Пыль грез. Том 2 Эриксон Стивен

Ни о чем таком не подозревающий сын Оноса Т’лэнна и Хетан сидел на земле и рисовал пальцем завитушки поверх легкой пыли. Четыре, расположенные определенным узором, – он старался, чтобы у него наконец вышло правильно. Уже темнело. От камней к нему протянулись тени. Бывшие частью узора.

Письменности у имассов не было. Но глубоко внутри жило нечто неизмеримо более древнее. Словно жидкость. Словно родимое пятно. Волшебство теней, которые ничто не отбрасывает – ничто реальное. Дар беспокойства, обман сверхъестественного, проскользнувшего в наш мир. Следствие в поисках причины. Когда солнце покидало небосвод, заменой ему вспыхивал огонь, а огонь создавал тени, открывал тайны.

У ребенка было тайное имя, записанное неуловимой, недолговечной игрой света и тени, способное являться в мир и снова исчезать – в пляске языков пламени или, как сейчас, в тот миг, когда умирает солнце, когда сам воздух рассыпается мутной пылью.

Абси Кире. Имя, данное отцом, которого неожиданно посетила надежда – тогда, когда все надежды юности уже давно умерли. Имя, взывающее к вере, – у того, кто давно ее лишился. Шепот этого имени – словно холодный ветер, дующий из Пещеры Червя. Абси Кире. Сухое дыхание, что бередит глаза, забывшие, как закрываться. Рожденный любовью крик отчаяния.

Узор в пыли, быстро погружающийся во мрак.

Абси Кире.

Осеннее Обещание.

Стори подняла руку, прервав перечисление заклятий, на которое и дыхания-то уже не хватало, и прислушалась.

– Есть новости, – сказала она.

Стави кивнула и, нагнувшись, взяла мальчика на руки. Он принялся вырываться, выгибая шею, пока не уперся затылком ей в грудь. Тогда она подула на волосенки, покрывающие его чуть продолговатую голову, и малыш сразу успокоился.

– Голоса вроде бы возбужденные.

– Но не радостные.

– Не радостные, – согласилась Стави и повернулась в сторону лагеря – он был от них сразу за небольшой грядой наклонных камней. Она увидела огни костров, а над ними – плотный слой дыма.

– Надо возвращаться.

Хетан негромко выругалась. Девчонки снова уволокли куда-то сводного брата, никто и не заметил. Когда их не было рядом, одиночество тут же распахивало прямо под ней свою огромную пасть, она чувствовала, как, кувыркаясь, падает туда… падает и падает. Внутри так темно и так мало надежды, что падение когда-либо закончится. Милосердным хрустом костей, а потом – блаженным забытьем.

Без детей она была никем. Просто сидела неподвижно, блуждая внутри собственного черепа. Мутный взгляд, вихляющая походка, как у пса, которому по башке копытом досталось. Нос принюхивается, когти что-то скребут, вот только выхода нет. Без детей будущее исчезало, словно залетевший в огонь мотылек. Она просто сидела со сведенными вместе ладонями, изредка помаргивая и ковыряя ногтями кончики пальцев – давно уже покрасневшую кожу, запекшиеся ранки, сочащиеся порезы.

Бесконечное отчуждение – ушедшее вглубь, неподвижное.

Заварить еще чашечку растабака? Дурханг? Смоляной шарик д’баянга? Д’рхасилханское пиво? За что ни возьмись, слишком много усилий. Если же попросту сидеть неподвижно, время исчезает.

Пока девочки не принесут его обратно. Пока она не увидит двойняшек, старательно улыбающихся, пытаясь скрыть беспокойство. А он будет извиваться на руках у одной из них и тянуться к Хетан, которая увидит его необычно большие короткопалые ладошки, как они изо всех сил сжимаются в кулачки – и внутри нее зародится вой, всплывет прямо из черной пасти, яркий, словно небесный камень, стремящийся обратно на небо.

Она крепко сожмет его в объятиях, внутри вспыхнут отчаянные искорки, и она вновь оживет.

Словно бы ее вытянут обратно в жизнь привязанные к толстым пальчикам нити.

Она сидела и выла, выла не переставая.

Мимо входа в палатку торопливо протопали тяжелые шаги. Послышались голоса, даже несколько выкриков. В лагерь прибыл гонец. Он принес с собой одно слово, и это слово было мертв.

Дано ли воображению превзойти чудеса реальности? Вокруг простирался изрезанный, мертвый ландшафт, по мере того как темнело, горизонт словно бы начал выцветать. Однако трансформация заключалась не только в наступлении темноты. Вокруг выросли потрескавшиеся куполообразные камни, затянутые слоем мха и лишайника. Деревца по колено высотой с толстыми, кривыми стволами, последние осенние листья трепетали на их ветвях, словно облезлая потемневшая кожа. С северо-запада задувал морозный ветер, возвещая, что зиме не терпится вступить в права.

Кафал и Сеток бежали сквозь этот новый мир. Холодный воздух обжигал им легкие, и все же он был насыщенней и слаще, чем все то, что им когда-либо доводилось вдыхать в собственном мире, собственном времени.

Как описать звук, с которым по равнине несется сотня тысяч волков? Он заполнил весь мозг Кафала, неизмеримый, будто океан. Подушки мягких лап задавали ритм и тон, ничем не напоминающий топот плоских копыт. Звук, с которым шерсть терлась о шерсть, походил на шипящий шепот. От тел поднималось густое, словно туман, тепло, звериный запах забивал все – запах мира, где нет городов, кузниц, угольных печей, нет полей брани, траншей с отбросами, нет человеческого пота и благовоний, дыма растабака и дурханга, нет пыли от лихорадочного разрушения всего вокруг.

Волки. До того, как люди объявили им войну, до кампании убийств, растянувшейся на тысячелетия. До того, как эти земли опустели.

Он их почти что видел. Создания жили в каждом из его чувств, за исключением зрения. Его и Сеток несла вперед призрачная волна.

Все, что ушло, – вернулось. Вся прежняя история – в поисках нового дома.

Но среди его народа тот дом не обрести. Кафал не мог понять, зачем Сеток ведет их к баргастам. Он слышал, как она поет, но слова ее были из другого языка. Тон же – неожиданно напряженный, словно в нем сплелись воедино противоборствующие силы. Любопытство и усталость, согласие и ужас – ему прямо-таки виделся блеск в звериных глазах, когда те завидели издалека первых людей. Что несут им двуногие чужаки – дружбу? Сотрудничество? Признают ли в них собственных братьев и сестер? И ответ на каждый из вопросов был «да». Вот только мир ни в одной семье невозможен; каждая кишит обманом, предательством, черной злобой и жестокостью.

Волки же были невинны. И потому не имели шансов.

Не приближайтесь к баргастам. Я прошу вас, умоляю…

Хотя мольба эта и самому-то Кафалу казалась неубедительной. Он нуждался в волках – в быстром движении, которое они ему даровали. Опустилась ночь. Ветер усилился, стремясь задуть каждый факел и каждый костер в лагере сэнанов. Дождь плевался обжигающей яростью, горизонт озаряли молнии.

Блестели глаза, ночной мрак лизнуло железо…

Боги показывали то, что вот-вот случится.

А ему не успеть. Ведь любому известно, что боги баргастов – те еще сучьи дети.

Сатанд Грил, сердце которого бухало от сладкого предвкушения, выскользнул из светового круга исхлестанных ветром костров. Он видел, как дети незаметно от всех удалились в сторону каменистых холмов к северо-востоку от лагеря, когда солнце еще было на ладонь от горизонта. Наблюдение за мерзкой детворой уже не первую неделю было его единственной обязанностью, и вот наконец настал миг награды.

Собаку мальчонки он уже убил, а теперь убьет и его самого. Зажмет рот рукой, чтоб не визжал, и всадит нож в живот. А потом большим камнем разобьет череп, а с ним и лицо – ведь никто не захочет смотреть на лицо мертвого ребенка, тем более с застывшей на нем гримасой боли. У него не было ни малейшего желания глядеть в полуоткрытые глаза, которые уже ничего не видят, которые опустели, когда душа их покинула. Нет уж, он его уничтожит окончательно, а тело сбросит в расщелину.

Двойняшкам же предстоит нечто поизысканней. Он переломает им ноги. Свяжет руки. И поочередно сделает женщинами, но не грубо, насилие Сатанда никогда не привлекало, тем более над детьми. И все же он даст им свое семя перед тем, как они отправятся к богам.

Ночь убийств принадлежит баргастам. Ночь, когда за все придется ответить. Когда род узурпатора прервется, а позор Хетан будет смыт. Онос Т’лэнн – не из Белолицых. И даже не баргаст.

Но это уже неважно. Гонец принес слово. Онос Т’лэнн мертв, и убил его Бакал, сломавший собственную руку, – с такой силой он вонзил нож в сердце Военного вождя. Предстоит борьба за власть. Сатанд Грил прекрасно знал, что Секара сделала ставку на вождя барахнов, Марала Эба. Вот только сам Сатанд – как и многие другие сэнаны – полагал, что у Бакала-то прав будет побольше, и Сатанд был готов поддержать именно его. Пока все не уляжется, прольется немало крови. В этом мало кто сомневался.

Секара Злобная. Ее муж-идиот Столмен. Марал Эб со своими отвратительными братцами. Нет, новый Военный вождь должен быть из сэнанов, все прочие кланы куда слабей, даже барахны.

Но нужно будет закончить все как можно быстрей. На них надвигается армия треклятых акриннаев.

Сатанд Грил неслышно двигался сквозь тьму – ублюдкам как раз пора бы возвращаться обратно. Даже они не настолько дурные, чтобы оставаться за пределами лагеря после заката, когда вокруг шастают полуголодные волки и акринские мародеры. Ну и… где же они, спрашивается?

В лагере у него за спиной раздался вопль.

Началось.

В палатку вошли трое женщин, Хетан всех их знала. Она смотрела, как они подходят ближе, и ей вдруг все сделалось совершенно ясным, совершенно логичным. Все загадки унеслись прочь, словно клубы дыма на сильном ветру. Я иду за тобой, мой муж. Она потянулась к ножу, но нащупала на поясе лишь ножны – стрельнула глазами в сторону плоского камня, где еще оставался недоеденный ужин, нож был там – и Хетан нырнула к оружию.

Она не успела. В челюсть ей врезалось колено, голова мотнулась вбок, разбрызгивая кровь. В запястья вцепились руки, отволокли в сторону, швырнули на пол.

По лицу замолотили кулаки. Череп заполнили огненные вспышки. Оглушенная Хетан, лишившаяся способности сопротивляться, почувствовала, что ее переворачивают лицом вниз. Руки за спиной скрутил сыромятный ремешок. В волосы вцепились пальцы и, ухватив добрый клок, потянули голову вверх.

Баламит зашептала ей в щеку, обдавая зловонным дыханием:

– Нет, шлюха, так просто ты не отделаешься. Хетан заслужила обезноживание – вот только ей-то какая разница? Она бы и с кобелем снюхалась, умей тот целоваться. Долгих тебе лет жизни!

Ее перевернули на спину, приподняли сзади – ногти Джейвисс впились Хетан глубоко в подмышки.

Хега, жалкая коренастая Хега, взмахнула топором.

Хетан закричала – топор отрубил ей переднюю часть правой ступни. Нога задергалась, поливая все вокруг кровью. Хетан попыталась подтянуть под себя другую ногу, но последовал удар обухом по коленной чашечке, нога отказалась слушаться. Топор взлетел еще раз.

Боль нахлынула на нее черной волной. Баламит хихикнула.

Хетан потеряла сознание.

Крин, чья племянница вышла замуж за воина из клана Гадра и была сейчас на сносях, смотрел, как сучки Секары выволакивают Хетан из палатки. Шлюха была в обмороке. За обрубками ступней тянулся влажный след, который будто вспыхивал, когда ночь прорезала очередная молния.

Ее подтащили к одному из костров. Присматривавшая за широким плоским клинком малышка Йедин вытащила его из углей, почти докрасна раскаленный. Когда клинок прижался к левой ступне Хетан, стало слышно, как шипит и лопается мясо. Тело женщины задергалось, глаза распахнулись. Воздух разорвал еще один вопль.

Девятилетняя Йедин вытаращила глаза, но одна из сучек нетерпеливо прикрикнула на нее, и та, перевернув клинок, прижгла Хетан другую ступню.

Глаза Хетан закатились, голова упала набок. Нахмурившись, Крин заторопился поближе.

– Буди ее, Хега! Я первый!

Его сестра, все еще сжимавшая в руке окровавленный топор, ухмыльнулась:

– На сына сменяешь?

Крин отвел глаза, не в силах скрыть отвращения. Да он тебя чуть не вдвое младше! Потом все же кивнул:

– Сегодня ночью – можно.

– Право вдовы! – воскликнула донельзя довольная Хега.

Джейвисс притащила выдолбленную тыкву с водой и выплеснула содержимое в покрытое синяками лицо Хетан. Та захлебнулась, закашлялась.

Крин придвинулся поближе, наслаждаясь тем, сколько вокруг собралось народу, как другие мужчины спорят сейчас за место в очереди.

– Руки ей не развязывайте, – велел он. – На первую дюжину или вроде того. Дальше уже можно.

Все верно – к тому времени ни одна баргастка уже не сопротивлялась.

– Хетан все ж воительницей была, – заметил кто-то из толпы. – Пару дюжин будет верней.

Хега шагнула вперед, пнула Хетан под ребра, выругалась и, брызжа во все стороны слюной, объявила:

– Какая она теперь воительница, без оружия-то? Да она уже на пятом сама облизываться начнет, вот попомните мое слово!

Крин ничего не сказал, промолчали и другие мужчины. Воинам видней, кто есть кто. Если Хега считает, что Хетан сломается так легко, то она просто дура набитая. Я тебе это, Хега, припомню. Ты-то, сестрица, уж точно в воины не годишься, слишком жирна. Тебе самой лишь бы пооблизываться, на дню по пять раз. Думаешь, никто не видит, откуда в тебе столько ненависти, – боги, да ведь я ей собственного сына пообещал? Ничего, всего лишь на ночь. Отдам ему свой нож – и скажу, чтоб ничего не стеснялся. Горевать по тебе, Хега, никто не станет. И сына моего в чем-то обвинять – тоже.

Шум ветра перешел в вой. Без грозы в эту судьбоносную ночь тоже не обойдется, он уже слышал вдали гул дождя. Веревки палаток дрожали и звенели от напряжения. Стены из шкур громко хлопали, шли волнами – в лагерь, словно призванное этим диким барабанным боем, вливалось войско баргастов, краем уха Крин услышал, что прибыл Марал Эб и воины-сэнаны, ушедшие с Тленом. А с ними – Бакал. Тот, кто нанес смертельный удар, освободивший всех баргастов. О, незабываемая ночь!

При этой мысли в штанах сделалось тесно. Он стоял над ней, дожидаясь, пока ее безумный взгляд не встретится вскользь с его собственным. Когда ее глаза сначала лихорадочно отдернулись в сторону, а потом вернулись, глядя прямо ему в лицо, Крин усмехнулся. Увидев в них сначала шок, а потом – боль от предательства, он кивнул.

– Твои союзники, Хетан? Ты их всех растеряла. Когда объявила его своим мужем. Когда воспользовалась умопомрачением собственного отца.

Хега снова протолкнулась поближе.

– А детки-то твои, Хетан, где? Хочешь расскажу? Валяются в темноте, мертвенькие и холодненькие…

Крин ударил ее тыльной стороной ладони поперек лица.

– Ты с ней уже закончила, вдова! Проваливай! Забейся в свою хижину и не высовывайся!

Хега утерла кровь с губ, потом ее глаза сверкнули, она развернулась и выкрикнула:

– Бавальт, сын Крина! Сегодня ночью ты идешь со мной!

Крин едва удержался, чтобы не швырнуть ей, проталкивающейся сквозь толпу, нож в спину. Нож, сын мой, – прежде чем она тебя облапит, прежде чем ты провалишься в ее паутинную дыру…

Когда смысл слов Хеги дошел до собравшихся, послышались смешки, зазвучавшие вокруг презрительные комментарии больно жалили Крина. Он снова перевел взгляд на Хетан – та продолжала смотреть ему в лицо, не отводя глаза.

Он исполнился стыда, теснота в штанах куда-то делась, будто после материнского поцелуя.

– Нечего таращиться, – проревел он, приседая, чтобы перевернуть ее на живот. Когда он приспустил ей кожаные штаны, возбуждение вернулось – в первую очередь от злости. О, и, само собой, из торжества – ведь сколько сэнанов смотрело на нее с похотливым вожделением, вон, до сих пор спорят из-за очереди. Только первым буду я. Ты у меня забудешь про Оноса Т’лэнна. Я тебе напомню, что такое баргастский жезл.

– Подымай зад, шлюха! Покажи всем вокруг, что заслужила свою судьбу.

Боль грохотала сейчас где-то вдалеке. Голову Хетан заполнило что-то холодное и острое, будто к глазам изнутри приделали копья. Каждое лицо, что она видела с тех пор, как пришла в себя в последний раз, пронзало ее будто молнией, бившей внутрь из глаз и воспламенявшей мозг. Эти лица – их выражения и то, что в них читалось, – были теперь словно выжжены огнем у нее в душе.

Когда-то она часто играла с младшей сестрой Хеги – они были лучшими подругами, – теперь та где-то в толпе, с мертвыми, отгороженными от нее глазами. Джейвисс выткала ей на свадьбу тонкую попону для коня, Хетан помнила, как та радостно и гордо улыбнулась, когда она при всех похвалила подарок. Дочь поплечницы Баламит была ее хранительницей в Ночь Первой Крови, Хетан тогда едва двенадцать исполнилось. Держала ее за руку, пока сон наконец не сморил девочку, от- ныне ставшую женщиной.

А Йедан часто играла с двойняшками…

Муж мой, я подвела тебя! Я мучилась, я так жалела себя – но я ведь знала, знала, что этим кончится! Мои дети – я их оставила без присмотра.

А теперь они мертвы. Муж мой, они убили наших детей!

– Подымай зад, шлюха!

Крин, меня твои голодные взгляды всегда лишь смешили, противные они там или нет. Видит ли тебя тень моего отца, Крин? Понимает ли отец, чего ты от меня хочешь?

Чувствует ли мой стыд?

Крин – мое наказание. Он лишь первый, но сколько бы их еще ни было, наказания все равно будет недостаточно.

Теперь… теперь я понимаю, что творится в душе у обезноженной. Понимаю.

Она приподняла зад.

Бедолаги первыми его заметили – как и огромный нож у него в руках.

Любой согласился бы, что двойняшки эти – существа смышленые и хитрые, словно свежевылупившиеся змеи. Когда они молча развернулись и кинулись прочь, Сатанд Грил вовсе не удивился. Вот только на руках у одной был мальчуган, и он принялся громко вопить.

Конечно, у них был способ заставить его замолчать, один-единственный – зажать ему рот да придушить, так что Сатанду и руки-то марать не придется. Бросаясь в погоню, он думал, что они так и сделают, вот только вопли не прекращались.

Конечно же, он вполне способен их догнать, рано или поздно тем и закончится. Они и сами наверняка понимают, что им конец. Что ж, если вам хочется напоследок поиграть, то давайте. Пусть будет вашей последней девичьей забавой – пока вы еще девочки. Интересно, станут они визжать, когда попадутся? Интересный вопрос. Ну, если и не сразу, то уж потом, потом-то уж точно.

Впереди, у пологого края скалистой расщелины, послышался какой-то скрежет, Сатанд рванулся туда – и точно, вон одна из них пытается взобраться с мальцом на руках по каменной осыпи…

Булыжник чуть его не убил, ударив сверху в плечо, точно молотом. Он оступился, взвыл от боли – и краем глаза увидел другую девчонку на самом верху расщелины слева от себя.

– Ах ты дерьмо вонючее! – взревел он. – Ты еще об этом пожалеешь!

Игры кончились. Им придется заплатить ему за каждую рану, причем с лихвой. За каждую из этих дурацких штучек.

Девчонка с мальчиком на руках оставила бесплодные попытки взобраться по рассыпанному веером гравию вперемешку с песком, двинувшись вместо этого вправо и вниз, где обнаружилась щель между камней. Мгновение спустя ее сестра устремилась следом за ней в ту же щель.

Все это было лишь представлением. Ловушкой. Хитрые, значит?

Он в ярости бросился за ними – с самыми черными мыслями в голове.

Сеток тянула его за руки.

– Кафал! Подымайся!

Но было поздно. Он уже видел все, что можно увидеть. Проклятие, наложенное его собственными богами. Если б он только мог ухватить их руками за шею и удавить одного за другим, то так и сделал бы.

Его любимая сестренка – он закричал, когда топор ударил ей по ноге. Он рухнул на колени, когда к ней шагнул Крин, теперь же пытался разодрать собственные глаза – увы, на видения у него в мозгу это никак не влияло. По лицу текла смешанная со слезами кровь – он готов был царапать, пока навеки не лишится способности видеть окружающий мир, – вот только и слепота ему тоже не давалась.

Он видел, как Крин насилует его сестру. Слышал, как его подбадривают сотни собравшихся вокруг воинов. В поле его зрения появился Бакал, отощавший, с ярким блеском в глазах – и Кафал увидел, как на его побледневшем лице выразился ужас, как великий победитель Оноса Т’лэнна развернулся и бросился прочь, словно Военный вождь дотянулся до него призрачной рукой. Хотя тут всего-то насилуют обезноженную – это ведь и насилием, собственно, не считается. Просто… пользуют.

А Сатанд Грил, с которым они не раз вместе выезжали на охоту, охотился сейчас за Стави и Стори, за Абси, который бился у Стави на руках, словно понимая, что мир, в который он пришел, рассыпается в пыль, что смерть заберет его раньше, чем он успеет ощутить вкус жизни. Мальчик не верил, пытался сопротивляться, он был в бешенстве. В замешательстве. В ужасе.

Слишком много всего. Таких видений ни одному сердцу не выдержать.

Сеток тянула его, пыталась оторвать его руки от лица.

– Нам надо двигаться! Волки…

– Худ забери этих волков!

– Он не сможет, глупый! Не сможет – но сможет кто-то другой. Кафал, нам надо спешить…

Он резко выбросил руку. Удар пришелся ей сбоку по голове, и то, как она упала, изогнув шею, насмерть его перепугало. Не переставая рыдать, он пополз к ней.

Волки больше не казались призраками. Но глаза ему сейчас застилала кровь, капала на землю, будто прикидываясь слезами.

– Сеток!

Она же еще просто ребенок, такая маленькая, худенькая…

Волки взвыли – оглушительным хором, и он уткнулся лицом в мерзлую землю. Боги, моя голова! Не надо! Умоляю, не надо! Если он кричал это вслух, то все равно не слышал. Звери устремились со всех сторон, все ближе и ближе – прямо на него.

Они жаждали его крови.

Вдалеке пропел охотничий рог.

Кафал вскочил и кинулся бежать. Прочь из этого мира.

Когда сестра передала ей плачущего брата, Стави прижала его к груди. Стори двинулась дальше, выскочила из щели с другой стороны и, хватаясь за бурую траву, стала взбираться вверх по склону. Гряда каменистых холмов была совсем узкой, просто островок выветрившегося известняка, дальше местность выравнивалась, делалась совсем плоской, не спрячешься. Она тоже полезла, задыхаясь, по неровному склону, а мальчуган лупил кулачками ей в грудь.

Им предстоит умереть. Теперь она это точно знала. Прежняя жизнь – с ее многочисленными радостями, с чувством полнейшей безопасности – окончена. Она так хотела сейчас вернуться во вчера, ощутить уверенное присутствие рядом приемного отца. Снова увидеть его лицо – широкое, немолодое, все черты будто бы слишком крупные, преувеличенные, мягкие глаза, что всегда глядели на детей исключительно с любовью – казалось, он был попросту неспособен гневаться на двойняшек. Неодобрение во взгляде, и то держалось не дольше удара пульса. Они делали с ним, что хотели, лепили из него, будто из речной глины, понимая при этом, что там, под слоем глины – сталь, сила и могущество. Он был истиной, решительной и несокрушимой. Они и лепили-то лишь потому, что понимали эту истину.

Где он сейчас? Что случилось с мамой? Зачем Сатанд Грил за ними гонится? Почему хочет убить?

Стори неслась впереди, петляя, словно заяц в поисках укрытия, вот только никакого укрытия не было. Равнину заливал зловещий свет – ночь прорезали Царапины. Прямо в лицо бил злобный ветер, а северную часть неба затянуло грозовыми тучами. Видимый испуг сестры резанул Стави точно ножом. Мир испортился, все вокруг было неправильным. Неправильные холмы у них за спиной, неправильная злоба на лице Сатанда. Она ведь могла бы обрушить булыжник ему на череп, могла бы – но ее сама подобная мысль привела в ужас. В глубине души она надеялась, что если получится сломать ему ключицу, он оставит погоню, вернется в лагерь. Теперь она в своем безнадежном отчаянии понимала – ее вера в то, что все еще можно исправить, была попросту смехотворной. Решение оказалось неверным, и оно будет стоить им всем жизни.

Услышав, как из щели выбирается Сатанд, Стави взвизгнула и кинулась вперед так быстро, как только позволяли ноги. Мальчик у нее на руках тут же притих, крепко обхватил ее за шею и вцепился в волосы.

Он тоже все понял. И застыл, как олениха в десяти шагах от притаившегося в траве тигра, вытаращил глазенки, тяжело и жарко дыша ей в шею.

По щекам Стави хлынули слезы – он в нее вцепился в на- дежде, что она защитит, спасет ему жизнь. Но она знала, что не справится. Она для этого недостаточно взрослая. И недостаточно храбрая.

Она увидела, как Стори бросает на них взгляд через плечо, как останавливается…

– Беги! – закричала ей Стави. – Брось нас, убегай!

Стори не послушалась. Она нагнулась, подобрала с земли камень и кинулась к ним.

Вот сестра у меня какая храбрая, боевая. И какая глупая!

Значит, умрем все вместе.

Стави споткнулась, упала на колени и проехалась ими по жесткой траве. Слезы от жгучей боли хлынули еще сильней, мир вокруг расплылся. Брат забился и вырвался из рук – чтобы бежать, так быстро, как позволяют коротенькие ножки…

Но нет, он развернулся навстречу приближающемуся воину. Он ведь им не чужой, нет? Конечно, это один из родичей. А под сенью родства всегда так безопасно.

– Не в этот раз, – прошептала Стави.

Сатанд поудобней перехватил нож и замедлил бег, поскольку погоня подошла к концу – теперь-то им уж точно некуда деться.

Плечо пульсировало, ключица стреляла острой болью – он и руку-то поднять не мог – мерзавка ее сломала.

Вот только ярость его уже почти утихла. Они ведь не выбирали родителей, и никто не выбирает. Просто… не повезло, и все. Но так уж устроен мир. Потомство правителей наследует не только власть, но и то, что происходит после ее падения. В ночь кровопролития, когда неудовлетворенные амбиции захлестывают все кругом, словно черная саранча.

Он увидел, как одна из девчонок подняла камень, и кивнул – ее дерзость его порадовала. Пусть по крови она баргастка лишь наполовину, но именно эта половина взяла сейчас верх. С нее и придется начать.

– Что происходит? – спросила его другая девчонка, рядом с мальчиком. – Сатанд?

Он оскалил зубы. Если найти правильные слова, можно будет обойтись без драки.

– Вы теперь сироты, – начал он. – Ваши родители…

Он почти что и не заметил камня, ударившего его чуть повыше левого глаза. Выругался от боли и неожиданности, потом потряс головой. Глаз заливала кровь, он им ничего не видел.

– Духи вас забери, – расхохотался он. – Столько ран не во всяком бою получаешь! Вот только… мне и одного глаза хватит. Как и одной руки.

Сатанд двинулся к ним. Мальчик глядел на него круглыми, непонимающими глазами. Потом вдруг улыбнулся и протянул навстречу руки.

Сатанд сбился с шага. Все верно, я тебя брал на руки и подбрасывал вверх. Щекотал тебя, пока ты визжать не начнешь. Но то раньше. Он занес нож.

Двойняшки смотрели на него, не двигаясь с места. Бросятся ли они защищать брата? Он подозревал, что да. Пусть даже всего лишь ногтями и зубами.

Мы такие, какие есть.

– Я вами горжусь, – произнес он. – Всеми тремя. Но будет так, как должно.

Мальчик издал радостный крик.

Сатанда что-то стукнуло в спину. Он пошатнулся, нож выпал из руки. Сатанд хмуро на него уставился. Зачем это он бросил оружие? И почему уходят силы? Он уже стоял на коленях и глядел в глаза мальчику своим единственным глазом – их головы теперь были на одном уровне. Только он ведь не на меня смотрит. Куда-то мне за спину. Воин ничего не понимал, в глубине черепа подобно бурному потоку нарастал рев. Он обернулся.

Вторая стрела ударила ему точно посреди лба, пробила кость и прошла сквозь мозг.

Он так и не понял, откуда она прилетела.

У Стави подогнулись ноги, она осела на землю. Сестра подбежала к брату, подхватила на руки. Тот завизжал от удовольствия.

В зеленоватой полумгле Стави могла различить силуэт всадника за шестьдесят с чем-то шагов от них. Во всем этом было что-то не так, она попыталась понять, в чем же неправильность, – и у нее перехватило дыхание. Вторая стрела. Сатанд как раз оборачивался – был в движении – и все равно… за шестьдесят-то шагов! На ветру! Взгляд ее упал на тело Сатанда. Она сощурилась на стрелу. Я такие видела. Я такие… Стави со стоном поползла вперед, пока ее рука не сомкнулась на древке.

– Отцовская.

Всадник неспешно тронулся к ним.

Сестра за спиной у Стави произнесла:

– Это не отец.

– Не отец. Но ты на стрелы взгляни!

Стори снова опустила мальчика на землю.

– Я их вижу. Я вижу, Стави.

Когда воин приблизился, они смогли разглядеть, что и с ним самим что-то не так – как и с его конем. Животное было слишком тощим, шкура его местами протерлась чуть ли не насквозь, почерневшие зубы тускло блестели, в глазницах же – ни света, ни жизни.

Не лучше выглядел и сам всадник. Однако в руке он сжимал костяной лук, а в колчане за седлом виднелся с десяток сработанных Оносом Т’лэнном стрел. Надвинутый на голову капюшон скрывал то, что осталось от лица, и был, похоже, совершенно неподвластен порывам бури. Он еще больше замедлил коня, а в дюжине шагов от них остановил, натянув поводья.

Похоже, всадник их разглядывал. Стави на миг поймала неясную искорку в его глазу – единственном.

– Мальчик – да, – сказал он по-даруджийски, только даруджийский у него был с малазанским акцентом. – Но не вы двое.

Стави похолодела. Ладошка сестры скользнула в ее ладонь.

– Кажется, – сказал он, чуть помолчав, – я не слишком удачно выразился. Я хотел сказать, что в мальчике я его узнаю, но не в вас.

– Ты его знаешь! – заявила Стори обвинительным тоном, указывая на колчан. – Это он сделал стрелы. А ты их украл!

– Да, он их сделал – чтобы мне подарить. Но это было очень давно. Вы тогда еще и не родились.

– Ток Младший, – прошептала Стави.

– Он про меня рассказывал?

То, что воин мертвый, было совершенно неважно. Девочки кинулись к нему с обеих сторон, чтобы обнять высохшие ноги. Казалось, он хотел отдернуться от их прикосновения, но потом протянул к ним ладони. Чуть поколебавшись, положил каждой на голову.

Сестры облегченно разрыдались.

Сын Оноса Т’лэнна не шевельнулся, но продолжал смотреть на них, не переставая улыбаться.

Веки Сеток затрепетали и приоткрылись. Стоило ей шевельнуть головой, как череп пронзила ослепительная боль. Она не удержала стона. Окружающая ночь была светлой – привычный зеленоватый оттенок ее собственного мира. Она чувствовала присутствие волков – уже не тех зверей из плоти и крови, что недавно ее окружали, но снова призраков. Эфемерных созданий, печально плавающих рядом.

Дул пронизывающий ветер, далеко на севере сверкали молнии. Сеток, превозмогая дрожь и тошноту, поднялась на колени. Темная равнина словно бы плыла кругами. Она попыталась вспомнить, что же произошло. Неудачно упала?

– Кафал?

Ответом послужил раскат грома.

Сеток заморгала, присела на корточки и обвела вокруг мутным взглядом. Оказалось, что она находится в самом центре кольца из наполовину утонувших в земле валунов, нефритовое сияние на юге сообщило их серебристой поверхности слегка зеленоватый оттенок. Когда-то камни были покрыты резьбой, но от нее под воздействием стихий сохранились разве что едва заметные канавки. Но сила осталась. Древняя. Столь же древняя, как и сама равнина. Ветер завихрялся меж выбеленных камней, а сила что-то печально шептала окружающим пустым землям.

Призраки волков медленно двигались вокруг, словно каменное кольцо своей погребальной песнью втягивало их внутрь.

Кафала видно не было. Может статься, он отстал от нее в Обители Зверя? Если так, то это навеки, и он проваливается сейчас все дальше в глубь столетий, во времена, когда по земле еще не ступала нога человека, когда кровавая черта не отделяла охотников от тех, на кого охотятся, – поскольку все были такими же животными, как и остальные. Рано или поздно он падет жертвой какого-нибудь зоркого хищника. Это будет одинокая смерть – столь одинокая, что он ей, пожалуй, даже обрадуется.

Даже единая воля сотен тысяч волков оказалась способна лишь чуть-чуть поколебать огромную мощь утраченной Обители.

Она охватила себя руками, пытаясь унять дрожь и боль в черепе.

Хлынул дождь – жалящий, словно стая разъяренных шершней.

Кафал, истерзанный ветром и исхлестанный дождем, подкрался поближе к лагерю. Казалось, что пламя костров за пеленой ливня то вспыхивает, то снова гаснет, но даже в таком судорожном свете он мог разглядеть плотную толпу и палатки барахнов, образовавшие вдоль периметра несколько новых лагерей поменьше размером. Между рядами палаток сновали сгорбленные, чтобы противостоять непогоде, силуэты. Вокруг без особого порядка расставлены посты, некоторые уже покинуты.

При осветившей все вспышке молнии ему показалось, что бурлит целый лагерь.

Где-то там – его сестра. Которую используют сейчас раз за разом. Воины, рядом с которыми он провел всю свою жизнь, прокладывают себе внутрь нее кровавые дороги, сгорая от желания сломить некогда гордую, красивую, властную женщину. Кафал и Тлен не раз обсуждали между собой возможность полностью запретить обезноживание, но слишком многие не желали отказываться от традиций, сколь бы отвратительными они ни были.

Он не способен отменить происшедшего, исцелить все то, что с ней сделали, – но может хотя бы выкрасть ее и спасти от предстоящего ужаса длиной в месяцы, если не годы.

Присев на корточки, Кафал вглядывался в лагерь баргастов.

Плотно закутавшаяся в меха Баламит направлялась обратно к своей юрте. Что за ночь! Столько лет ей приходилось кланяться сучке, уступать Хетан дорогу, потупив глаза, как подобает, когда имеешь дело с женой Военного вождя. Что ж, теперь шлюха за все расплатится полной мерой.