Пыль грез. Том 2 Эриксон Стивен

– Ну только погляди! Это все одна из Флаконовых крыс, могу поспорить. Прогрызла насквозь весь Худом проклятый ремешок. Поймаю – откручу мелкую башку.

– Крысе или Флакону? – спросил Ураган.

– Любому. Обоим. Знал же, что как-то странно болтается, на одном плече…

– Ага, – сказал Ураган. – Ты выглядел забавно. Кособоко. Как будто зеленый новобранец, не знающий, как носить портупею.

Геслер сердито взглянул на капрала.

– А ты весь день молчал – друг называется. А если я соплю высморкаю на пол-лица – так и будешь стоять?

– Уж поверь мне, – сказал Ураган. – Если только сумею сохранить серьезное лицо.

– В следующий раз, как увижу – у тебя волосы на заднице торчат, слова не скажу.

– Придется проверять дважды – это уж я усвоил. Думаю, надо найти Смекалку? Она вроде опаздывает.

– Отправь Поденку и Курноса.

– Ты не всерьез.

Геслер перестал расстегивать прогрызенный ремешок.

– Ага. Верно. Тогда ступай.

– Тебе точно не нужно здесь помочь?

– Да нет, ты и так уработался.

– Именно… я вымотался, Гес. Староват я для таких маршей. Еще немного – и я на стертых коленях поползу.

– И рост будет под стать твоему умищу. Знаешь, в чем твоя беда, Ураган? Ты стал очень раздражительный.

Громадный фаларец фыркнул.

– Гес, мы только что видели, как сотня взводных магов валились из строя, растекались, закатывая глаза, брыкаясь и давясь. А наш ужасный Верховный маг качался, как проклятый выпивоха, и чуть не размозжил голову о край фургона. Скрип вытравил последние пять обедов.

– Все это не имеет никакого отношения к твоим постоянным уверениям, что кто-то шпионит за нами, Ураган.

– Я только говорю, что чувствую, вот и все. Как чесотка между лопаток, знаешь ведь, как бывает. И все становится только хуже, что бы ни случилось… что бы ни случилось.

– Скрип сказал, что ты просто выдумываешь…

– Нет, не сказал. Он не сказал ничего… он даже в глаза мне не смотрит… ты был здесь и сам видел.

– Ладно, пусть он ничего не сказал, но этого и не требовалось.

– У меня странные сны, Гес.

– И что?

– С неба что-то валится. Я смотрю вверх – оно прямо над моей головой, и деваться некуда. Я не могу бежать, не могу скрыться, вообще ничего не могу, а только смотрю, как оно опускается на меня. – Он нагнулся вперед и хлопнул ладонями по земле так, что Геслер подпрыгнул. – Вот так. Ты подумаешь, что я просыпаюсь. Но нет. Лежу там, раздавленный, ощущая весь этот вес. Не могу шевельнуться, не могу даже дышать.

Геслер бросил кольчугу и ремни.

– Поднимайся, Ураган, пойдешь со мной.

– Куда?

– Идем, капрал, это приказ.

Геслер повел Урагана через лагерь, мимо костров, у которых толпились бормочущие солдаты. Они прошли лазарет, где усталые целители занимались волдырями на ногах, вывихнутыми лодыжками и прочим, и двинулись мимо первого из корралей для лошадей. Впереди виднелись три груженых фургона, огромная карета и десятка полтора палаток.

Подходя ближе, Геслер крикнул:

– Вал!

Из-за кареты появилась фигура и двинулась к ним.

– Геслер? Дезертируешь из Охотников за костями? Решил примкнуть к «мостожогам»? Умные ребята – легенды здесь не врут. Я учу этих солдат уму-разуму, но они и без всякого обучения все могут – правда.

– Хватит болтать, – сказал Геслер. – Где твои две красотки?

– Ох, Геслер, они измотались, честно…

– Буди их, обеих. У Урагана есть потребности.

– Ты имеешь в виду, у вас есть потребности…

– Нет, обе – для него. К тому времени как я приду забирать своего капрала, хочу, чтобы его шланг растянулся так, чтобы в лодыжках путался. Я хочу видеть невыразимое блаженство в его голубых глазенках и курчавые черные волосы в его бороде. Скажи милашкам, что я заплачу втрое против обычной цены.

– Хорошо, только ты должен подумать о том, что я сказал. Я имею в виду – про дезертирство.

– Высшая мера, Вал.

– Тогда неофициальный перевод.

– Кенеб ни за что не позволит.

– Ладно, тогда хотя бы побудь с моим взводом недельку, просто рядом, а? Дашь им совет, еще что-нибудь…

– Совет? – фыркнул Геслер. – Например? «Не умирайте, солдаты», «как только почуял опасность, запахнись и застегнись», «оружие намертво прилеплено к твоей паутине». Годится?

– Отлично!

– Вал, да чем, во имя Худа, ты тут занимаешься?

Сапер огляделся по сторонам и схватил Урагана за руку.

– Видишь те палатки, большие? Ступай, капрал, и скажи девочкам, что это особый приказ.

Ураган нахмурился на Геслера, который нахмурился в ответ.

– Я раньше никогда не кувыркался с настоящими толстухами…

– Это что-то, – пообещал Вал. – Одну под себя, другую сверху – как подушки. Давай, Ураган, нам с Гесом надо поговорить.

– Подушки, да?

– Ага. Милые теплые подушки. Шагай бодрее, капрал. Вперед.

Когда фаларец убрался, Вал снова подозрительно огляделся и жестом поманил Геслера за собой.

– Флакон использует летучих мышей, – вполголоса сообщил Вал, когда они отошли подальше от костра. – Я чуть было не насадил на вертел одну из его крыс, так он теперь действует хитрее.

– Что ты такого затеял, что он так любопытен?

– Ничего. Честно.

– Нижние боги, врать ты совсем не умеешь.

– Вот что значит быть легендой, Гес, – отсюда и лесть, и шпионаж. Привыкаешь, и предосторожности становятся естественными. Ну и ладно.

Они прошли еще с дюжину шагов – мимо богато украшенной кареты, прочь от слабого света костров, – и Вал направился к кругу низких камней, – Геслер решил, что это основание старой хижины-типи. Они зашли внутрь круга.

– Флакон может использовать здесь что угодно, Вал…

– Нет, не может. Мой ротный маг запечатал этот круг. Мы проделываем это каждый вечер, для нашего штатного собрания.

– Вашего чего?

– Я, мои сержанты, капралы и Бадевикт. Ежедневный отчет, понятно? Чтобы оставаться в курсе событий.

– Каких событий?

– Событий. И кстати, ты слышал что-нибудь о том, что случилось раньше?

Геслер пожал плечами.

– Кое-что. Были врата, и кто-то прошел через них. Кто-то, от кого разило силой.

Вал перестал кивать и затряс головой.

– Это понятно: явилось что-то отвратительное – значит, он здесь, в реальном мире. И теперь любой тут может умереть от проклятого ядовитого зуба, от ножа или от чего еще. Я не трясусь от страха, и если придется, я поцелую острие стрелы и прошепчу имя дурачка. Стрела в глазу испортит настроение даже богу. Нет, самое главное – что случилось до того, как он объявился.

– Продолжай.

– Дело в Худе.

– А что с ним? Ах, ну да, вы с ним теперь лучшие друзья – или злейшие враги, – и как он относится к твоему возвращению?

– Наверное, не очень хорошо, да теперь уж неважно. Я выиграл.

– Что ты выиграл?

– Выиграл! Рассекателя нет, он убит! Бог Смерти мертв! Голова отрублена начисто! Труп без улыбки, скок-поскок, по холму катится, дрожит и мигает, подставка для шляпы…

– Стой, Вал! Что… кто… но это бессмыслица! Как…

– Я не знаю и знать не хочу! Подробности? Наплевать и насрать! Худ мертв! Его нет!

– Но тогда кто занимает Престол?

– Никто – и все!

Правый кулак Геслера сжался. Боги, как же хочется врезать этому улыбающемуся идиоту! Вот только его нос пережил не одну дюжину переломов – Вал вряд ли даже заметит.

– Что… – произнес Геслер старательно, – что ты имеешь в виду, Вал?

– Я говорю, их целая команда. Держат врата. Ничего еще не вытряхнулось. Все туманно. Одно могу сказать – и если хочешь, спроси Скрипа, он скажет то же, если не соврет. Одно, Гес. Я их чую. Я чую его.

Геслер уставился в его горящие глаза.

– Кого?

– Павших «мостожогов», Гес. И да, Скворца. Это он – его кислый взгляд я узнаю где угодно, пусть хоть в какой тьме. И он верхом на коне. Он у врат, Геслер.

– Погоди. А тот, кто прошел?

– Да ну, забудь про него. У него любая мысль на десяток тысяч лет оторвана от реальности. Да и врата другие. Я-то говорю о Скворце. Вот умрешь, Гес, и кого встретишь у Врат? Худа или Скворца?

– Так чего же ты себе глотку не перережешь, если все это тебя волнует?

Вал нахмурился.

– Нет причин так раздражаться. Помни, я был сапером. А саперы понимают, как важно терпение.

Геслер сдержал смех. В палатках кто-то пронзительно закричал. Кто – было непонятно.

– Смейся, сколько хочешь. Еще спасибо скажешь, когда твоя башка покатится к тем вратам.

– Я думал, ты считаешь неправильным поклоняться кому бы то ни было, Вал.

– Это другое.

– Как скажешь. Хотел еще что-нибудь рассказать?

– Ничего, что тебе интересно. Впрочем, можешь отдать денежки. Втрое против обычной цены, так? Раскошеливайся, Гес, время уже позднее.

Командир Брис набросил плащ и застегнул пряжку на груди.

– Атри-седа, пройду по лагерю перед сном. Пойдете со мной?

– Большая честь, мой принц.

Он вышел из командирского шатра, она следом.

Они двинулись к ближайшему ряду палаток легионеров.

– Этот титул звучит слишком напыщенно, атри-седа, – сказал Брис, подумав. – «Командир» или «сэр» достаточно. А когда мы одни, так и «Брис» годится.

Идя рядом, она задумалась – услышал ли он ее легкий вздох, заметил ли дрожь в коленках.

– Ну это, разумеется, – продолжил Брис, – если позволите называть вас Араникт.

– Разумеется, сэр… – она помедлила, чувствуя, что он ждет, и добавила: – Брис. – Она почувствовала головокружение, как будто хватила стакан бренди. Мысли на мгновение смешались, и она глубоко вдохнула, чтобы успокоиться.

Это просто смешно. Стыдно. Это бесит. Очень хотелось запалить самокрутку, но это, пожалуй, будет нарушением протокола.

– Вольно, Араникт.

– Сэр?

– Расслабьтесь. Пожалуйста – вы заставляете меня нервничать. Я не кусаюсь.

Начни с правого соска. О боги, заткнись, женщина.

– Простите.

– Я надеялся, что пребывание с малазанским Высшим магом вас немного успокоит.

– Да, успокоило, сэр. То есть мне лучше.

– Больше никаких обмороков?

– Нет. Ну, один раз было близко.

– А что случилось?

– В конце дня я некстати оказалась в его палатке, когда он снимал сапоги.

– А… – Он вдруг бросил на нее взгляд, и его лицо озарила внезапная улыбка. – Напомните мне, чтобы я отослал вас, прежде чем начну делать то же самое.

– О, сэр, я уверена, вы не… э… то есть это совсем другое…

Но он рассмеялся. Араникт увидела, что солдаты у костров оборачиваются на них. Слышала невнятные шутки, видела улыбки и кивки. Лицо ее запылало, как печка.

– Араникт, уверяю вас, после дня такого быстрого марша, как после высадки, мои носки могут убить лошадь. В каких-то вещах мы все одинаковы.

– Потому что вы шагаете со своими солдатами, Брис. Хотя могли бы ехать верхом или даже восседать в большой карете, и никто бы не подумал ничего плохого…

– Здесь вы ошибаетесь, Араникт. Да, внешне все выглядит обычно, они энергично салютуют и все прочее. И исполняют все мои приказы, да. Но глубоко внутри каждого есть камень верности – и для большинства тех, кто отдает им приказы, этот камень остается гладким, на нем ничего не задерживается, все смывается прочь. Так было бы и в моем случае, не иди я точно тем же путем, какой достался воинам. Но дело в том, что может настать пора, когда я должен буду потребовать от солдат… невыполнимого. И если камень окажется гладким, если на нем не будет вырезано мое имя… я могу потерять их.

– Сэр, они никогда бы не взбунтовались…

– Это да. Но требуя невыполнимого, я буду рассчитывать, что они достигнут цели. Это не то же самое, что посылать их на смерть. Этого я не сделаю никогда. Но если собираюсь требовать больше, чем любой командир имеет право требовать от своих солдат, то должен быть с ними, и чтобы они видели, что я с ними.

Помолчав, Брис продолжил:

– Сегодня вы снова на время должны стать атри-седой, а я – вашим командиром. Когда будем говорить с солдатами. Когда будем спрашивать, как прошел день. Когда будем пытаться ответить на их вопросы и заботы – очень обстоятельно. – Брис замолчал, замедлив шаги. Они оказались в относительной темноте, между двух костров. – Особенно сегодня, – добавил он негромко. – Они потрясены – бродят слухи о страданиях, поразивших малазанских магов.

– Да, командир, я поняла. Вообще-то Высший маг Делат интересовался… расспрашивал о вас. Сказал, что теперь вы кажетесь… иным… сэр.

– И что вы скажете ему, когда встретитесь снова?

– Я… я не знаю, сэр. Я так думаю. Наверное…

– Он очень умен, – сказал Брис. – Араникт, этим вечером я почувствовал… ну, как будто проснулся, ушел из темного, холодного места. Это место я считал реальным, настоящим миром… а холод, думалось мне, я просто не замечал раньше – до смерти и воскресения, я имею в виду. Но теперь я понимаю, что тьма и холод были внутри меня, смерть тронула мою душу.

Она восхищенно смотрела на него горящими глазами.

– А сейчас прошло, сэр?

В ответ он улыбнулся – больше ей ничего не было нужно.

– А теперь, атри-седа, давайте поговорим с солдатами.

– Резьба по камню, сэр.

– Точно так.

Не беспокойся обо мне. Я твоя. И камень во мне растаял, изменил форму… Странник спаси, на нем теперь твое лицо. Ох, и насчет кусаться…

Когда они вошли в круг света, Брис бросил взгляд на атри-седу, и от увиденного – она поспешила сделать невозмутимое лицо, но недостаточно быстро, – у него перехватило дыхание.

Сладострастный голод, полуулыбка на губах, фантазии, отраженные в блеске глаз. На мгновение он потерял дар речи и мог только улыбнуться солдатам, которые с искренней радостью приветствовали его.

Араникт. Я и вправду был полумертвый внутри, раз напрочь пропустил очевидное. И вопрос теперь в том, что мне делать с этим? И с тобой?

Этот взгляд, в нем тьма… и не холодная, как была во мне, а горячая, как угли. Стоит ли удивляться, что я так часто вижу ее в клубах дыма?

Атри-седа, что мне делать?

Но он знал, что не получит ответа на свой вопрос, пока не разберется в собственных чувствах. Все это было так ново, так странно, так необычно. Внезапно – он буквально чувствовал скрипучую перемену – она уверенно и спокойно стояла в своем собственном мире; а он неуклюже примостился рядом, взволнованный и ошарашенный.

Нелепо. Отложи это на потом, Брис.

Солдатская служба становится легче, решил Рассвет. Да, долгие марши – и быстрые, – но подошвы ног уже огрубели, дыхалка наладилась, и даже тащить броню, щит и оружие стало не так тяжело. Находилось даже время для упражнений с мечом. Уход и удар, уход и удар – не опускай щит, солдат! Держать строй – никто не прорвет «мостожогов». Стоишь и терпишь, а потом шагаешь вперед. Стоять, терпеть, шагать – это как рубка леса, солдаты, дерево за деревом. Уход и удар!

Конечно, не так-то просто соответствовать легенде о «мостожогах», но у них было на кого равняться, на остроглазого и сурового, и это заставляло их стараться изо всех сил.

«Мостожоги» в одиночку выиграли Чернопесью кампанию. Заставили отступить Багровую гвардию, Моттские и Генабарийские легионы. Вышибали ворота дюжины городов – от Натилога до Одноглазого Кота. А до этого завоевали все Семь Городов. Он и слыхом не слыхивал об этих местах, но ему нравились названия. Семь Городов звучало просто и очевидно. Есть там семь городов? Назовем Семь Городов. Прямолинейное мышление, вот что это такое. А в Генабакисе – там названия забавные и экзотические. Города называются Крепь и Серый Пес, Тюльпан и Бугор. А еще в тех далеких краях живут удивительные твари. Стрекозы такие большие, что на них можно летать; только представить: рассекаешь облака, глядя на все сверху вниз! Любуешься всей этой красотой, а потом бросаешь сотни бомб.

И «мостожоги» все это делали, а главное – еще не закончили. Впереди ждут новые приключения. Славная и героическая оборона, монстры в небе, и затопленные пустыни, и призраки с острыми мечами, и воины, сделанные из пыли. Морантские, баргастские тираны, тисте анди и яггуты, и прочие.

Рассвет с нетерпением ждал легендарных приключений. Вот в чем его предназначение, вот к чему вела его жизнь – он словно только и ждал появления этих иноземных солдат. Чтобы подхватили его и увели с собой, и теперь он – один из них. Он знал, что и другие чувствуют то же самое. Мы теперь «мостожоги». Нас ждут, когда положение отчаянное, когда никто другой не справится. Мы маршируем прямо, сомкнув щиты, с холодными лицами и стальными сердцами. Мы докажем, что достойны легенды.

Погодите и увидите, просто погодите и увидите.

Две женщины стояли в стороне от костров, поджидая третью.

И никакой уверенности у них не было. Ведь Уголёк оставалась сама собой, а значит, почти наверняка жди от нее беды. У далхонцев сестринская любовь не в чести. Впрочем, как и братская. Племена остались в прошлом, а с ними и кровные узы, междоусобицы и все прочее. Так должно быть, и так в основном и было, а иначе рота разорвется на части. Взвод – твоя новая родня, рота – племя, а армия – народ, королевство, проклятая империя.

Кто ты, солдат?

Морпех, четвертый взвод, третья рота, «мостожоги», сэр.

Не далхонка?

Никак нет, сэр.

Малазанка?

Никак нет, сэр. «Мостожоги», сэр.

И если бы только она верила во все это – в глубине души, в этом жестком узловатом комочке. Шаг вперед и повторяй со всем тщанием. Трудолюбие, дисциплина, преданность. Слушай, не моргнув глазом, любой проклятый приказ, пусть тупой или бессмысленный. Задача племени была – поддерживать жизнь, и для этого следить, чтобы все было в порядке, и поддерживать этот порядок. Это ей было понятно. И в это стоило верить, особенно когда больше не во что.

И она хотела верить. За себя и за несговорчивую, капризную сестру. Да, сразу за обеих. Целуй собиралась отбиться от стада – да, она такая, это у нее в крови. Таким, как она, нужны понимающие сородичи, кто-то, кто будет за ними убирать и исправлять то, что требуется исправить. И Уголёк всегда исполняла эту роль. Целуй гнется, я стою прямо. Она ускользнет, и я встаю на ее место. Она устраивает беспорядок, я чищу и исправляю. Она подводит людей, я помогаю.

Однако порой ее раздражала необходимость быть всегда надежной, уверенной и практичной. Быть очень искусной. Хоть разок Целуй могла бы примерить плащ сестры и стать крепкой, а Уголёк – схватить сестрин и оттянуться. Уводить мужей, бросать любовников, подписывать контракты, трахаться. А почему нет? Почему все должно валиться на ее плечи, каждый проклятый раз?

Она поняла, что все еще ждет, когда же начнет жить.

Бадан Грук хотел ее, любил ее. Но она… она не знала. Хотела ли быть любимой, хотела, чтобы ее добивались? Да, она вела себя так, словно так оно и есть. И даже повторяла себе, что выглядит все именно так. Но на самом деле сама не знала, что чувствует – и к нему, и к чему-либо вообще. И разве не в этом главная ирония? Все считают ее такой искусной, а она никак не в силах понять: искусной в чем? Сама я когда-нибудь пойму?

Когда моя очередь?

Она понятия не имела, чем занимается эта армия; и это ее пугало. Она, конечно, никогда не выдавала свои чувства. Уголёк видела, как верят ей остальные – даже другие сержанты. Аккурат, Бадан Грук и тот дурачок с коровьими глазами, Урб. Нет, нужно по-прежнему изображать лишенного воображения вояку и прикусить язычок, храня твердый уверенный взгляд, чтобы ни намеком не выдать бушующую в голове бурю.

Ей нужна помощь. Они идут во мрак, в будущее, где ясно только одно: в какой-то момент они обнажат оружие и окажутся лицом к лицу с врагом, который жаждет их уничтожить. Им прикажут сражаться, убивать. А мы будем? Сможем? Если бы ты объяснила причину, адъюнкт. Хоть какой-то повод, малейшее основание, и мы сделаем все, что скажешь. Я точно знаю.

Она взглянула на сестру. Целуй стояла с легкой улыбкой на губах, отражавшей внутренний покой и удовлетворение, которого она добивалась так легко, и смотрела на мутные звезды на северном небе. Веселое терпение и обещание насмешки – вот привычное для этих обманчиво милых и невинных черт выражение. Да, от ее естественной красоты и обаяния дух захватывает, и есть в ней что-то дикое – липкое, как мед, – что так притягивает разумных во всех остальных отношениях мужчин.

Могла бы я быть такой, как она? Могла бы жить, как живет она? Только посмотри на эту полуулыбку. Такую довольную. Боги, как бы я хотела…

Должен быть выход, и сестре лучше найти его скорее. Иначе, боялась Целуй, она с ума сойдет. Ради Худа, она же вступила в малазанские морпехи, а не в какую-нибудь мятежную армию, которая отправилась богу в задницу. Вступила, прекрасно зная, что может сделать всем ручкой, если вдруг одолеет скука. Не то чтобы ее с радостью отпустят, но исчезнуть совсем не сложно – в такой цивилизованной стране, как Малазанская империя. Столько людей, столько мест, куда можно отправиться, столько жизней, какие можно выбрать. Да и в самой армии – кого волнует, чье там лицо под краем шлема? Да пусть там кто угодно, лишь бы выполнял приказы и ходил строем в ногу.

Она могла бы через постель получить непыльную должность. В Унте, в Ли-Хэне или в самом Квоне. Даже Генабакис годится. Если бы только сестра не совала нос куда не надо. Постоянно лезла, вечно мешалась под ногами у Целуй и устраивала неприятности. Все усложняла, и отсюда все беды. Но Уголёк еще не поняла: Целуй сбежала в морпехи, чтобы избавиться от постоянных невыносимых вмешательств сестры в ее жизнь. Помимо прочего.

Но она взяла и сбежала следом. А за ней и Бадан Гурук. Это не я так решила, я вовсе не виновата. Я за них не отвечаю – взрослые они или нет?

И если я хочу дезертировать прямо сейчас, прежде чем мы попадем в место, где я не выдержу, это же мое дело?

И вот Уголёк утащила ее от уютного очага, и они стоят, поджидая одного из солдат Урба, и зачем вот это все?

Бежим. В самом деле, наконец? Надеюсь на это, сестра. На- деюсь, ты все же пришла в чувство. И на этот раз я с тобой.

Но почему какая-то женщина, которую мы толком и не знаем? Почему не Бадан Грук?

Нам надо убираться, и сейчас же. Мне надо убираться. И мне никого не нужно в помощь. Скроюсь с д‘рхасиланским торговцем. Легко, как нечего делать. Вдвоем легко сделаем, и даже втроем. Но вчетвером? Уже сложнее. Это логистика, сестра, простая и понятная. Та, которую ты так любишь. Прямолинейная. Слишком много – и нас поймают. Ты ведь захочешь Бадана. А четверо – слишком много.

И все же она подождет. Узнает, что же задумала Уголёк на этой встрече. И разберется с Угольком позже – только не напрямую, это не сработает. Уголёк упрямая. Она может упереться так, как никто, кого знала Целуй. Нет, придется действовать ловко, чтобы решение, когда оно будет принято, исходило как бы от самой Уголька.

Это не просто, но Целуй практиковалась всю жизнь. И знала, что у нее получится.

Уголёк тихонько хмыкнула, и Целуй увидела идущую к ним от лагеря фигуру. Бедра качаются и вообще все, что нравится мужчинам. Явно далхонка, поэтому Уголёк в первую очередь и позвала ее. Но когда это три далхонки могли хоть в чем-нибудь прийти к согласию?

Безумие. Уголёк, ничего не выйдет. Ты же помнишь истории. Это мы, женщины, обычно начинаем войну. Ловим дурных мужчин, используем их, унижаем. Натравливаем их друг на друга. Нашептываем о кровной мести ночью под мехами. Тут – хитрое замечание, там – взгляд. Мы, далхонские женщины, были у власти долгое время, и от нас одни неприятности.

Масан Гилани из племени саванны. Высокая, отчего ее пышные формы пугали еще больше. У нее был вид женщины, которая слишком хороша для любого мужчины; и любой мужчина, добившийся ее, провел бы всю жизнь в убеждении, что ему ее не удержать. Она была монстром чувственности; и останься она в своем племени, вся северная половина Дал-Хона была бы втянута в гражданскую войну на десятилетия. Все далхонские боги и грязные духи что-то вложили в нее. В ней есть часть каждого из них.

А я-то думала, это я опасна.

– Уголёк, – сказала она чуть слышно, – ты с ума сошла.

Сестра услышала.

– Она знает очень много, Целуй, намного больше, чем кто-либо.

– И что?

Уголёк не ответила. Масан Гилани уже подошла близко, чтобы говорить, даже вполголоса.

Она переводила продолговатые глаза с одной сестры на другую, с любопытством, а потом с удивлением.

Сучка. Я уже ее ненавижу.

– Южанки, – сказала Масан. – Всегда любила южанок. Ваш пот пахнет джунглями. И вы не такие нелепые и неуклюжие, как мы, северяне. Знаете, мне приходится делать по особому заказу и доспехи, и одежду – у меня нестандартная фигура по любым меркам, кроме, может быть, феннов, а это нехорошо, потому что они вымерли.

Целуй фыркнула.

– Да не такая уж ты большая… – И тут же отвела взгляд, сообразив, как мелочно прозвучали ее слова.

Но Гилани только улыбнулась еще шире.

– Одно с вами южанами плохо: на конях толком не держитесь. Думаю, за мной верхом не угонитесь. Так что хорошо, что вы морпехи. Я бы тоже могла быть, и, честно говоря, давно бы в разведчики переметнулась…

– Так чего ж не переметнулась? – спросила Целуй.