Нет, лихорадка всегда скрывалась в твоей душе, словно гадюка в ночи. Я всего лишь указала ей достойную цель.
– Зачем?
– Потому что это меня забавляет. Седлай коня, воин. Едем к твоим легендарным шпилям.
– Те легенды пережили народ, который их рассказывал.
Она чуть нагнула голову в его сторону.
– Еще не совсем. Не совсем.
И снова рассмеялась.
– Где он? – взвизгнула Стави, воздев кулачки, словно бы хотела ее ударить.
Сеток уступать не собиралась.
– Я не знаю, – ответила она ровным голосом. – До сих пор он всегда возвращался.
– Но уже несколько дней прошло! Где он? Где Ток?
– Стави, он служит сразу нескольким господам. Даже то, что он смог пробыть с нами так долго, уже чудо.
Сестра Стави была, казалось, готова расплакаться, но рта пока не раскрывала. Мальчик же сидел, привалившись спиной к мертвому боку Баальджагг, – огромная волчица словно бы уснула, спрятав нос между лапами. Мальчик играл с пригоршней камней и вроде бы не обращал ни малейшего внимания на своих расстроенных сестер. Сеток иногда казалось, что у того не все в порядке с головой. Вздохнув, она сказала:
– Он направил нас на восток – туда мы и будем двигаться…
– Но там же ничего нет!
– Я знаю, Стави. И не знаю, почему он хочет, чтобы мы туда шли. Он не пожелал объяснять. Но ты что же, думаешь его ослушаться?
Она и сама знала, что подобная тактика, призванная побудить детишек к повиновению, не слишком честна. Однако работает – только, как известно любому взрослому, не слишком долго.
Сеток сделала знак рукой. Айя поднялась на ноги и затрусила вперед. Сеток взяла мальчика на руки и кивнула двойняшкам, чтобы они шли за ней. Еще одна крошечная стоянка осталась позади.
Она и сама не знала, вернется ли Ток. Не знала, чего он добивается, взяв на себя заботу о них, – или им попросту движут остатки чувства вины или ответственности перед детьми своего друга? Жизнь для него осталась в прошлом, он уже не подчиняется ее правилам и тем требованиям, которые она предъявляет к душам смертных, – нет, поступкам подобного существа не следует искать человеческих объяснений.
Глядевший на нее глаз принадлежал волку. И однако сколь бы монолитной ни казалась волчья стая, внутри постоянно идет сложная игра между доминированием и подчинением. За благословенными братскими и сестринскими чувствами скрываются политические махинации и безжалостные приговоры. Для жестокости требуется лишь повод. Вот и он оставил свою крошечную стаю, в которой никто не рисковал оспаривать его первенство, – тем более, чем ему можно грозить, не смертью же?
Она наконец поняла, что ему не доверяет. Что ее облегчение, когда он принял руководство на себя, было реакцией ребенка – существа, для которого естественно прятаться в тени взрослого, умоляя о защите и сознательно закрывая глаза на возможность того, что главная опасность как раз от этого мужчины – или женщины – и исходит. Конечно, если взять двойняшек, те уже всего лишились. Отчаянная привязанность к мертвецу, бывшему некогда другом их отца, в их ситуации вполне объяснима. Стави и Стори хотят, чтобы он вернулся. Конечно же, а вот к Сеток они постепенно начали испытывать что-то вроде обиды, будто это она виновата в его отсутствии.
Что, разумеется, чушь, но двойняшки не видят в Сеток спасителя. Не видят защитника. С их точки зрения, было бы лучше, если бы это она исчезла.
У мальчика, по крайней мере, есть огромная волчица. А их самих та, случись что, тоже защитит? В этом как-то нет уверенности.
А у меня есть сила, вот только я еще не разобралась, ни что она собой представляет, ни даже для чего нужна. Покажите мне того, кто не всемогущ в собственных снах. Если во сне я отращиваю крылья и летаю высоко над землей, это еще не значит, что поутру я проснусь, покрытая перьями. Во сне мы боги. Если же поверить в подобное в реальной жизни, тут-то и наступает катастрофа.
Вот бы Торант был сейчас со мной. И вообще меня тогда не покинул. Я и сейчас вижу его внутренним взором. Он стоит на горе из костей, и взгляд его под шлемом мрачен.
Торант, где ты?
– Можно было подумать, что они при смерти, – сказал Йедан Дерриг.
Йан Товис, ехавшая бок о бок с братом, поморщилась.
– Вероятно, они что-то разбудили. Я велела им позаботиться о защите, а теперь чувствую себя так, будто это я их убила.
– Может, Сумрак, они выглядят сейчас как две несмышленые девчонки, да и ведут себя соответственно, только они далеко не дети. Никого ты не убивала.
Изогнувшись в седле, она бросила взгляд назад вдоль дороги. Свет фонарей и факелов образовал среди зданий на противоположной окраине города что-то вроде сияющего острова. И напоминал собой рану. Она снова повернулась вперед. Тьма – но тьма, в которой она могла видеть все до малейшей подробности, любые цветовые оттенки казались до странного насыщенными и плотными. Как если бы то зрение, которым она обладала всю жизнь, – в мире, который остался очень далеко отсюда, – было в действительности слабым и ограниченным. Однако новое зрение тоже не было блаженным даром – за глазными яблоками словно бы накапливалось сейчас все большее давление.
– А потом, – добавил Йедан, – они пока еще живы.
Они быстрой рысью ехали по дороге, которая уже забирала вверх, покидая долину, – заросшие сорняками поля и полускрытые кустарником здания ферм остались за спиной. Впереди высилась стена деревьев – здесь начинался лес по имени Ашейн. Если верить легендам, Ашейн – весь до последнего дерева – пал жертвой безумных городских производств, а последовавшие пожары уничтожили все оставшееся на лиги вокруг гигантской вырубки. Однако лес вернулся, и стволы черных деревьев достигали сейчас дюжины обхватов в толщину. Никакой дороги или тропы не видно, но почва под высокими кронами свободна от подлеска.
Когда они въехали под сень огромных деревьев, темень сгустилась. Йан теперь видела, что помимо черного дерева здесь растут и другие деревья, столь же могучие, покрытые гладкой корой вплоть до самых змеевидных корней. Высоко над головой какое-то растение-паразит образовало целые острова изо мха и зазубренных листьев, оттуда на плотно перепутанных толстых лианах свисали, словно огромные гнезда, черные цветы. Воздух был холодным, отдавал плесенью, влажным углем и смолой.
Треть лиги, пол-лиги – топот копыт, шорох кольчуг, позвякивание застежек, однако сам лес хранил тишину.
Давление на глаза сделалось болезненным, словно в лоб ей забили гвоздь. От мерного покачивания лошадиной спины начало тошнить. Она тяжело задышала, нагнулась вперед, натянула поводья. Провела рукой по лицу – оказалось, что из носа течет яркая кровь.
– Йедан…
– Я знаю, – проворчал он. – Это ничего. Память возвращается. Я уже что-то вижу впереди.
– Мне кажется, нам лучше будет…
– Ты сама хотела увидеть Первый Берег.
– Но не ценой лопнувшего черепа!
– Отступать нельзя, – сказал он, сплюнув в сторону. – То, что на нас давит, Йан, не имеет отношения к тому, что впереди.
Что? Она с трудом подняла голову, чтобы взглянуть на него.
Глаза брата слезились красным. Он сплюнул еще раз – ярко-алым – и сказал ей:
– Харканас… Его пустая тьма, – он встретился с ней взглядом, – уже не пуста.
Она снова вспомнила о двух ведьмах, валяющихся без чувств в городе у них за спиной. Им такого не пережить. Никак. Я привела их сюда лишь для того, чтобы убить.
– Мне нужно вернуться…
– Нельзя. Еще рано. Если поедешь туда, Сумрак, – умрешь.
Он пришпорил коня. Поколебавшись, она последовала за ним.
Богиня Тьмы, ты вернулась? В гневе за то, что тебя разбудили? И готова убить всех, до кого дотянешься?
Мимо проносились черные столбы, колонны покинутого в безвременье храма. Им стали слышны звуки, доносящиеся из-за черной стены впереди, теперь уже неплотной. Звуки, напоминающие прибой.
Первый Берег.
Наше начало…
Между стволами начало белеть, замелькал свет.
Брат и сестра выехали из леса. Кони под ними замедлили бег, остановились, не обращая внимания на безжизненно повисшие поводья.
Глаза застилало красным, молчание саднило, словно рана, – но они лишь смотрели, не понимая.
Первый Берег.
Тучи на западе почернели, слились в непроницаемую стену. Земля покрылась серебристым инеем, трава под ногами хрустела и ломалась. Страл, присев на корточки и поплотней закутавшись в шубу, наблюдал, как вражеское войско строится на невысоком противоположном склоне долины. В двух сотнях шагов справа стоял в окружении авангарда из отборных воинов-барахнов Марал Эб, а за спиной у него – смешанные силы четырех младших кланов. Марал Эб принял на себя командование воинами, успевшими познать вкус поражения. Храбрый поступок, исцеливший кое-какие из засевших в душе Страла заноз. Однако не все.
Пар от дыхания поднимался в воздух белыми клубами. Воины притопывали на месте, пытаясь вернуть ногам чувствительность. Дули на сжимающие оружие ладони. На другой стороне лошади под лучниками и копейщиками беспокойно дергались то вперед, то назад. Тускло и безжизненно болтались вымпелы, знамена казались жесткими, будто доски.
В морозном воздухе ощущался железный привкус паники, все взгляды раз за разом поднимались к жуткому небу – к черной бурлящей стене на западе, к ясной, пронизанной кристалликами льда лазури на востоке, где пылало белое, словно снег, солнце, окруженное по сторонам злобной парой ложных светил. Прямо над головами проходил разделявший две половины неба неровный шов. Насколько мог видеть Страл, чернота побеждала, испуская в голубизну вьющиеся, как корни, щупальца.